В 1828 г. шеф жандармов А.X. Бенкендорф признал, что среди крепостных крестьян «встречается гораздо больше рассуждающих голов, чем это можно было бы предположить с первого взгляда»[1]. О чем же рассуждали эти головы? Что собой представляют «рассуждения» крестьян? К сожалению, в советской историографии, которая имеет значительные успехи в изучении крестьянского движения в России XIX в., нет пока специальных работ, посвященных изучению психологии крестьян, не считая отдельных исследований фольклористического или этнографического порядка и только что вышедшей статьи Г.А. Кавтарадзе[2].
Такое положение не является следствием случайных обстоятельств, оно отражает определенные слабости, кроющиеся в нашем подходе к анализу фактов крестьянского движения.
Никто из пишущих о крестьянском движении не обходит ленинские характеристики его. Это вполне естественно и оправданно, но беда в том, что многие исследователи, охотно цитируя В.И. Ленина, не всегда с должной тщательностью рассматривают фактический материал в свете приводимых ими высказываний. Пафос борьбы против либерально-меньшевистской концепции крестьянского движения иногда приводит к идеализации его, замалчиванию его слабых, а порой и откровенно реакционных сторон.
Один из центральных вопросов, который ждет своего разрешения, — имело ли крестьянское движение свою идеологию до появления народнической теории?
Многим этот вопрос покажется совершенно неуместным и неправомерным. «Как же так, — скажут они, — крестьянское движение, имевшее за плечами восстание Е.И. Пугачева, не имеет идеологии?»
И действительно, В.В. Мавродин, цитируя один из наиболее ясных указов Е.И. Пугачева, пишет: «В этом указе отразилась идеология крестьянства, его социальные чаяния и помыслы: освобождение от крепостного права...»[3]. Но в цитируемом тексте «идеология» предстает только лишь как «социальные чаяния и помыслы». Это уточнение и «спасает» весь текст. Даже высшее проявление крестьянского движения — восстание — не может выработать своей идеологии, оно может только заострить, отшлифовать наиболее существенные «чаяния и помыслы», т.е. выявить «зачаточную форму сознательности»[4]. Как рабочий класс не может собственными силами выработать социал-демократической идеологии и «в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское»[5], так и крестьянство не может выработать антифеодальной идеологии. Собственное его сознание не может подняться выше понимания необходимости борьбы против помещиков.
Однако восстание Е.И. Пугачева раскололо господствующий класс, выделив из него пусть небольшую, но социально значимую группу, которая начала разрабатывать антифеодальную идеологию. Появилась книга А.Н. Радищева, а затем последовала целая полоса дворянской революционности, положившая начало истории освободительного движения в России. Между тем не дворянские революционеры, а разночинцы-народники выработали крестьянскую идеологию. Чтобы вскрыть причины столь длительного процесса рождения народнической теории, отражающей крестьянское сознание, необходимо в первую очередь изучить особенности крестьянского движения первой половины XIX в., как проявления закономерных черт крестьянской психологии — основы, нижнего этажа идеологии.
После пугачевского восстания происходит существенная смена форм крестьянского движения, которое, хотя и теряет эффектность и драматизм вооруженной борьбы, приобретает новые и гораздо более важные для перспектив развития антифеодальной идеологии качества: вырождается и исчезает самозванство, усиливается процесс переосмысления привычных основ феодальной идеологии, выявляется их несовместимость с крестьянским сознанием. Изучение механизма этого процесса и составляет основной предмет настоящей статьи.
Изменение форм крестьянского движения в период, когда феодализм вступал в свою последнюю стадию, является, очевидно, закономерностью и не составляет чисто русскую особенность. Советский исследователь крестьянского движения во Франции А.В. Адо отмечает, что в предреволюционное время Франция не знает «крестьянских мятежей такого размаха и такого типа, которыми так ярко отмечено предыдущее столетие» [6]. Между тем этот факт не противоречит другому утверждению автора: «Не подлежит сомнению нарастание в крестьянской среде негодования и ненависти против сеньориальной системы к концу старого порядка», что выразилось в «повседневном, упорном, но раздробленном сопротивлении» [7].
Повседневная, будничная борьба крепостных против помещиков охватывала гораздо более широкие круги крестьян, чем это имело место в пугачевском восстании, и формировала их сознание на поражениях и победах локального характера. В тесном мирском кругу выявлялись свои вожаки и пророки, отрабатывались свои идеалы. Проверялась своя тактика борьбы. Данная историческая реальность позволяет историку изучить психологию «микромира», дойти до ее самых первичных пластов и попытаться восстановить процесс обогащения крестьянского сознания в результате его борьбы. В этих целях необходимо совместить изучение конкретно-исторического материала крестьянских выступлений с осмыслением его в категориях социальной психологии.
В методике изучения крестьянского движения за последние годы произошли определенные сдвиги, их основное содержание сводится к выработке таких приемов, которые позволили бы определить качественное своеобразие того или иного выступления крепостных. Советская историография развенчала либеральный миф о спокойном ожидании «воли», показав интенсивное нарастание крестьянской борьбы от десятилетия к десятилетию первой половины XIX в. Но эти успехи историографии обнажили недостаточность методики изучения вопроса, строившейся на простом выявлении фактов крестьянских выступлений и формально-количественном подсчете их.
До того момента, когда необходимо было показать, что крестьянское движение в первой половине XIX в. было, и в достаточно внушительных размерах, старая методика была приемлема. В настоящее же время, когда наличие нарастающего крестьянского движения в предреформенную эпоху стало неоспоримым фактом в историографии, со всей остротой возникла проблема качественной его характеристики. Для этих целей требуется более совершенная методика. Мы попытались предложить такую методику и изложили первый опыт ее применения [8]. В основе этой методики лежит принцип статистического свода качественно однородных выступлений крестьян. Подсчитывается не количество «волнений» — понятие очень неопределенное, — а количество селений, где зафиксирован тот или иной качественно однородный вид выступлений крепостных. То обстоятельство, что мы обратились к содержанию и характеру крестьянских выступлений для уточнения объекта статистического свода, открыло возможности использовать массовый материал, отражающий крестьянское движение, в качестве источника для изучения отдельных черт психологии крепостных в эпоху кризиса феодально-крепостнической системы в России. Вместе с тем мы можем более точно выяснить влияние крестьянской борьбы на складывание предыдеологии у крепостных.
Характер привлекаемых источников всегда привязывает изучение психологии крепостных к определенному району и определенному времени, что конкретизирует те общие идеи или лозунги, которые исследователи обычно формулируют как крестьянские. Мы, таким образом, гораздо ближе подходим к той сумме «одинаковых, но никоим образом не общих интересов» [9], представляющей характерную черту психологии крепостных. Следовательно, и выбор источников и приемы их обработки соответствуют методологическому принципу Ф. Энгельса, изложенному в цитированных выше словах, и К. Маркса, который дал свою классическую характеристику крестьянства в труде «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» [10].
Предложенная нами градация крестьянских выступлений [11] в некоторой степени формализует процесс, абсорбирует отдельные стороны явления, но зато дает возможность количественного изучения массовых качественных сдвигов в крестьянском движении, нарастания их социально-политического веса не только и не столько с точки зрения их непосредственного давления на царизм (само по себе крестьянское движение первой половины века не представляло реальной угрозы царизму, и он справедливо страшился только потенциальных возможностей движения), а с точки зрения политического просвещения крепостных.
Наиболее примитивные виды выступлений крепостных, если судить о них как о форме крестьянского движения, — акты мести и пассивное сопротивление — представляют собой интерес для выяснения процесса становления личности и осознания себя в этом качестве. «Именно система «стародворянского» хозяйства, привязывавшая население к месту, раздроблявшая его на кучки подданных отдельных вотчинников, и создавала придавленность личности. И далее, — именно капитализм, оторвавший личность от всех крепостных уз, поставил ее в самостоятельные отношения к рынку, сделав ее товаровладельцем (и в качестве такового — равной всякому другому товаровладельцу), и создал подъем чувства личности» [12]. Следуя этому ленинскому положению, мы можем сказать, что проявление чувства личности отражало прогрессивные тенденции в психологии крепостных. Стремление искоренить это чувство или не дать ему окрепнуть лежит в основе жестокого обращения помещиков со cвоими крепостными. Это не психопатологические извращения, какими их обычно рисовала либеральная историография, а как раз сознательное противоборство помещиков нарастающему чувству собственного достоинства в сознании крепостных.
Обратимся к анализу конкретного материала [13].
Наиболее ранние проявления чувства личности мы наблюдаем в фактах крестьянского протеста против помещичьего вмешательства в семейную жизнь крепостных.
2 марта 1797 г. крестьяне с. Холмов Костромской губернии жаловались Павлу I на своего помещика Ф.М. Теплицкого, который, не дождавшись возвращения мужа, отсутствовавшего два года, к жене его «посадил крестьянина, обвенчал на ней его», а, когда возвратился муж, «его незнамо куда девал». Этот же помещик в другом случае в отсутствие жены «ее мужа обвенчал на иной жене, а она как явилася, так ее взял на боярский двор» [14]. Перед нами не обычная жалоба «о прелюбодеяниях» барина, что, впрочем, также было и в прямом и в переносном смысле насилием над личностью, а гораздо более глубокий конфликт. Крепостные протестуют против обращения с ними, как с живым инвентарем, отстаивая свое человеческое достоинство. Но прямого утверждения своих прав в этом документе еще нет. Через несколько лет, в 1805 г., крестьяне дер. Калли Петербургской губернии («Терентий Гаврилов с мирскими людьми»), обращаясь с прошением к министру внутренних дел В.П. Кочубею, писали: «Хотя нет хуже, нет презреннее и беднее состояния крестьянина, но ежели вообразить общий род людей, то и он есть человек, имеющий душу и рассудок, могущий чувствовать сердечную скорбь и несчастье свое, следственно по праву человечества может искать избавления себе, защиты, покровительства у тех, кои в кругу государственного правления кротким монархом нарочито для сего поставлены» [15]. Здесь уже обобщающий взгляд на все сословие крестьян, так сказать, крестьянская формулировка идеи карамзинской «Бедной Лизы».
Было бы, однако, неверно полагать, что в начале XIX в. все крепостное крестьянство дошло до такого сознания. В.Г. Белинский недаром в письме к Н.В. Гоголю в 1847 г. писал о распространенном явлении самоуничижения крепостных. Правда, великий критик не заметил ряд нюансов этого самоуничижения, которые уже сами по себе несли заряд защиты своей личности.
Об этом свидетельствует крепостной автор поэмы «Вести о России», опубликованной под редакцией академика М.В. Нечкиной в 1961 г.:
Умей под рабством находиться
И знай помещика как чтить.
Умей к нему полглупым бедняком явиться,
А ум иль состоянье скрыть [16].
Перед нами тонко схваченный наблюдательным неизвестным автором факт социальной мимикрии все в тех же интересах борьбы за сохранение себя как личности. Крестьяне гримируются под образ, более всего привычный помещику, а это создает у них чувство превосходства над помещиком: господин обманут. Характерно, что указанный автор, как бы подытоживая огромный фактический материал, имеющийся в настоящее время в нашем распоряжении, рисует нищету и отягощение работами. Но сверх того, и даже с большей силой, он подчеркивает уничтожение моральных ценностей в личности крепостного:
О, участь горька мужиков!
В тумане дни их протекают.
Мне жаль себя и земляков:
В нас все таланты погибают [17].
В другом месте он пишет, что «дворяне тайно крепко держат» сильными руками невежество [18]. Но не только отсутствие знаний или гибель талантов являются, по мнению автора, прямым результатом крепостного права. Еще более страшно то, что ведет к распадению общества:
Один другому все тираны...
Нам и евангелия свет
Во мраке ложных дел не светит.
А происходит это потому, что «все злом рабства заражены!» [19]. Мы видим, что осознание себя личностью, возникая первоначально как реакция против помещичьего вмешательства в интимную жизнь крепостных, очень быстро перерастает эти рамки, поднимаясь до уровня размышлений о крепостном состоянии вообще.
Ощущение недовольства уже само по себе есть форма борьбы, но очень неразвитая. Это скорее почва, на которой могли возникнуть и в действительности возникали инциденты, конфликты, выступления. Можно с большой долей убежденности утверждать, что чем выше уровень сознания крепостных, тем выше форма их выступлений. А уровень сознания, на наш взгляд, определяется не только отрицательными эмоциями крепостных, не только их недовольством своим состоянием, не только их борьбой «против», но и их положительным идеалом, их борьбой «за». Довольно часто применяется выведение положительного идеала крепостных только из их борьбы «против». Нам кажется это далеко не обоснованным. Все дело в том и состояло, что «против» под давлением житейской практики быстрее оформлялось, но это «против», эта борьба со знаком минус еще не составляла «за». Ленинская оценка положительных идеалов крестьянства в период первой русской революции дает ключ к пониманию «за» в сознании крестьян задолго до этой революции, в преддверии отмены крепостного права. В.И. Ленин писал: «...крестьянство, стремясь к новым формам общежития, относилось очень бессознательно, патриархально, по-юродивому, к тому, каково должно быть это общежитие, какой борьбой надо завоевать себе свободу... Вся прошлая жизнь крестьянства научила его ненавидеть барина и чиновника, но не научила и не могла научить, где искать ответа на все эти вопросы» [20].
Таким образом, крепостное «за» было нечто весьма неоформленное, очень смутное, чаще всего оно получало реальное выражение в индивидуальном или коллективном стремлении перейти в другую сословную группу крестьянства. Понятие «свобода» — постоянный спутник процесса осознания себя как личности — имело самое простое содержание: свобода от помещика. Именно поэтому индивидуальные или массовые побеги, прошения о переводе в государственную или удельную деревню, даже в военные поселения — все это отражает крепостное понятие свободы. Оно не выходит за рамки феодального строя, так как в основе этого понятия лежит стремление перейти в менее обездоленное, с точки зрения личной свободы, сословие.
Крепостные сознавали свою зависимость от одного, «своего» помещика и хотели от нее избавиться. Самым массовым стереотипом крестьянских выступлений за личную свободу является коллизия, возникавшая при смене владельца. Смерть владельца, продажа и все прочие случаи перехода крепостных из рук в руки оживляли борьбу за личную свободу. Здесь сказывалось крестьянское представление о личной зависимости, которая кончается с исчезновением данного господина. Такое представление и послужило питательной почвой для высшей формы личной мести — убийства помещика. Эта форма, оставаясь индивидуальной по своей природе, даже если в убийстве участвовала и группа, вместе с тем по своим последствиям в сознании крестьян представлялась как освобождение коллектива. Осознание коллективной пользы от действий отдельного лица или группы лиц не могло не толкать на коллективные действия, что, в свою очередь, вело к изживанию форм личной мести. Однако сокращение числа случаев убийства помещиков в предреформенные годы имело и какие-то другие причины.[21]
Следовательно, осознание себя как личности, индивидуальная борьба за свободу личности порождали сначала разнообразие форм личной мести, высшая ступень которой неминуемо вела от предприимчивых действий отдельных крепостных, боровшихся за смену своей сословной принадлежности, к борьбе за выход из крепостного состояния коллектива, «мира».
В предреформенные десятилетия именно коллективные действия «мира» составляют основное ядро крестьянских выступлений. Мы насчитываем более 30 форм таких выступлений, характеризующих дальнейшие сдвиги в формировании предыдеологии крестьян.
С того момента, когда Павел I разрешил подавать индивидуальные жалобы, и до 1858 г., когда подача любых жалоб была узаконена, весь массовый материал жалоб показывает, что в очень редких случаях индивидуальная по форме жалоба не превращалась в коллективную по своему содержанию, так как в ней говорилось о «мире», общине, вотчине в целом. Жалобщик почти всегда рисовал картину гнета, разорения, жестокости не только по отношению к нему, но и ко всему «миру». Так даже переходная форма от пассивного сопротивления к активным действиям, какой является жалоба, не могла не толкнуть крепостных в сторону коллективных действий. Совершенно очевидно, что наиболее действенные формы крестьянских выступлений, которые можно сгруппировать под условными рубриками «экономических санкций», «экономического террора» и «политических» санкций против помещика, еще более отчетливо носили характер выступления «всем миром». Отметим, что расширение понятия «мира» шло от своей общины не в сторону соседних общин, а в направлении одновотчинных общин, даже если они находились и в сравнительном отдалении.
Отмеченная особенность прослеживается очень четко на материалах выступления крестьян Е.А. Головкиной в Московской губернии в конце 1823 г. Этой помещице принадлежало 8 сел и 48 деревень Вышегородской волости. Крестьяне всех селений в данном выступлении действовали как один «мир». Когда исправник захотел расчленить их и «расспросить подеревенно, не ожидая, чтоб собрались из всех селений, принадлежащих Вышегородской волости, — как он сам свидетельствует, — ...они отозвались мне, что без общего волостного схода отвечать не будут». Выяснилось, что крестьяне вызвали на сходку и представителей одновотчинных селений из Медынского уезда Калужской губернии, бывших «с давнего времени в мятежном положении» [22]. Эта «выборочная» подражательность фиксируется прямыми указаниями крепостных и во множестве других выступлений, и только в самом конце 50-х годов проявляются первые признаки «сплошной» подражательности, т. е. действий в поддержку или по примеру не одновотчинных, а соседних селений. Такое проявление «выборочной» подражательности характерно только для помещичьих крестьян. В действиях государственных крестьян, например, этого не наблюдалось. Мы также не фиксируем особой возбудимости помещичьих крестьян при выступлении соседних государственных селений. Все это отражает ограниченность представлений о коллективе, «мире» в сознании крепостных.
Как уже говорилось, первые симптомы перелома в сторону «сплошной» подражательности, как зачаточной формы слияния близких интересов отдельных общин в один общий интерес, мы наблюдаем к концу 50-х годов. Приведем характерный пример. Около 500 крепостных помещика Н.П. Киреевского — владельца селений Богородицкое и Степанищево Малоархангельского уезда Орловской губернии — добились летом 1859 г. сокращения объема барщинных работ. При этом не обошлось, конечно, без экзекуции и ссылки в Сибирь зачинщиков. Но крестьяне все же считали себя победителями [23].
15 августа крепостные с. Архарово того же уезда, но другого владельца, выступили с такими же требованиями. Выяснилось, что на ярмарке архаровские крестьяне узнали «от крестьян помещика Киреевского, что они взбунтовались против своего владельца и что им за этот бунт никакого наказания не сделано, а добились трехдневной барщины» [24]. В этом случае интересно не только прямое влияние выступления крестьян одного помещика на крестьян другого владельца, но и тот факт, что крестьяне, добившись победы, не склонны были считать наказанием ссылку 2 крестьян в Сибирь, сдачу в рекруты 3 других и наказание розгами 66 крестьян. «Сплошная» подражательность особенно ярко проявилась в так называемом «трезвенном» движении того же 1859 года, когда десятки тысяч крестьян не только помещичьих, но и государственных, а также городские низы выступили против системы винных откупов. Быстрота распространения движения и стремительность смены его форм (повсеместные отказы от употребления вина, освященные церковью, перерастали в разгромы питейных домов) показали возможность объединения масс в борьбе за «народное дело», как назвал это движение Н.А. Добролюбов, особенно подчеркнув факт объединенных действий угнетенных масс [25]. В дальнейшем, в момент объявления реформы, указанные первые симптомы «сплошной» подражательности переросли в начальную стадию консолидации сознания и действий крестьян, отвергавших половинчатую реформу.
Установив границы «мира» и границы подражательности, необходимо выяснить два вопроса, представляющих особый интерес для изучения социальной психологии крепостных: «структуру мира» в момент его социальной активности и крестьянское представление об антиподе «мира», иначе говоря — представление о «мы» и «они» (согласно Б.Ф. Поршневу). Мы уже видели, что в крестьянском представлении антиподом «мира» был, в первую очередь, помещик. Однако было бы неверно полагать, что если «мир» — это «мы», то «они» — это только помещик и те кто защищает его интересы. Такая четкая схема классово-сословных отношений, очищенная от всех опосредствований и предрассудков, еще не сложилась в умах крестьян. «Они» — это были и крестьяне соседнего, но государственного села, к ним относились и различные группы сословия крестьян, ими могли стать и одновотчинные крестьяне, пользующиеся большими льготами, чем данный «мир». Крестьяне враждующих помещиков, — что весьма наглядно продемонстрировано в «Дубровском» А.С. Пушкина, — тоже не составляют единого «мы», а делятся на «мы» и «они» Такая разобщенность имела, конечно, глубокие корни в самом феодальном способе производства, что только объясняет, но не снимает сложность эволюции крестьянского самосознания. Общность обнаруживалась лишь в вере и в борьбе с внешним врагом. Но именно эти два могучих фактора формирования сознания регулировались господствующим классом, поэтому их влияние на формирование классового самосознания крестьян всегда оказывало отрицательное действие.
Последовательно замкнутый подход крепостных в определении понятия «они» естественно уживался с тем фактом, что в понятие «мы» включался не только «мир», но и царь и бог. В представлении крестьян бог и царь были их союзниками, их защитниками от всех и всяких «они». Это обстоятельство облегчало решимость крестьян выступать в защиту своих интересов. «Законность» своих выступлений крестьяне всегда обосновывали нормами религиозной морали или ссылкой на царские указы. На тех же основаниях действия помещиков объявлялись «незаконными», нарушающими волю царя. Так, указ Павла I о приведении к присяге всех сословий, в том числе и помещичьих крестьян, послужил основанием для многочисленных и бурных выступлений крестьян против помещиков в конце XVIII в. Крестьяне восприняли указ весьма своеобразно: если царь призывает «нас» к присяге, следовательно, «мы» становимся его непосредственными подданными, а «они» — помещики — теряют право на «нас». Во многих местах крестьяне «вышли из повиновения». Доказывая «законность» своих действий, они жалуются Павлу I, например, что помещик их «до присяги не допущал», в другом случае царю сообщают, что их помещик «в службе в. и. в. с малолетства даже и до днесь нигде не находился» [26]. Аресты некоторых помещиков, причастных к декабристскому движению, порождают уверенность крепостных в «законности» всех крестьянских выступлений против помещиков [27].
Крестьяне обычно «легализировали» свои выступления прямым обращением к царю. Жалоба или прошение на имя царя зачастую составлялись в самом начале выступления, а уже в разгар борьбы появлялась возможность оттянуть неблагоприятный для крестьян исход выступления ссылкой на ожидание царского решения. Случаи благоприятного решения царя или ведомств усиливали заблуждения крестьян.
Понятие «законности», сложившееся в крестьянском сознании к концу феодально-крепостнической эпохи, представляет собой причудливое сочетание действительно существовавших норм и норм, желательных для крестьян. Это обстоятельство не всегда учитывается исследователями крестьянского движения, склонными относить все выступления крестьян к актам, нарушающим феодальную законность. В действительности же многие выступления были направлены не против крепостного права как такового, а против злоупотреблений крепостным правом.
Бог и царь как составные части понятия «мы» не оставались неизменными. Крестьянская редакция официальных религиозных догм, нашедшая свое отражение в различных видах сектантства, представляет особую струю в его предыдеологии. То же следует сказать и о царе. Самозванство как форма полного окрестьянивания царя на завершающем этапе феодальной формации в России исчезло, его пережитки проявлялись в подложных «царских грамотах», «указах» и проч. Это следует расценивать как признак прогресса в формировании социальной активности самих крестьян.
Рассмотрим теперь, что происходило в самом крестьянском «мире» в момент столкновения с его классово-сословным антиподом, так как именно подобные столкновения приносили крестьянам опыт борьбы. Перед нами открывается широкое поле для наблюдения социальной психологии крестьянской общности (в пределах «мира») и таких ее категорий, как настроение, отношение массы и авангарда, понятие авторитета, которые помогают выяснить процесс перехода стихийности в сознательность и возможные пределы этого перехода.
Каждое крестьянское выступление отражало коллективное настроение и именно потому, что настроение в основе своей является эмоциональным состоянием, оно легко поддавалось воздействию сознания, в том числе и сознания, враждебного крестьянским интересам. Отсюда и широкая практика «увещательного умиротворения» без применения средств насилия. Чем ближе к 1861 г., тем меньше удельный вес крестьянских выступлений, подавленных военной силой. Если в 20-х годах примерно половина выступлений заканчивалась вводом воинских команд, то в 40-х годах их процент заметно падает. Даже в самом напряженном 1848 году при 161 выступлении зафиксировано только 26 вводов (чуть больше 16%), а за 1857—1860 гг., т. е. в годы явного подъема крестьянского движения, только 30% выступлений крестьян подавлялись военной силой [28]. Следовательно, от 50 до 70% крестьянских выступлений заканчивались «мирным увещанием», т.е. прямым воздействием на настроение крестьян.
Как же определялась необходимость военного вмешательства?
Карательные органы очень чутко улавливали «степень концентрации» настроения. Если коллективное настроение не перерастало в активное действие, особенно против «увещателей», ввод войск считался неоправданным. Министр внутренних дел на донесении тульского губернатора так и написал: «Спросить, на основании каких законов введена команда в имение, когда со стороны крестьян нет никакого сопротивления» [29]. Ему вторит и штаб-офицер корпуса жандармов, расследовавший выступление 1000 крестьян с. Мельцаны Инсарского уезда Пензенской губернии в том же, 1860 г. Он полагает ошибочным ввод войск в селение, где не только его, но и солдат встретили хлебом-солью и возгласом: «Взойди в защиту, батюшка». Его живое описание событий позволяет нам представить всю переменчивость настроения крестьян. Крестьян убеждали в их неправоте — не дало эффекта, затем им приказали подчиниться помещице — безрезультатно, затем были приняты меры, чтоб отделить зачинщиков из толпы, — послышалось несколько возгласов: «не нас надобно на штыки, а помещиков»; народ всею массою бросился вперед и отбил у солдат зачинщиков [30]. Мы видим последовательное нарастание настроения крестьян. Слух о вводе дополнительных войск вызывает дальнейшую реакцию крестьян: решимость встретить «солдат кольями» [31]. Высшую точку накала настроение достигает на сходках, когда крестьяне «указывали и на то, что если они, в числе 1000 человек, поддадутся, то что делать тем господским селениям, где крестьян мало» [32]. Но здесь же наступает спад: и новых солдат встретили хлебом-солью, и зачинщики отправлены в острог, а после наказания розгами других «уже не перед целым миром, а отдельно и в стороне» [33] все повинились. Нарастание «боевого» настроения крестьян не привело к конкретным действиям, поэтому, по мнению карателя, не следовало вводить войска.
Рассмотрим случай оправданного, с точки зрения властей, ввода войск для того, чтобы выяснить, как коллективное настроение превращалось в коллективное действие.
В имении Краснополье Люцинского уезда Витебской губернии крестьяне длительное время выступали против тяжелых повинностей (перевозка помещичьего хлеба, обеспечение дровами винокуренного завода, безотчетное распоряжение помещика хлебом из запасного магазина и деньгами, заработанными бурлаками-крепостными). После того как крестьяне прогнали старосту за жестокое самоуправство, в имение прибыли должностные лица и назначили нового старосту, закрыли винокуренный завод, для которого крестьяне доставляли дрова, но не произвели проверки расчетов с крестьянами. В момент, когда помещик потребовал вывезти хлеб за 50 верст, крестьяне заявили, что хлеб отвезут только после выполнения их требования о проверке расчетов между ними и помещиком. В селение прибыли исправники с инвалидной командой, но крестьяне настаивали на своем и «зачинщиков» не выдавали. Исправники решили ночью арестовать зачинщиков, однако в двух деревнях остались только женщины, а в третьей деревне натолкнулись на толпу, которая «бросилась на солдат с кольями, взятыми из изгороди» в ответ на холостые выстрелы солдат. Тогда солдаты открыли огонь боевыми патронами и убили двух крестьян. Прибывший жандармский штаб-офицер не внял предупреждениям исправников, что «крестьяне бросаются, как звери», и поехал в селение «без прикрытия солдат»; крестьяне, как сообщает этот офицер, «после сказанных мною слов... со слезами раскаяния просили помилования» [34]. Итак, коллективное настроение завершилось коллективным порывом — противодействием солдатам, но здесь же революционная энергия исчерпалась.
Мы выбрали ординарные, наиболее часто встречающиеся случаи крестьянских выступлений 1860—1861 гг. — до объявления Манифеста 19 февраля, — так как они отчетливо показывают пределы эволюции коллективного настроения. Эти же случаи прекрасно иллюстрируют соотношение массы и «вождей». Масса всегда отстаивает своих вожаков, но последние, оторванные от массы, очень быстро теряют качества, проявляемые ими, когда действует «чувство плеча». Вместе с массой они вожаки, без нее — они ничем от нее не отличаются. «Зачинщик» вовсе не организатор, а тот, чей авторитет действует организующе. В редких случаях мы видим вожака, направляющего действия крестьян. Гораздо чаще — это страдалец за «мир», ходок в губернский город или столицу, объект репрессивных действий властей. Даже Антон Петров — центральная фигура Безднинской трагедии, и Леонтий Егорцев — руководитель Черногай-Кандеевского восстания, предстают перед нами не как организаторы, а как проповедники, которых нужно уберечь от властей. Но в этих двух случаях мы констатируем и другое, нечто более важное — последовательное внесение подобия идеи, пусть очень путаной, незрелой, одетой в религиозно-мистические лохмотья, неминуемо вело от настроения возбуждения и протеста к действию. Правда, немалую роль в этом играли и карательные меры властей, вызывавшие защитную реакцию. В крестьянских выступлениях проявилось еще одно качество крестьянской психологии — готовность к самопожертвованию, убежденность в необходимости жертв для достижения своих целей.
Таким образом, крестьянское движение первой половины XIX в. дает достаточный фактический материал для выяснения таких сдвигов в психологии крепостных, которые медленно, но верно способствовали кристаллизации основных черт крестьянского сознания. Мы видели, как оформлялось и эволюционировало содержание основных категорий социальной психологии крестьян. Выше уже говорилось о крестьянском идеале. Но он тоже не был застывшей моделью. Если весь дореформенный период центральное место в нем занимала мечта о ликвидации личной зависимости от помещика, то уже в момент революционной ситуации, когда царские рескрипты определили основное содержание реформы — отмену крепостного права, — идеал приобретает новое содержание — личная свобода с землей. Аграрная окраска этого идеала, появившаяся в предреформенные годы, стала в пореформенное время основой его. Следовательно, и конкретное содержание крестьянского идеала также менялось. Однако было бы ошибочно полагать, что крестьяне ясно представляли свой положительный идеал. Даже в ходе Черногай-Кандеевского восстания положительные лозунги были очень противоречивы. В Кандеевке крестьяне твердили: «Не станем более работать барину, а хотим платить оброк царю» [35]. Как видим, лозунг старый. В других селениях, наоборот, оброчные просились на барщину, а в третьих, несмотря на экзекуцию, кричали: «Хоть убей, но на работу не пойдем и на оброк не хотим» [36].
Более цельное представление о конкретном содержании идеала дает документ, который можно условно назвать «Положение Приходько», распространявшийся этим отставным унтер-офицером среди крестьян после объявления царского манифеста от 19 февраля 1861 г. Приходько утверждал, что знаком с государем и что «его величество, если только услышит голос, сейчас к нему выйдет». Это должно было поднять его авторитет в глазах крестьян и сделать более правдоподобным его трактовку царской милости. Основное же содержание ее было таково: барщина ограничивается до двух дней мужчинам и одного дня женщинам с тягла, «но время жатвы на работу к помещику не ходить», подати и повинности за пять лет государь прощает, помещик должен обеспечить хозяйственный быт дворовых.
Но наряду с этими ясно выраженными требованиями, в «Положении» находим весьма противоречивые. Так, в одном случае речь идет о том, что к крестьянам переходит вся помещичья земля, а помещикам «оставляется очерета (камыши — Б.Л.), болота, чтобы было где гнездиться, как чертям», а в другом — «помещику оставляется земли пахотный участок на его семью такой же, как и мужику, а больше ничего». Дальше говорится, что «помещик должен пахать на своем участке сам», если он «не умеет направить сохи, то крестьянин... должен направить, но не смеяться» [37]. Если свести все эти требования воедино, то их непоследовательность станет очевидной: кому отбывать барщину, если помещик не имеет земли или сам обрабатывает свой участок? Кому отбывать повинности через пять лет? Вся эта неясная, порой сумбурная картина благоденствия зиждется на идее о «божьей земле», которой все люди могут пользоваться.
Отметим, что Приходько — не крепостной, он грамотный, бывалый солдат с гораздо более широким кругозором, чем крестьяне. Он, так сказать, «пришлый вождь», может быть, с заметно авантюрным характером, так как за толкование «Положения» требует с «души по копейке серебром». Здесь уже другой тип «вожака», чье влияние на массу еще менее устойчиво, чем вожаков «своих».
Итак, при сравнении этого крестьянского идеала с упоминавшимся уже манифестом Е.И. Пугачева, мы заметим его дальнейшую конкретизацию, его «приземленность». Центр тяжести переносится на экономические условия свободного крестьянского хозяйствования. Если Пугачев награждал «древним крестом и молитвой, головами и бородами, вольностью и свободою и вечно казаками», то в новых условиях, когда крепостное право отменено, выяснилось, что его отмена не принесла автоматически благоденствия, поэтому центр тяжести переносится на выработку основ «аграрного рая», причем не в призывно-агитационном стиле пугачевских указов, а в конкретно-деловом тоне.
Подведем итоги. Массовый материал крестьянских выступлений дает возможность проследить эволюцию психологии крепостных. Ее изучение приводит к выводу, что на завершающем этапе феодально-крепостнической эпохи ускорился процесс формирования крестьянского сознания, основные черты которого так или иначе наложили свой отпечаток на сильные и слабые стороны народнической доктрины.
Опубликовано в: История и психология. Под ред. Б.Ф.Поршнева. - М., 1971. – С. 199-214.
Сканирование и обработка: Екатерина Синяева.
