Глава 1. В «застое», затем в перестройке (1980-е гг. – 1991 г.)

Году в 88-м или 89-м, славный своим искренним консерватизмом Егор Лигачев именно эту республику хвалил за образцовое следование перестроечным идеалам. А у белорусского классика Алеся Адамовича в невыразимом отчаянии вырвалось: “Вандея перестройки…”. От перестройки ждали каждый своего. Один – укрепления власти правящего слоя, другой – его смены. Следует признать большую правоту Егора Кузьмича: по крайней мере, в первом смысле перестройка на Беларуси удавалась: край оставался сытым и спокойным.

Напомню, что в сравнении с европейскими республиками СССР у Беларуси были крайне невыгодные стартовые позиции на период начала индустриализации: её недра бедны полезными ископаемыми (не считая калийных руд и торфа), нет прямого выхода к морю (в отличие от всех окружающих её стран), куцый слой плодородной почвы и капризный (переходный между континентальным и приморским) климат не благоприятствуют земледелию. После войны, во время которой нацисты истребили 82% белорусских евреев (около трети всех погибших), городское население “ославянилось”, ослабела классово-этническая корреляция[16]. Именно под воздействием войны и послевоенного создания (восстанавливать было практически нечего) промышленной структуры нация приобрела нынешний облик.

Настоящая индустриализация края началась вместе с “нефтяной эрой” в советской экономике. Экономико-географической логикой можно объяснить преобладание топливного и нефтеперерабатывающего сектора в белорусском хозяйстве, в свою очередь развитая энергетическая сеть позволяла разместить ряд энергоемких производств на этой территории.

С начала 1970-х и до конца существования СССР как единого государства темпы роста чистого материального продукта БССР на 1,7% опережали общесоюзный показатель, а стоимость основных фондов за этот же срок возросла в 4,1 раз (в среднем по СССР – 3,4)[17].

В итоге к 1990-м годам в Белорусской СССР было сформировано несколько высоконцентрированных промышленных комплексов общесоюзного значения, составляющих каркас белорусской экономики и по сей день.

Из всех советских республик продукция белорусской промышленности была наиболее экспортно-ориентированной (50% ВВП). Промышленные комплексы республики были рассчитаны главным образом на удовлетворение потребностей советского союза в целом и стран СЭВ, но и доля экспорта в страны вне СЭВ к 1990 г. достигла заметного значения 5,5% (второе место после России – 10,1%).

Опережающее развитие промышленности по отношению к сельскому хозяйству обусловило и направление миграционных потоков. Только с конца 50-х годов процент горожан начинает заметно расти, но уже в 70-е годы Беларусь становится страной с преобладанием городского населения.

Одно из следствий массовой миграции то, что большинство нынешних белорусских горожан во втором-третьем поколении – крестьяне. Непосредственная связь с малой родиной у них никогда не прерывалась.

То же самое в превосходной степени относится и к Минску, поглощавшему последние десятилетия огромные массы трудовых ресурсов. В итоге, по удельному весу столичного населения Беларусь оказалась ближе к компактным и малонаселенным республикам, чем к России или Украине.

Если верно, что “Москва – это не Россия”, то Минск можно считать вполне корректно представляющим Беларусь.

Система промышленных концернов, сосредоточенные на небольшой территории республики, работающих главным образом на экспорт, и потребляющие огромное количество сырья из-за пределов Беларуси, транспортные, нефте- и газопроводные сети общесоюзного значения – этот сложный хозяйственный комплекс требовал специфических способов управления. Оно было с одной стороны необходимо высокоцентрализованным в самой республике, с другой - тесно координированным с общесоюзными центрами. В результате Беларусь больше походила на заурядную автономную республику в составе РСФСР, чем на субъект Союза, несмотря на соответствующий суверенный статус и членство в ООН.

Соответственно с течением времени выработался, пообтерся и обкатался определенный тип руководителей. Среди всех советских чиновников белорусские были, пожалуй, наименее амбициозны и наиболее исполнительны.

В довольно значительном слое интеллигенции (к 1990 г. работников сферы образования, культуры и искусства, науки и научного обслуживания было 11,8% от всех занятых, а управленцев, т.е. “бюрократов” – 1,4%[18]) доминировали “технари”. Сама система высшего образования была сконструирована главным образом именно на удовлетворение кадровых потребностей индустрии. И именно люди с техническим образованием, производственные функционеры делали карьеру на ключевых партийно-государственных постах.

“Лирики” явно проигрывали “физикам”: гуманитарные кафедры университетов носили отпечаток глубочайшей провинциальности, а выпускаемые ими кадры чаще всего пополняли ряды школьных и вузовских преподавателей. Простор для самореализации на родной земле оказался невелик, особенно для той части гуманитариев, чья работа была так или иначе связана с белорусской культурой и белорусским языком: их продукция имела слишком ограниченный “рынок”, который ещё и сужался год от года вследствие быстрого обрусения горожан.

В целом белорусы были вполне удовлетворены своей жизнью, мало обращали внимания на свое руководство и были заняты, как и большинство простых советских обывателей, чисто бытовыми вопросами. Характерно, что на Беларуси не было ничего похожего на правозащитное диссидентское “движение”, если не считать (по пальцам одной руки) одиночных выступлений – в защиту белорусского языка[19], но не “законности” или “прав человека”.

Первым возбуждающим общество событием стала Чернобыльская авария 1986 г. Прямой ущерб экономике Беларуси от неё составил $235млрд., что в 10 раз больше ВНП в 1997 г. и в 60 раз больше годового национального бюджета[20]; на преодоление последствий с 1989 г. направлено $17,7 млрд. при общем объеме международной помощи $400 млн.[21] Население областей, загрязненных цезием-137, в 1986 г. составляло 2,2 млн. чел.[22]. Чисто экономические последствия аварии первоначально не сильно отразились на общем уровне жизни в республике благодаря вложению общесоюзных средств. Но наряду с прямым ударом по экономике, авария (а точнее, долгое сокрытие сведений о ней) вызвала ряд далеко идущих последствий для всей общественной жизни: подозрительность к официальной информации, недоверие к научным данным. Особенно в среде интеллигенции стала складываться традиция прямо-таки апокалипсического восприятия чернобыльской проблемы[23].

Перестройка оказалась для белорусского руководства неожиданным и малоприятным нововведением, но дисциплина и исполнительность взяли свое – Беларусь, как и приказано, стало демократизироваться и перестраиваться.

В среде же интеллигенции новые веяния были встречены с энтузиазмом. Множество энергичных, образованных и неудовлетворенных своим статусом людей обнаружило новую сферу приложения своих невостребованных сил. И они развили поистине бешеную активность, столь, казалось бы, не соответствующую стереотипу о белорусе как о существе осторожном, неторопливом и рассудительном.

Первые проявления реформаторского духа стали замечаться в самом русском и самом безмятежном городе республики – в Минске. Начало было положено респектабельными представителями “элитных” профессий (экономисты, журналисты и т.п.) в форме дискуссионных клубов – очень сдержанно и лояльно. Течение было вполне эпигонским, а приверженцы его не отделяли себя от русской (или вообще – советской) культуры.

Однако гораздо более заметным явлением на Беларуси вскоре стал националистический элемент, позволивший интеллигентской фронде на непродолжительное время разбухнуть до масштаба влиятельного оппозиционного движения.

Политический дебют Зенона Позняка пришелся на пору, когда советское общество вновь открывало для себя тему “сталинских преступлений”. Поэтому очень ко двору пришлась его публикация “Куропаты – дорога смерти” в июне 1988 г., внесшая свою лепту в модный жанр. Впервые использовалась идеологема “геноцид”. Намек был на то, что “большевистская” Россия проводила против белорусов именно классический геноцид – уничтожая людей по национальному признаку. Позже употребление этого понятия будет стремительно расширяться: “экологический геноцид”, “языковой геноцид” и т.д. до полного абсурда. Куропаты, чернобыльская авария и белорусский язык так и останутся священной идеологической триадой националистической оппозиции до нынешних времён.

Москва была слишком далеко, чтобы рассмотреть тонкости общественной жизни в провинциальной республике, и одновременно слишком близко в качестве главного авторитета для местного руководства. Если бы не постоянная оглядка на либеральничающий ЦК КПСС, белорусские власти без особых усилий пресекли бы любое поползновение на альтернативную политическую активность. В рядах Коммунистической Партии Белоруссии так называемых “национал-коммунистов” (в отличие от Украины, Литвы и даже России) не существовало и в помине – белорусская “номенклатура” ощущала себя органической частью общесоюзной.

Тем не менее, на вполне официальном уровне, в столичном Доме кино уже в октябре 1988 было учреждено общество “Мартиролог Беларуси”, напоминающее российский “Мемориал”, и тут же, почти без перерыва было объявлено о создании Оргкомитета Белорусского народного фронта “Адраджэньне” (“Возрождение”). Робкие попытки представителя ЦК КПБ воспрепятствовать крамоле были подавлены благодаря авторитету супертяжеловеса белорусской литературы – Василя Быкова.

Достопримечательным явлением была повышенная концентрация литераторов первой (по белорусским меркам) величины в новом, националистическом, движении: Адамович, Бородулин, Быков, Панченко – это только те, чьё творчество изучалось в школе на уроках белорусской литературы, почти что классики! Они привнесли в движение свою художническую эмоциональность и политическую наивность. “Христос в сущности был демократом”[24], - размышлял позже на страницах своей книги Быков, показывая свой уровень представлений как о христианстве, так и о демократии…

Идеология и практика БНФ стала стремительно обогащаться. Уже 30-го октября состоялась первая значительная акция: “Дзяды”[25]. Милиция действовала грубовато, но непоследовательно: с помощью дубинок и слезоточивого газа митинговщиков вытеснили с Московского кладбища, дав им закончить мероприятие рядом на поле у Куропат. Что только укрепило фронтовцев в ощущении своей силы. В ближайшем номере “Огонька” появилась статья В. Быкова “Дубинки вместо демократии”, после чего на уровне ЦК КПБ перед писателем чуть ли не оправдывались![26]. И далее, чем больше терпимости проявлялось со стороны власти, тем смелее и бескомпромисснее становилась национал-антикоммунистическая[27] партия. В январе 1989 года не без поддержки КПЛ в Вильнюсе прошел первый съезд БНФ. Весной, когда началась кампания выборов народных депутатов СССР, антикоммунисты приняли в ней деятельнейшее участие, хотя и без блестящих успехов. К примеру, фронтовские столпы – Адамович и Быков – были выдвинуты “по квоте” Союза писателей и Союза кинематографистов, т.е. традиционным, вполне “антидемократическими” путём.

Влияние российских столиц было двояким. Во-первых, там держали конец веревки, связывавшей руки “консерваторам”. Во-вторых, оттуда же поступали “свежие” идеи: что на сегодняшний день можно подвергать критике и насколько смело. “Положительное” же содержание доморощенные фрондеры заимствовали преимущественно у ближайших соседей. Именно в подражание литовскому “Саюдису” и украинскому “Руху” создавался БНФ, точно также он практиковал систему антирусской, антикоммунистической и неолибералистской риторики. Были и свои наработки: празднование юбилея БНР (Белорусской Народной республики), траурные мероприятия, посвященные Чернобыльской аварии. Выделялся ещё один нациосозидающий миф: Великое княжество Литовское, как исконное государство белорусского этноса. Литва[28] – Беларусь, литвины – белорусы[29].

Для интеллигентной и учащейся публики всё это было ново и до крайности интересно, а официальные идеологи, не привыкшие к прямой полемике, пребывали в некоторой растерянности. Никогда позже БНФ не собирал таких многолюдных митингов как в 1989 – 1990 годах. Даже русскоязычная интеллигенция тянулась к ним, находя единственную альтернативу опостылевшему официозу. Митинг проходил празднично, создавая комфортную атмосферу причастности к чему-то историческому, величественному, запретному и вместе с тем вполне безопасному.

После принятия Съездом народных депутатов программы реформ в обиход вошло понятие “регулируемый рынок”. Результаты мало кого удовлетворяли: обыватель, прежде всего, заметил общее ухудшение материального достатка, либеральные политики – нерадикальность “рыночных преобразований”. Простых белорусов, привыкших к умеренному, но стабильному достатку тревожило всё: поднятие цен, распространение дефицита, карточки, но главное – отсутствие внятного объяснения происходящему со стороны верхов, как и плана преодоления скопившихся проблем. Позняк же не лез в карман за ответами: “жирные коты” (т.е. партийные руководители) суть причина всех бед, а независимость – главное лекарство от них. Впрочем, иррациональная духовная атмосфера того времени была чревата невероятным многообразием антиконформистских идей: благосклонностью мог пользоваться любой проект, будь он достаточно смел и антикоммунистичен. Например, идея автономии… западного Полесья, (“Етвызи”), на ниве чего подвизалась литературно-политическая группа “Полiсьсе”, больше известная в Минске, нежели на территории гипотетического края ятвягов.[30]

БНФ оставался партией широкого блока интеллигенции, с преобладанием гуманитариев и творческой “богемы”. Очевидно, рынок им представлялся реальной альтернативой “административно-хозяйственной системы”, именно при капитализме они рассчитывали найти применение своим талантам и своей энергии. Предполагали также, что капитализм приведет к быстрому обогащению и процветанию страны: “…нужно было… неотлагательно начать рыночные реформы, чтобы создать гарантии суверенитета и избавиться от зависимости от Москвы”[31]. (курсив мой, - К.Ч.). Для них, профессиональных идеалистов, рынок представлялся плодом культуры, царством свободы, и притом чем-то, чего можно достичь духовным усилием – в форме законодательных актов и постановлений. Невнимательные читатели Бердяева, они были уверены, что распределение жизненных благ в современном капиталистическом обществе происходит пропорционально уровню знаний и культуры.

Надо заметить, что легализованная коммерческая деятельность на Беларуси пошла довольно споро. Возможно, определенное влияние оказывала близость Польши, где в то время свирепствовала “шоковая терапия”. Из соседней страны на Беларусь потянулись “челноки”. Поляк стал обычным явлением на рынках как западно-белорусских городов, так и в Минске. Позже открылся встречный поток: народ “покруче” вёз цветные металлы, обывательская мелюзга тянула всё, что попадало под руку: от белья до строительных инструментов – всё это вдруг оказались слишком дорого в стремительно цивилизующейся стране. Из-за Буга ввозили иностранную валюту, дешевую радиотехнику, способствуя становлению внутреннего полуофициального рынка. На короткое время “польская лихорадка” охватила практически всю нацию: этим не брезговал заниматься рабочий, инженер, домохозяйка… Трудно сказать, чего в этом коммерческом порыве было больше: алчности или обыкновенного любопытства, желания попробовать себя. Из производственных сфер экономики, из науки уходили наиболее активные индивиды, стараясь закрепиться в тонком пока слое предпринимателей. Неудивительно: средняя зарплата в секторе коммерческой деятельности, даже по официальным данным, стала самой высокой по республике.

То было время, когда общественные группы (все, кроме управленческой элиты) были настроены на борьбу – ещё никто не испытал деморализующего поражения. Жить казалось всё интереснее, несмотря на очевидные затруднения. Даже количество самоубийств (на 100 тыс.) в 1990 г. снизилось по сравнению с 1985 г. с 23 до 20,5.[32]

В 1990-м к Фронту шли многие, кто чувствовал себя недовольным существующим положением. Созданная в политическом вакууме, эта эклектическая конструкция втянула самые разные элементы, которые в скором будущем расслоились и разошлись по своим естественным нишам[33].

Но пока они казались внушительной консолидированной силой, поистине Движением, и двигались – от успеха к успеху.

Одной из таких, пока символических, побед следует считать принятие Верховным Советом закона “О языках в Белорусской ССР” 26 января 1990 г., придавшего белорусскому языку формально государственный статус. А в конце мая 1991 г. был издан Приказ Управления делами СМ БССР о принятии дополнительных мер по реализации в аппарате Совета Министров Закона о языках в Белорусской ССР и Государственной программы развития белорусского языка. Уже искали печатные машинки с белорусским шрифтом, собирались проводить курсы белорусского языка для чиновников[34]. Речь идёт о государственном органе, в составе которого на тот момент не было ни единого представителя оппозиции! Власть искала компромисса. А оппозицию устраивала только полная победа.

Несколько десятков (сто – по собственным подсчетам участников) тысяч человек присутствовало на февральском предвыборном митинге БНФ. Сколько среди них было обычных зевак сейчас уже невозможно установить, но массовость мероприятия поистине впечатлила всех. Власть в очередной раз проявила слабость: на митинге, перед враждебно настроенной толпой первый секретарь (!) КПБ Соколов ввязался в полемику с Позняком под выкрики: “Шапку сними! Перед народом говоришь!”.

7 ноября 1990 г. – последний раз, когда на Беларуси праздновался День Великой Октябрьской социалистической революции на подобающем советском уровне – с парадом на центральной площади Минска, с выступлениями первых лиц государства. Однако на этот раз торжество было подпорчено пикетом фронтовцев – они под “бело-красно-белыми” флагами сбились в кучку в самом центре пл. Ленина. Так и простояли до конца парада инородным телом – это было очень заметно во время прямой телевизионной трансляции. Позже ими была совершена символическая атака на памятник В.И. Ленину, чему также был посвящен отдельный телерепортаж, послуживший для БНФ, как и следовало ожидать, бесплатной рекламной акцией.

В Верховный Совет БССР 12-го созыва удалось пройти небольшой, но достаточно представительной группе бээнэфовцев – 32 человека или около 10% от всего состава. Однако уже “Демократический клуб”, созданный ими, включал до сотни депутатов. Они стали настоящей занозой в теле парламента, заставлявшей его зачастую совершать неловкие импульсивные движения.

При этом поражает, что при наличии фактически неограниченного “административного ресурса” партии удалось обеспечить только 88% своих членов в депутатском корпусе Верховного Совета БССР и 63% - в местных советах. По оценке же секретаря ЦК КПБ В. Семенова на следующих выборах компартия могла получить и того меньше: треть, а то и четверть депутатских мандатов[35]. Далее, вес коммунистов в органах законодательной власти продолжал снижаться вследствие выхода многих депутатов из партии, а также из-за образования фракций, которые де-факто противостояли политике ЦК, чего самым ярким примером явилось создание на IV сессии ВС депутатской группы “Коммунисты Белоруссии – за демократию” во главе с А. Лукашенко. Руководство ЦК КПБ удостоило раскольников гневной отповеди в центральной печати[36], что, естественно, не могло не привлечь к фракции дополнительного (и благосклонного) внимания общественности.

С другой стороны, пока организационно-неоформленная, в партии начинала активизироваться группа коммунистов-радикалов (что стала впоследствии ядром возрожденной компартии). От “необольшевиков” Н. Андреевой они отличались значительно большей лояльностью центральным структурам. Только в 1990 году начинает выходить их печатный орган – “независимая левая газета” “Мы и время”. В Минске создается клуб “Коммунист”, ставший оплотом искренних приверженцев советского марксизма.

В парламенте же, в растерявшейся, инертной массе людей, привыкших подчиняться четким инструкциям и вдруг оставленным без них на произвол собственной инициативы, “Оппозиция БНФ” (как стала не без позёрства именовать себя соответствующая группа) была подавляюще активна. Райкомовские секретари, председатели колхозов, директора и начальники поменьше, ветераны и инвалиды совершенно не были готовы к политической деятельности – никто никогда не ждал и не требовал этого от них. Белорусская номенклатура чувствовала себя покинутой, дезориентированной, никак не могла поспеть за ходом событий[37]. В этих условиях именно “Оппозиция БНФ” играла роль инициативного центра. Её ненавидели, критиковали, но всё чаще и чаще поддавались её давлению. Энергия и целеустремлённость брали своё. Незарегистрированным, не признанным в качестве “оппозиции” или хотя бы официальной фракции, фронтовцам было даже предоставлено отдельное помещение в Доме правительства.

Партийные бонзы сами поражались пассивности своих коммунистических товарищей-депутатов. Забили тревогу, но поздновато – на пленуме ЦК КПБ в июле 1991 г., когда первый секретарь Малофеев проявил нешуточную озабоченность: “Особенно серьёзно беспокоит то, что в партии сейчас появляется какая-то беспомощность, нередко неспособность к конструктивному решению большинства принципиальных вопросов и нарастает крикливость, амбициозность, противостояние друг другу”[38].

“И почему у нас возможно такое поведение?” - дополнил коллегу В. Семенов, - “Да потому, что у нас нет этой линии, партия по существу живет без программы. Коммунисты-депутаты в затруднительном положении – создают новые законы нового общества, не определив позиции своей партии”[39].

Радикальные коммунисты в лице В. Чикина оценивали ситуацию похоже: “К сожалению, мы поголовно записались в центристы и не замечаем того, что этот центр под влиянием оппозиции постоянно смещается вправо. Особенно это наблюдается в Верховном Совете республики, где левое крыло фактически отсутствует. Отказ от четких идейных установок – наша стратегическая ошибка”[40].

Но даже они не были готовы к прямой конфронтации с националистами. В цитированном интервью В. Чикин подтвердил готовность коммунистов “к поиску разумных компромиссов” с БНФ и посетовал на отказ З. Позняка сотрудничать с ними.

Перспективы СССР внушали белорусской бюрократии всё меньше оптимизма: волна шахтерских забастовок, межнациональные столкновения и, наконец, “парад суверенитетов” удар за ударом уничтожали авторитет центрального правительства.

Объявление государственного суверенитета РСФСР 12 июня, казалось, подвело черту под историей существования Советского Союза в прежнем виде. Бессмысленным было бы отстаивание незыблемости прежнего устройства союзного государства со стороны маленькой республики, с мнением которой мало кто считался. Будто под гипнозом, в некоем сомнамбулическом состоянии Верховный Совет 27 июля принимает Декларацию о независимости БССР. Одним из последних: после парламентов Грузии, Литвы, Эстонии, Латвии, Узбекистана, Молдавии, Украины… России.

Вильнюсские события в очередной раз озадачили. С одной стороны, мысль о введении “прямого президентского правления” казалась привлекательной, с другой – результат попытки его осуществления пока не сулил ничего хорошего.

Двукратное повышение цен в апреле 1991 года положило предел терпению белорусских рабочих. Остановились крупнейшие заводы столицы, было прекращено движение транспорта, по широкому партизанскому проспекту в сторону центра потянулись стотысячные толпы в замусоленных комбинезонах. Казалось, пробил час настоящей пролетарской революции…

Эпизодические всплески забастовочной активности случались и раньше. Например, в 1989 году бастовали солигорские шахтеры, солидарные со своими коллегами на Дону и в Заполярье: повышение заработной платы, улучшение условий труда и, разумеется, отмена “политической монополии” КПСС! В 1990 г. стачка остановила знаменитый “Гомсельмаш” - требовали выплаты “чернобыльских” пособий. Но апрель 1991 г. дал абсолютный максимумом активности за всю новейшую историю Беларуси.

Публикации в республиканских газетах усугубляли всеобщее состояние ужаса и озлобления от происходящего. Скачок цен (в 3-4 раза) на детские товары и удорожание питания в столовых – это переполнило чашу терпения.

3 апреля состоялся поражающий массовостью митинг рабочих Минского электротехнического завода им. Козлова. Они прекратили работу и фактически остановили движение по улице Долгобродской. Над огромной толпой – коряво (явно наскоро, своими силами) намалеванные транспаранты: “Рыночным ценам – рыночную зарплату”, “Хватит над нами издеваться!”, “Терпение народа не беспредельно!”, “О чем думает наше правительство?”, “Требуем повысить зарплату”.

Вскорости к протестующим присоединились рабочие Завода автоматических линий, Завода шестерен, некоторые участки Минского тракторного завода. Большая часть этих предприятий расположена вдоль Долгобродской, что и облегчило слияние многотысячных толп в одну грандиозную массу.

Со стороны рабочих поступали предложения к заводским комитетам КПБ возглавить забастовку, однако те отшатнулись от такой перспективы. Лидера же, например, Рабочего союза (дочерней организации БНФ) М. Соболя рабочие вообще не хотели допускать в свои колонны во время манифестации[41]. В итоге “бунт” оказался безглавым и неорганизованным. Стачкомы явно проводили политику борьбы за собственный авторитет и стремились стать постоянными органами, что не интересовало большинство забастовщиков, партийные ячейки затаились, оппозиционеры же, похоже, просто побаивались рабочих масс. В целом говорить о политическом влиянии либеральных деятелей на выступление рабочих не приходится. Цели забастовщиков были прямо противоположны: не перестройка и рыночные реформы, а стабильная зарплата и доступные цены на товары. Даже в самом конце стачечного периода, 23 апреля 1991 г., председатель сойма БНФ А. Марачкин растерянно признавался: “То, что сейчас происходит – неожиданность для нас”[42]. Над грандиозной толпой перед Домом правительства не развевались “Бел-чырвона-белыя” флаги – они робко теснились по краю (впервые появившись на центральном митинге уже только в период ослабления забастовочной активности; тогда же на пл. Ленина появились и качественные листовки политического содержания, отпечатанные в Вильнюсе). Возможно, именно поэтому так сдержанно о событиях апреля 1991 г. высказывался впоследствии, к примеру, председатель политизированной Ассоциации независимых профсоюзов промышленности А. Бухвостов: “Апрель 1991 года я не расцениваю как большое достижение рабочего движения. Тогда просто произошел стихийный всплеск народного возмущения. На дворе было время относительной демократизации, можно было сравнительно спокойно выражать свое недовольство политикой властей. Люди не боялись выходить на улицы”.[43]…

Если первоначальное выступление было совершенно спонтанным и выдвигало исключительно экономические требования, то спешно организованные из политических активистов забастовочные комитеты попытались привнести в него некоторые новые элементы. Так, в итоге от имени бастующих были сформулированы четыре требования к Правительству:

- отмена налога с продаж;

- повышение заработной платы;

- отставка Президента и союзного правительства;

- перевыборы Верховного Совета БССР на многопартийной основе.

Руководство страны было перепугано не на шутку. Если к скандальным и шумным выступлениям интеллигентных мещан от оппозиции уже успели привыкнуть, то рабочий бунт оказался неожиданным для всех!

На митинге перед шумной взволнованно-агрессивной толпой людей в спецовках неубедительным самооправданием прозвучала речь председателя Совета Министров БССР В.Ф. Кебича:

“Сейчас мы вместе с профсоюзами пытаемся найти пути смягчения удара от реформы цен. <…> Но некоторые требования, обращенные к правительству Белоруссии, невыполнимы по двум причинам. Первая, мы вынуждены работать в рамках законов, принятых Верховным Советом. Например, чтобы снизить налоги, нужно предварительно отменить решения Верховного Совета. И вторая – главная: у республики, залечивающей раны Чернобыля, нет средств. Дефицит бюджета превышает 3 миллиарда рублей. И если попытаться смягчить проблемы трудовых коллективов, повысить им заработную плату, то это будет означать урезание многих социальных программ. Ждать, что союзные органы окажут нам финансовую поддержку, нет смысла. Союз ничем сегодня нам не поможет, наоборот, нужно смотреть, как бы чего от нас не забрали”[44].

Что достойно особого внимания в этой импровизированной “апологии”, так это попытка возложить всю вину за происходящее на центральное правительство, оправдание своего бездействия “связывающими” обязательствами перед центром. Услышав фразу “Союз ничем сегодня нам не поможет, наоборот, нужно смотреть, как бы чего от нас не забрали”, можно было сделать вполне последовательный вывод: “А на что тогда этот Союз нужен вообще?!”. Невольно (скорее всего) высший чиновник Беларуси подталкивал своих слушателей к приятию идеи независимости. И тем самым как бы подтверждалась обоснованность политических требований забастовщиков: отставки Президента СССР и перевыборов ВС БССР. Одновременно, однако, выдвигая требования “союзного масштаба”, рабочие выражали не узко-республиканский местнический патриотизм, а подчеркивали осознание себя гражданами единой страны – СССР.

Митинги продолжались и в последующие дни, в забастовку включались новые предприятия. Правительство лихорадочно искало компромисса с профсоюзными лидерами и представителями стачкомов, от которых надеялись добиться конструктивной позиции – от бунтующей массы “конструктивизма” боялись не дождаться: всё чаще попытки обратиться к митингу прерывались возмущенным гомоном людей, не желавших слушать “увещеваний”. Когда заместитель председателя ВС БССР С.С. Шушкевич призвал митингующий люд действовать “конституционно” с тем, чтобы не ухудшить положение в республике, над площадью пронесся многотысячный возмущенный возглас: “Предатель!!!”

Явственной оказалась “потеря лица” В.Ф. Кебичем, уверявшим рабочих в невыполнимости их требований, поскольку уже 9 апреля было опубликовано Постановление Совета Министров Белорусской ССР от 6 апреля 1991 г. №130 “О дополнительных мерах по социальной защите населения Белорусской ССР в связи с повышением розничных цен”, уже преамбула которого буквально перечеркивала сказанное премьер-министром на митинге:

“Совет Министров Белорусской ССР, учитывая обострение материального положения населения в связи с повышением розничных цен, принял, несмотря на большой дефицит бюджета республики, сверх союзных норм дополнительные меры по социальной защите населения” (курсив мой, - К.Ч.)[45]. Далее следовал перечень упомянутых мер: снижение цен на детские товары, увеличение выплат на детей, отмена одиозного пятипроцентного “налога” и т.д.

Это могло означать две вещи: либо Председатель Совмина глубоко заблуждался и требования забастовщиков всё же были выполнимы, либо правительство не собиралось их выполнять в полной мере, а лишь стремилось сбить накал общественного волнения.

За то, что вторая интерпретация событий ближе к истине, говорит поведение лиц, облеченных властью. С одной стороны, продолжались уверения в преданности государства интересам трудящихся, с другой настойчиво внушалась идея необходимости дальнейшего погружения страны в рыночную систему. Например, на своей пресс-конференции 5 апреля 1991 г. председатель Госэкономплана БССР С.С. Линг риторически вопрошал: “Так что же, спрашивается, рабочие в своем возмущении не правы? В основе их требования, конечно, справедливы. <…> Я считаю, что компенсация должна составить примерно 120 рублей в месяц на человека. <…> И всё-таки кардинальное решение проблемы видится в другом: быстрейшем обновлении экономики на рыночных основах”[46].

В том же духе было выдержано “Обращение Президиума Верховного Совета Белорусской ССР и Совета Министров Белорусской ССР к белорусскому народу”:

“Мы убеждены, что по мере становления и развития рынка идеи, заложенные в реформе цен, позволят, в конечном счете, раскрепостить экономические отношения, и станут импульсом в преобразовании народного хозяйства”.

Удивительно ли, что подобные объяснения были мало внушительны для возмущенных людей, забота которых была, буквально, о “хлебе насущном” (он местами исчезал с прилавков магазинов). Митинги проводились фактически ежедневно, предприятия вступали в забастовку и выходили из неё, явственно проявлялась разношерстность сил, пытавшихся сдвинуть события в политическую сферу…

“В Минске забастовка проходила хаотичным образом. Ежедневно сотни тысяч трудящихся и государственных служащих протестовали против роста цен и требовали отставки правительства. Подобные акции протеста проходили и в других городах. Наиболее напряженная ситуация сложилась в Орше, где забастовщики заблокировали железнодорожные пути и прервали железнодорожное сообщение. Эти акции протеста были подготовлены и координировались забастовочными комитетами и некоторыми профсоюзными комитетами”[47]. И все же, несмотря на радикализм и организованность действий, не Оршанской забастовке суждено было привести в смятение правящие круги (некоторые коноводы перекрытия железнодорожных путей были вскоре арестованы, причем без заметных протестов со стороны минских заводчан) – все внимание было привлечено именно к столице. Это не удивительно, если учесть, что последствия стихийной самоорганизации рабочих в Минске, вздумай они действовать решительнее, могли бы оказаться для власти роковыми. Концентрация крупных производств поблизости от административного центра, огромное число работающих и расположение предприятий вдоль главных транспортных путей были факторами, облегчавшими быстрый сбор и перемещение больших людских масс.

Поразительно пассивным было поведение руководства КПБ во время волнений. Уже сказано, что низовые коммунистические организации поставили себя в стороне от событий, когда те требовали их участия. Но партийные верхи оправдали самые худшие ожидания. В то время как правительство делало уступку за уступкой, искало компромиссы со стачкомами, именно ЦК, сохраняя поразительную невозмутимость, стало в позу барина, пеняющего зарвавшемуся холопу. В своем Докладе на пленуме ЦК КПБ 13 апреля 1991 г. А. А. Малофеев подтвердил свою неколебимую приверженность политике, проводимой союзным центром, в чем бы она ни выражалась. Если партия постановила проводить рыночные реформы, освобождать цены и т.д., значит это единственно верное решение. Если бы-де КПБ пошла на попятную, “то рассчитывать на доверие к ней здравомыслящих людей уже было бы нельзя”[48]. Остается только догадываться, кого подразумевал Малофеев под “здравомыслящими людьми”, если трудящиеся самим фактом своего несогласия с рыночной политикой автоматически могли считаться “нездравомыслящими”.

Возможно, неким образом “верхи” осознавали, что вспышка недовольства лишь внешне обусловлена ценовым ударом, в глубине же трудящихся масс начинали возрождаться ещё плохо оформленные, но уже обнаружимые элементы “классового сознания”. Так, например, интервьюируемые забастовщики указывали в качестве возможных мер по улучшению ситуации борьбу со спекулянтами, ограничение “липовых кооператоров”, обеспечение прямого контроля со стороны городского стачкома за торговыми предприятиями, базами и т.д.[49]

Растущая агрессивность и массовость протестного движения побуждала власть к решениям, призванным продемонстрировать её готовность к жертвам ради общего благополучия. В частности, наряду с выполнением текущих экономических требований городского стачечного комитета, Совет Министров обращается с Письмом “О мерах, принимаемых правительством БССР по социальной защите населения, а также о результатах рассмотрения требований Минского городского стачечного комитета с учетом реформы розничных цен”, декларирующим беспрецедентные сокращения числа работников аппарата управления фактически всех уровней исполнительной власти – до 30% в отдельных подразделениях.

Пожалуй, такого эффектного успеха рабочее движение Беларуси не добивалось никогда – ни раньше, ни впоследствии. Правительство сделало максимум уступок, поэтому, даже когда 24 апреля 1991 г., в полдень бастовали не менее, чем сорок минских предприятий, остановили работу два троллейбусных бюро Минска, а оршанцы грозились перекрыть движение поездов, на большее рассчитывать никто не мог. И уже на следующий день напряжение пошло на спад, когда стачком Минского автомобильного завода (самого массового и весомого компонента движения) отказался от дальнейшего участия в забастовке.

Окончательные выводы, которые правящий класс сделал из апрельских событий, отражал лишь глубину его непонимания (или отказа от понимания) происходящего. В Постановлении Президиума ВС БССР № 764-ХII от 24 апреля 1991 г. “О ситуации в республике в связи с организацией и проведением в апреле 1991 года митингов и забастовок” читаем: “Слабо проводится разъяснительная работа по существу принятых Президиумом Верховного Совета Белорусской ССР и Советом Министров Белорусской ССР решений по социальной защите населения в условиях перехода республики к рыночным отношениям и проведения реформы ценообразования”. Проблему усмотрели в слабой разъяснительной работе. Мало того, рабски следуя указаниям сверху, ни на минуту не усомнились в целесообразности самого “перехода республики к рыночным отношениям”!

“Государственная программа Белорусской ССР по стабилизации экономики и социальной защите населения” от 12 июня 1991 г. сформулировала окончательное видение государством своих перспектив: “Стратегическим направлением остается формирование эффективной социально-ориентированной рыночной экономики на основе республиканской программы перехода к рынку. Ускорение процесса формирования рыночных отношений позволит дать толчок предпринимательской и деловой активности, создать условия для оздоровления финансов, структурной перестройки и привлечения иностранных инвестиций, что явится также важнейшим стабилизирующим фактором”. Надо отдать должное авторам текста: либеральная программа для Беларуси и в XXI веке формулируется радом политиков почти в тех же терминах, а тезис о “социально-ориентированной рыночной экономике” является центральной идеологемой правящих кругов.

Стоит отметить, что в №5 газеты “Мы и время” незадолго до выхода в свет цитированной Программы были опубликованы “Тезисы минского клуба “Коммунист””, авторы которых пытались в очередной раз по мере своих сил дать классовую оценку стремительно развивающейся общественной ситуации. Эти “Тезисы”, возможно, кажущиеся сейчас наивными, всё же заслуживают быть процитированными:

“До апрельских событий 1991 года правительство Белоруссии ещё пыталось учитывать в проводимой политике интересы людей труда. Сейчас же, напуганное социальным взрывом, оно повернуло в сторону быстрейшей передачи экономической власти внутрисоюзному и иностранному капиталу. Тому свидетельство – разработанный им проект антикризисной программы. <…> Суть в том, что её авторы в качестве движущей силы общественного развития видят не трудящегося, а эксплуатирующего наемный труд предпринимателя”

“Социальный кризис в СССР стал реальностью. Имеются три возможных пути его разрешения:

- консервация политической и экономической власти в руках чиновников – опекунов трудящихся;

- передача политической и экономической властичастному капиталу, реставрация буржуазного строя;

- возвращение политической и экономической власти рабочему классу и его союзникам при наличии различных форм собственности.

Первый из них – тупиковый. Второй проходит через гражданское противостояние, лишения и страдания людей. Разумным может быть лишь третий путь”.

Наличие таких настроений говорит о неправоте тех, кто утверждает о безальтернативности общественно-политической ситуации на Беларуси 90-х. Энтузиасты из клуба “Коммунист” и многие подобные им не были услышаны партийной верхушкой лишь потому, что те боялись власти трудящихся больше, чем националистической оппозиции, с которой, по крайней мере, ощущали определенное “классовое родство”.

Шанс направить народное возмущение в антикапиталистическое русло был упущен.

После всего сказанного, следует ли удивляться, что даже когда ЦК КПБ[50] наконец предложил несколько законопроектов, призванных укрепить свою пошатнувшуюся власть, а вместе с тем и положение тех, кого представляло большинство в парламенте, ВС БССР был настолько дезориентирован, что проголосовал против них. Президентское правление и закон о “чрезвычайном положении” оказались бы чрезвычайно ценными инструментами впоследствии, вздумай номенклатура взять на себя полноту ответственности. Но как раз ответственности белорусские управленцы и боялись. “В итоге коммунистическое большинство было разбито нами полностью, “вдрызг”, “рассечено”, поделено на группы, переагитировано против проектов, и все они (эти проекты) были провалены при голосовании этим же, решительным сначала, большинством”[51].

С тем бόльшим энтузиазмом был поддержан белорусской стороной “новоогаревский процесс”, что сулил некоторую надежду на возвращение всего на круги своя. В течение всего периода попыток достичь соглашения по новому союзному договору, “оппозицию” никто не желал слушать – наконец-то, казалось, поступила долгожданная команда “сверху”.

Август девяносто первого похоронил остатки иллюзий.

“Путч” Беларусь встретила достаточно спокойно, чтобы не сказать равнодушно. Только БНФ удалось собрать небольшой митинг. Пытались оказать давление на председателя ВС Дементея, который по-прежнему ожидал руководящих сигналов из Москвы. Принципиально поддержал ГКЧП лишь первый секретарь КПБ Малафеев.

24 августа, когда вся страна убедилась в окончательном поражении “переворота”, а ушедший с поста Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачов распустил союзный Совет Министров, была созвана внеочередная сессия Верховного Совета. Партийно-хозяйственное большинство пребывало в прострации. Имея определенные опасения за свою дальнейшую судьбу, депутаты-коммунисты отступали по всем направлениям. БНФ рассматривался ими как часть общесоюзного “демократического” движения, а тем самым был косвенно причастен к новой московской власти. Благодаря этим настроениям националисты на некоторое время ощутили себя настоящими хозяевами парламента. Третируя депутатов загадочной “ответственностью” за участие (неучастие, косвенное участие, пассивность) в событиях 19-21 августа, апеллируя к воле “народа” (перед Домом правительства постоянно шел организованный БНФ митинг – депутаты вынуждены были каждый раз проходить через агрессивно настроенную толпу, чтобы попасть на заседание), используя общее подавленное настроение, фронтовцы добились отставки председателя ВС Дементея, придания Декларации о независимости конституционного статуса и, наконец, приостановки деятельности КПСС-КПБ. Учитывая, что подавляющее большинство депутатов состояли в КПСС, получилось так, что коммунисты запретили сами себя и распустили свою партию.

Незадолго до того первый секретарь ЦК КПБ Малафеев объявил о своем выходе из Политбюро ЦК КПСС, создании независимой от КПСС коммунистической партии. Этот шаг уже не мог ему помочь, и только заронил в некоторых подозрение, что податливость депутатов-коммунистов по вопросу независимости вызвана надеждой пресечь “экспорт революции” из чрезмерно разбушевавшейся России.

В этом духе, кстати, выступал депутат А. Лукашенко и молодые русскоязычные функционеры, внешне более озабоченные судьбой “демократии” в союзном государстве, нежели независимостью Беларуси.

Позняк сымпровизировал и подлил масла в огонь, окончательно запугав парламентское большинство: “…на Востоке у нас формируется молодая агрессивная империя в форме демократии. Те демократы, которых мы хорошо знаем, не признают фактически нас как нацию, они не смотрят на нас, как на отдельное государство и на отдельную территорию, а смотрят на нас, как на вотчину, на которую они имеют определенное право. <…> Если мы не будем иметь государственной независимости, не сможем свои ресурсы, свои все средства, свои результаты труда употреблять на благо нашего народа и нашего государства, мы не сможем противостоять этой политике. А она будет, и будет обязательно”[52].

Позняк ожидал, что напуганные “демократической угрозой с Востока” бюрократы поддержат его в этот момент. И был очень прав; услышали то, что нужно: бюрократы – ненавистное слово “демократия”, патриоты – “империя”. 27 августа подавляющим большинством голосов Декларации был придан конституционный статус.

Это был единственный миг, когда силы националистической оппозиции и номенклатуры ударили в одну точку. Многим казалось, что, как и в других республиках, близок час сращивания интересов националистической интеллигенции и национальной бюрократии. Но в белорусских условиях это не могло продолжаться долго.

---