Нет ничего более легкого, чем понять и из-за этого, возможно, нет ничего более трудного, чем проанализировать такое известное понятие, как "общественное мнение". Оно представляется одновременно и в обыденной и научной форме, которую придали ему институты опросов, политологи и политические круги, и в каком-то роде является частью элементарных форм восприятия или непосредственных данных политического сознания. И если сегодня уже больше не дискутируют ни о его существовании, ни даже о наиболее соответствующих средствах его измерения, то это потому, что институты опросов общественного мнения за тридцать лет выработали внешне неоспоримые технику и приемы, определяющие его способом, который представляется одновременно как объективный и точный. "Общественное мнение", хотя оно и не предусмотрено как таковое ни в одной Конституции, тем не менее тесно связано с режимами парламентарной демократии, и институты опросов пришли к необходимости экспорта своего опыта в страны третьего мира (в частности, в Африку), а также в авторитарные режимы, которые "демократизируются" (СССР, Польша и др.). Один закон во Франции (19 июля 1977 года) даже косвенно закрепил научный авторитет институтов зондажей, создав "комиссию по опросам", состоящую из высших чиновников, занятых в Государственном совете, Кассационном суде и Счетной палате, которые обязаны следить за соблюдением простейших деонтологических правил, которые сама профессия выработала достаточно давно ("международный кодекс чести в области изучения рынка и общественного мнения", составленный в 1948 году), с той целью, чтобы результаты этих опросов общественного мнения, которые имеют определенное политическое влияние, не вызывали подозрений (речь шла, главным образом, о том, чтобы помешать публикации ложных зондажей или опросов, проведенных по выборкам, искаженным в целях "одурманивания"). С 1945 года Французский институт общественного мнения (ФИОМ), по инициативе Жана Стецеля, продемонстрировал свое стремление создать в той же степени научное, сколь и коммерческое дело, выпустив журнал ("Опросы", издававшийся с 1939 по 1978 годы), посвященный презентации и комментариям результатов/47/ исследований, которые были найдены наиболее интересными и которые таким образом были предоставлены интересующейся публике. Начиная с 1984 года Софрес принял на себя эстафету, публикуя каждый год "Состояние общественного мнения", в котором он группирует наиболее значимые с его точки зрения опросы и сопровождает их комментариями политологов, журналистов и даже политических деятелей. И хотя обилие опросов, публикуемых сегодня всей совокупностью прессы, может периодически вызывать у некоторых журналистов определенное озлобление по отношению к практике, развитию которой способствовали они сами, тем не менее единственными возражениями научного характера, которые еще возникают со стороны специалистов и потребителей этой технологии (политологи и производители опросов), отныне остаются возражения, касающиеся только деталей (плохо сконструированная выборка, сомнительный "коэффициент погрешности" и т.д.), а не самих принципов этих исследований. Эти институты (как это делается и в случае с экономическими индикаторами) неделя за неделей следят за эволюцией общественного мнения в отношении крупных проблем современности, а также за рейтингами популярности основных политических лидеров. Итак, "общественное мнение" в том виде, в каком его измеряют институты опросов, стало социальной организацией.
Если институты общественного мнения смогли внушить в политическом и журналистском полях и за их пределами тот факт, что "общественное мнение" сводится к тому, что они измеряют, то существует, однако, серьезное сопротивление среди определенного числа специалистов собственно говоря социальных наук: историки и социологи показывают давность этого понятия и напоминают, что на самом деле речь идет о воображаемом, идеальном и утопическом референте, который служит, главным образом, узаконенным принципом дискурсов и политических действий. Иначе говоря, все позволяет полагать, что "общественное мнение" является только результатом встречи между традиционным политическим видением - дать слово "народу" в режимах, где он считается источником легитимности власти - и современной социальной технологией: опрос, анкета с закрытыми вопросами, и почти мгновенная обработка на компьютерах./48/
Социальный генезис "общественного мнения"
Сегодня достаточно почитать современные словари, которые накапливают, как геологические пласты, все исторически образованные значения, чтобы увидеть разнообразие смыслов, которые может сейчас иметь понятие "мнение", и, одновременно, задать себе вопрос о типе "мнения", которое, как претендуют институты опросов, они умеют воспринимать и научно измерять. В действительности, в соответствии со словарем "Робер", например, понятие мнение может означать результат твердого индивидуального суждения (оно в этом случае синонимично "оценке", "взгляду", "уверенности", "убеждению") или, наоборот, неопределенное и субъективное индивидуальное суждение (оно означает тогда "впечатление", "воображение", точку зрения", "чувство", "догадку", "подозрение", "предположение") или даже простое отсутствие любого суждения это случай "веры", "предрассудка" или "предубеждения"). Это понятие может также обозначать уже не индивидуальный, а коллективный продукт и выражать как хорошо обдуманную, а значит очень разработанную интеллектуальную позицию например в случае религиозной "доктрины" (говорят же о "мнении церкви" по такой то общественной проблеме) или философской или политической "системы", - так и совокупность "спонтанных" коллективных установок или представлений, разделяемых социальной группой.
То же семантическое многообразие наблюдается относительно прилагательного "общественный", которое может квалифицировать то, что касается "народа", взятого в совокупности (и означает в таком случае "общее", "обобщенное"); также оно противопоставляется "частному" и обозначает то, что формально "открыто для всех" (например, "общедоступный" сад, "общедоступный писец" среди неграмотных **"общедоступный писец"- человек, к которому на условиях открытого доступа обращались неграмотные люди для составления письменных актов - прим. перевод.), то есть в реальности для всех тех, кто этого желает и может это сделать, или еще то, что принадлежит государству и предполагает "коллективный" или "общий" интерес ("государственная сфера деятельности", "гражданское право" и т.д.). Но это прилагательное имеет, кроме того, и более политический смысл и подразумевает еще и "то, что не секретно", то, что должно желаться "при свете дня", а также тех, кто имеет официальные/49/ функции ("общественные деятели") и, наконец, в более широком смысле, то, что "известно всем" ("общеизвестно").
Понятие "общественное мнение", которое сегодня составляет часть нашего политического бессознательного, с самого начала своего использования во Франции в середине 18 века претерпело, разумеется, большие семантические перемены. Исторические работы, которые описывают его происхождение, показывают на самом деле, что вплоть до конца 18 века "общественное мнение" было далеко от того, чтобы считаться таким же политически позитивным понятием, каким оно может быть сегодня.
Короткая историческая справка, которая следует далее, имеет целью показать в ретроспективе понятие "общественное мнение" и она опирается на недавние работы историков, в частности: K.Backer, Politique et opinion publique sous l'Ancien Regime, Annales ESC, janvier-fevrier 1987, pp. 41-71; S.Maza, Le tribunal de la nation: les memoires judiciaires et Topinion publique a la fin de FAncien Regime, Annales ESC, janvier-fevrier 1987, pp. 73-90; R.Chartier, Les origines culturelles de la Revolution francaise, Paris, Seuil, 1990; M.Ozouf, Le concept d'opinion publique au XVIII siecle in L'homme regenere. Essais sur la Revolution francaise, Paris, Gallimard, 1989 (Bibliotheque des histoires), pp. 21-53; J.Sgard, Naissance de Г opinion publique, a paraitre (colloque Ottawa. Les Lumieres du savoir, 1986). См. также Centre de sciences politiques de l'lnstitut d'etudes juridiques de Nice, L'opinion publique, Paris. PUF, 1857 (в частности, работы P.Ourliac, F.Ponteil, G.Burdeau);. Habermas, L'espace public. Archeologie de la publicite comme dimension constitutive de la societe bourgeoise, Paris, Payot, 1986 (1962 - немецкое издание).
Если обратиться к одному из первых словарей французского языка для того, чтобы понять установившийся тогда смысл употребления понятия, а также имплицитную философию, которую оно передавало, мы увидим, что с 1621 года в "Сокровищнице французского языка, как древнего, так и современного" понятие общественного мнения несет двойную смысловую нагрузку, которая сохраняется и сегодня, хотя и существенно оспаривается, поскольку оно со всей очевидностью подразумевает противопоставление социального типа: с одной стороны, мнение это есть "приговор того, кто и сам не совершенен", то есть необдуманное суждение, которое свойственно невежественным народным массам ("мнение/50/ юродивых расценивается как народное"); но с другой стороны, оно есть то, что "устанавливается между людьми учеными в каких либо науках". Если в конце 17 века в своем словаре Фюретьер уточняет, что мнение есть "суждение", подразумевающее "рассуждение" или "особое личное чувство, которое самостоятельно складывается по мере осмысления вещей", то он также противопоставляет "мнение серьезного автора", которому можно "с чистой совестью следовать в сомнительных случаях", и "ложным суждениям" народа. В своем словаре Фюретьер также указывает, что мнение может быть "общим чувством или чувством многих людей", что оно бывает не только особым или частным, и что, не будучи "общественным" в современном понимании слова, оно может быть более или менее широко разделяемым. Таким образом, в начале 18 века то, что называют "мнением" было для культурных элит синонимом временного знания. Оно находилось между сомнением и уверенностью и имело как минимум нагрузку личного суждения. В соответствии с платоновской традицией, оно противопоставляется "науке", которая универсальна (Кант скажет, что это абсурдно иметь свое мнение в математике: мы знаем или мы воздерживаемся от любого суждения). Но это научное мнение сталкивается также с простыми предрассудками, укоренившимися в частной жизни, которые характеризуют народное мнение. То есть, существует иерархия между самими мнениями: как непросвещенная толпа противостоит экспертам и ученым, мнения "обыкновенные" отличаются от тех мнений, которые складываются, если прибегать к помощи разума, и, тем самым, после размышления, приближаются к верному знанию. Именно это наряду с множеством других авторов 18 века признает Ларошфуко, когда он заявляет в одной из своих максим, что "можно оставаться при своих мнениях, если они разумны".
Прилагательное "общественное", которое к концу 18 века все более и более присоединяется к понятию "мнение", чтобы оформить эту особую, хотя и неопределенную сущность, с самого начала использованную скорее в полемических целях*, противопоставляется в то время в меньшей степени "частному" или "личному", чем "секретному", "притворному" или "скрытному" [1], и вписывается в движение протеста против абсолютизма и королевского произвола. "Общественное мнение" поначалу было мнением парламентских кругов, поскольку они превращали в "общественные" свои мнения о делах королевства ("Поучения" королю): в противовес политике короля, которую/51/
* По мнению Мона Озуф выражение "общественное мнение" появляется в первый раз как таковое в словаре только с 1798 года.
парламентарии считают окруженной тайнами, они выступают защитниками политики, которая велась бы в открытую, на глазах публики (в действительности, публики "образованной"). В более широком смысле "общественное мнение" - это еще и мнение "литераторов", последние от имени "Разума", который по их представлениям они олицетворяли, брали на себя функции некого апелляционного суда, который доступен всем жертвам несправедливости и произвола. Речь идет о том, чтобы привлечь в свидетели как можно более широкую публику с помощью "открытых выступлений в печати" (которые непосредственно сталкиваются с "письмом под личной печатью" * *"письмо под личной печатью" - особое распоряжение короля о принятии репрессивных мер в отношении того или иного лица, имеет отчасти смысл внесудебной расправы - прим. перевод. и, таким образом, увеличить гласность судебных заседаний (известна, например, роль, которую сыграл Вольтер в ряде судебных дел). Такое "общественное мнение" не представляет собой результата статистического обобщения мнений большого числа людей: народное мнение, мнение толпы, остается еще синонимом "необузданных и изменчивых страстей" и остается за рамками собственно говоря политики, однако без того, чтобы быть полностью игнорированным. Только мнение "просвещенных элит" может обращаться в декреты, будучи если и не безупречным, то хотя бы универсальным и надличностным, поскольку основано на разуме. В течение всей первой четверти 18 века "общественное мнение" является, таким образом, в меньшей степени мнением публики (в широком смысле, который это слово имеет сегодня), сколько "превращенным в публичное" мнением социальной элиты, которая часто посещает Академию и литературные салоны; оно противостоит не мнению народа (подавляющее большинство, которое все еще состоит из безграмотных крестьян и не имеет пока мнения в политике), но частным интересам "политических группировок", которые в представлении "просвещенной" буржуазии находились тогда у власти.
Таким образом, "общественное мнение" является чем-то вроде машины идеологической войны, которую "смастерили" на протяжении 18 века интеллектуальные элиты и маститая буржуазия с целью легитимации их собственных требований в области политики и ослабления королевского абсолютизма. Здесь умышленно употребляется понятие "смастерить": с тем, чтобы было проще показать отсутствие логической связи, нестыковки и противоречия, как у разных авторов, так и у одного и того же/52/ автора в постепенном последовательном конструировании понятия "общественное мнение" и в том смысле, который ему придавался. Проблема, которая вставала перед этими интеллектуальными элитами, состояла в том, чтобы подтвердить их вступление в игру, из которой они еще часто бывают исключены, и всеми имеющимися способами подтачивать легитимность существующего политического режима. Таким образом, писатели и политические философы начинают работать более или менее согласованно, используя хотя и различные, но относительно взаимозаменяемые выражения, над производством в политической сфере нового принципа легитимации, который имеет свойство стимулировать их специфический капитал (способность рассуждать), который они стараются перевести прежде всего в капитал политический.
Другими словами, "общественное мнение" - это профессиональная идеология. Это мнение о политике, которое имеют ограниченные социальные группы относительно политики, профессия которых состоит в производстве мнений и которые стремятся включиться в политическую игру, модифицируя ее саму и преображая свои собственные мнения просвещенных элит в мнение универсальное, вневременное и анонимное, имеющее политическую ценность. Для этого слоя, имеющего богатый культурный капитал, "общественным мнением" заслуживает называться лишь его собственное мнение в области политики, хоть и некоторым образом "обезличенное", в той мере, в какой оно предстает как мнение универсального, хотя и малочисленного сообщества ученых, свободно и гласно рассматривающих вопросы религии или политики и общающихся между собой, главным образом письменно. Письменная публикация или, хотя бы обсуждение, рассматриваются как необходимые средства формирования настоящего "общественного мнения", которое таким образом возвышается над "частными и индивидуальными мнениями": так же, как и в науке, производство взвешенного мнения предполагает специфическую мыслительную работу, которая должна быть коллективной. Другими словами, общественное мнение может быть верным и мудрым только в результате открытого сопоставления самых "компетентных" и самых "мудрых" мнений. В одной из многочисленных публикаций, которые появились в начале Революции [2], можно, например, прочесть; "(созывом Генеральных Штатов) король призвал всех наиболее просвещенных представителей объединиться вокруг трона для осмысления происходящего"; члены этого собрания должны были "придерживаться/53/ направления, свободного от предубеждений и начертанного только разумом и справедливостью (сочетая это, вместе с тем) с уважением к прежним обычаям". С тех пор считается, что "просвещенное" общественное мнение было призвано просвещать всю нацию, более того, ныне оно сосуществует с тем мнением, что производят институты опросов общественного мнения: оно выражается, главным образом, в виде письменных докладов "научных комиссий", которые объединяют "компетентных лиц" вокруг сложных или неразрешимых проблем общества, по меньшей мере в области нынешнего состояния общественной морали [3].
Политические потрясения, сопутствовавшие Революции, начали усиливать политическую ценность, придаваемую понятию "общественное мнение" (или эквивалентным понятиям): с падением монархии речь идет уже не только о категории, критикующей и корректирующей решения королевской власти, но о непосредственном источнике новой власти. Оно становится новым принципом политической легитимности и позволяет избежать той смертельной пустоты, которая в социальном мире грозит всему, что не имеет никакой законности, это минимальная легитимность, на которую ссылается Руссо в своей "Речи о происхождении и основах неравенства между людьми", где он отмечает это стремление социализованных индивидов спрашивать "всегда у других, о том, что они сами есть": Руссо напоминает, что имеет место постоянный поиск одобрения или оправдания своего существования посредством с виду внешней и непредвзятой категории (академии, образовательного учреждения, критики, суда присяжных, наставников и т.д.), которая освещает, признает, изъясняет, что то, что есть, что заслуживает существования, то - легитимно. В политике власть должна иметь иное основание, нежели саму себя, или, что то же самое, должна опираться на другой принцип, нежели одну только силу. С этой точки зрения, понятие "общественное мнение" сразу было представлено как мощный принцип политической легитимации, поскольку эта новая трудноуловимая и очень легко управляемая категория, позволяющая вести определенную "игру" в политической игре, по выражению Хабермаса дала возможность "конвертировать господство в разум" или, точнее, рационализировать (в психоаналитическом смысле) господство: в какой "общественное мнение" действительно является мнением граждан, просвещенных разумом, оно не является более мнением индивида или частного лица, которые должны быть высказаны, но воплощает то, что есть универсального (то есть/54/ рационального) в каждом. Иначе говоря, то, что господствует на заседаниях Ассамблеи или в другом месте, это не какой-то частный и заинтересованный индивид или какая-то группа, заботящаяся о своих привилегиях, а это разум, который есть в каждом и обращается к каждому, то есть нечто безличное и анонимное. Если легитимность, связанная с принципом власти, остается слабой потому, что она опирается на внешнее и видимое принуждение и естественно тяготеет к чистому авторитаризму, то, напротив, легитимность, которая происходит из "общественного мнения" оказывается более мощной в той мере, так как речь идет о явном внутреннем принуждении: это та легитимность, которую люди признают сами, поскольку она взывает только к рассуждению и убеждению.
Отказ от легитимности монархического типа и ее замена на национальный и/или народный суверенитет содержали в зародыше расширение содержания понятия, идущего от "Просветителей"; но это расширение грозило привести к саморазрушению и взорвать само понятие. "Общественное мнение" не могло оставаться только мнением просвещенного меньшинства ("ученых"). Под давлением настоящего революционного потока, представленного, в частности, Сьейесом (его известный труд "Что такое третье сословие?"), оно вынуждено было расшириться и стать мнением более многочисленной части народа ("граждан") и, в частности, мнением тех, которые более или менее шумно участвовали в "клубах" политической жизни и выходили при случае на улицу, чтобы сразу быть услышанными. Другими словами, "общественное мнение" стало силой автономного действия, которая требовала проявления власти. Одним из показателей центральной роли, которую "общественное мнение" призвано было сыграть в экономике существовавшей политической системы, может служить следующее: Конвент захотел ввести его официально в идеологический пантеон Революции, учредив "праздник общественного мнения", который должны были праздновать в "дополнительные" дни революционного календаря. Оно больше не было тем простым противовесом политической зласти или средством борьбы против несправедливости, которое могло быть объявлено просвещенным меньшинством*/55/.
* Эта форма общественного мнения, носителями и гарантами которого хотят себя представить интеллектуалы, сохранится до сегодняшнего дня. Она выражается в петициях или в том, что имеющие престиж интеллектуалы открыто занимают публичную позицию, абсолютной моделью которой служит "Я обвиняю" Э.Золя. На этот счет см.: C.Charle, Naissance des intellectuels, Paris, Minuit, 1990 (coll. Le sens commun).
Главная проблема, которая непосредственно встала перед революционерами и которая актуальна и до сих пор - это проблема определения лиц, компетентных для выражения "общественного мнения". Получается так, что, если перефразировать известное выражение, "общественное мнение" становится понятием, слишком серьезным политически, чтобы быть отданным народу. Как недавно отмечал один публицист, главный вопрос в этой области это - вопрос об "организации выражения "общественного мнения" в той мере, в какой "способ выражения ведет к созданию объекта" [4]. Сторонники Учредительного собрания действительно столкнулись с проблемой определения путей и средств выявления "общественного мнения", то есть народной или национальной воли, они были вынуждены очень конкретно указать тех. кто обладал авторитетом для выражения того, что полагало и желало "общественное мнение", причем для выражения публичного, то есть официального общественного мнения, со всеми вытекающими политическими последствиями. Практические решения, в которые выливалась эта фундаментальная проблема, исторически менялись и оказывались в тесной связи с тем, в какой мере (цензовое избирательное право, всеобщее мужское избирательное право в 1848 году и, наконец, всеобщее избирательное право в 1945 году) высшие классы вынуждены были признавать статус "полноправного гражданина" за все более и более значительной частью населения, но с помощью технических, институциональных и интеллектуальных инструментов, которые в то время существовали для ее решения.
"Общественное мнение", выраженное и имеющее силу закона в политике, с самого начала было мнением узко ограниченного населения. В институциональном плане известно, что Революция установила представительский режим цензового типа, целью которого было сужение числа лиц, которые были в праве участвовать в политической игре. Именно поэтому некоторые революционеры, приверженные руссоистской модели прямой демократии, сожалели о том факте, что "суверенитет нации ограничивается простым голосованием представителей" (что сегодня нас больше не возмущает, поскольку это сама основа представительной демократии); они строго критиковали также другие ограничения, например то, что только маленькая часть граждан располагала правом быть избранными и даже то, что простое право голосования для избрания своих представителей было только у собственников в соответствии с принципом, который означал, что экономическая независимость есть/56/ непременное условие исполнения прав гражданина*. Для сторонников Учредительного собрания, которые, кстати, в этом следовали за философами Просвещения, выражаемая "воля народа" могла быть только волей рациональной. Вот почему "народ", признаваемый политически, состоял из меньшинства настоящих "светских святых", которые должны были высказывать исключительно разумные пожелания, соответствующие общему интересу. Люди Учредительного собрания** (а позже "левые" депутаты в начале периода III-ей Республики) опасались, что самые низшие социальные классы, которые были тесно зависимы от прежних доминировавших классов, не станут голосовать как их хозяева. В любом случае они считали, что это, безусловно, излишне спрашивать с простых индивидов беспристрастность и гражданственность, которых они требовали от "гражданина", и таким образом, отвергали всякую процедуру, которая могла бы установить прямую демократию, позволяющую выявить "изначальную волю народа": только представители, избранные избирательным корпусом, который сам был отобран, были уполномочены высказывать волю нации. С институционной точки зрения понятно, что не существует другого источника общественного мнения" помимо состоящего из избранных представителей, которые в течение большей части 19 века будут монополизировать выражение легитимного и политически признанного "общественного мнения".
Представительная система, которую, таким образом, отстояли сторонники Учредительного собрания, была намеренно задумана как система фильтров "общественного мнения" двойного уровня: с одной стороны, только граждане, способные иметь мнение, достойное этого названия в политике, избирали своих просвещенных представителей; с другой стороны,/57/
* Как это отмечает автор, на которого мы ссылались выше, самые бедные не только не могли быть избранными (они были "вне возможности заниматься общественным делом"), но они не могли даже голосовать, чтобы иметь возможность хотя бы представлять себя: "нужно ли более нас оскорблять нашей тяжелой нищетой; делает ли бедность наш рассудок неразвитым до такой степени, что нас считают неспособными самим договариваться о том, кто нам подходит?" L'Ange, op.cit.
** Как считали сторонники Учредительного собрания, "политика в избирательных ассамблеях требует равенства состояний для того, чтобы богатые люди не извлекали зыгоду из голосов тех людей, судьба которых связана с их волей. (...) Депутатов огорчает подневольное положение наемных слуг как слишком отвратительное, чтобы быть сопоставимым с достоинством гражданина. (...) Бедные скорее попадаются на удочку интриг, чем богатые. (...) Люди малосостоятельные не могут, не ставя под угрозу свою судьбу и уверенность в своем существовании, позволить себе выражать иную волю, нежели волю индивидов, которые им платят и используют для своих услуг" L'Ange, op. cit. Эта проблема пройдет сквозь весь 19 век и ляжет в основу введения кабины для тайного голосования. См. на этот счет A.Garrigou, Le secret de isoloir, Actes de la recherche en sciences sociales, 71-72, mars 1988, pp. 22-45.
избранные выявляли народную волю только путем демонстрации противоборства в дебатах, которые разворачивались на парламентских ассамблеях. Эта институциональная и юридическая концепция мнения в политике, которая сохранится на протяжении большей части 19 века, закреплена Литтре, который в своем "Словаре" дает в качестве первого значения понятия "мнение" определение политического типа: "взгляд, чувство того, кто высказывает мнение о каком-то деле, подлежащем обсуждению. Мнение большинства или меньшинства заседающих (...). Во множественном числе: голоса одобрения". Мнение, достойное быть вхожим в политику, не имеет ничего общего с мнением-предубеждением. Оно предполагает предварительную дискуссию ("дело, подлежащее обсуждению") в "ассамблее", члены которой будут публично голосовать и, значит, брать на себя перед всеми ответственность в своем мнении ("голосование") с тем, чтобы определить "большинство".
Наряду с этим институционным решением, образование "общественного мнения" предполагало, по крайней мере, в идеологии Просветителей, свободную циркуляцию идей и публикаций, то есть развитие прессы свободного мнения в политике. Действительно, в начале революционного периода можно наблюдать зарождение профессиональной журналистики (в частности, это обзоры печати, рубрики "письма читателей" и т.д.). Но жестокость борьбы, которая угрожает существованию власти и банальное открытие того, что в политике "рационально очевидные вещи" (по крайней мере, в глазах революционеров) сами по себе не внушаются всем, достаточно быстро вынуждает якобинцев к ограничению свободы прессы: многие журналисты, обвиненные в "манипулировании", в "искажении", в "запутывании" "общественного мнения", были посажены в тюрьму, а некоторые из них гильотинированы. Огюст Кошэн позднее покажет, как, в ходе Революции, сможет сложиться то, что он называет "социальное мнение", которое в реальности было мнением, искусственно произведенным активным меньшинством; оно имело размах и целостность движения общественного мнения, не утрачивая сплоченности и образа действий просто клики [5]. Понятие "общественное мнение", которое сами революционеры считали политически очень нечетким, практически исчезает с 1793 года из их концептуального арсенала. Точнее, оно временно уступает место родственному понятию "народного духа", которое на идеологическом уровне означает ограничение, аналогичное тому, что наблюдается на институционном уровне с различением между "активными"/58/ гражданами и гражданами "пассивными". Оно обозначает новый вид "общественного мнения", мнения "настоящего" в отличие от того, которым манипулируют контрреволюционеры; мнения, которое является "правым", потому, что оно соответствует "Духу Революции", иначе, мнения, разделение которого власти усиленно стараются навязать народу. Поскольку для революционеров не все мнения стоят друг друга, то речь не может больше идти просто о констатации и фиксации "общественного мнения", проистекающего из свободной борьбы мнений, а также о том, чтобы ему подчиниться, независимо от того, благоприятно оно или нет для существующей власти.
Отныне революционеры начинают решать, чем должно быть общественное мнение: содержание понятия объявлено постановлением существующей власти, которая вменяет гражданам то, что они официально должны думать. "Народный дух" становится, таким образом, новым видом идеального "общественного мнения"; это то, что все граждане должны были бы думать, если бы они были добродетельны; в любом случае, это то мнение, которое они должны демонстрировать, по крайней мере, публично, чтобы попытаться его обрести; более прозаично, это мнение, которое они должны афишировать, чтобы не иметь неприятностей. Можно было бы сказать, сославшись на один из смыслов прилагательного "общественный", что "народный дух" есть "официальное мнение, то есть мнение, которое может быть обнаружено на публике, потому что оно соответствует высокому представлению, которое государство имеет о гражданах и о том, что они должны думать о политике. И хотя мы видим как в политике вновь возникают два типа мнения, революционный период несколько запутал, - не приводя к его полному исчезновению, - простое различие, которое раньше противопоставляло народное мнение мнению просвещенному: отныне, с одной стороны, есть мнения частные, которые не должны выходить за пределы семейного круга потому, что они могут быть политически ошибочными или
контрреволюционными, и, с другой стороны, общественные мнения, то есть те, что провозглашают на публике, начиная с мнений политических руководителей (являющихся "общественными деятелями"), которые должны служить образцами и обладать высокой политической нравственностью, поскольку им надлежит направлять простых граждан. Это не теоретическое разделение, оно очень конкретно затрагивает каждого гражданина, приговаривая его к хитрости или политической шизофрении. Коммунистические системы, которые/59/ в этом отношении очень близки к указанной революционной ситуации, дают возможность представить всю важность разрыва, который может существовать в таких условиях. В качестве свидетельства можно еще раз процитировать Павла Лунгина, который рассказывает: "Когда я был школьником, нам задали написать сочинение на свободную тему: "Когда я стану взрослым...". Поскольку я уже был достаточно хитрым, я ответил, что космонавтом. Но одна маленькая девочка сказала, что она хочет стать принцессой и всю жизнь есть конфеты. Класс превратился в трибунал и ее осудили. Все советские люди должны были преодолеть это препятствие, это разделение между тем, о чем думали дома, и тем, что говорилось в школе. У нас есть старый анекдот: один еврей звонит по телефону другому еврею: "Ты читал то, что написано сегодня в "Правде"?" - "Нет, а что там написано?" - " Я этого не могу тебе сказать по телефону...". Нужно уничтожить эту шизофрению и вновь обрести единую культуру жизни. Это так, но налицо ужасная ностальгия по этому дьявольскому времени, когда хорошее было официально хорошим, а плохое - официально проклятым" [6].
Революционеры в конце концов вновь открывали то главное противоречие, которое "просвещенные элиты" обнаружили уже давно: хотя непреложной истиной является ТО, что "общественное мнение" имеет тем большую социальную и политическую силу, чем большее распространение оно получило, став в конечном итоге мнением всего общества, тем не менее, верно и другое: это общественное мнение тем более справедливо и мудро, чем скорее оно инспирировано "мыслящим" меньшинством", то есть мыслящим в соответствии с Разумом. Паскаль отмечал, что именно "небрежные мнения непроизвольно нравятся людям" (Pensees, XXIV, 56). "Справедливые мнения" или, как скажут позже революционеры, мнения "добропорядочные", предполагают усилие или напряжение и могут быть уделом только просвещенных элит или сознательных политических меньшинств, которые, в соответствии с оптимистическими взглядами, свойственными "философам Просвещения" и физиократам, все же действуют, формируя общественное мнение большинства. Например, в 1766 году д'Аргенталь писал, что "общественное мнение правит миром", но он добавлял, что именно "философы, в конечном счете, правят мнением людей". Д'Аламбер говорил: "Раньше или позже думающие и пишущие люди станут править общественным мнением, а оно, как вы знаете, правит миром". А вот, как считал/60/ Вольтер: "Общественное мнение правит миром, но в конечном счете мудрецы руководят этим общественным мнением". Вот почему философы вполне реалистично предлагали признавать это "общественное мнение" в качестве определенной силы, при этом сохраняя по отношению к нему некоторую дистанцию, поскольку, будучи произведено человеком, оно может быть ошибочным и имеет цену настолько, насколько его содержание признается просвещенным человеком. Это резюмировал и Шамфор, говоря: "Общественное мнение - это юрисдикция, которую честный человек не должен никогда признавать совершенной и которую он никогда не должен отвергать". Гегель в своих "Принципах философии права" (1821) смог только констатировать и пытаться теоретизировать о двусмысленности "общественного мнения, которое заслуживает, как того, чтобы быть достойно оцененным, так и того, чтобы быть презираемым" [7]. И наконец, хотя можно было бы привести еще много цитат. Бланки в 19 веке также отмечал, что то, что называют "общественным мнением" является на самом деле мнением меньшинства и сожалел об этом: демократическая идеология и требование равенства обратили "просвещенные элиты" в "привилегированные меньшинства", которые предписывают свою идеологию народу. Он напоминал "о всех голосах, которые имеют отклик в сфере политики, голосах из салонов, из лавок, из кафе, одним словом из всех мест, где формируется то, что называют "общественным мнением"; нужно заметить, что "это голоса привилегированных", а ме голоса народа или, как сказали бы сегодняшние институты опросов, голос "выборки, действительно репрезентативной для всего населения электорального возраста".
Манифестация как новый способ выражения общественного мнения
Итак, с самого начала мы видим проявление принципиальных противоречий, существующих еще и сегодня, хотя и значительно отошедших на второй план, - присущих понятию "общественное мнение". С точки зрения социальных и политических элит масса спонтанно думает плохо или даже не думает вовсе и нужно вести себя так, как будто те, кто говорит от имени массы (избранные), превосходно выражают ее мнение, или, наоборот, заставляют массу говорить то, что думают умеющие мыслить, но не имеющие численной силы, чтобы/61/ придать социальную силу тому, о чем думают; то есть, следует сделать таким образом, чтобы "просвещенные" идеи стали форсидеями, поддерживаемыми сильными и многочисленными группами. Это коллективно одобряемое лицемерие, делающее возможным демократическую идеологию, состоит в утверждении о том, что народ "думает правильно", когда он говорит то, что политические элиты хотят ему внушить, и что "он всегда прав", за исключением тех случаев, когда он ошибается, - а тогда политические элиты должны уметь "проигнорировать это мнение" и приложить известные усилия, чтобы заставить народ думать иначе. Это коллективное лицемерие также объясняет неопределенность, с самого начала связанную с вопросом о точном измерении общественного мнения. Сама расплывчатость этого понятия была функционально необходимой. Это измерение было бы относительно простым, если бы граждане выражали свою волю только посредством выборов, поскольку тогда ее можно было бы свести к единственному парламентскому мнению. Но очень скоро власть избранных была оспорена или, во всяком случае, оказалась в сильной конкуренции в политике с другой, более прямой формой выражения народного мнения, той, которая демонстрирует себя на улице.
С самого начала революционного периода можно наблюдать противостояние членов клубов, которые претендуют на то, чтобы быть самим народом и избранными депутатами, которые выступают как единственные легальные представители этого народа. Как на самом деле узнать, что думает общественное мнение? И прежде всего, хотят ли они на самом деле это знать? Какие показатели позволяют иметь представление на этот счет? Что нужно измерять? Наряду с институциональным и "надлежащим" "общественным мнением" парламентского представительства, которое избрано на данный период (обычно на четыре или пять лет), предположительно выражающего, если к тому нет препятствий, "общественное мнение", - как оценить "изменения общественного мнения", которые могут проявляться вовне и как судить об их важности и значимости, если они будто бы отличаются от официального мнения парламентариев? Что представляют те люди, которые составляют петиции или те, которые колонной выходят на улицу и объявляют парламентариям, что "народ" - это они? Что думать о тех, кто ничего не говорит ("молчаливое большинство"), по сравнению с тем активным меньшинством, которое хочет выдать себя за все "общественное мнение"? Революционеры 1789 года сразу столкнулись с группой вопросов, которые остаются и поныне,/62/ даже если выражаются иными словами: представительная власть сторонников Учредительного собрания и Конвента много раз была под угрозой того, что очень рано стали называть "властью улицы", то есть под угрозой мятежников из политических клубов, которые выходили на улицы и считали, что могут обойтись без представителей, которые, по их мнению, слабо выражали их волю.
Наблюдателям порой бывает трудно оценить размах этих движений толпы, очень часто близких к мятежу, возникающих внезапно и стремящихся прямо навязать свою, подчас "сконцентрированную", волю. Они претендуют на то, чтобы выражать или представлять все "общественное мнение" или, хотя бы пытаются брать "общественное мнение" в свидетели, однако не всегда ясно, к кому они обращаются: хотят они прямо оказать давление на парламентариев? Надеются ли они обнародовать свой гнев посредством средств массовой информации? Рассчитывают ли они повести за собой граждан, которые их видят на улице? И Т.д. Способ действия этих общественных движений протеста, который поначалу был нечетким и путанным, эволюционирует на протяжении 19 века так же, как и само понятие "общественное мнение" в течение 18 века, и постепенно становится важной составляющей, принимаемой во внимание актерами политического ноля, в борьбе за определение того, что считать "общественным мнением", - но ценой принятия формы, которая свела эти движения к регулируемым способам выражения мнения, исключающим прямое и простое применение силы. Точно так же, как "первичное" мнение народных масс было отвергнуто в пользу "развитого" мнения разумных граждан, так же постепенно произошло "укрощение" уличной манифестации, или, если угодно, изобретение некоторой рациональной - так как сильно ограниченной и контролируемой - формы прямого выражения общественного мнения, и одновременно расширение публики, прибегающей к такому способу выражения, который не был более только способом действия народа. Революция, которая обнаружила этот новый способ действия, проходивший в форме периодических мятежей и жестокого и беспорядочного самовыражения городских народных масс, не могла стать моделью для реформаторов 19 века. Революционные движения долгие годы даже служили устрашающим примером и их использовали для обоснования запрещения любого движения протеста. В действительности эти движения недовольства были очень редки и были связаны также с исключительным политическим контекстом, чтобы они могли способствовать определению/63/ "общественного мнения" в его обычном, квазиинституциональном
ракурсе.
Эти исторические экскурсы во многом обязаны сообщениям, представленным на круглом столе, посвященном "манифестации", в ходе Национального конгресса Французской ассоциации политических наук, состоявшегося в Бордо с 5 по 8 октября 1988 года. Следует упомянуть, в частности, выступление Винсена Робера ("К истокам манифестации во Франции (1789-1847)", ротапринт. 21 с), Доминика Рейни ("Теория чисел и манифестация 19 века", ротапринт. 18 с), Мишеля Офферле ("Выйти на улицу: от "буден" к "манифестации". Основы для социологии генезиса манифестации", ротапринт. 45 с), Доминика Кардона и Жан-Филиппа Ертена ("Организация манифестации и службы порядка", ротапринт. 40 с.) и Даниэля Тартаковски ("Уличные демонстрации 1918-1968", ротапринт, 12 с). Многие доклады были напечатаны в книге под редакцией П.Фавра "Манифестация" (P.Favre, La manifestation, Paris, Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1990), к которой читатель может обратиться для более детального анализа.
Действительно, до середины 19 века выход на улицу можно было коллективно использовать легитимным образом только для празднований годовщин или парадных церемоний, а движения протеста оставались в принципе запрещенными. Первые уличные манифестации - хотя можно ли так их назвать, не впадая в анахронизм? - возникают в результате политических трансформаций общественных собраний, которые вначале носили "праздничный характер" (карнавал, праздник розового куста, спортивный праздник, "банкеты" и т.д.) или были приурочены к знаменательным датам (годовщина смерти Виктора Нуара, праздник 14 июля и т.д.). Они останутся долгое время маргинальным способом политического выражения, поскольку большинство этих спонтанных и неуправляемых движений пыталось силой свергать политические режимы, с их точки зрения слабые или обессиленные. Таким образом, цели и манера проведения этих коллективных акций на протяжении большей части 19 века были почти неизбежно агрессивными, что часто приводило к возведению баррикад. Они сталкивались с существующей властью, которая использовала не силы, специализированные на поддержании порядка, как сегодня, а/64/ армию, которая, не имея опыта, часто жестоко их подавляла, что не могло не придавать событию вид настоящего мятежа.
По свидетельствам историков, только в середине 19 века, между февралем и маем 1848 года во Франции впервые возникают коллективные действия, обладающие некоторыми свойствами современных манифестаций. Можно было увидеть, как по улицам Парижа проходят массовые дисциплинированные процессии (например, каждая корпорация проходит под своим флагом), тем самым, пытаясь выразить свою поддержку временному "республиканскому" правительству, которому угрожала "буржуазная реакция". Происходит согласованное использование парижского пространства, так как "манифестанты" (это слово тогда и появляется) собираются на большой площади, затем проходят по крупным артериям города, чтобы сделать максимально наглядной массу людей, которую они представляют. Впрочем, перед тем, как разойтись, манифестанты направляются к отдельным политически значимым местам, таким как Городская ратуша или Бурбонский дворец. Однако никто тогда не знал, что делать с этими большими демонстрациями нового типа, ни власть, ни, тем более организаторы процессий. В июне 1848 года, с приходом к власти "правых" был принят закон о "рассеивании сборищ, опасных для общественного порядка" с тем, чтобы покончить с этими народными массовыми манифестациями, вызывающими беспокойство: любое скопление народа может отныне быть запрещено и поэтому становится "мятежным".
Господствующий класс не видит необходимости в том, чтобы народ имел право на манифестацию, поскольку всеобщее избирательное право (мужчин), которое только что установлено, рассматривается как достаточное средство для политического самовыражения "масс", до тех пор исключенных из политической жизни. Именно в той мере, в какой манифестация несет в себе зародыш восстания и остается еще долго более близкой к мятежу и анархии, чем к электоральным процедурам и мирному выражению мнения, она вызывает сильное сопротивление со стороны существующих властей, которые тем лучше воспринимают присущий демократическому режиму закон большинства, чем более он выражается абстрактным и арифметическим образом в консультациях электорального типа. Если всеобщее избирательное право постепенно принималось даже теми, кто противился этому в начале, то это происходило потому, что электоральная логика, в противовес опасениям некоторых людей, не изменила в корне политический состав заседателей парламента. Кроме того, даже если народные массы/65/ смогли бы выражать свое мнение, было бы лучше, если бы они это делали путем избирательной процедуры, нежели непосредственно на улице, так как сам народ был тогда, говоря словами Сартра, составлен из "серийных индивидов", то есть, на самом деле, распылен и атомизирован, короче говоря, был в состоянии, когда вызывающий постоянное беспокойство эффект массовости оказывался несколько нейтрализованным.*
С переходом к всеобщему избирательному праву закон большинства голосов рискует превратиться в закон социальных классов, которые количественно более многочисленны, то есть народных масс. Вот почему всеобщее избирательное право по началу порождало сильное сопротивление со стороны привилегированных классов. Крупная фракция самых консервативных политических деятелей еще долго будет считать незаконным положение, при котором народным массам дается право голоса, а тем более право быть избранными, при этом во второй половине 19 века некоторые даже отмечали свою неприязнь по отношению к редким избранникам от рабочих, которых они считали необразованными и некомпетентными".** В конце концов, подсчет бюллетеней для голосования, опущенных в урны, - показывающий "народ", представленный его избранниками, впрочем являвшихся в основном выходцами из буржуазии, - был сочтен более предпочтительным по отношению к просто физическим сборищам граждан на улице и к их лидерам, появившихся неизвестно каким образом из этих движений и получивших пренебрежительное название "заводил". Это недоверие к прямому выражению народной воли, пусть и не очень сильное, присутствует и сегодня, поскольку власть старается противопоставить "общественное мнение", - в том виде, в котором оно измеряется институтами опросов или выборами, уличным манифестациям, организованными "шумным меньшинством".
Будучи одним из показателей позднего признания этого типа политического действия, "манифестация" в ее сегодняшнем смысле появляется в словарях только в 1866 году: словарь Литре определяет ее как "народное движение, собрание,/66/
* См. на этот счет цитированную ранее статью Алэна Карригу о введении кабины для тайного голосования и статью, написанную Жан Полем Сартром сразу после мая 1968 года. Elections, piege a cons, Temps modernes, 318, Janvier 1973.
** См. на этот счет, например, статью М.Офферле "Нелегитимность и легитимация политических кадров рабочих перед 1914 годом." Annales ESC, 4, 1984. Эта неприязнь присутствует еще и сегодня, даже если она выражается менее злобно: Подражания и имитации лидеров коммунистической партии, выходцев из народных классов, которые можно видеть сегодня по телевидению, часто грубо карикатурно обнаруживают их бескультурие и претензии в области культуры.
предназначенное для демонстрации некоторого политического намерения", и считает полезным уточнить, - так как это далеко не было очевидным для того времени, - что манифестации "могут быть мирными". Что касается сокращенного и привычного сражения "маниф" ("manif" - фр.), то оно было создано только век спустя, в 1952 году парижскими студентами*. Таким образом, мы видим, что даже во второй половине 19 века не существует позитивного термина для обозначения этого все еще попечительного типа политических мирных процессий. В официальном словаре властей присутствует только слово "толпа", которая по политическому определению почти "незаконна", (скольку у нее нет иных целей, кроме свержения существующей власти путем беспорядков и физического насилия.
Вместе с тем, можно было бы спросить, чему соответствует такое желание демонстрации, возникающее порой вопреки жестоким репрессиям и что за интересы можно найти для себя в их шествиях, которые, часто будучи утомительными, всегда несут риск опасного столкновения с силами порядка, с теми, кто их организует и с теми, кто в них участвует. Если, несмотря на сильное сопротивление власти, уличная манифестация постепенно стала признанной в качестве способа легитимного политического действия, то это произошло потому, что она позволяла более точно выражать нечто другое, нежели то, что можно сказать простым бюллетенем для голосования или (подписью на петиции. Будучи почти мгновенным выражением недовольства или возмущения, подобным мятежу, она представляет, главным образом, физическое подтверждение определенного мнения: воплощая в реальность требование, она способствует трансформации простого индивидуального мнения в форс-идею, поскольку она выражает более сильную решимость и более интенсивное физическое участие, нежели петиция или голосование. Петиция есть не более чем список имен, собранный порой очень трудоемким образом, который, как бы длинен он ни был, при сравнении с протестующей массой представляет собой только слабое эхо и бледный образ "общественного мнения". Выборы, как, впрочем, позже и опросы общественного мнения, стремятся минимизировать подлинный вес активных и шумных меньшинств, "разбавляя" их в "тихом большинстве" и производя,/67/
* В середине 18 века слово "манифестация" означало только общественное выражение чувства или мнения. К 1857 году оно приобретает смысл скопления народа, имеющего целью сделать публичными требования группы или партии, и к 1889 году оно приобретает смысл общественной церемонии во славу кого-то или в память чего-то, см. Dictionnaire des tresors de la langue francaise.
тем самым, скорее видимый, чем реальный консенсус. Если опросы общественного мнения оказываются так просто усвоенными широкой фракцией политического класса, то это потому, что они похожи на традиционные избирательные процедуры и позволяют на основе использования технических средств, которые основаны на статистической экстраполяции, получить абстрактное и "общее желание" с претензией на консенсус.
Только к началу периода III Республики станут учащаться "манифестации" в современном смысле слова. В это время стали организовываться настоящие "митинги под открытым небом", собрания в общественных местах и "прогулки" по улицам безработных рабочих, а также публичные демонстрации, которые явно были привнесены из Англии и посредством которых профсоюзные организаторы проверяли пыл рабочих требований, и одновременно пытались воздействовать на правительство, представляя ему одновременно опасное и управляемое зрелище рабочей толпы. Спор об эффективности манифестаций, который вели Жорес и Клемансо, обнаруживает пока еще неуверенное влияние на власть этой новой формы политического действия, которая воздействует только на тех, кто ее признает как таковую. Для крайне левых революционеров, будто одержимых идеей "последнего и славного восстания" и имевших на этот счет традиционное представление о коллективном действии, дисциплинированные, упорядоченные и исполненные почтения к порядку колонны манифестантов были "фарсом" и не могли рассматриваться как средство серьезного давления на власть; чтобы быть эффективными, манифестации должны были, по их мнению, пугать и включать в себя настоящий силовой элемент. Напротив, для социалистов-реформистов манифестация была способом нового выражения общественного мнения, которая должна была конкурировать с парламентскими инстанциями и угрожать монополии представительства: она могла быть полезным средством для самых обездоленных, чтобы заставить власть услышать их, а также могла стать средством для оказания давления на власть путем мобилизации общественного мнения; то есть она могла быть дополнением к праву голосования, позволяющему "народу" хотя бы призвать к порядку своих собственных избранных представителей. Социалисты устраивали кампании, чтобы добиться признания настоящего "права на манифестацию" Они добились только терпимого отношения при условии, что предусматриваемые процессии будут выглядеть дисциплинированно и организованно, то есть при условии/68/ cущественного снижения беспокойства, связанного с этим типом коллективного действия.
Безусловно, именно в 1909 году, благодаря тому, что историки называют "манифестацией Ферре", современная форма манифестации окончательно установилась. Спонтанное политическое выступление в защиту испанского анархиста Ферре "плохо закончилось", и тогда была созвана вторая манифестация, на этот раз под эгидой социалистической партии и ВКТ: эти организации рабочих хотели доказать, что они способны организовать упорядоченное шествие демонстрантов из рабочего класса, иначе говоря, что они способны провести манифестацию "по-английски", то есть мирно, без беспорядков и насилия. Эта вторая манифестация, которая с этой точки зрения "удалась", была в свое время описана прессой в выражениях, выдавших тревогу о том, что она покусилась на установившиеся категории политического восприятия, и обозначила то новшество, которое это событие и представляло: журналисты говорили о "чрезвычайной прогулке", о любопытной "процессии", в которой люди шли "рука об руку" и т.д./69/
От толпы к "общественности"
Таким образом, с установлением всеобщего (мужского) избирательного права и связанного с этим развитием в течение второй половины 19 века новых форм коллективных действий, во главе которых стояли "массовые" организации, такие как политические партии или профсоюзы, мы видим медленную трансформацию понятия "общественное мнение". До тех пор оно было почти исключительно мнением элиты граждан, в принципе более информированных и достойных с точки зрения их ума и нравственности, которые в результате рациональной дискуссии должны были его публично оглашать и призывать - в противовес "вульгарному" и "общему мнению" - к уважению авторитетного мнения, считающегося истинно верным и направленным на "общее благо". Это мнение было "общественным", в том смысле, что оно было предназначено, благодаря своей собственной ценности, к общественной огласке: это "формальное мнение, признанное политическими инстанциями", по выражению Хабермаса* пыталось свести себя к мнению большинства в парламентских инстанциях. "Воля народа" не могла выражаться прямо, а должна была перепоручаться посредничеству ее политически компетентных представителей, сгруппированных в организации, которые одновременно ее мобилизовали и ею руководили. К концу 19 века с увеличением массовых движений и уличных манифестаций (связанных, в частности, с урбанизацией и индустриализацией), а особенно с распространением народной и общенациональной прессы, возникает другое "общественное мнение", конкурирующее с предыдущим, которое будет сосуществовать с ним до середины 20 века пока его вовсе не вытеснит. Это новое мнение также квалифицируется как "общественное", но в другом смысле, который как бы вызван демократической логикой: это, по крайней мере внешне, мнение самой общественности. Это непосредственное или спонтанное мнение не имеет таких же характеристик, что и мнение политических элит, которое, в принципе, является результатом специфической политической работы. Речь идет в меньшей/70/
* J.Habermas, L'espace public. Archeologie de la publicite comme dimension constitutive de la socicte bourgeoise , Paris, Pavot, 1986 (1-ere edition allemande 1962), p. 255. В главе VIII, посвященной "концепции общественного мнения" противопоставляются эти две формы "общественного мнения", но абстрактным образом, в оценочных суждениях (отмечается разложение общественного мнения, поскольку имеет место постепенный переход из сферы общества в область рекламы).
степени о продуманном мнении, которое принимают в результате размышлений, сколь о глубоко укоренившихся предубеждениях или мнениях-кальках, некоторым образом вынужденных, лишь отчасти интериоризованных, с которыми быстро расстаются, мнениях, похожих на те, которые вплетены в обычный разговор. Эта форма "общественного мнения", передающегося через прессу и публичные движения протеста, будет признана только постепенно, поскольку "толпа" для большей части политических элит надолго остается синонимом иррациональности.
Безусловно, Габриэль Тард был первым, кто в конце 19 века позитивно "теоретизировал", в частности в "Общественном мнении и толпе" [8], это новое отношение между формированием "общественности", развитием популярной журналистики и появлением на политической сцене нового "общественного мнения" (которое он называет "Мнением" с большой буквы). Тард закладывает основы настоящего социологического анализа "общественного мнения", порывая с нормативным подходом к этому феномену. Социальную основу этого подъема общественного мнения он видит в появлении и развитии "общественности", что само по себе - результат нового способа соединения людей, характеризующий современные общества. Он описывает в негативном ключе традиционные движения "толпы", которые, по его мнению, принадлежат уже прошлому, чтобы лучше выявить новые свойства, принадлежащие общественности.
Действие толпы, как считает Тард, носит повторяющийся и неистовый характер (баррикады, разорение дворцов, разрушение, пожары; резня); оно начинается внезапно (достаточно инцидента, чтобы последовал бунт), по воле обстоятельств, которые сами часто оказываются экстремальными (голодные бунты); будучи локальным, оно неустойчиво, как огонь в соломе (оно спадает также быстро, как и возникает). Этот тип действия характеризуется "бедностью воображения, придумывающего всегда одни и те же, повторяющиеся символы" для того, чтобы публично выразить чувства (процессии со стягами, жупелами и реликвиями и иногда - трагические события Революции все еще живы - с отрубленными головами) и можно слышать только "виват" или "крики гнева". Толпа всегда характеризуется "удивительной нетерпимостью", "гротескным высокомерием" и "подозрительностью, порожденной иллюзией всемогущества" [9]. В отличие от этого Тард описывает появление манифестаций, которые "более продуманы и рассчитаны даже в своем неистовстве", и посредством которых "общественность" себя выражает; будучи разнообразными, они/71/ часто демонстрируют настоящий "гений выдумки". Группы манифестантов нового типа являются менее локальными и более надежными, чем простые толпы, собравшиеся в силу обстоятельств; они более упорные, способные к более длительным и более постоянным действиям, выходящим за рамки непосредственной манифестации. В этой работе Тард особенно подчеркивает тесные связи, существующие между этими новыми формами коллективного действия и развитием общенациональной прессы, начало которого он также относит к революционному периоду, но чье действительное воплощение последует только во второй половине 19 века.
На немногочисленных (но наводящих на много мыслей) страницах, которые он отводит своей теории имитации, Тард анализирует процесс, который сегодня назвали бы процессом общенациональной унификации политического рынка, развернувшийся тогда на его глазах вместе с широким распространением прессы (процесс, который усилится с появлением телевидения) и, соответственно, появлением нового способа социального объединения, который лежит в основе того, что он называет "группами на расстоянии" или "общественностью" [10]. До развития общенациональной прессы не существовало "единого" общественного мнения, а имело место "множество" мнений местных, раздробленных, разнообразных, не подозревающих друг о друге и часто касающихся узких сюжетов, связанных с профессиональными заботами индивидов или со сплетнями, относящимися к местной жизни. Новости, приходившие извне, были редки, распространялись с опозданием и были к тому же более или менее деформированы. Распространение прессы на национальном уровне в какой-то мере "делает общенациональными" обсуждаемые темы* : благодаря толстым ежедневным газетам и прогрессу в развитии транспортных средств становится возможной "моментальная передача мысли на любом расстоянии", позволяющая "всем категориям публики безгранично расширить поле участия в этом обсуждении, которое углубляет между ней и толпой столь заметный контраст"**. Пресса, следуя метафоре Тарда, является настоящим "насосом, всасывающим и выбрасывающим информацию", получаемую и распространяемую в тот же самый/72/
* См. недавно проведенный исторический анализ этого процесса превращения в конце 19 века французского географического пространства в общенациональное - Е. Weber, La fin des terroirs, Parjs, Fayard, 1986.
** Аналогичные разработки ведутся сегодня в той области, которая, касается телевидения как источника сюжетов для повседневных разговоров, cm. D.Boullier, La conversation tele, Lares (Universite de Rennes 2), 1987.
день во все точки мира (по крайней мере, уточняет он, ту, что кажется интересной журналисту и "в зависимости от цели, которую преследуют он и партия, чьим голосом он является"). Одновременно внушая выступлениям и беседам большую часть их повседневных сюжетов, пресса создает группы, члены которых хотя и разобщены в географическом пространстве, имеют однусущность, о которой Тард говорит, что она принадлежит к "интеллектуальному" типу.
Тард не думал, конечно, о "политическом барометре" (созданном сегодня институтами опросов), сезонные вариации которого питают разговоры, по крайней мере, читателей политико-журналистского круга, когда он замечал, что темы политики, передаваемые прессой, пытались, в частности в городских зонах, вытеснить темы обсуждения дождя и хорошей погоды, -"политическая метеорология заменила метеорологию божественную". Он оказался заворожен этой нарождающейся властью парижских журналистов, которые создают таким образом "общественность", то есть, настоящие "разобщенные толпы".) Эти журналисты, точнее называемые "публицистами", поскольку они создают сюжеты общественного обсуждения и обращаются к "широкой общественности", "обслуживают общественность разговорами дня" и выбирают сюжеты, которые должны быть "одновременно увлекательными для всех": "Достаточно, - замечает он, - одного пера, чтобы привести в
движение миллионы языков"* .
Даже если анализ Тарда носит общий характер, он, вместе с тем, ясно указывает, и часто вполне четко и обоснованно, на главные изменения, которые лежат в основе мощи этой новой формы "общественного мнения". С преувеличением, которое свойственно всем, кто считает себя свидетелем трансформации, Тард, не слишком беспокоясь о деталях, описывает воздействие этой общенациональной прессы на политику**. Он считает, что/73/
* Ibid. p. 82. Роль прессы в деле Дрейфуса, который разделил в конце 19 века большую часть Франции, является, безусловно, серьезным делом в том видении (по Тарду) непомерной власти прессы.
** Эти аналитические разработки не могут не напомнить те, что будут сделаны позднее, в начале 60-х годов Эдгаром Морэном по поводу "массифицирующей власти" телевидения (L'espris du temps, Paris, Grasset, 1963). С этой точки зрения они также интересны тем, что предоставляют частично обоснованное мнение, которое современники могли иметь о трансформациях, тогда происходящих. Социологическое изучение политического воздействия, порожденного развитием прессы и средств коммуникаций, должно быть более внимательным к связи, которая у разных социальных групп устанавливается по отношению к этим процессам.
новости общенациональной прессы моментально затрагивают разобщенное население и делают его тем самым единой огромной публикой, абстрактной и суверенной, благодаря слиянию личных и местных мнений в мнения социальные и общенациональные, которые имеют тем большую силу, чем они более широко разделяемы и чем более об этом становится известно: все одновременно обо всем узнают и могут сразу занять позицию. Уменьшение стремления провинциалов к локальной автономии и местным обычаям в пользу развития коммуникаций и транспортных средств, а также большая быстрота в распространении прессой идей и вкусов ведут к возрастающему сходству однотипных разговоров во все более и более обширном географическом поле и одновременно усиливают, вопреки традиции и здравому смыслу, важность количества лиц, разделяющих одно и то же мнение, когда чаще принимаются в расчет голоса, нежели мысли.
Пресса все более и более способствует приданию значения политическим явлениям. Журналисты становятся настоящими лидерами общественного мнения, и они все более и более непосредственно участвуют в манифестациях, способствуя созданию новых групп, вынужденных действовать менее импульсивным образом: даже "экономическая публика" (то есть рабочие), "идеализируют свои запросы, переводя их (для прессы)", таким образом "преобразование всех социальных групп в публику" имеет следствием "возрастающую интеллектуализацию социального мира". По Тарду, журналисты практически выступают от имени общественности в своих .газетах, даже вместо нее, принимая ее сторону и отдавая свой талант ей на службу. В отличие от толпы, общественность, уточняет Тард, существует исключительно с помощью прессы и для нее. "Она заставляет выходить из под пера публицистов потоки ругательств или лирики". Общественность действует посредством публицистов "она демонстрирует себя с их помощью, навязывает себя государственным деятелям, которые становятся ее исполнителями. Именно это называют силой общественного мнения" [11].
Но Тард справедливо замечает, что эта журналистская мощь, распространяющая постоянный поток информации, подчинена логике экономического типа, поскольку читательская аудитория - это также и коммерческие клиенты. Поэтому он связывает мнения, порожденные прессой, с продуктами потребления экономического типа, так как их успех тоже зависит от моды и от известного числа социальных характеристик/74/ (возраст, социальный статус и т.д.)* Он подчеркивает их временный характер, "легкий, как ветерок", изменчивый и независимый от времени. "Истинность" этого мнения, которое не столько "обсуждается", сколько "потребляется", состоит не в правильности его самого, а в количественной силе, то есть в числе индивидов, которые в определенный момент его разделяют**.
"Общественное мнение" как артефакт
Вот уже двадцать лет историки ведут исследования для того, чтобы выяснить, чем же в действительности являлось в первой половине 20 века это новое "общественное мнение", причем некоторые даже стремятся определить его с такой точностью, с которой, позволяет это сделать современная практика опросов общественного мнения [12]. Парадоксально, но многие из этих историков, увлеченные заботой о точности, невольно занимаются анахронизмом, привлекая современное определение "общественного мнения", которое не являлось таковым у исторических актеров. Говорить, заранее завидуя будущим историкам, которые станут изучать современный период, что вот уж сорок лет информация об "общественном мнении" приумножается и что его можно лучше познать сегодня, нежели в прошлом, означает забыть то, что в этой области знание равносильно возможности существования, а незнание социальному квазинесуществованию. Мобилизуя все имеющиеся в распоряжении ресурсы (прессу, манифестации, а также общественные архивы, разрозненные исследования, народную культуру в виде песен и рисунков, корреспонденцию, частные газеты и т.д.), они создают "общественное мнение", которое в действительности, никогда таким образом ни для кого не/75/
* Сорок лет спустя Ж.Шумпетер намеренно проанализирует демократическую политическую систему на базе экономической модели рынка, cm. Capitalisms, socialisme et dtimocratie, Paris, Payot, 1954 ( 1-ere edition en anglais 1942).
** Как это отмечает Доминик Рейни в своем введении, эта количественная концепция общественного мнения вынуждает окончательно разорвать связь этого понятия с философией и готовит его новую формулировку социальными науками, например как в диссертации Жана Стецеля, (Theorie des opinions, Paris, PUF, 1943), на которую особо ссылается Тард.
существовало, и одновременно, уничтожают специфику этого в высшей степени исторического объекта. Безусловно, легитимными с научной точки зрения являются попытки в рамках "истории умонастроений" изучить "детский лепет общественного мнения широких слоев населения, которые оставили мало документов, где проявляются их чувства, мысли и предубеждения" (Ж.Озуф); но это не имеет ничего общего с восстановлением "общественного мнения" как такового в его историческом определении. Если историк может попытаться "заставить заговорить тех, кто молчит" и постараться воспринять "косвенным образом мнение тех, кого об этом и не спрашивали", короче, если он может сделать нечто вроде "ретроспективного опроса", получается, что единственное общественное мнение, реально существовавшее в прошлом, то есть имевшее политические последствия, - это было не общественное мнение, а только "просвещенное мнение", которое выражалось письменно, и шумное мнение групп, которые старались быть услышанными, демонстрируя это публично. Например, сегодня может быть интересно узнать с помощью вторичного анализа первых опросов общественного мнения ФИОМ, проводившихся перед второй мировой войной [13], что одобрение Мюнхенского соглашения было не столь единодушным, как об этом думали современники: так, 37% опрошенных (в условиях недостаточно репрезентативной выборки) высказались "против". Однако, конфиденциальный характер и, главное, малый кредит доверия, который придавался этому типу исследования со стороны политического класса эпохи, повлияли на то, что в отличие от того, что произошло бы скорее всего сегодня, это "молчаливое общественное мнение" осталось в досье института опросов и перестало существовать для
современников.
Вместе с тем, эти историки, по-видимому, невольно предоставляют ценные указания о том, чем было реальное социальное содержание этого понятия до его сведения к тому, каким оно стало сегодня в результате разработки технологии опросов.
В первую очередь, все те, кто изучает эти феномены, сразу говорят - не для того, чтобы отметить это как социальный факт, а для развития этой идеи в методологическом плане о концептуальной размытости этого понятия и о смутном, неразличимом, преходящем и непостоянном характере того, что в течение этого периода называется "общественным мнением"; они полагают, что оно, ускользая от прямого наблюдения, может быть определено только через некоторое число видимых, но/76/ неопределенных проявлений. В действительности, этим они только констатируют, не зная того полностью, что это понятие не имеет более такого однозначного определения, как в начале 19 века, что оно стало социально неопределенным, поскольку само его определение стало ставкой в игре между социальными группами. Во-вторых, когда в шестидесятые годы, то есть в тот момент, когда именно развивается практика опросов, историки обнаруживают, сожалея об этом, что исследования "общественного мнения" в период с конца 19 века до середины 20 века сводятся только к анализу прессы, на самом деле они только фиксируют существование новой формы "общественного мнения", которая выражается посредством многотиражной прессы, и таким образом, стремится стать господствующей. Иначе говоря, интерес историков этого периода к прессе был не лишен основания и объяснялся тем существенным весом, который она имела в формировании "общественного мнения" того времени. Журналисты в силу своей профессии становятся влиятельными "лидерами общественного мнения": они высказывают свое мнение, которое, как они считают, является также мнением их читателей и это мнение, предварительно предназначенное публике, прочтенное читателями, имеет тенденцию превратиться в мнение самих читателей и стать важной составляющей того, что воспринимается как "общественное мнение".
Развитие журналистского поля, относительно автономного от политического поля, а также рост тиражей прессы и, соответственно, признание права на политические и профсоюзные объединения, привели, таким образом, к увеличению форм политического выражения вне пределов парламентской представительности и, помимо прочего, повлияли на расширение поля агентов, участвующих в работе по производству и манипуляции понятием "общественное мнение". По мере того, как возросло число агентов, борющихся за право определять и воздействовать на "общественное мнение", оно последовательно ускользало от контроля одних и превращалось в неопределенную результирующую совокупность действий, трудно управляемых одним агентом, даже если им становится сама политическая власть. "Официальное мнение" стало одной из ряда составляющих "общественного мнения". Историки, не очень сильные в абстракциях, тем не менее наблюдают в течение этого периода появление процесса диверсификации мест, где образуется то, что можно было бы назвать,- хотя, по мнению некоторых, это и неправильно, - "общественным мнением", и противопоставляют искусственному характеру конструкции общественного мнения/77/ реальность множества мнений, существующих раздельно внутри населения, которое само полно контрастов и идеологически разобщено. "Собственно говоря, не существует общественного мнения французов, - пишет один из них, - и только в силу условности выражение употребляется в единственном числе. В реальности мы имеем дело со множественностью мнений, количество которых равно количеству районов, профессий, философских школ, сообществ, объединенных духовным родством [14]. Эта объективистская констатация рискует упустить тот факт, что если что и существует в политической реальности, так это вера в наличие общественного мнения. Между тем Литре по поводу этого выражения цитирует авторов 18 века и передает их сомнения: Брюно в своей "Истории французского языка", вышедшей в 1966 году, отмечает определенный политический успех (для того периода) понятия, уточняя, что "нужно было бы его писать с большой буквы", потому, что "Общественное мнение стало не только неукротимой силой, но и как бы личностью".
"Общественное мнение" и обезличенность манифестации
"Главное - это узнать, кто представляет общественное мнение" и "мнение какой фракции народа давит на правительство", - так заключает в начале 20 века редактор статьи "Общественное мнение" в Большой энциклопедии Ларусс, выдавая тем самым, что теперь составляет проблему не само существование явления, а разнообразие агентов, претендующих его представлять или высказывать. В течение первой половины 20 века роль уличных манифестаций, а также прессы в социальном определении общественного мнения сильно возросла. Число манифестаций постоянно увеличивается и их форма, отрегулировавшись, стала почти институционализированным способом выражения мнений. Техника манифестаций отшлифовалась так, что также стала "приемлемым" выражением мнений. Были придуманы механизмы для обеспечения максимума прогнозируемости: отныне заранее фиксируется маршрут манифестации: от манифестантов требуется некоторый тип "ответственного" поведения: процессии придается форма (существует голова колонны, ее структура, место рассредоточения и т.д.) и она характеризуется особым темпом продвижения и шагом, которые также далеки от военных парадов, как и от религиозных процессий или лихорадочного движения толпы;/78/ назначают тех, кого назовут "лицами, облеченными доверием", - это прообразы того, что в дальнейшем станет "службой порядка", размещаемой в стратегических пунктах (в частности, в голове колонн и в месте расположения шествия) с тем, чтобы предупредить беспорядки. Таким образом, налицо настоящая "инструментализация" манифестации, при этом она становится рациональным средством давления в институциональных местах власти.
Это временное публичное оккупирование в демонстративных целях пространства города, которое начинает применяться с начала 20 века, содержит два фундаментальных элемента, которые станут характеризовать современные манифестации и их отличать как от анонимных и мирных толп так и от спонтанных бунтов без видимой цели: речь идет о мобилизации и руководстве, которые требуют специфической политической работы и предполагают обучение настоящему умению быть манифестантом. Даже если необходимость прибегать к манифестации остается действием политически рискованным, поскольку размах манифестации организаторы никогда полностью не могут предвидеть и "благополучное течение" манифестации никогда не может быть полностью обеспечено, получается, что манифестации, которые, главным образом, становятся делом профсоюзных или политических организаций с их специфической техникой мобилизации и их службой порядка, создающейся по обстоятельствам, имеют тенденцию постепенно превращаться в обычное явление и становиться, таким образом, легитимным" инструментом политического действия. Ответственные представительные организации улучшают свои методы специфического публичного заполнения городского пространства, в то время как силы порядка, со своей стороны, учатся сдерживать эти демонстрации нового типа и контролировать их размах. Между группами, которые хотят манифестировать, и силами подавления даже устанавливается все возрастающее сотрудничество для того, чтобы манифестации проходили в порядке. После первой мировой войны ФСРИ *(*Французская секция рабочего интернационала - организация, лежавшая в основе создания Французской социалистической партии - прим. перевод.) снова пытается их легализовать потому, что они образуют, по мнению социалистов, иной способ голосования ("голосование ногами"): собираясь и маршируя вместе, люди тем самым доказывают, что они думают одинаковым образом. Манифестация, как считают профсоюзы, есть нечто/79/ вроде референдума, который государство должно, как в Великобритании, регулировать, а не подавлять.
Только в период между двумя войнами, с окончательным захватом парижского пространства рабочими и "левыми" манифестациями улица действительно становится нормальным и признанным пространством публичного протеста и легитимным способом производства "общественного мнения" [15]. Париж в самом деле является в высокой степени стратегическим - одновременно с символической и политической точек зрения - местом и с выгодой для себя пользуется исключительным юридическим статусом. Начиная с восстания Коммуны в 1871 году столица стала объектом общего запрета на манифестации. В Париже дозволялись только празднования годовщин, а манифестации как таковые были разрешены лишь в пригороде. Этот систематический запрет был еще и усилен вследствие стратегии, объявленной коммунистической партией; эта партия в 20-е годы хотела доказать, что она способна оккупировать улицу, и не хотела оставлять ее "правым" политическим силам, которые с видимой легальностью "демонстрировали себя" во время национальных праздников или разрешенных чествований (как 14 июля, 11 ноября или Праздник Жанны д'Арк). Этот период отмечен конкуренцией "правых" и "левых" за оккупирование улиц столицы. "Левые" поначалу вновь стали устраивать манифестации в предместьях, поскольку они частично утратили предвоенную традицию манифестаций в результате сильной иммиграции рабочих. Профсоюзные и политические организации рабочих начинают экспериментировать с некоторыми техниками, предназначенными для управления этим типом коллективного действия, направляя в нужное русло групповую ярость, а также помогая ему, в свою очередь, защищаться от агрессии сил порядка или фашиствующей милиции. Затем эти организации, несмотря на запреты, попытались захватить парижское пространство, которое являлось тогда для рабочих в полной мере чуждым пространством. Правые чувствовали себя как дома и проводили шумные манифестации, малочисленные, но очень заметные в политическом пространстве из-за крайней непринужденности отношений, которые эти манифестанты поддерживают с политикой и, главное, с парижской политико-журналистской средой. "Королевские молодчики" шествовали с высокомерием людей, находящихся у себя дома, показывая некоторое безразличие и отчужденность в своей манере исполнять эту роль (в отличие от "собранности" манифестантов рабочих). Для них речь шла только о том, чтобы занять свои улицы и/80/ лишить доступа на них своих противников: шествия националистов малочисленны, манифестанты иногда одеты в униформу, вышагивают строго по-военному строевым шагом только по одной стороне проезжей части, образуя небольшое военное подразделение, которое заведомо отличается от простых зевак. Левые, напротив, не чувствовали себя в Париже как у себя дома: для большинства манифестантов-рабочих, проживающих в пригороде, это чужая местность. Для рабочих манифестировать в Париже означает символически завладеть столицей*. Для "левых" манифестаций надолго останется характерна неопределенность, связанная с риском физических столкновений, частых в народной среде. Существовала еще и относительная несогласованность между установками манифестирующих агентов и типом манифестаций, запланированных представительными организациями. Этим объясняется серьезность руководства, которое эти организации должны будут применять для того, чтобы достичь минимального соответствия поведения манифестантов рабочих новой форме манифестаций, вызванной к жизни политической игрой.
Итак, на протяжении всего этого периода мы можем наблюдать развитие методов, придуманных в начале этого века, в частности, во время манифестации 1909 года: можно обнаружить "людей, облеченных доверием", уполномоченных, стоящих во главе колонн, увенчанных триколорами и играющих важную роль в утихомиривании шествия; а также заранее зафиксированный маршрут. Но особенную рационализацию претерпела "служба порядка": эта служба, ставшая более многочисленной и иерархизованной, часто ограничивает манифестантов на всем протяжении колонн и отныне служит не столько поддержанию порядка в колонне, призывая некоторых манифестантов к дисциплине, сколько для предохранения от провокаций извне. Служба порядка и организация колонн являются для "левых" манифестантов очень важными элементами, потому что сами "левые" претендуют представлять "народ" и почти неизбежно являют себя в виде большой массы: они занимают всю проезжую часть и даже тротуары; манифестанты проходят по крупным артериям города с тем, чтобы увеличить и расширить зрелищность; кордон службы порядка их направляет и отделяет манифестантов от простых зрителей.
После длительного периода корректировок манифестации левых станут приведены к нормальной форме, под которой они/81/
* Это та же символика перехода во владение, которая широко применялась в ходе захвата заводов во времена Народного фронта.
сегодня известны: внушительные, но смирные колонны, которые упорядочено шествуют и расходятся без инцидентов. Служба порядка обычно состоящая из физически крепких сторонников, с яркими повязками на рукавах, чтобы быть легко идентифицируемыми, стала важнейшим составным элементом этого типа манифестаций: она позволяет толпе спокойно перемещаться по улице и гарантирует форму "колонны" манифестации, убыстряя или замедляя, если нужно, темп движения манифестантов; она разграничивает манифестацию и простых зрителей или группы "провокаторов", которые хотели бы присоединиться, иначе говоря, она обеспечивает порядок в колоннах и порядок колонн.
Декрет, который в 1935 году регламентировал право на манифестацию, далек от того, чтобы предоставить "фундаментальную свободу" и в реальности ограничивает ее использование. Однако он не может не принять к сведению эту выдающуюся победу над парижским пространством и лишь ограничиться констатацией этого нового вида использования улицы, которое правительству не удалось эффективно запретить. Если в то время число манифестаций в общественных местах возрастало, то обращение к этой форме политического действия оставалось, вместе с тем, социально очень дифференцированным. Демонстрация силы доминируемых социальных групп, которые могут только похвастать своей численностью, была естественным прибежищем "левых партий" и профсоюзов лиц наемного труда (главным образом, рабочих), которые вынуждены, тем самым, прибегать к чаще повторяющимся и шаблонным манифестациям. "Правые", "католики", "ветераны войны", "миряне", "крестьяне" и "студенты" прибегали к ней скорее эпизодически, но хотели придать своей манифестации оригинальный характер или большой размах, в то время как "ремесленники и торговцы", "патронат", "кадры" и "либеральные профессии" манифестировали только в исключительных случаях.* Если во Франции манифестируют повсюду, то шествия имеют место только в Париже, - это происходит по причине "сверхполитизации" столицы и воздействия, которое такие демонстрации почти всегда имеют на парижскую прессу, которая, по большей части, выражает общенациональное "общественное мнение" - по/82/
* Употребление кавычек для определения групп манифестантов указывает только, как будет видно дальше, на то, что речь идет о местном определении самими манифестантами с политическими целями, поскольку одним из козырей этих шествий было стремление заставить принять существование этого типа коллективов в политическом пространстве. О генезисе категории "кадры" см. LBoltanski, Les cadres. La formation d'un groupe sociale, Paris, Minuit, 1982.
крайней мере, перед лицом политического класса; все социальные группы пытаются манифестировать в Париже, чтобы получить максимум политического резонанса, поскольку парижские манифестации почти всегда были ударной нотой общенациональной политической жизни. Между 1945 и 1958 годами они носили исключительно профсоюзный характер, в то время как между 1958 и 1962 годами мы увидим увеличение манифестаций исключительно политического типа в связи с войной в Алжире. С 1962 года, и особенно в 1968 году, наряду с традиционными манифестациями протеста появляются манифестации нового стиля, позволяющие со всей ясностью увидеть ограничения цензуры, которые манифестации вынуждены были наложить на себя, чтобы их признали: находящиеся вне традиционных профсоюзных или политических аппаратов и часто намеренно против них направленные, они выдают слишком закодированный и потому неэффективный аспект борьбы, которую те организуют, и касаются более глобальных общественных проблем (движение за освобождение женщин, манифестация гомосексуалистов, экологическое движение и т.д.).
"Общественное мнение" до опросов
В 1956 году в серии, предназначенной для широкого публичного распространения, появляется работа Альфреда Сови*, посвященная "общественному мнению", которая затем станет регулярно переиздаваться вплоть до конца семидесятых годов. Эта работа интересна потому, что помимо того существенного влияния, которое она могла оказать на многочисленные поколения студентов, в частности в области политических наук, концепция "общественного мнения", которая в ней развита, представляет достаточно связное отображение этого понятия и места, которое оно занимало в политической игре до того, как практика опросов начала его глубоко модифицировать и придавать ему иное содержание. Показательно, что автор, избранный для составления этой работы, не был ни специалистом по опросам общественного мнения (эта деятельность была тогда еще мало развита и известна), ни даже публицистом, а являлся представителем "просвещенного рационализма". Выпускник/83/
* L`opinion publique, Paris, PUF, 1-ere edition 1956 (Coll. "Que sais-je?"). Седьмое и последнее издание датируется 1979 годом, общий тираж примерно равен 50000 экземпляров. Это последнее издание, хотя и распродано много лет назад, не было допечатано издателем.
Политехнической школы, одновременно и демограф и экономист, директор Национального института демографических исследований, а также профессор Института политических исследований, этот автор признает как данность тот факт, что "общественное мнение" существует и что оно есть "анонимная мощь", способная стать "политической силой". Он тщательно разграничивает непосредственно "общественное мнение" и простое "большинство индивидуальных мнений на заданную тему", такое, каким его мог бы зафиксировать, например, референдум: для Сови "общественное мнение" составляет совокупность голосов официальных выразителей мнения более или менее ограниченных групп (то, что политическая наука называет "группы давления"), которые высказываются в СМИ (пресса и радио). Он добавляет дополнительный критерий: нужно, чтобы эти принятые точки зрения, которые должны представлять некоторую связность, не просто соответствовали традиционным социополитическим разграничениям, так как это означало бы только классические политические
квазипарламентские дебаты, мобилизующие идеологию политического класса более чем отчасти автономное мнение публики. Если мнения, выраженные этими голосами в меньшинстве, не создают из отрывочных частей единого искусственного "общественного мнения", то это только потому, что официальные выразители мнения не могут говорить невесть что: они обязаны своей силой тому факту, что они публично выражают индивидуальные мнения и чувства, которые существуют в группах и которые они умеют интуитивно распознавать (во время разговоров, наблюдения за различными реакциями "низового" звена и т.д.). Сови различает, хоть и не без некоторой путаницы, хорошо передающей двусмысленность понятия, "два общественных мнения: одно - открытое, заявляемое, другое - глубинное, более специфичное, являющееся почти тайным или произносимым только шепотом" (стр. 14). Исходящее от ограниченной части граждан "заявленное и даже громко провозглашенное мнение" является далеким от всеобщего избирательного права и может отличаться от "глубинного мнения", которое может стать известным только в результате специальных методов исследования. Сови сожалеет, что вместо того, чтобы обучать граждан путем честного информирования, лидеры общественного мнения, его выражающие, воздействуют более на чувствительные струны, на подсознание и на эмоциональность публики, нежели на ее разум. Вспоминая, безусловно, собственный опыт, он горестно констатирует, что/84/ "рационалист, здравомыслящий человек, разоблачитель мифов всегда плохо воспринимается общественным мнением" (стр.23) Сови, кроме того, указывает, что общественное мнение, поскольку оно не дается сразу и вдруг, может быть подвержено оценочным ошибкам или преднамеренным деформациям, что объясняет, почему политические руководители могут иметь о нем ложные представления (например, полученные письма, кроме того, что они не представительны для всей публики, могут оказать исключительное впечатление на общественного деятеля), причем, общественное мнение может даже стать результатом манипуляций (например, политический деятель может быть окружен представителями групп давления, мнение которых не обязательно является мнением общественности). Несмотря на ее недостатки, Сови признает за этой политической силой определенную пользу, особенно потому, что она обеспечивает - в соответствии с квазинаучным законом и независимо от индивидуальной воли - пассивное сопротивление вечно торопящимся и склонным к авантюризму политическим деятелям ("оно обеспечивает равновесие благодаря помощи благоприятствующего закона больших чисел").
Из ста двадцати семи страниц этой работы только шесть непосредственно посвящены опросам общественного мнения. Как считает автор, эти опросы "не обязательно дают знания об "общественном мнении" в том виде, в котором его чаще всего понимают", так как, хотя люди очень неравномерно участвуют в формировании заявленного общественного мнения, институты, проводящие опросы "спрашивают нерешительных людей напрямую", "приходят с визитом к старушке-инвалиду, у которой почти нет мыслей по заданному вопросу" и при суммарном анализе данных придают ей вес той же значимости, как и какому-нибудь специалисту или, особенно, к человеку, уверенному в себе и имеющему сильный голос" (стр.40). "Познание суммы мнений отдано на откуп рациональным исследованиям и математическим вычислениям" (стр.44), оно, однако, мало полезно с политической Точки зрения, так как эти мнения все равно остаются исключительно частными и дискретными. По иному дело обстоит с мнением открытым, заявленным и качественным, которое, поскольку оно публичное, является частью политической игры. Но его оценка может быть только интуитивной; нельзя переоценивать ни голоса противников, ни голоса друзей. Пятьдесят страниц (около половины книги) наоборот посвящены краткому обзору "коллективных мифов" ("золотого возраста", "изобилия" и т.д.) и крупным тенденциям в общественном/85/ мнении, начиная с начала 20 века (о "сорокачасовой" рабочей неделе, о государстве, о технократах и т.д.) с тем, чтобы показать, что большая их часть послужила основой больших политических и экономических ошибок ("спонтанное или направляемое общественное мнение совершало в современной истории серьезные ошибки по разному поводу"), потому что общественное мнение" произвольно принимает сторону предрассудка и страстей. Однако, нужно ему хотя бы частично следовать, поскольку правительства в демократических режимах не могут править без минимума согласия со стороны управляемых ("поскольку оно имеет силу, общественное мнение требует, чтобы ему следовали"). Проблема состоит в том, чтобы точно его определить. Автор рекомендует не ограничиваться изучением мнения только тех индивидов, которые действительно заинтересованы в вопросе и могут активно его высказать, так как, хотя познание этого "заявленного общественного мнения" позволяет правительству идти вперед, не встречая преград, которые именно эти индивиды могут создать, в то же время, согласно автору, опыт показывает, что это мнение, сфабрикованное теми, кто для этого имеет средства, часто защищает особые интересы и редко сочетается с общественным благом и общим интересом.
Мы так надолго остановились на обзоре этой работы прежде всего потому, что она представляет хорошее теоретическое оформление политической реальности, полезное в качестве введения к опросам общественного мнения; и еще потому, что она позволяет ясно обнаружить противоречия этого понятия до того, как практика опросов упрячет их за наукообразный фасад, перед которым постулаты политического типа станут превращаться в научно неоспоримые истины. Действительно, у Сови можно найти традиционную тематику, которая применялась еще с конца 18 века: общественное мнение есть политическая сила, обойти которую невозможно, но которая непроизвольно является ошибочной; ответственные за это ученые и правительственные деятели должны корректно информировать о нем и проводить разъяснительную работу, чтобы уберечь от проявления страстей и предосудительного толкования. Недавняя история никак не располагает автора к оптимизму, который мог еще быть характерным для "философов Просвещения": он констатирует, что развитие техники пропаганды и государственной информации было отдано на службу тоталитарным режимам и что даже при демократии, заявляемое общественное мнение, которое опирается в большей или меньшей/86/ степени на глубинное общественное мнение и его усиливает, плохо осознано и часто монополизировано группами давления, которые располагают существенными материальными средствами и громко о себе заявляют с тем, чтобы защищать свои частные привилегии, а не "общее дело". Тем самым автор демонстрирует на протяжении всей книги некоторое как политическое, так и концептуальное затруднение по отношению к этому понятию: он не может по-настоящему примкнуть к этой политически легко обманываемой или обманывающейся силе, не имея возможности самому открыто высказаться в поддержку правительства ученых, которое было бы очень элитарным и далеким от демократических ценностей; он высказывает пожелание, чтобы "заявленное общественное мнение" было представительным по отношению к "глубинному мнению", сожалея (и выбранный пример здесь очень показателен), что мнение увечной, ничего не знающей старушки значит столько же, что и мнение сведущего специалиста.
Это реалистичное, покорившееся судьбе, пессимистическое и лишенное иллюзий видение общественного мнения в тот период существует параллельно с нормативным видением, достаточно традиционным, но более оптимистичным, и более "метафизическим", таким, какое мы чаще находим у юристов, философов правоведов (у преподавателей гражданского права, в частности) и это видение связано с идеологией "общественной службы" и государственной службы. Как пишет об этом публицист Жорж Бурдо в статье, которую он посвящает; этому понятию в Encyclopedia Universalis (1968, том 12), "общественное мнение", по крайней мере, "настоящее", то есть то мнение, которое может быть корректно принято в политической теории демократии и которое может преподаваться на факультетах права будущим "служителям государства", не является (не должно быть) требованием, от которого ждут немедленной и личной выгоды, а "духовной или сердечной потребностью". Оно содержит "личное суждение" и "усилие рефлексии": оно является общим и предполагает некоторую дистанцию по отношению к субъектам, которые ему подчинены. Здесь должен возобладать рассудок, а не мнение какой-то частной группы. Короче, это "позиция свободного духа, который преодолевает социальную обусловленность". Предполагается, что "общественное мнение" выходит на уровень коллективного, когда формируется разными индивидами, которые его согласуют исходя из одной и той же установки: это интеллектуальная и рациональная точка зрения индивидов, которые прямо не заинтересованы поднятой проблемой./87/
Общественное мнение: "хорошо обоснованная иллюзия"
Только что предпринятый краткий исторический обзор позволяет лучше обнаружить именно те политические козыри, которые неизбежно скрываются за борьбой, нацеленной на навязывание легитимного определения. Главное, он позволяет увидеть, что в этой области не может существовать "научного" определения, а может быть только социальное определение. То, что существует, это лишь более или менее дифференцированная совокупность агентов борьбы, пытающихся навязать свое (как правило, предвзятое) определение "общественного мнения". Это понятие, которое занимает центральное и стратегическое положение (в качестве принципа легитимности) в функционировании политических полей демократического типа, принадлежит к области политической метафизики, а не к таковому социальной науки. Институты политических наук всегда были составляющей частью системы агентов, участвующих в определении, производстве или манипуляции категорией "общественного мнения", даже если по существу их участие долго оставалось менее заметным, чем сегодня. Действительно, вплоть до начала 60-х годов, исследования общественного мнения, проводившиеся специалистами по политической науке, в какой-то мере вытекали из социально детерминированного определения общественного мнения: они во многом касались "групп давления" и состояли в изучении стратегий этих активных и организованных меньшинств (лобби), которые пытались оказывать давление на политические институты (Парламент и правительство), устраивая, в частности с помощью кампаний в прессе, более или менее искусственные движения "мнения". Эти исследования четко отличались от исследований, проведенных в рамках электоральной социологии, которые имели собственную традицию и строго ограничивались изучением политического голосования.
В начале 60-х годов произошел серьезный символический переворот, совершенный совокупностью агентов, заинтересованных в выдвижении псевдонаучного определения "общественного мнения", которое мы хорошо знаем сегодня. До того времени это понятие оставалось размытым по своему смыслу и неопределенным с точки зрения своего измерения. Не было однозначного, универсально признанного определения/88/ общественного мнения, а существовала только совокупность соперничающих определений. Начиная с 70-х годов оно стало понятием с политически бесспорным содержанием. Когда Жан Сищель, основатель Французского института общественного мнения, с видимой интеллектуальной скромностью заявлял, что "общественное мнение" было, в конечном счете, тем, что измеряли опросы общественного мнения*, он в реальности лишь имплицитно признавал отсутствие научного основания этого понятия, и одновременно приносил свой университетский авторитет в поддержку возникновения нового коллективного верования, делающего институты опросов единственными инстанциями, способными сказать, что есть "общественное мнение".
На первый взгляд все предыдущие концепции общественного мнения как будто бы были сметены технологией опросов, которые окончательно утвердились в конце 60-х годов вместе с различными их "спутниками" (в частности, с советниками по коммуникации и с политическим маркетингом), в то время как политические лидеры параллельно учились, как пользоваться новыми СМИ (радио и телевидением), которые должны были воздействовать на общественное мнение. После того, как долгое время ФИОМ был единственным институтом опросов, у него появились конкуренты (Софрес в 1962, БВА в 1970. ИПСОС в 1975, Луи Харрис в 1977, и ЦСА в 1983 году), руководители которых, впрочем, часто были выходцами из материнского предприятия. Сегодня одна из главных характеристик этого поля борьбы состоит в той исключительной роли, которую в нем играют коммерческие исследования и в том факте, что это понятие становится объектом определения, претендующего на научность, и предполагающего кодирование и специфическую процедуру исследования. Предыдущее политическое представление (одновременно литературное, расплывчатое, интуитивное, качественное и относительно непроверяемое), которое было доминирующим до начала 70-х годов и допускало некоторую игру в суждениях, отныне почти полностью вытеснено представлением институтов опросов.
Фальшиво "научная" точность, в которую отныне рядится понятие общественного мнения, в то же время не запрещает традиционные идеологические использования. Семантический анализ дискурсов прессы с избытком демонстрирует, что/89/
* Он имплицитно отсылает к известному определению "интеллигентности", данному в начале века Бине, который говорил, что он называл условно "интеллигентностью" то, что измеряли тесты, которые он проводил.
журналистко-политическое исследование этого понятия остается неопределенным и противоречивым, оно продолжает играть роль некоего "поливалентного оператора" в политическом дискурсе: в зависимости от случая "общественное мнение" является простым наблюдателем политической игры, который как хор в античном греческом театре сопровождает действие актеров смехом или слезами; или это полноправный политический актер, которого нужно слушать, поскольку его волю, всегда справедливую по определению, должно уважать; или это еще коллективный актер "на вторых ролях", который может быть обманут (или который сам может обмануться); политические деятели, которые должны представлять народную волю, не должны ограничиваться следованием за "общественным мнением", но должны также его исправлять и перевоспитывать, если само оно заблуждается [16].
Успех этой новой социальной технологии, характерный не только для Франции, вовсе не обязан действию особенной категории социальных агентов (политологов, специалистов по опросам или журналистов). В реальности он объясняется возрастающей дифференциацией и автономизациеи политических полей и следствиями, которые из этого вытекают. Навязывание технологии опросов - результат подлинно коллективной работы по внушению, в которой участвует с собственными различными, но сходящимися к единому интересами множество актеров, принадлежащих политико-журналистскому полю и имеющих общий интерес в производстве этого нового верования: специалисты по электоральной социологии, которые в зависимости от их идеологического уклона превращают институты опросов в постоянно действующую "машину по голосованию", - а некоторые из них, откажутся от анонимности и станут "лицами, к которым будет проявлен большой интерес со стороны СМИ", - или хорошо оплачиваемыми научными консультантами от институтов опросов, или еще важными советниками из политического персонала; руководители самих институтов опросов, видящие в этой новой практике экономический рынок, который следует завоевать; журналисты, находящие в этой новой технике явления, глубоко родственные логике журналистского производства, и как бы завороженные этим с виду простым и бесспорным измерением течений в общественном мнении, и способные, впрочем, объявлять заранее, как "сенсационную новость", вероятные результаты выборов; наконец, сами политики, использующие эту технику, чтобы ввести хотя бы минимум рационализации во всегда неопределенную работу по завоеванию избирателей./90/
Предыдущая |
Содержание |
Следующая