Ни у кого не было сомнений, что II Дума обречена. Искали только предлог и вскоре нашли. С помощью двух провокаторов, агентов охранки, Бродского и Шорниковой, было состряпано обвинение социал-демократической фракции II Думы в подготовке ею военного заговора. На этом основании Столыпин 1 июня потребовал немедленного отстранения от участия в заседаниях 55 депутатов социал-демократов и лишения 16 из них депутатской неприкосновенности, чтобы их можно было немедленно арестовать. Дума ответила на это требование созданием специальной комиссии под председательством кадета (и историка) А.А. Кизеветтера. Представленные правительством документы с первого же взгляда убеждали в подлоге и подтасовках. Это было очевидно не только для комиссии, но и для широкого общественного мнения. Факты, приведенные в прессе, не оставляли сомнения в том, что речь шла о полицейской провокации, санкционированной судебными властями.
О том, что обвинение социал-демократической фракции было ложным, знал не только Столыпин, знали все министры[1]. Правая рука премьера, товарищ министра внутренних дел, главный разработчик всех проектов избирательных законов, включая и закон 3 июня, С.Е. Крыжановский в своих воспоминаниях с похвальной откровенностью записал: когда правительство решило, что /24/ жить дальше со II Думой невозможно, «вдруг, как по щучьему велению, возникло среди левого крыла Думы преступное сообщество для ниспровержения государственного строя...»[2]. Несколько лет спустя Шорникова публично выступила с признанием, что «заговор» был организован ею и Бродским по заданию охранки. На основании этого признания, подхваченного прессой, социал-демократическая фракция III Думы внесла соответствующий запрос. Правооктябристское большинство Думы сорвало обсуждение запроса, дав согласие рассматривать его только в закрытом заседании. Это означало фактическое отклонение, так как стенограммы закрытых заседаний Думы публикации не подлежали, а все дело заключалось именно в доведении этого обсуждения до широкой публики.
Новый этап в деятельности П.А. Столыпина был открыт манифестом 3 июня 1907 г. о роспуске II Думы, одновременно с которым было опубликовано Положение о выборах в Думу, т. е. новый избирательный закон. В манифесте указывался также и срок открытия новой Думы — 1 ноября 1907 г.
Акт 3 июня был справедливо назван государственным переворотом: он был совершен в нарушение манифеста 17 октября 1905 г. и Основных законов 1906 г., согласно которым ни один новый закон не мог быть принят без санкции Государственной думы.
За решением созвать новую Думу стояла сложная борьба и колебания в «верхах», обусловленные страхом перед народом. Горемыкин еще в мае 1906 г., т. е. до роспуска I Думы, поручил С.Е. Крыжановскому разработать проект нового избирательного закона. Тем не менее II Дума была созвана по старому закону, поскольку еще теплилась надежда, что вторая попытка может оказаться удачнее. Столыпин надеялся, что в Думе удастся сколотить приемлемый для правительства «центр», куда войдут «кадеты, сдобренные октябристами, с подсыпкою правых». Но когда с первых же дней обнаружилось, что эта надежда нереальна, мысль о необходимости изменения избирательного закона стала уже идеей фикс не только правительства и царя, но и всей правобуржуазной контрреволюции, начиная с Совета объединенного дворянства, штаба всероссийской дворянской организации, возникшей в 1906 г., и кончая октябристами.
Именно в это время посыпались многочисленные проекты нового избирательного закона. Типичной в этом /25/ отношении была записка на имя царя от 26 июля 1906 г, группы членов Совета объединенного дворянства (Шевич, князь Касаткин-Ростовский, Нарышкин, Толь, Дическул, граф Олсуфьев), в которой говорилось, что неудовлетворительный характер Думы «следует искать в действующем законе о выборах в Думу», который а силу этого следует срочно изменить. По мнению авторов записки, изменения должны касаться прежде всего представительства крестьян и рабочих. Необходимо: а) устранить чрезмерное преобладание крестьян и б) в городах дать избирательные права только тем, кто уплачивает квартирный налог (т.е. имеет отдельную квартиру) и обладает известным минимумом содержания по службе или пенсии. «Последние две меры устранили бы участие в выборах городского пролетариата, во всех странах являющегося элементом наиболее враждебным государственности и порядку». Преобладание крестьян в Думе нежелательно потому, что они требуют земли. Поэтому им надо дать избирать определенное число от губернии, «с устранением затем дальнейшего участия уполномоченных от волостей в избрании прочих положенных для губернии депутатов»[3].
Аналогичный проект в целом разрабатывал и Совет объединенного дворянства. Спустя всего лишь неделю после открытия II Думы, на заседании 27 февраля 1907 г., он постановил: «Немедленно приступить к разработке оснований избирательного закона». С этой целью была создана комиссия, куда вошли те же князь Касаткин-Ростовский, Нарышкин, граф Олсуфьев, а также глава Совета граф А.А. Бобринский и князь Волконский, будущий товарищ (заместитель) председателя III Думы[4]. Проекты избирательного закона вышли из октябристской среды.
Таким образом, царь и Столыпин, встав на путь государственного переворота, опирались на поддержку не только черносотенцев и поместного дворянства, но и большей части цензовой «общественности», включая не только октябристов с их лидером Гучковым, публично одобрившим введение военно-полевых судов, но и группу прогрессистов, хотя они предпочитали свое сочувствие взятому правительством курсу открыто не афишировать.
В первых числах мая 1907 г. начались секретные заседания Совета министров, на которых даже не велось протоколов. Об их итогах Столыпин устно докладывал царю. Обсуждался только один вопрос: техника и срок /26/ государственного переворота. Крыжановский разработал три проекта избирательного закона. Тот, который был принят, сами министры прозвали «бесстыжим». Когда об этом сказали царю, он рассмеялся и сказал, что тоже стоит за «бесстыжий».
В день, когда был опубликован новый избирательный закон, на соединенном заседании членов октябристского ЦК вместе с думской фракцией, а также октябристов — членов Государственного совета, проходившем под председательством А.И. Гучкова, было принято воззвание, в котором говорилось, что, хотя акт 3 июня издан способом, не предусмотренным основными законами, т. е. признавался сам факт государственного переворота, «оценку этого акта мы считаем преждевременной, а необходимость его прискорбной»[5].
Социально-политический смысл акта 3 июня сводила к тому, что цезаризм был окончательно перечеркнут: Дума «крестьянская» превращалась в Думу «господскую». Это было достигнуто путем коренного перераспределения квот выборщиков в пользу помещиков и буржуазии за счет крестьян и рабочих, лишения избирательных прав целых народов и территорий, уменьшения общего числа членов Думы с 524 до 442 и других ограничений.
Землевладельческая курия увеличила по новому закону число выборщиков почти на 33%, крестьянская же потеряла 45, а рабочая — 46% выборщиков. В результате по землевладельческой курии один выборщик приходился на 230 человек населения, по крестьянской — на 60 тыс., по рабочей — на 125 тыс. человек. Число городов с прямыми выборами было уменьшено с 26 до пяти. Ранее единая для них избирательная курия делилась на два разряда: в первой выделялась особая избирательная группа купцов, домовладельцев и др., т. е. крупная буржуазия, во второй — средний класс (лица, уплачивающие квартирный налог), причем один выборщик от первого разряда приходился на 1 тыс. населения, а от второго — на 15 тыс.
Полностью были лишены представительства в Думе десять областей и губерний азиатской части России, ранее посылавшие 22 депутата, под предлогом, что население Семиреченской, Ферганской, Закаспийской и других областей не достигло «достаточного развития гражданственности». Однако и поляки десяти польских губерний, вполне этого уровня достигшие, тем не менее потеряли 24 мандата из 36. Кавказу было оставлено 10 мест /27/ вместо прежних 29 и т. д. Одно из антидемократических ограничений носило просто издевательский характер. По старому закону крестьянские выборщики в губернских избирательных собраниях Европейской России выбирали одного обязательного крестьянского депутата из своей среды сами, без участия других выборщиков. Теперь же обязательный депутат-крестьянин избирался всем составом губернских выборщиков. Ясно, что выборщики-помещики, получившие преобладание по новому закону в большинстве губернских избирательных собраний, выбирали не тех, кого хотело избрать большинство выборщиков-крестьян, а, наоборот, тех, которые были для последних неприемлемы. В этом заключалась одна из главных причин, что большинство избранных таким образом депутатов-крестьян как в III, так и в IV Думу осело на скамьях правых фракций. Новый избирательный закон имел еще массу всяких ограничений вплоть до всяких технических уловок, которые с предельной откровенностью были направлены против демократического избирателя. Если к этому прибавить разливанное море полицейского произвола во время избирательной кампании, с запрещением собраний и предвыборной агитации (кроме черносотенной) в крестьянской и рабочих куриях, массовыми отменами выборов, с арестами и устранениями неугодных выборщиков и т. д., то нетрудно себе представить, какой эта Дума вышла из рук ее творцов.
Думский справочник 1910 г. рисует следующую картину. Дворяне, составлявшие, по переписи 1897 г., менее 1% населения, получили в III Думе 178 депутатских мест, или 43% их общего числа. Крестьян-землевладельцев было избрано 66 (15%), лиц либеральных профессий — 84 (19,5%), промышленников и торговцев — 36 (7,5%), священников и миссионеров — 44 (10%), рабочих и ремесленников — 11. Национальный состав Думы не менее выразителен. Депутатов-великороссов было 338 (77%), украинцев 28 (6%), поляков 18 (4,3%), немцев 12 (2,3%), белорусов 11 (2,2%), армян и башкир по 4, евреев, эстонцев, греков, молдаван, грузин и латышей по 2, 1 тюрк, 1 коми. Следовательно, все нации, кроме великороссов, составляли в совокупности 23% всех членов Думы. Таким образом, Дума получилась такой, какой ее мечтал видеть Столыпин, — истинно русской. «3-я Г. дума, — писал восторженный поклонник премьера, — явилась созданием Столыпина»[6].
Это совершенно верная оценка, притом в гораздо /28/ более глубоком смысле, чем думал автор. Дума, разумеется, не была делом рук только Столыпина — это плод совокупных усилий «верхов», правительства и «объединенного дворянства». Но она вышла именно такой, какая ему была нужна, представляла собой тот политический инструмент, на котором, как он полагал, ему удастся исполнить свою сольную партию. Первые две Думы стали в политической биографии Столыпина полем для разгона и самоутверждения, в третьей он намеревался реализовать себя. Поэтому, перефразируя приведенную оценку, можно сказать, что в известном смысле сам Столыпин был порождением III Думы — ее и его политическая судьба оказались неразрывно связанными.
Главная, принципиальная особенность избирательного закона 3 июня, помимо его крайнего антидемократизма, состояла в бонапартизме, в создании возможности лавирования между правым и левым крылом Думы. Закон не позволял создать в Думе одно большинство. Это был запланированный результат.
«Система эта, — писал Крыжановский, имея в виду один из разработанных им вариантов избирательного закона, — помимо своей простоты и устойчивости, которую она вносит в результаты выборов, представляет и то еще преимущество, что дает возможность предопределить число представителей от каждого класса населения, установив таким образом состав Думы в соответствии с видами правительственной власти»[7].
А «виды» состояли в том, чтобы не допустить создания в Думе не только левого, но и правого большинства, чтобы власть, Столыпин могли лавировать между двумя флангами контрреволюции. Третьеиюньский избирательный закон этому замыслу отвечал стопроцентно.
Фракционный состав III Думы в первую сессию выглядел следующим образом: крайних правых было 50, умеренно-правых и националистов — 97, фракция «Союза 17 октября» насчитывала 154 человека, прогрессисты имели 28 депутатских мест, кадеты — 54, мусульманская группа — 8, польско-литовская — 18, фракция трудовиков состояла из 13 человек, в социал-демократической фракции было 19. И принципиально такое соотношение измениться не могло, что подтвердили и выборы в IV Думу. Из приведенных цифр видно, что большинство мог образовать только октябристский «центр», голосуя вместе либо со своими правыми, либо с левыми соседями. В первом случае создавалось правооктябристское большинство примерно в 300 человек. При совместном голосовании /29/ с прогрессистами и кадетами получалось большинство примерно в 260 депутатов. И вся тонкость расчета состояла в том, что октябристы могли и должны были голосовать именно таким образом, попеременно образуя то правое, то левое большинство.
Возможность подобного феномена была обусловлена смешанным помещичье-буржуазным классовым составом октябристской фракции. Страх крупной буржуазии перед революцией, монархизм, глубокий экономический и политический консерватизм, тесные хозяйственные связи и общие интересы с поместным дворянством бросили ее в объятия помещиков, почти таких же правых, как и их собратья в правых фракциях. В результате получилась партия, программа которой была буржуазной, лидер А.И. Гучков являлся выходцем из семьи московского фабриканта, а партия (и особенно фракция) на три четверти, если не больше, состояла из помещиков и чиновников. В связи с этим думский обозреватель «Нового времени» Пиленко заявил, что он провел специальное исследование и собственно буржуа насчитал в октябристской фракции всего 15 человек[8]. Ясно, что такая партия была обречена на бесконечные внутрипартийные и особенно внутрифракционные дрязги, интриги, политический инфантилизм и в конечном итоге на распад и исчезновение. История октябристов в III и IV Думе подтвердила это в полной мере.
В первые годы октябристская фракция еще держалась, и ее цементирующим началом был не Гучков, как следовало ожидать, а Столыпин, для которого октябристский «центр» стал главным инструментом бонапартистского лавирования. Между ним и Гучковым было заключено «молчаливое соглашение», смысл которого состоял в том, что за обещание «реформ» в будущем октябристы поступали в полное распоряжение премьера. Они стали правительственной партией в том своеобразном «третьеиюньском» смысле, что не правительство выполняло их волю, а, наоборот, они выполняли волю правительства. Октябристы стали личной партией Столыпина, за что и получили прозвище «партия последнего правительственного распоряжения», главным инструментом его бонапартистского лавирования между правым и либеральным флангами Думы.
Столыпин и Гучков были в первую очередь озабочены созданием главного, правооктябриcтского большинства. Поскольку октябристы не составляли в Думе /30/ большинства, свидетельствовал Гучков много лет спустя, «пришлось это большинство искать в весьма многочисленном и бесформенном правом секторе Думы». Обсудив положение со Столыпиным, «мы решили сделать попытку произвести раскол в правом секторе Думы, выделив из нее более умеренные элементы, которые могли бы оказать поддержку столыпинскому министерству»[9]. Таковыми оказались «умеренно-правые», в отличие от просто «правых», т. е. крайних правых во главе с Марковым 2-м и Пуришкевичем, и «националисты», оформившиеся в самостоятельные фракции.
Создание второго, октябристско-кадетского большинства зависело от кадетов, от их согласия сотрудничать в третьеиюньскй Думе с октябристами на базе будущих столыпинско-октябристских «реформ». И это согласие было дано. На своем пятом съезде в октябре 1907 г. кадеты заявили, что идут в Думу для «органической» работы в качестве «ответственной оппозиции», т. е. идут на блок с октябристами.
Так была создана третьеиюньская система с двумя большинствами, где первому, главному большинству отводилась охранительная роль, а второе должно было осуществить тот пакет либеральных «реформ», который был выработан Столыпиным; причем в сроки и объемах, какие будут угодны правительству, а не этому большинству. Это была типично бонапартистская система, которая «специально рассчитана на использование, в очень широких пределах, антагонизма либеральной буржуазии и помещичьей реакционности при гораздо более глубоком общем их антагонизме со всей демократией и с рабочим классом в особенности»[10].
Таким образом, столыпинский аграрный бонапартизм, выраженный в указе 9 ноября 1906 г., был дополнен и завершен бонапартизмом политическим, воплощенным в третьеиюньской Думе. Эта сложная и очень неустойчивая система требовала для нормального функционирования почти идеальных условий, т. е. в первую очередь длительного, измеряемого десятилетиями периода «покоя» — отсутствия в стране сколько-нибудь массового рабочего и крестьянского движения. В противном случае она грозила превратиться в свою противоположность — в дополнительный источник кризиса режима. Так на деле и получилось.
В связи с этим возникает естественный вопрос: зачем Царизму после одержанной над революцией победы надо /31/ было идти на риск бонапартизма? Не проще ли и безопаснее было вернуться к прежнему, «чистому» самодержавию и предотвратить следующий приход революции старым испытанным путем «реформ» сверху — так, как это было сделано в 60-х годах прошлого века, без всякой сомнительной и просто опасной, как показал опыт первых двух Дум, игры в «народное представительство»? Вопрос этот формулируется и иначе: не была ли третьеиюньская система творением рук только или преимущественно одного Столыпина, бонапартиста по натуре, которому нравилась эта игра, сумевшего в силу ряда общих причин и личных качеств настоять на своем вопреки мнению «верхов», министров и самого царя? Факты показывают, что дело так не обстояло. Наоборот, вся совокупность причин неотвратимо вела к созданию третьеиюньской Думы, ибо революция, несмотря на поражение, сделала абсолютно невозможным существование режима в прежнем «чистом» виде.
Ещё в 1906 г. председатель Совета министров Горемыкин в одной из своих записок царю ставил именно коренной для царизма вопрос: сохранять ли Думу или возвращаться к старому, дореволюционному самодержавию, идти ли по пути манифестов 6 августа и 16 октября или же «вести дело по иному пути, приводящему к восстановлению прежнего строя государственной жизни, — иначе говоря, по пути реакции. Ответ на этот вопрос может быть в настоящее время только один, а именно, что реакционная политика была бы теперь из всех возможных ошибок наиболее роковою». Мысль о народном представительстве пустила глубокие корни. «Недоверие и даже ненависть к чиновничьему строю управления настолько всеобщая и болезненная, что монархической власти угрожала бы серьезная опасность, если бы сделаны были шаги, оправдывающие предположение о том, что с народным представительством намерены покончить или сузить его до пределов призрачности»[11].
Не только буржуазия, для которой требование «парламента» является в силу ее классовой природы естественным и органичным, но и реакционное поместное дворянство, которому этот же «парламент» нежелателен и чужд в принципе, не мыслили себе дальнейшего существования самодержавия без Думы. Это объясняется глубоким разочарованием «верхних» классов в правящей бюрократии. До революции 1905-1907 гг. эти классы не имели своих партий и не собирались их создавать, /32/ так как не ощущали в этом надобности: царизм, как казалось, был силен и надежно защищал их интересы. Революция показала, что это — иллюзия; и тогда помещики и буржуазия начали срочно создавать свои партии и организации, главной целью которых был контроль за бюрократией, торг с ней во имя своих классовых интересов. Инструментом же такого торга и контроля могло быть только «народное представительство».
Вот почему один из самых реакционных помещиков — главарь умеренно-правых в будущей III Думе П.Н. Балашов в том же 1906 г. писал царю:
«Конечно, ни один благоразумный человек не посоветует Вашему величеству вернуться к традициям прежнего самодержавия и бюрократического строя; эта форма правления приговорена уже окончательно Вами самими 17 октября, и всякий истинный русский патриот и убежденный монархист может только этому порадоваться».
Предлагая дальше изменить избирательный закон в духе будущего третьеиюньского закона, проводить аграрную политику, которая спустя несколько месяцев будет зафиксирована в указе 9 ноября, и другие реакционные меры, Балашов вместе с тем решительно выступал за сохранение законодательной Думы[12]. Объяснять это только страхом перед революцией было бы неверно. Факты показывают, что позиция не изменилась ни на йоту и после 3 июня 1907 г., т. е. после конца революции. Один из самых реакционных журналистов, отражавший настроение «верхов» и правых, М.О. Меньшиков, за 11 дней до открытия III Думы писал:
«Реакция — в смысле возвращения к старому безвластью и государственному воровству — ненавистна всей стране... Реакция ненавистна вдвойне: кроме ее собственных черных грехов, на ее бессовестности лежат кровавые грехи бунта... Реакция ненавистна вдвойне: и за прошлое, погубленное столь бессильно, и за настоящее, прескверное до последней степени, и за будущее, которому она угрожает тем же»[13].
«Союз русского народа», руководимый А.И. Дубровиным, человеком, который даже в глазах Маркова 2-го и Пуришкевича был экстремистом, высказался за сохранение Думы в роли «помощницы» царя, правда законосовещательной. Вот почему требование части сановников не созывать Думу после третьеиюньского переворота в течение нескольких лет не нашло поддержки ни у царя, ни у правительства. Когда на последнем секретном совещании Совета министров в мае 1907 г. /33/ государственный контролер Шванебах выступил против одновременного издания манифеста о роспуске Думы и избирательного закона, отсрочив его опубликование на неопределенное время или хотя бы до октября 1908 г., его поддержал только Горемыкин. Остальные были против. Столыпин заявил, что принятие предложения Шванебаха вызовет бурю, министров и Государственный совет забросают бомбами и т. д.[14]
Революция 1905-1907 гг., будучи подлинно народной революцией, даже потерпев поражение, вынудила царизм осознать, что жить по-прежнему, без «конституционного» прикрытия он больше не сможет. Последнее сделалось необходимым не только внутри, но и вне страны — доверие западных правительств и бирж к режиму было сильно подорвано, и для получения в будущем иностранных займов царизму уже требовалось поручительство «народного представительства» как гарантия стабильности и готовности «исторической власти» идти в ногу со временем.
Поскольку «цезаристский» вариант Думы с опорой на все крестьянство провалился, оставался второй и последний шанс — опереться на Думу бонапартистскую, одновременно осуществляя политику аграрного бонапартизма.
«Бонапартизм, — писал В.И. Ленин, — есть лавирование монархии, потерявшей свою старую, патриархальную или феодальную, простую и сплошную, опору, — монархии, которая принуждена эквилибрировать, чтобы не упасть, — заигрывать, чтобы управлять, — подкупать, чтобы нравиться, — брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке»[15].
Такая политика и была стихией Столыпина. Потеряв «сплошную и простую» опору в лице крестьянства, он сделал ставку на «сильных» против «слабых», на лавирование в III Думе между помещиками и буржуазией. Столыпин стал последней надеждой контрреволюции, ему выдали вексель доверия в надежде, что он станет российским Бисмарком, который «революцией сверху» раз и навсегда предотвратит новый приход революции снизу. Это был последний шанс.
