Термин «экономика» имеет несколько значений. В самом широком смысле под экономикой понимают общественное производство, как оно существует в том или ином социальном организме в целом, в единстве всех его сторон и моментов, включая технику и технологию различных отраслей хозяйства, их взаимосвязь и взаимоотношение, уровень производительности и формы организации труда и, наконец, общественные отношения по производству. Именно такой смысл вкладывают в это слово, когда говорят об экономике той или иной страны, того или иного народа. В более узком смысле под экономикой понимают организацию, структуру и состояние той или иной отрасли производства или вообще формы хозяйственной деятельности. Именно такой смысл вкладывают в этот термин, когда говорят об экономике сельского хозяйства, экономике транспорта и т. п. И наконец, под экономикой понимают существующую в социальном организме систему производственных, социально-экономических отношений. Именно такой смысл чаще всего вкладывал в этот термин К. Маркс. Только в этом смысле мы будем употреблять термин «экономика» в последующем изложении.

II

Первобытные экономические отношения долгое время не были объектом специального научного исследования. Политическая экономия возникла и развивалась как наука исключительно лишь о товарно-денежных отношениях. Первобытность оставалась совершенно вне поля зрения экономистов. Что касается этнографов, то, изучая доклассовые общества, они, как правило, никогда не выделяли существовавшие в них социально-экономические отношения в качестве особого предмета рассмотрения. И это вполне объяснимо.

Социально-экономические отношения первобытного общества качественно отличались от тех, в системе которых ученые-этнографы жили, к которым они привыкли и которые считали единственно возможными. Отождествление экономических отношений с товарно-денежными, характерное для домарксистской политэкономии, было не чем иным, как теоретическим выражением того убеждения, которое стихийно складывалось у людей, живших в условиях капитализма. Не обнаруживая в первобытном обществе привычных форм экономических отношений, исследователи невольно приходили к выводу об их отсутствии в нем.

Разумеется, они не могли не видеть, что люди доклассового общества добывали и потребляли материальные блага, вели хозяйство. Но, обращаясь к их хозяйственной жизни, они более или менее детально описывали лишь технику и технологию производства и организацию труда. Конечно, в своих исследованиях первобытных обществ этнографы не могли не сталкиваться с производственными отношениями, но, как правило, они даже не подозревали, что имеют дело именно с социально-экономическими отношениями. И поэтому все сведения, которые сообщали о них ученые, были разбросаны по самым различным разделам их работ и носили отрывочный, фрагментарный характер. Чаще всего данные о социально-экономических отношениях содержались в разделах, в которых давалась характеристика нравов и обычаев. В разделе о хозяйстве, если таковой имелся, речь, как правило, шла о материальной культуре, формах хозяйственной деятельности (охота, рыболовство и т. п.), технологии производства, организации труда. Такой характер носили работы этнографов не только в XIX, но и в XX в. Естественно, что все сказанное еще в большей степени может быть отнесено к трудам путешественников, миссионеров, торговцев XVIII--XIX вв., которые долгое время служили чуть ли не единственным источником сведений о жизни людей доклассового общества.

Первый шаг вперед в области изучения первобытной экономики мог заключаться лишь в попытке свести воедино и систематизировать те отрывочные сведения, которые содержались в подобного рода работах. И сделан он был не этнографом. Впервые такая попытка была предпринята русским экономистом Н. И. Зибером. Вышедший в 1881 г. его труд «Очерки первобытной экономической культуры» выгодно отличают от многих последующих сводных работ как широта охвата материала, так и концентрация внимания преимущественно на социально-экономических отношениях.

В конце XIX и начале XX в. появилось значительное число работ, посвященных как хозяйству народов доклассового общества в целом, так и отдельным его аспектам[1]. Наряду с описанием технологии производства и организации труда они нередко содержали материалы и о социально-экономических отношениях, а в некоторых такие материалы даже преобладали. Все приведенные данные так или иначе истолковывались авторами, а некоторые даже пытались набросать более или менее цельную картину социально-экономических отношений первобытности. Однако все теоретические построения, если таковые создавались, носили чисто умозрительный характер. Давая ту или иную интерпретацию фактов, исследователи, в массе своей являвшиеся буржуазными учеными, исходили не столько из самих фактов, сколько из предвзятых представлений, имевших своим источником, с одной стороны, общественные условия, в которых они сами жили, с другой - различного рода социологические, а в дальнейшем и экономические учения. Влияние экономических теорий возрастало по мере того, как в центре внимания исследователей все в большей степени оказывались социально-экономические отношения. И среди них особое воздействие на умы буржуазных ученых оказывала возникшая в конце XIX в. так называемая формальная экономическая теория (формальная экономия), или, как нередко говорят, маржинализм. Это имеет свои причины.

По мере того как накапливались фактические материалы, становилось все более очевидным, что, во-первых, и в первобытном обществе существовала система экономических отношений, во-вторых, эта первобытная экономика отличалась от капиталистической. В этих условиях маржинализм привлекал возможностью примирить факты, свидетельствующие о существовании различия между первобытной и капиталистической экономиками, с тезисом о том, что экономика у всех народов и во все времена была, в сущности, одной и той же.

Если буржуазные политэкономы первой половины XIX в., исходя из того, что любая экономика может быть только капиталистической, претендовали на универсальное значение теорий капиталистической экономики, то маржиналисты, не отрицая существования и иных экономик, кроме капиталистической, притязали на создание универсальной экономической теории, в равной степени относящейся ко всем экономическим системам без исключения. Но это фактически означало не что иное, как отрицание качественного различия между экономическими системами, сведение его к различию в степени. И в полном соответствии с этим утверждение о том, что отличие первобытной экономики от буржуазной носит не качественный, а всего лишь количественный характер, содержится в работах всех буржуазных исследователей экономики доклассового общества, придерживающихся маржинализма, не исключая и современных.

Маржинализм внешне действительно выступает как универсальная экономическая теория, не несущая в себе ничего специфически капиталистического. Исходным его пунктом является утверждение, что количество благ (вещей, услуг) и средств, с помощью которых эти блага создаются, всегда ограниченно по сравнению с человеческими потребностями. В результате перед каждым человеком с неизбежностью встает проблема экономии, проблема наиболее экономного распределения благ между альтернативными нуждами, а средств - между альтернативными целями. Он должен тщательно рассчитывать, с тем чтобы из всех возможных вариантов распределения выбрать такой, который обеспечивает максимальное удовлетворение потребностей, максимальную отдачу. Человек, утверждают маржиналисты, по самой своей природе всегда стремится к рациональному калькулированию, «максимизации». И маржинализм, выражая эту сущность человека, является теорией рационального выбора, теорией наиболее экономного, наиболее эффективного распределения средств вообще, производственных ресурсов в первую очередь, между альтернативными целями, является универсальным экономическим учением.

«Экономический человек» маржиналистов, суть которого заключается в рациональном калькулировании, максимизации, внешне больше похож на человека вообще, чем «экономический человек» буржуазных политэкономов первой половины XIX в., основной особенностью которого прямо называлось стремление к обмену, извлечению максимальной личной материальной выгоды, наживе, однако он в не меньшей степени, чем его предшественник, продукт буржуазных отношений. И поэтому, даже когда маржиналисты берут, казалось бы, исключительно лишь взаимодействие человека вообще и природы, отвлекаясь от общественной формы производства, они в действительности привносят в эту картину капиталистические отношения, ибо их человек вообще на деле является человеком конкретного, а именно буржуазного, общества. Рассматривая рациональное калькулирование, максимизацию, т. е. рассчитывание наибольшей личной материальной выгоды, в качестве всеобщей и необходимой черты человека, присущей ему от природы, маржиналисты тем самым протаскивают фактически взгляд на человеческое общество как на являющееся всегда в сущности капиталистическим. И в этой связи нельзя не вспомнить слов К. Маркса о том, что буржуазные экономисты изображают производство как

«заключенное в рамки независимых от истории вечных законов природы, чтобы затем при удобном случае буржуазные отношения совершенно незаметно протащить в качестве непреложных естественных законов общества in abstracto»[2].

Маржиналистское истолкование первобытной экономики могло внешне предстать как вполне согласующееся с фактами в силу того, что сами эти факты носили крайне фрагментарный характер. Эта особенность фактического материала по первобытной экономике делала возможным придать вид правдоподобия самым разным его интерпретациям. В массе разнообразных примеров всегда можно было найти такие, которые вполне укладывались в рамки той или иной концепции.

III

Следующий шаг на пути к созданию теории первобытной экономики был сделан тогда, когда началось систематическое целенаправленное полевое исследование социально-экономических отношений у народов, все еще продолжавших оставаться на стадии доклассового общества. Этот шаг связан с именем Б. Малиновского. Работы, посвященные хозяйственной жизни отдельных первобытных народов, появлялись и раньше[3]. Но даже в том случае, когда они не были основаны исключительно лишь на литературных источниках, основное внимание уделялось в них формам хозяйства, технологии и организации труда. Б. Малиновский, по существу, первым из этнографов сделал систему социально-экономических отношений доклассового общества специальным объектом целенаправленного полевого исследования. Им была детально изучена и описана экономика меланезийцев островов Тробриан[4]. Конечно, он исследовал не только экономику тробрианцев, но все их общество в целом.

Однако социально-экономическим отношениям было уделено особое внимание. Это дало автору возможность собрать фактический материал, не идущий в сравнение с тем, которым располагали ученые раньше.

Б. Малиновский был первым исследователем первобытной экономики, имевшим в своем распоряжении не груду разрозненных примеров, а большое количество твердо установленных фактов, относившихся к системе социально-экономических отношений одного конкретного доклассового общества. Все это не могло не способствовать более глубокому пониманию специфики доклассовой экономики. Именно Б. Малиновскому принадлежит честь открытия такого своеобразного компонента системы социально-экономических отношений доклассового общества, который в дальнейшем получил название престижной экономики. Сами проявления престижной экономики были, разумеется, известны и раньше. Однако исследователи, описывавшие их, как правило, даже не подозревали, что имеют дело с одной из форм социально-экономических связей. Они обычно рассматривали их как явления ритуальные,обрядовые.

Б. Малиновский, столкнувшись с таким проявлением престижной экономики, какой является кула, сумел увидеть в ней «экономическое явление огромной теоретической важности»[5]. Совершенно отличная не только от товарно-денежных, но и вообще от всех привычных социально-экономических связей, кула не стоит одиноко в системе первобытной экономики. Она теснейшим образом связана со всей этой системой и представляет всего лишь крайнее, наиболее резкое выражение особенностей, которые присущи и другим первобытным экономическим формам.

Вклад Б. Малиновского в исследование первобытной экономики прежде всего состоит в том, что он впервые наглядно показал глубину отличия экономических отношений доклассового общества не только от капиталистических, но и от товарно-денежных и вообще от всех привычных экономических отношений. Собранный и систематизированный им материал неопровержимо свидетельствовал: в доклассовом обществе существовали не просто иные формы привычных экономических отношений, а связи совершенно непривычные, не укладывающиеся в рамки сложившихся представлений о том, какими должны быть экономические отношения. Экономическими в доклассовом обществе оказались, в частности, такие отношения, которые хотя и существуют в капиталистическом обществе, но никем не рассматриваются как экономические и не изучаются экономической наукой. В качестве примера можно привести обмен подарками. Дарообмен является существенным элементом социально-экономической структуры позднего доклассового общества. А некоторые из производственных отношений этого общества не только не походили на экономические, но и вообще выступали с точки зрения европейца как совершенно бессмысленные, нелепые, иррациональные.

Своим исследованием Б. Малиновский нанес удар по буржуазным экономическим теориям вообще, маржинализму в первую очередь. Тробрианский материал убедительнейшим образом демонстрировал полную несостоятельность претензий маржиналистов на универсальность их экономической теории.

Убедительно показав, с одной стороны, что в доклассовых обществах имела место сложная система экономических отношений, а с другой - что никакой теории этой экономики не существует, Б. Малиновский тем самым поставил этнографов перед задачей дальнейших как полевых, так и теоретических исследований в этой области. И они постепенно начали приобретать все больший размах. Внутри этнографической науки выделилась особая дисциплина, специализирующаяся на изучении социально-экономических отношений доклассовых, а также переходных к классовым обществ[6]. В англо-американской литературе она получила название экономической антропологии. Следуя традициям, сложившимся в русской и советской этнографической науке, ее следовало бы называть экономической этнографией или этнографической экономией (этноэкономией). В процессе дальнейшего развития предметом экономической антропологии наряду с социально-экономическими отношениями доклассового и переходного к классовому обществ стала также и так называемая крестьянская экономика.

IV

Уже в течение первых 20 лет после появления ранних работ Б. Малиновского (1921, 1922), экономической антропологией был накоплен большой фактический материал, не идущий ни в какое сравнение с тем, которым располагала наука раньше[7]. Но в области теоретической разработки этого материала сколько-нибудь существенных сдвигов не произошло. Исследователи оказались не в состоянии продвинуться дальше частных обобщений, постановки отдельных проблем. Не представляла исключения в этом отношении и интересная работа М. Мосса «Этюд о даре», в которой была предпринята попытка теоретического анализа дарообмена[8].

Однако обходиться без общей теории становилось все труднее. Не сумев создать такую теорию собственными силами, экономические антропологи потянулись за помощью к экономистам. Наметилось и встречное движение. Если первоначально первобытной экономикой занимались почти исключительно этнографы, то позднее она стала привлекать внимание и экономистов, которые в подавляющем большинстве стояли на позициях маржинализма.

Обратившись к первобытной экономике, буржуазные политэкономы приложили все усилия, к тому, чтобы доказать полную применимость к ней всех основных принципов и категорий маржинализма.

«Применим ли метод современной экономической теории в равной степени и к тробрианцу и к лондонцу? К крестьянину Восточной Европы и китайскому аристократу?»

- спрашивал в опубликованной в 1939 г. работе «Принципы экономической социологии» Д. Гудфеллоу. И категорически утверждал:

«Предположение, что может быть более одной экономической теории, абсурдно. Если современный экономический анализ с его инструментальными понятиями не может быть в равной степени применим к австралийскому аборигену и к лондонцу, не только экономическая теория, но и социальная наука в целом могут быть в значительной степени дискредитированы»[9].

Если теперь принять во внимание, что в 30-е годы в сферу исследований экономических антропологов наряду с первобытной экономикой начала постепенно входить и «крестьянская», в которой товарно-денежные отношения играли значительную роль, то становятся ясными причины наметившегося среди них поворота в сторону признания формальной экономической теории. Он нашел свое достаточно отчетливое выражение в вышедшей в 1939 г. книге Р. Фёрса «Примитивная полинезийская экономика» и опубликованном год спустя труде М. Херсковица «Экономическая жизнь примитивных народов» (был переиздан в 1952 г. в переработанном виде под названием «Экономическая антропология»). Так возникло и теоретическое направление в экономической антропологии, которое в дальнейшем получило название формалистского.

Однако принятие формальной экономической теории этнографами было далеко не безоговорочным, что можно наглядно видеть на примере работ Р. Фёрса - одного из лучших знатоков как первобытной, так и крестьянской экономики[10].

С одной стороны, Р. Фёрс провозглашал применимость формальной экономической теории к анализу первобытной экономики, с другой - не мог не видеть, что

«сама природа современной экономической теории создает фундаментальные трудности для применения ее техники к изучению примитивных институтов»[11].

И эти трудности, как он признает, уже неоднократно проявлялись.

«Антрополог, привлеченный вначале некоторыми обобщениями теоретика-экономиста, вскоре наотрез от них отказывается... Его буквально поражает прямая неприменимость к примитивному обществу многого из понятийного аппарата и терминологии экономической науки»[12].

Р. Фёрс пытается разобраться, что именно из формальной экономической теории может быть использовано для анализа примитивной экономики. Выводы, к которым он приходит, далеко не утешительны. Он вынужден признать:

«...принципов экономики, которые поистине общи или универсальны, мало. Большинство из тех, что претендуют на универсальность, были созданы первоначально внутри рамок идей индустриальной, капиталистической системы». «Если мы рассмотрим положения экономической науки, - пишет он далее, - то увидим, что все они, кроме наиболее абстрактных и формальных, выражены в терминах институциализированных понятий»[13].

А такие понятия, даже когда они прямо не относятся к экономическим институтам капитализма, необходимо предполагают их существование. Поэтому

«многие из этих понятий чужды тем видам экономики, что описывают антропологи»[14].

Таким образом, по мнению Р. Фёрса, из всех понятий и положений маржинализма к примитивной экономике может быть применено лишь несколько самых абстрактных и общих. К ним относятся положения о том,

«что экономическая деятельность заключается в применении ограниченных средств к альтернативным целям, что это применение управляется принципами рационального выбора и что целью индивидов, занятых экономической деятельностью, является максимизация удовлетворения»[15].

Однако, как показывает сам же Р. Фёрс, все попытки практически использовать даже эти, казалось бы, самые общие, универсальные положения для анализа примитивной экономики наталкиваются на непреодолимые трудности. Экономисты, категорически настаивая на универсальности положений маржинализма, в то же время буквально ничего не могут сказать о том, как их вообще можно использовать для анализа какой-либо другой экономики, кроме капиталистической[16].

Именно сознание непригодности формальной экономической теории для анализа примитивной экономики заставляет Р. Фёрса все время возвращаться к мысли о необходимости ее перестройки или даже создания новой экономической теории. В некоторых работах он приближается к идее о необходимости создания специальной теории первобытной экономики[17]. Однако нигде он сколько-нибудь четко ее не выражает. Буквально на тех же страницах мы находим утверждения об универсальности маржинализма и о его пригодности к исследованию примитивной экономики[18].

В целом взгляды Р. Фёрса крайне противоречивы. Он эклектически соединяет признание глубокого, качественного различия между примитивной и капиталистической экономикой с отрицанием этого различия; категорическое настаивание на применимости маржинализма к анализу примитивной экономики - с убедительной демонстрацией его полной непригодности для этой цели. Следует сказать, что такой же эклектицизм характерен и для воззрений М. Херсковица: в его «экономической антропологии» торжественное провозглашение применимости формальной экономической теории к примитивным обществам противоречиво сочетается с фактическим доказательством полной несостоятельности этого тезиса.

V

В 20-30-х годах экономическая антропология занимала сравнительно скромное место в системе этнологических исследований. В 40-60-х она приобретает все более важное значение, превращаясь в одну из ведущих этнографических дисциплин. Это прежде всего связано с огромными изменениями, которые произошли после второй мировой войны: развертывание массового национально-освободительного движения и возникновение молодых независимых государств в Азии, Африке и Океании.

Проблемы экономического развития как стран, добившихся политической независимости, так и тех, что продолжали оставаться колониями, оказались в центре внимания. Но решение их предполагало детальное знание и традиционной экономической структуры, и изменений, происходящих в ней в результате втягивания в орбиту мировой экономики. Помочь в этом могла только экономическая антропология.

Отсюда - резкое возрастание размаха исследований в указанной области и вместе с тем изменение их направленности. Продолжалось изучение примитивной экономики, причем работ, посвященных ей, в 40-60-х годах было опубликовано значительно больше, чем в 20 -30-х[19]. Эта экономика изменялась буквально на глазах ученых, и естественно, что в их работах все большее место стал занимать анализ происходящих изменений. В целом центр исследований экономических антропологов постепенно стал перемещаться с примитивной экономики на «крестьянскую». Накопление фактических данных в течение этого времени шло необычайно быстрыми темпами, и попытки втиснуть поистине гигантский материал в рамки формальной экономической теории не могли не способствовать выявлению всей несостоятельности такого подхода к первобытной экономике.

Как реакция на появление «формалистского» направления в экономической антропологии постепенно возникло и выкристаллизовалось теоретическое течение, придерживавшееся совершенно иных взглядов на первобытную экономику. Если духовным предтечей этого направления, получившего название «субстантивистского», был Б. Малиновский, то его непосредственным основоположником - экономист и историк экономики К. Полани[20]. В центре внимания К. Полани находилось различие не столько между примитивной и капиталистической экономикой, сколько между докапиталистическими экономическими системами и домонополистическим капитализмом XIX в. Среди докапиталистических экономик ученого прежде всего интересовали «примитивные» («племенные») и «архаичные». Под первыми он понимал экономику доклассовых и переходных к классовым обществ, под вторыми - экономику древних классовых, в том числе древневосточных, обществ.

Впервые свои взгляды по этим вопросам К. Полани изложил в книге «Великая трансформация» (1944), а также в ряде статей, но определенную известность они получили лишь после выхода в свет книги «Торговля и рынок в ранних империях», где было опубликовано три его работы. В том же сборнике напечатаны и статьи ряда его единомышленников[21]. Другими крупными представителями субстантивизма являются Дж. Дальтон и М. Салинс[22]. Само название этого направления связано с проводимым К. Полани различием двух значений термина «экономика» - «формальный» и «субстантивистский». Как подчеркивал автор, экономика универсальна, но не в смысле наличия во всех обществах максимизации, рационального калькулирования, на чем настаивают формалисты, а лишь в том смысле, что в каждом обществе имеют место социально организованное производство, распределение и потребление материальных благ и услуг. Последнее значение термина «экономика» он именовал субстантивистским.

Исходным для субстантивизма является положение о том, что отличие первобытной экономики от капиталистической носит не количественный, а коренной, качественный характер. Данный тезис достаточно убедительно обосновывается в работах сторонников этого направления. Не менее убедительно субстантивистами было показано, что все принципы и понятия маржинализма возникли на почве капиталистической рыночной экономики и имеют отношение только к ней, они совершенно непригодны для анализа экономических отношений доклассового общества. Отсюда субстантивистами делается вывод о необходимости создания особой теории первобытной экономики, отличной от маржинализма. Таким образом, давление огромного фактического материала заставило часть буржуазных экономистов и этнографов прийти к тому выводу, который за сто лет до этого был сделан К. Марксом и Ф. Энгельсом, - к выводу о существовании качественно различных систем социально-экономических отношений и необходимости создания особой теории для каждой из них[23].

«Условия, при которых люди производят продукты и обмениваются ими, - писал Ф. Энгельс в «Анти-Дюринге», - изменяются от страны к стране, а в каждой стране, в свою очередь, - от поколения к поколению. Политическая экономия не может быть поэтому одной и той же для всех стран и всех исторических эпох... Кто пожелал бы подвести под одни и те же законы политическую экономию Огненной Земли и политическую экономию современной Англии, - тот, очевидно, не дал бы ничего, кроме самых банальных общих мест. Таким образом, политическая экономия по своему существу - историческая наука. Она имеет дело с историческим, т. е. постоянно изменяющимся материалом; она исследует прежде всего особые законы каждой отдельной ступени развития производства и обмена, и лишь в конце этого исследования она может установить немногие, совершенно общие законы, применимые к производству и обмену вообще»[24].

Однако если сам вывод о существовании качественного различия между первобытной и капиталистической экономикой был верным, то характер этого различия субстантивисты поняли неправильно. Согласно взглядам К. Полани, отличие первобытной экономики от капиталистической заключается вовсе не в том, что в первобытном обществе существовали качественно иные экономические отношения, чем в обществе капиталистическом: суть отличия в том, что в первом экономика занимает совершенно иное место, чем в эпоху домонополистического капитализма. В капиталистическом обществе экономика образует особую сферу со своими собственными законами и институтами, противостоящую всем остальным его сферам, и прежде всего политической. Функционируя независимо от воли и сознания людей, экономическая система капитализма всецело определяет их поведение в области экономической жизни. И даже больше. При домонополистическом капитализме экономическая система определяет все общественные институты и тем самым все общество в целом[25].

Совершенно иначе, по мнению К. Полани, обстоит дело в первобытном обществе. В нем экономика не образует особой сферы, она «погружена», «встроена», «врезана» в само общество. Процесс производства, распределения и потребления материальных благ и услуг организован через посредство не специальных экономических, как при капитализме, институтов (рынок, частные предприятия, заработная плата и т. п.), а неэкономических, социальных, таких, например, как родство, брак, возрастные группы, религиозные организации и т. п. Иначе говоря, согласно взглядам К. Полани, в доклассовом (и не только доклассовом, а вообще докапиталистическом) обществе в отличие от капиталистического не существует специальных экономических отношений, их роль выполняют родственные, моральные, религиозные, политические и прочие неэкономические отношения[26].

Таким образом, положение о существовании качественного различия между первобытной (и вообще докапиталистической) и капиталистической экономикой превращается у К. Полани в тезис об отсутствии в первобытном обществе экономики в том смысле, в каком она существует в капиталистическом, т. е. об отсутствии в первобытном обществе экономических отношений. Однако, утверждая это, К. Полани вступает в противоречие с самим собой. Ведь если в первобытном обществе место экономических отношений занимают отношения родственные, моральные, религиозные, то отсюда необходимо следует, что никакой особой теории первобытной экономики, отличной от теорий родства, морали, религии и т. п., быть не может. Но и он сам, и его последователи в качестве своей первоочередной задачи ставили и ставят создание именно такой теории. Ими были выявлены некоторые особенности первобытной экономики и предложены такие, по их мнению, специфичные для нее категории, как «реципрокация» (reciprocity) и «редиcтрибуция» (redistribution). Сам ход исследований в этой области все в большей степени убеждал сторонников Полани в существовании особых экономических отношений и в первобытном обществе. В результате в одной из самых последних работ К. Полани мы встречаем утверждение, что и в доклассовом обществе экономика образует особую субсистему, отличную от таких его субсистем, как политическая и религиозная. Однако это положение у него не раскрыто и мирно соседствует с прежними[27].

Указанного противоречия не смогли разрешить и другие субстантивисты, в том числе и Дж. Дальтон, ставший после смерти К. Полани признанным главой школы. С одной стороны, он, так же как и К. Полани, утверждает, что в первобытном обществе в отличие от капиталистического функцию экономических отношений выполняют родственные, моральные, политические и им подобные. Но в отличие от К. Полани, который не считал возможным называть эти отношения экономическими, Дж. Дальтон характеризует их одновременно и как социальные, и как экономические или социально-экономические. С другой стороны, он повсеместно говорит о существовании в первобытном обществе особой экономической организации, особой экономической структуры. И на естественно вставший вопрос об отношении этой экономической системы к прочим общественным связям Дж. Дальтон дает два различных ответа.

«...Маркс был неправ, - пишет он в одной из своих работ, - распространив экономическое детерминирование социальной организации на ранние и примитивные общества. Действительный урок экономической антропологии заключается в том, что экономическая организация в примитивном обществе не оказывает определяющего влияния на социальную организацию и культуру. Скорее именно родство, племенная принадлежность, политическая власть и религиозные обязательства контролируют, управляют и выражаются в экономике примитивных обществ»[28].

Заявление о том, что

«экономическая организация в примитивных или жизнеобеспечивающих экономиках часто представляет собой выражение родственных, религиозных или политических отношений", - читаем мы в другой его работе, - приписывает первичность социальным отношениям и подчиненный, производный характер экономическим устройствам. Я предпочел бы не приписывать первичность ни тем ни другим»[29].

В результате к первой его точке зрения (в первобытном обществе родственные, религиозные, политические отношения одновременно являются и экономическими) добавились еще две. Одна из них заключается в том, что экономические отношения в первобытном обществе производны от родственных, религиозных, политических, а вторая - в том, что в первобытном обществе родственные, религиозные, политические отношения, с одной стороны, экономические, с другой - существуют независимо друг от друга. И если не все три, то по крайней мере первая и вторая точки зрения не просто соседствуют, а буквально переплетаются на страницах теоретических работ Дж. Дальтона.

VI

Хотя субстантивизм проявил себя еще в 50-х годах, широкую известность он получил только в последующем десятилетии. Немалую роль в этом сыграла опубликованная в 1961 г. в журнале «Америкен антрополоджист» статья Дж. Дальтона «Экономическая теория и первобытное общество», которая впервые сделала идеи субстантивизма достоянием самых широких кругов этнографов. После появления этой статьи и последующих работ Дж. Дальтона число сторонников этого направления стало быстро расти.

Реакция сторонников формалистского направления не замедлила последовать. Уже в следующем году в том же самом журнале появились статьи Р. Болинга и Э. Ле Клера, в которых была предпринята попытка опровергнуть субстантивизм и отстоять идеи формализма. За ними последовали выступления и других сторонников формалистского направления[30]. Естественно, они не остались без ответа. В результате все последующие 7 - 8 лет оказались временем ожесточенной борьбы этих двух теоретических направлений в экономической антропологии. Своей кульминации она достигла в 1968 г., когда под редакцией Э. Ле Клера и Г. Шнейдера вышел сборник «Экономическая антропология: Теория и анализ»[31]. В числе других в него были включены одна из работ К. Полани и упомянутая выше статья Дж. Дальтона. Но сборник был составлен сторонниками формалистского направления. Не ограничившись перепечатыванием пяти ранее опубликованных теоретических статей, в которых критиковался субстантивизм и защищался формализм, составители включили в его состав три специально написанных раздела, преследующие те же самые цели (части 1, 4 и вторая секция части 5).

Однако, как бы ни стремились сторонники формалистского направления представить свои позиции как неуязвимые для субстантивистской критики, сами они не могут не сознавать ее основательности. Отсюда масса противоречий даже в самых общих исходных положениях их теоретических работ. С одной стороны, сторонники формализма категорически настаивают на том, что все основные понятия маржинализма (экономизирование, максимизация, рациональное калькулирование и т. п.) имеют универсальное значение, а с другой - те же самые авторы говорят о необходимости создания более общей теории, чем современный маржинализм, подлинно универсальной экономической теории, по отношению к которой современная формальная экономия выступает лишь как частный случай. Еще больше противоречий возникает, когда они пытаются реализовать свои общие положения. Одни и те же теоретические выкладки авторы одновременно трактуют и как создание новой поистине универсальной экономической теории, и как до конца последовательное и тем самым истинное толкование сущности формальной экономической теории[32].

В целом все выступления сторонников формалистского направления не только не помогли им отбить атаки субстантивистов и укрепить свои теоретические позиции, но, наоборот, нагляднейшим образом продемонстрировали полную бесплодность и практическую бесполезность маржиналистского подхода к первобытной экономике. Этого не могли не осознать самые убежденные из них. В результате Э. Ле Клер и Г. Шнейдер в той же самой работе, в которой они столь ревностно отстаивали применимость маржинализма к первобытности, в конечном счете пришли к выводу о необходимости существования наряду с универсальной экономической теорией и специальной теорией капиталистической экономики также и специальной теории примитивной экономики[33].

В дискуссии, развернувшейся на страницах журнала «Каррент антрополоджи» вокруг статьи Дж. Дальтона «Теоретические проблемы экономической антропологии», в которой приняли участие 22 исследователя, мало кто из сторонников формальной экономической теории решился прямо отстаивать ее применимость к примитивному обществу. Почти все они говорили о необходимости создания новой, подлинно универсальной экономической теории[34].

По существу, мы здесь имеем дело с отходом от формальной экономики многих ее сторонников. Но он не всегда сопровождался их переходом на позиции субстантивизма. И одна из важнейших причин такого положения вещей заключается в том, что в ходе дискуссии, помимо практической бесполезности формализма, раскрылись и слабые места субстантивизма. Хотя субстантивистская концепция и имеет определенные преимущества перед формалистской, но в целом и она не стала и не может стать подлинно научной теорией первобытной экономики.

Результатом разочарования как в формалистской, так и в субстантивистской концепции первобытной экономики явилось возникновение своеобразной «средней» линии в экономической антропологии, сторонники которой выступили с критикой как того, так и другого теоретического направления[35]. Однако сами они никакого позитивного решения не предложили. Некоторые из них видят выход из того теоретического тупика, в который зашла экономическая антропология, в своеобразном синтезе субстантивистской и формалистской концепций. Подобная точка зрения встречается в работах исследователей, стоящих на позициях, во многом совпадающих с субстантивистскими[36]. К подобному выводу склоняется и ряд сторонников формалистского направления.

Даже такие ревностные защитники формализма, как Э. Ле Клер и Г. Шнейдер, вступая в противоречие со всем ими ранее сказанным, на последней странице своей совместной работы заявили, что специальная теория примитивной экономики возникнет в результате скрещивания и даже слияния субстантивистской и формалистской школ в экономической антропологии[37]. С. Кук, который в первых работах показал себя непримиримым противником субстантивизма и ярым апологетом формализма, в более поздних не только признал, что экономическая антропология находится в теоретическом тупике, но и охарактеризовал оба существующих в ней направления как сектантские. По его мнению, выход из сложившегося положения следует искать на путях преодоления односторонности как формалистской, так и субстантивистской концепций[38].

VII

Однако все заявления о необходимости построения новой теории первобытной экономики на основе синтеза двух существующих направлений остались только заявлениями. Никаких реальных попыток в этом направлении никто из экономантропологов даже и не пытался предпринять. По существу, вся западная экономическая антропология, а не только ее формалистское направление на рубеже 60-х и 70-х годов оказалась в состоянии глубокого теоретического кризиса. Не только формалисты, но и субстантивисты в теоретическом отношении полностью исчерпали себя в ходе рассмотренной выше дискуссии. В результате к началу 70-х годов она практически прекратилась. Лишь изредка появлялись ее отголоски. В целом в развитии экономической антропологии наметился определенный спад.

В 70-х годах вышло меньше работ, посвященных первобытной экономике, чем в предшествующем десятилетии[39]. Но дело не в числе. Уменьшение количества публикаций, относящихся к первобытной экономике, в известной степени объясняется прогрессирующим исчезновением самого объекта исследования. В настоящее время большинство работ экономических антропологов посвящено не первобытной, а «крестьянской» экономике.

Главное же состоит в том, что немногие обобщающие работы по первобытной экономике, которые появились за это время, в теоретическом отношении не содержат ничего принципиально нового. Не представляет исключения и в целом интересный труд М. Салинса «Экономика каменного века», написанный, как и другие его работы, с позиций субстантивизма. Для него характерны те же самые противоречия, что и для К. Полани и Дж. Дальтона. С одной стороны, М. Салинс утверждает, что

«даже говорить об «экономике» первобытного общества - значит упражняться с нереальностью. В структурном отношении «экономики» не существует».

С другой стороны, он отмечает постоянно существующее на данной стадии развития противоречие между обществом в целом и его экономикой. С одной стороны, Салинс заявляет, что в «примитивном обществе» нет отношений, институтов или системы институтов, которые были бы экономическими сами по себе. Экономические функции в нем выполняют самые разнообразные отношения и институты: родственные, семейные, политические, ритуальные и т. п. С другой стороны, он характеризует одни отношения первобытного общества как экономические, а другие - как неэкономические. И при этом нередко две различные характеристики даются буквально одним и тем же отношениям, взятым в одном и том же контексте[40]. В результате автор оказался не в состоянии нарисовать верную картину первобытных социально-экономических отношений[41].

В 1977 г., спустя 13 лет после смерти К. Полани, была опубликована оставшаяся незаконченной его фундаментальная работа «Обеспечение существования человека»[42]. В ней имеется немало интересного, особенно в главах, посвященных экономике античной Греции. Но в области теории экономики вообще, теории первобытной экономики в частности в книге нет ничего, что не содержалось бы в ранее опубликованных трудах К. Полани.

Еще меньше работ по первобытной экономике издано в 80-х годах[43]. В них так же, как и в трудах, увидевших свет в предшествующем десятилетии, не содержалось новых положений.

В поисках выхода из теоретического тупика, в котором оказалась экономическая антропология, некоторые европейские специалисты в этой области стали обращать свои взоры к марксизму. Еще в 1967 г. английский этнограф Р. Франкенберг заявил: чтобы добиться успеха, экономическая антропология должна обратиться к марксизму, причем заимствовать не отдельные понятия, а принять марксизм как целостное учение[44]. Два года спустя уже упоминавшийся американский исследователь С. Кук в одной из статей писал: изучение конкретных данных по примитивной экономике, с одной стороны, марксистской литературы - с другой, привело его к выводу,

«что подлинное преодоление противоречия между формалистской и субстантивистской концепциями может быть достигнуто через творческое применение диалектического метода, постигнутого Гегелем и использованного Марксом в социальных и экономических исследованиях... Я смею утверждать, - продолжал он, - что экономическая антропология может выйти из ее нынешнего теоретического тупика путем следования примеру Маркса, увидевшего в производстве ядро экономики и ключ к выделению экономически существенных явлений и в применении диалектического метода для приближения к экономической реальности»[45].

Но еще раньше экономической антропологией стала заниматься группа исследователей, которые считали, что они подходят к изучению первобытной экономики с марксистских позиций. Все их работы первоначально были опубликованы только на французском языке, в результате чего они на первых порах оказались несколько в стороне от основного русла развития экономической антропологии[46]. В дальнейшем некоторые работы этих авторов переведены на английский язык[47].

Намерения данных авторов безусловно были самыми лучшими. Но сказать, что они увенчались успехом, нельзя. И главная причина заключалась в том, что ими были некритически приняты основные положения субстантивизма. Не представляют в данном отношении исключения и работы М. Годелье, в которых субстантивизм совершенно справедливо характеризуется как одно из течений немарксистской политэкономии[48]. Однако такая оценка субстантивизма не мешает М. Годелье, следуя за К. Полани, отстаивать идею о существовании качественного различия между местами экономики в капиталистическом и докапиталистических обществах. В капиталистическом обществе существуют чисто экономические отношения, специальные производственные отношения. В докапиталистических обществах особых производственных отношений, отличных от прочих социальных отношений, не было. Их функцию выполняли самые разнообразные общественные отношения, которые тем самым одновременно являлись и производственными. В первобытном обществе в качестве производственных отношений функционировали отношения родства, в обществе Древнего Шумера - религиозные, а античном обществе - политические, в обществе инков - политико-религиозные факторы[49].

Из сказанного может следовать только один вывод - именно тот, к которому пришли К. Полани и Дж. Дальтон: исторический материализм, являясь эффективным методологическим подходом при изучении капиталистического общества, неприменим к докапиталистическим. Однако М. Годелье этот естественно напрашивающийся вывод принять не хочет. В результате ему остается путем различного рода словесных приемов пытаться примирить непримиримое: положение о доминировании в докапиталистических обществах надстройки с тезисом о детерминирующей роли в них базиса[50].

Э. Террей в работе «Марксизм и первобытные общества» выступает с критикой теории, согласно которой родственные отношения в первобытном обществе являются одновременно и производственными[51]. Однако в дальнейшем автор, по существу, приходит к той же самой точке зрения, что и М. Годелье. Э. Террей подчеркивает качественное отличие капиталистических производственных отношений от докапиталистических: первые являются исключительно лишь экономическими. В отличие от них вторые не только экономические. Характерными для докапиталистических «способов производства»

«были, - пишет он, - неэкономические узы между производителями, средствами производства и иногда также непроизводителями. Эти узы были не только политическим или идеологическим представительством производственных отношений, но и входили в них как составляющие элементы».

Чуть ниже мы уже узнаем, что

«в докапиталистических способах производства эти узы (т. е. неэкономические. - Ю. С.) выполняют функции, принадлежащие коммерческим отношениям в капиталистическом способе производства».

Неэкономические узы, по существу, оказываются уже единственным составным элементом докапиталистических производственных отношений. Ни о каких других их элементах автор не говорит ни слова. И завершается это утверждением, что в докапиталистических «способах производства» доминирующим фактором является не «экономический базис», а «идеологическая и политическая надстройка».

«Доминирование надстройки, - разъясняет Э. Террей, - означает сравнительную интеграцию трех фаз способа производства: это имеет место, когда юридические, политические или идеологические узы становятся условием процесса производства и соответственно надстройка по необходимости вводится в самый экономический базис»[52].

Таким образом, Э. Террей в конечном счете приходит к выводу: в докапиталистических обществах роль производственных отношений выполняют неэкономические, надстроечные связи - политические, юридические, идеологические. Но если все обстоит именно так, от материалистического понимания общества и истории ничего не остается. Э. Террею не может помочь ссылка на то, что, согласно его точке зрения, в докапиталистических «способах производства» «экономический базис», не будучи доминирующим, является в то же время детерминирующим[53]. О каком «экономическом базисе» и какой детерминации может идти речь, если сам этот базис не включает в себя накаких других отношений, кроме неэкономических, надстроечных? Сами понятия базиса и надстройки теряют при таком подходе всякий смысл.

Между М. Годелье и Э. Терреем существуют расхождения по ряду вопросов. Они, например, по-разному понимают термины «способ производства», «общественно-экономическая формация»[54]. Но в главном, основном они едины: оба считают, что особые экономические, производственные отношения, отличные от всех прочих общественных отношений, существуют и соответственно образуют основу общества лишь при капитализме. В докапиталистических обществах таких связей нет. И, утверждая это, оба в одинаковой степени расходятся с К. Марксом. Они повторяют положения, которые в несколько иной форме высказывались еще при жизни К. Маркса и которые последний подверг обстоятельной критике.

Критикуя Прудона (для него, как и для других буржуазных и мелкобуржуазных экономистов, экономическими были только капиталистические отношения, и вследствие этого он писал о «внеэкономическом» происхождении собственности), К. Маркс подчеркивал:

«...внеэкономическое происхождение собственности означает не что иное, как историческое происхождение буржуазной экономики, т. е. тех форм производства, которые получают теоретическое или идеальное выражение в категориях политической экономии. Но та истина, что добуржуазная история и каждая ее фаза тоже имеют свою экономику и экономическую основу своего движения, эта истина, в конце концов, сводится к той тавтологии, что жизнь людей искони покоилась на производстве, на того или иного рода общественном производстве, отношения которого мы как раз и называем экономическими отношениями»[55].

Для К. Маркса не было никаких сомнений в том, что экономические отношения не только существуют и в других обществах, кроме капиталистического, но и являются их фундаментом, базисом.

«Поистине, - писал он в «Капитале», - комичен г-н Бастиа, который воображает, что древние греки и римляне жили исключительно грабежом. Ведь если люди целые столетия живут грабежом, то должно, очевидно, постоянно быть в наличии что-нибудь, что можно грабить, другими словами - предмет грабежа должен непрерывно воспроизводиться. Надо думать поэтому, что и у греков с римлянами был какой-нибудь процесс производства, какая-нибудь экономика, которая служила материальным базисом их мира в такой же степени, в какой буржуазная экономика является базисом современного мира... Я пользуюсь этим случаем, чтобы вкратце ответить на возражение, появившееся в одной немецко-американской газете по адресу моей работы «К критике политической экономии», 1859. По мнению газеты, мой взгляд, что определенный способ производства и соответствующие ему производственные отношения, одним словом - «экономическая структура общества составляет реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания», что «способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще», - все это, по мнению газеты, справедливо по отношению к современному миру, когда господствуют материальные интересы, но неприменимо ни к средним векам, когда господствовал католицизм, ни к древним Афинам или Риму, где господствовала политика. Прежде всего удивительно, что находится еще человек, который может предположить, что эти ходячие фразы о средних веках и античном мире остались хоть кому-нибудь неизвестными. Ясно, во всяком случае, что средние века не могли жить католицизмом, а античный мир - политикой. Наоборот, тот способ, каким в эти эпохи добывались средства к жизни, объясняет, почему в одном случае главную роль играла политика, в другом - католицизм. Кроме того, не надо обладать особенно глубокими познаниями, например, по истории Римской республики, чтобы знать, что секрет ее истории заключается в истории земельной собственности. С другой стороны, еще Дон-Кихот должен был жестоко поплатиться за свою ошибку, когда вообразил, что странствующее рыцарство одинаково совместимо со всеми экономическими формами общества»[56].

Попытки применения марксизма к исследованию первобытной экономики не ограничились одной лишь Францией. В 70-х годах в поисках выхода из теоретического тупика, в котором оказалась экономическая антропология, обратился к марксизму целый ряд английских исследователей, работающих в этой области. В 1978 г. вышел сборник их статей под названием «Новая экономическая антропология». В нем приняли участие Дж. Клэммер, Р. Франкенберг, Д. Седдон и ряд других авторов.

Во введении к сборнику, написанном Дж. Клэммером, говорится о новом открытии марксизма как источника вдохновения в той области, которую он до сих пор избегал, а именно в этнографии[57]. Нельзя сразу же не обратить внимания на допущенную автором фактическую неточность. Марксизм никогда не избегал области этнографии. Достаточно вспомнить труд Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». И советские этнографы всегда руководствовались и руководствуются материалистическим пониманием истории как при решении общих проблем истории первобытности, так и при изучении отдельных конкретных доклассовых обществ. Далее Дж. Клэммер разъясняет, что задача авторов статей, помещенных в сборнике, состояла не просто в применении марксистского анализа к «теоретически совсем не разработанной» области общественных наук, а в «фундаментальном переосмысливании» всего марксизма в целом. С этим связана его характеристика позиций авторов не просто как марксистской, а как неомарксистской[58].

Нельзя не отметить, что некоторыми авторами марксизм был настолько «фундаментально переосмыслен», что от него остались лишь термины, лишенные сколько-нибудь определенного содержания. В результате никакого глубокого теоретического анализа проблем первобытной экономики мы в сборнике не находим. Обращение к марксизму нередко сводится к простому облачению давно известных фактов и концепций в наряд марксистской терминологии, что, конечно, заведомо не может привести ни к какому продвижению вперед в теории не только первобытной, но и никакой другой экономики.

Все упомянутые авторы, начиная с Р. Франкенберга и С. Кука, правы, когда подчеркивают, что путь из теоретического тупика, в котором оказалась экономическая антропология, может открыть только марксизм. Однако одного желания мало. Надо по-настоящему овладеть материалистическим пониманием истории, и только оно поможет создать подлинно научную теорию первобытной экономики.

---

Имя
Email
URL
Отзыв