Рабочий вопрос, так же как и крестьянский, достался Столыпину в наследство от революции 1905—1907 гг. До этого, не только царизм, но и буржуазия отрицала его существование, доказывая, что в России нет рабочего класса в западноевропейском смысле этого слова, а есть всего лишь «сословие фабричных людей», вчерашних крестьян, готовых в любой момент бросить завод, фабрику, шахту, чтобы вернуться в деревню. Революция навсегда покончила с этой иллюзией. Особый журнал Комитета министров от 28 и 31 января 1905 г. по поводу противодействия Министерства внутренних дел, ведавшего рабочим вопросом, законопроектам о страховании рабочих от несчастных случаев и старостах, разработанным Министерством финансов еще до революции, констатировал, что причиной его «служил существовавший тогда взгляд на существо рабочего вопроса в России, будто условия фабричной жизни у нас и на Западе совершенно между собой различны. Число рабочих, занятых на наших фабрично-заводских предприятиях, весьма незначительно; благодаря счастливым (!) условиям землепользования большая часть русских рабочих тесно связана с землей и на фабричные работы идет как на отхожие промыслы, ради подсобного заработка, сохраняя постоянную, живую связь с деревней; никакой систематической борьбы рабочих с предпринимателями в России нет; нет в ней и самого рабочего вопроса, а потому и не приходится создавать по западным образцам фабричного законодательства. Возражать против этого взгляда в настоящее время, после январских событий, нет более надобности»[1].
Это признание было равнозначно признанию несостоятельности политики опоры на крестьянскую общину. Да и связь между дореволюционной аграрной и рабочей /95/ политикой, как видно из приведенного отрывка, очевидна — это была, по существу, единая политика, базирующаяся на представлении о патриархальности не только крестьянина, но и рабочего, на которого смотрели как на того же крестьянина. Революция — лучший учитель не только «низов», но и «верхов», и уже в январе 1905 г. была образована комиссия по рабочему вопросу, получившая в обиходе название «комиссия Коковцова», по имени ее председателя, тогдашнего министра финансов.
Программа, выработанная комиссией, уже целиком исходила из посылки, что в России рабочий вопрос носит такой же характер, как и на Западе, и, следовательно, решать его надо так же, как, скажем, решил его Бисмарк в Германии, В соответствии с этим была разработана программа, сводившаяся к четырем основным пунктам: 1) обязательная организация больничных касс на базе совместных взносов и хозяев, и рабочих; 2) создание на фабриках и заводах смешанных органов из представителей администрации и рабочих «для обсуждения и разрешения возникающих на почве договора найма вопросов, а также для улучшения быта рабочих»; 3) сокращение рабочего дня с 11,5 часа до 10, ограничение законом количества сверхурочных работ; 4) пересмотр статей закона, карающих забастовки и досрочные расторжения договора о найме.
Смысл последнего пункта состоял в том, что комиссия, а затем и Комитет министров потребовали отказа от взгляда на стачку, согласно которому она квалифицировалась как нарушение общественного порядка и, следовательно, подлежала уголовному преследованию и наказанию.
«В сущности, всякая забастовка... — доказывал министр то, что на Западе было давней очевидностью, — есть явление чисто экономическое и при известных условиях отнюдь не угрожающее общественному порядку и спокойствию». Конечно, «преступные учения» находят дорогу в рабочую среду, «но вместе с тем также верно и то обстоятельство, что подавляющее большинство забастовок проистекает из-за чисто экономических... и, если можно так выразиться, кровных причин, ничего общего с преступной пропагандой не имеющих»[2].
Согласившись с такой постановкой вопроса, Комитет министров указал, что «для правильного разрешения вопросов о забастовках, возникающих исключительно на экономической почве, необходимо, чтобы рабочие были надлежащим образом организованы и знали точно свои /96/ права и обязанности, и что посему поставленный Комитетом вопрос об изменении действующих о стачках постановлений должен быть разрешен, по существу, лишь по обсуждении и выяснении всех прочих мер, определяющих внутренний быт рабочих»[3]. Иными словами, вопрос о рабочих организациях — главный, ключевой, от которого зависит все остальное. Явно напрашивается параллель с указом 9 ноября 1906 г. и его стержневым пунктом о праве выхода крестьянина из общины. В обоих случаях полностью господствует буржуазный принцип в подходе и разрешении обеих проблем.
Параллель просматривается и дальше. Насколько ведомство Столыпина оказалось чутким к требованиям и пожеланиям Совета объединенного дворянства, настолько комиссия Коковцова оказалась предупредительной к позиции и точке зрения на рабочий вопрос представительных организаций крупной буржуазии. Последние отнеслись к программе, выработанной комиссией, резко отрицательно. В записке «Петербургского общества для содействия улучшению и развитию фабрично-заводской промышленности» от 12 мая возражения против проекта о сокращении рабочего дня до 10 часов сводились к двум основным доводам: 1) сам факт государственного вмешательства в нормировку рабочего времени неприемлем; 2) сокращение приведет к тому, что русская промышленность «будет устранена навсегда от какой-либо роли в международном соревновании»[4]. В специальной записке подробно доказывалось, что 10-часовой рабочий день и сокращение сверхурочных работ погубят промышленность. Ссылаясь на большое число праздников, заводчики утверждали, что русские рабочие работают гораздо меньше европейских, что было прямой ложью.
Общее заключение записки сводилось к ряду требований, в том числе таких: 1) «признавая в принципе излишней законодательную нормировку рабочего времени, сохранить нормы его продолжительности, установленные законом 1897 г. (т. е. 11,5-часовой рабочий день. — А.А.). ввиду того, что таковые уже существуют»; 2) сохранить сверхурочные работы с таким расчетом, чтобы общее число обязательных и необязательных рабочих часов не превышало 75 часов в неделю. Последний, шестой пункт требовал «распространить закон о нормировании рабочего времени не только на частные, но и на казенные промышленные заведения, а в том числе военного и морского ведомств». Этот пункт был обусловлен тем, что на /97/ казенных предприятиях рабочий день, как правило, был короче, чем на частных, что, естественно, затрудняло капиталистам их борьбу с рабочими, добивавшимися сокращения продолжительности рабочего дня и сверхурочных. Единственное, на что авторы записки соглашались, и притом очень охотно, — это свобода стачек и организаций рабочих — пункт, по которому русская буржуазия в принципе заняла последовательно буржуазную позицию[5].
Законопроект комиссии об обеспечении рабочих врачебной помощью на случай болезни вызвал у заводчиков бурю негодования. Этот законопроект, говорилось в записке, «представляет беспримерное явление... удовлетворять свои потребности за чужой (! — А.А.) счет — глубоко развращающий принцип»[6].
Столь же решительно промышленники выступили и против законопроекта о государственном страховании рабочих. В записке другой представительной организации буржуазии — «Петербургского общества заводчиков и фабрикантов» — говорилось о его разорительности, неслыханной «щедрости» правительства к рабочим за счет предпринимателей Так, в Германии средства больничных касс на 2/з составляются из взносов рабочих и на 1/з — из взносов фабриканта. Законопроект же комиссии предусматривает половину платежей со стороны владельцев предприятий При страховании инвалидности и старости взносы от хозяев г. рабочих определялись в 3% заработка последних, тогда как в той же Германии величина взноса была в два раза меньше.
«В Германии, — жаловались петербургские заводчики, — государственное страхование зародилось и постепенно выросло на тучной почве, удобренной французскими миллиардами, в период расцвета промышленной жизни... в России же замышляется провести в жизнь внезапно целый ряд чрезвычайной важности мер в такое время, когда и без того слабая и неокрепшая промышленность испытывает вследствие исключительных обстоятельств тяжелый, затяжной кризис»[7].
Все это имело место до 15 мая 1905 г., когда в заседании комиссии приняли участие приглашенные представители промышленного мира. Здесь разногласия приняли форму открытого и резкого конфликта. Открывая заседание, Коковцов признал, что возглавляемая им комиссия обязана своим рождением революции, — «обстоятельства эти, с их прискорбными сторонами, хорошо известны присутствующим». Главной его целью было /98/ рассеять подозрения заводчиков и фабрикантов, что правительство намеревается свою рабочую программу осуществить за их счет.
«Правительству по поводу этих работ, — говорил министр, — делается упрек, что оно будто бы пошло на уступки рабочим без достаточной осмотрительности, с одной лишь целью во что бы то ни стало достигнуть успокоения, хотя бы ценой интересов работодателей. В действительности дело представляется совсем в ином виде». Наоборот, правительство постоянно и с исключительным вниманием относилось к интересам промышленности; именно оно «занялось прежде всего созданием наиболее благоприятных условий для развития фабрично-заводских и горных промыслов. Важнейшим средством для сего послужило таможенное покровительство, и в этом отношении правительство пошло полной мерой навстречу интересам работодателей»[8].
Эти же идеи он развил в своей речи и на другой день.
Все это была истинная правда, но жадность, узкий эгоизм, неумение видеть ничего, кроме выгоды сегодняшнего дня, у предпринимателей были таковы, что они не хотели идти ни на малейшие материальные жертвы. Ответом на вторую речь Коковцова стало специальное заявление представителей промышленности, зачитанное Г.А. Крестовниковым, в котором правительство снова обвинялось в том, что оно хочет решить рабочий вопрос за счет заводчиков и фабрикантов. Спустя два дня промышленники пошли на открытый разрыв, сославшись на известие о гибели русского флота в Цусимском проливе, а также на события в Польше, Литве и на Кавказе. Продолжать участвовать в заседаниях комиссии при таких известиях «сверх сил обыкновенных людей», заявил тот же Крестовников.
«Мы все настолько взволнованы, настолько нервны, что наше последнее совещание нас убедило в невозможности продолжать наши занятия»[9].
Уговоры не помогли, и на этом комиссия Коковцова фактически прекратила свое существование
Тем не менее, несмотря на провал, определенный итог все же был достигнут. Он состоял в том, что царизм под влиянием революции твердо взял курс, так же как и в аграрной политике, на буржуазную политику в рабочем вопросе, отказавшись от чисто полицейского способа его разрешения, с репрессиями и зубатовщиной в качестве главных средств. В свою очередь и буржуазия, несмотря на политический примитивизм, в силу уже самой своей природы осознала, что иного пути в решении рабочего /99/ вопроса нет. Общей платформой правительства и промышленников было признание права рабочих на стачку и свои профессиональные организации. Рабочий вопрос в буржуазном разрешении наряду с аграрным стал одним из краеугольных камней третьеиюньского курса царизма, одним из проявлений столыпинского бонапартизма, с той лишь разницей, что в одном случае бонапартистское лавирование шло между помещиками и крестьянством, а во втором — между буржуазией и пролетариатом. Дальнейшее развитие рабочего вопроса в «верхах» и Думе доказало это с полной очевидностью.
