Подлинная проблема, связанная с убийством Столыпина, состоит не в том, кем он был убит — революционером или агентом охранки, а в том, знала ли охранка о замысле Богрова. Не только апологеты, но и противники Богрова из революционно-демократического лагеря были уверены, что тот обвел охранку вокруг пальца. Лишь один Струмилло вскользь упомянул об «обывательской» версии, согласно которой «Столыпин [был] убит, — как выразился его родственник Пейдгардт, — охранной пулей», так как он «мешал» Курлову, Спиридовичу и др.[1] «Обывательская» версия, как ее окрестили эсеры, а вслед за ними Струмилло, выступала вначале в виде кулуарных и газетных слухов, где факты перемешивались с самыми фантастическими выдумками. Давалось два объяснения. Первое — охранка в лице товарища министра внутренних дел, шефа отдельного корпуса жандармов генерала П.Г. Курлова, начальника дворцовой полиции жандармского полковника А.И. Спиридовича, начальника Киевского охранного отделения жандармского полковника Н.Н. Кулябко и вице-директора департамента полиции камер-юнкера Веригина, т. е. тех, кому была поручена охрана царя во время киевских торжеств, хотела инсценировать покушение на Столыпина, чтобы, его успешно предотвратив, получить ордена, чины и т. д., но в решающий момент совершила грубый промах, потеряв контроль над Богровым. Второе объяснение — эта четверка хотела, чтобы Столыпин был убит, и сделала это руками Богрова.
Материалы, которыми располагает на сегодняшний день историк, позволяют утверждать, что «обывательская» гипотеза во втором ее варианте имеет достаточно серьезные основания. Но поскольку доказательства носят косвенный характер, прямых улик нет, категорического вывода, что Столыпина убила охранка, делать нельзя. Тем не менее гипотеза заслуживает подробного рассмотрения.
Чтобы не открывать америк, мы для начала вкратце изложим с некоторыми уточнениями рассказ Гана, который достаточно тщательно изучил имевшиеся в его распоряжении факты. Согласно этому рассказу, 26 августа 1911 г. Богров явился к Кулябко и передал ему докладную записку, которую Ган привел дословно. В записке излагалась длинная и сложная история о том, как в 1910 г. /221/ на Троицу из Парижа в Петербург приехала «дама», которая привезла с собой письма ЦК партии эсеров. Два письма и деньги она должна была передать уже известному нам Егору Егоровичу Лазареву и одно — члену Государственной думы трудовику А.А. Булату. В конце концов письма попали к Богрову, который передал их фон Коттену. После этого между Лазаревым и Богровым установилась постоянная связь. Через некоторое время к Богрову явился незнакомец, отрекомендовавшись другом Лазарева. Незнакомец также спросил, у кого он может собрать справки о его, Богрова, прежней деятельности. Потом к Богрову прибыл еще один господин. В конце июня 1911 г. Богров получил письмо с целым рядом вопросов, в том числе такими: не изменились ли его убеждения, каково настроение и т. д.? Был указан и адрес для ответа («Вестник знания». Невский, 40, для Н.Я. Рудакова.) Ответ ушел немедленно. До конца июня никаких дальнейших известий не было, как вдруг «Николай Яковлевич» явился к Богрову в Потоки около Кременчуга, где у его родителей была дача, и рассказал, что был в Киеве, узнал дачный адрес Богрова и разыскал его. Главное, что интересовало «Николая Яковлевича», — это вопрос, можно ли получить в Киеве квартиру для трех человек. Богров дал утвердительный ответ. Далее прибывший расспрашивал о способах сообщения с Киевом. Богров предложил план переезда на моторной лодке, который «Николай Яковлевич» одобрил. В тот же день он уехал обратно в Кременчуг и обещал в скором времени дать о себе знать.
Свидание Богрова с Кулябко состоялось на квартире последнего, когда у него обедали Спиридович и Веригин. В их присутствии Богров рассказал содержание своей записки с некоторыми дополнительными подробностями. Выслушав его, Спиридович отверг план с моторной лодкой и предложил «ввести террористов в Киев с одной из ближайших железнодорожных станций». Устройство конспиративной квартиры было предоставлено Богрову. К этому Кулябко прибавил, что ввиду той роли, которую Богрову придется сыграть в «ликвидации», он всегда может предоставить ему доступ во все места, связанные с торжествами, и тут же предложил билеты в Купеческий сад и городской театр на 31 августа и 1 сентября, где должны были быть царь, министры, сановники.
На другой день, 27 августа, Кулябко в присутствии Веригина и Спиридовича подробно изложил разговор с /222/ Богровым и вырабртанный план действий Курлову. Последний план одобрил и приказал «обставить наблюдением Кременчуг и Потоки». Кроме того, он велел снестись с фон Коттеном для выяснения личностей, указанных в записке Богрова. Глава столичной охранки ответил, что указанные в телеграммах лица, за исключением Лазарева, отделению неизвестны; сведения же Богрова о письмах поступили уже после их передачи последним адресату и поэтому не могли быть «разработаны». Н.Я. Рудаков в «Вестнике знания» неизвестен, и в Петербурге лиц с этими инициалами не имеется. В доме 60 по Литейному проспекту проживает дворянин Николай Евгеньевич Рудаков, часто бывавший минувшей зимой в «Вестнике знания», по агентурным сведениям, «внепартийный либерал». Описание примет Рудакова было совершенно противоположно тому, какое дал Богров.
31 августа Богров попросил Кулябко дать ему билет в Купеческий сад. При этом он сообщил, что «Николай Яковлевич» уже прибыл в Киев, причем не один, а с некой девицей по имени «Нина Александровна». «Николай Яковлевич» предложил ему принять непосредственное участие в покушении, но он отказался. Из разговоров с «Николаем Яковлевичем» Богров понял, что дело серьезное, ибо тот потребовал сообщить приметы Столыпина и Л.А. Кассо. Поэтому ему необходимо быть в Купеческом саду, так как, возможно, за ним будет установлено перекрестное наблюдение сообщниками «Николая Яковлевича» и его отсутствие в саду приведет к провалу. Билет был выдан, однако Богрову не удалось близко подойти к Столыпину. Поздно ночью он сообщил Кулябко, что у «Николая Яковлевича» имеется два браунинга, а его свидание с «Ниной Александровной», поселившейся на неизвестной Богрову квартире, должно состояться завтра между 12 и 1 часом дня. Поскольку террористы по-прежнему требуют от него выполнения поручения, ему необходим билет в городской театр на торжественный спектакль. «Николаю Яковлевичу», чтобы отвести подозрение, он уже сказал, что билет достанет через знакомую кафешантанную певицу Регину. Кулябко согласился выдать билет.
Решающие события 1 сентября развернулись следующим образом. В 6 часов утра Кулябко впервые доложил о готовящемся покушении киевскому генерал-губернатору Ф.Ф. Трепову. В 7 часов утра он сообщил об этом Столыпину с просьбой не ходить по городу. В середине дня /223/ в присутствии Веригина Богров сказал Кулябко, что свидание «Николая Яковлевича» и «Нины Александровны» перенесено на 8 часов вечера. Когда Богров явился в театр, Кулябко предложил ему вернуться на квартиру, чтобы убедиться, что «Николай Яковлевич» все еще там. Богров ушел и вернулся через несколько минут, сказав, что «Николай Яковлевич» ужинает, после чего занял свое место в 18-м ряду партера. Во время антракта Кулябко повторил приказание, и Богров снова повторил свой нехитрый маневр. Однако дежуривший у входа офицер отказался впустить его обратно в театр, поскольку билет уже был надорван. Только вмешательство Кулябко, проходившего в это время мимо, позволило Богрову снова оказаться в театре.
Антракт еще продолжался. Столыпин стоял лицом к партеру, облокотившись на барьер оркестровой ямы. Богров, прикрывая оттопыривавшийся от браунинга карман театральной программой, подошел к Столыпину на два-три шага и дважды в него выстрелил. Одна пуля попала Столыпину в руку, а другая — в живот.
5 сентября 1911 г. Столыпин скончался в частной клинике Маковского, куда его сразу доставили после покушения. Пуля задела печень, и это решило дело — тогдашняя медицина оказалась бессильной его спасти. Но политический его конец, как он сам хорошо понимал, наступил раньше.
Задержанного Богрова стали избивать, и его с трудом удалось отбить. Тут же в театре Богров был обыскан и допрошен, а затем отправлен в «Косой капонир». После молниеносного следствия и суда его повесили.
Даже Мушин был крайне удивлен тем, что четыре матерых деятеля охраны приняли на веру рассказ Богрова, изобиловавший такими дефектами, что «достоверность всего сообщения должна была бы волей-неволей подорваться»[2]. Так, Богров получил якобы сведения о «Николае Яковлевиче» в конце июля, а сообщил об этом Кулябко только 26 августа.
«Весь рассказ мог подорваться и простой проверкой замечания Богрова, что о «фактах», имевших место весной 1910 г., он будто бы заявил начальнику СПб. охр. отд. фон Коттену. В этой части Богров сделал несомненную неосторожность».
При этом Мушин высказал сомнение в том, что фон Коттен вообще видел Богрова. Сомнение, как нам известно, было необоснованным, но тем хуже это для Курлова и Ко, ибо ответ фон Коттена совершенно недвусмыслен:
«Николай /224/ Яковлевич» — выдумка Богрова. «Смешно становится только подумать, — писал далее Мушин, — что таких «орлов» охраны, как Курлов, Спиридович, Кулябко, Веригин, можно было провести на такой очевидной наивности, как то, что этот злополучный «Николай Яковлевич» — надо бы думать, по серьезности затевавшегося предприятия опытный революционер — мог, познакомившись с политическими взглядами Богрова главным образом через письма, сразу же, с места в карьер, предложить такое дело, как участие в террористическом акте»[3].
Так же легко разоблачался Богров, по мнению Мушина, и в период, непосредственно предшествовавший покушению. Тем не менее «охранка опять-таки не обратила внимания на ряд несообразностей в богровской мистификации, о которых говорит в своем докладе сенатор Трусевич». Мушин их перечисляет:
«Сообщение Богрова о том, что за ним, по предупреждению «Ник. Як.», может быть надзор в театре для проверки посещения спектакля, до очевидности было невероятно, так как нельзя же допустить, чтобы «Ник. Яков.» осведомлял Богрова о такой направленной против него же меры и, посвящая Богрова во все свои сокровенные тайны вплоть до указания некоторых из участников заговора, в то же время не верил его обещанию быть в театре и даже прямо обнаружил свое недоверие».
В Потоках Богров сказал «Николаю Яковлевичу», что его квартирой воспользоваться нельзя, а тот заявился к нему на квартиру без всякого предупреждения. Какой смысл был в поручении выяснить приметы Столыпина? Во-первых, он не должен был непосредственно участвовать в исполнении террористического акта и, следовательно, ему эти приметы были не нужны. Во-вторых, эти приметы общеизвестны. Как могло наблюдение упустить «Николая Яковлевича» в Кременчуге? Почему охранка не догадалась проделать такую простую вещь, как навести справки у швейцара и других, действительно ли кто-нибудь находится у Богрова, и т. д. и т. п.[4]
К этому добавим, что сенатор М.И. Трусевич, производивший расследование обстоятельств убийства Столыпина, на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии заявил:
«Оказывается, там (в квартире Богрова. — А.А.) была прислуга, к которой один из филеров ходил в гости, и самое пребывание этого Николая (Яковлевича. — А.А.) можно было проверить 20 раз. И было бы обнаружено, что это была сплошная ложь со стороны Богрова»[5]. /225/
Из всего сказанного видно, что даже начинающие жандармы легко могли установить истину, если бы задались такой целью. Тем не менее этого не произошло. В чем же причина? Объяснение, которое дает такому феномену Мушин, вполне на уровне рассказа Богрова о «Николае Яковлевиче» и пр. Заколдованная охрана — Кулябко и другие — поверила Богрову потому, что он революционер, а не какой-нибудь провокатор.
«Как не поверить человеку, — восклицает Мушин, — общественное и социальное положение которого, как и родителей его и родственников, независимость этого положения, материальная обеспеченность отнюдь не толкают в объятия такого непопулярного учреждения, как охранка». «Смешно или не смешно, а Богрову поверили», — восклицает он в другом месте[6].
Из пасторальной сентенции Мушина может следовать только один вывод: поскольку Кулябко был в своем уме и точно знал, что Богров его платный сотрудник, а не революционер, то он никоим образом не мог ему поверить. Следовательно, вся компания сделала вид, что поверила ему или, что одно и то же, очень хотела поверить.
Сандомирский, также до крайности изумленный столь невероятной простотой охранки, тем не менее пошел по пути доказательств Мушина.
«Неужели, — восклицал он, — киевские охранники были так глупы, что не потребовали от Богрова даже фамилий и адресов этих двух террористов?! Это кажется чудовищным, но, думается мне, так и было. А если так, то Богров мог, стало быть, околпачивать киевских охранников вовсю»[7].
Сам Богров, однако, как видно из его показаний, был до крайности удивлен, что опытные жандармы так легко поверили шитому белыми нитками вымыслу. В телеграмме от 2 сентября командированный в Киев департаментом полиции полковник Предель сообщал в Петербург:
«Богров показал, что уже давно умыслил единолично акт террора, считая премьера вдохновителем реакции, и выполнил, воспользовавшись непонятным для него доверием подполковника Кулябко к безусловно вымышленным сведениям о прибытии в Киев анархистов с браунингами и бомбой, из коих один будто бы остановился в его, Богрова, квартире»[8].
«Неосторожностей во всем деле, — пишет Мушин, — по признанию самого Богрова, было достаточно, чтобы провалиться в глазах внимательного человека»[9].
Генерал Курлов, опытный жандармский волк, отлично /226/ понимал, что при первом же прикосновении к делу Богрова у начальства сразу и неизбежно возникнут два вопроса: 1) почему не было установлено наблюдение за самим Богровым и 2) почему его пустили в театр? Если, отвечая на первый вопрос, можно было еще что-то лепетать о доверии, которое заслужил Богров своими прошлыми услугами Кулябко, то на второй вопрос даже такого ответа дать нельзя. Дело в том, что, согласно инструкциям департамента полиции, секретных сотрудников из «революционеров» строжайше запрещалось допускать в те места, где находились высокопоставленные лица, и тем более царь, ибо такие агенты считались политически неблагонадежными, могущими в любой момент совершить непредсказуемую акцию в духе Богрова. В тех же случаях, когда задача предотвращения покушения не могла быть выполнена без нахождения этого сотрудника поблизости от лица, на которого было это покушение задумано, он должен был находиться под неотступным наблюдением офицера охраны, обязанного следовать за ним буквально по пятам.
Именно эти два вопроса и были сразу заданы всей великолепной четверке сначала Трусевичем, а затем и Н.Г. Шульгиным.
«Он, Курлов, — говорилось в постановлении первого сенатора, — в нарушение возложенных на него служебных обязанностей не только не воспретил выдачи Богрову билетов для пропуска на торжества, но и не распорядился об учреждении за Богровым в случае выдачи ему означенных билетов бдительного надзора и принятии необходимых мер».
Курлову инкриминировалось также, что он «не распорядился об учреждении надзора за личностью самого Богрова» и об обследовании его квартиры, после того как тот сообщил, что в ней скрывается один из «злоумышленников», т. е. «Николай Яковлевич». Сенатор Шульгин постановил привлечь Курлова к следствию в качестве обвиняемого именно на основании этого постановления[10]. Аналогичные обвинения Шульгиным были предъявлены Кулябко и Веригину[11].
В ответ на обвинения Курлов в своей записке дал совершенно смехотворное объяснение. Доклад Кулябко, отвечал он на первый вопрос, был сделан в «такой форме», что не возбудило в нем «никакого сомнения, что наблюдение было установлено и за самим Аленским». На второй, главный вопрос Курлов дал такой ответ: когда Кулябко доложил ему (в театре) последние сведения о /227/ «Николае Яковлевиче», которые сообщил Богров, «только что опять приезжавший к нему в театр», то, «где именно сообщил Аленский указанные сведения Кулябку, последний мне не объяснил, и об этом я его не спрашивал, так как понял, что Кулябко мог с ним иметь разговор на подъезде, в вестибюле или ином помещении театра, но не в зрительном зале»[12]. В показаниях, данных Чрезвычайной следственной комиссии, Трусевич решительно заявил: «Относительно Курлова было установлено, что Курлов был осведомлен о том, что агент был допущен в театр»[13]. Курлов на допросе сначала категорически отрицал это, но, когда ему сказали, что Кулябко подтвердил этот факт, он мог только пролепетать в ответ: «Да, по словам Кулябки, выходило так»[14].
Можно привести еще целый ряд подобных доказательств, в частности противоречия в показаниях каждого из четверки, которыми они фактически изобличали друг друга, но и уже приведенных фактов вполне достаточно, чтобы понять, что все эти детские промахи, допущенные опытными охранниками, были намеренными. Заслуживает внимания только объяснение Курлова в его воспоминаниях на этот счет. Дело было, оказывается, в том, что охранники, несмотря на весь свой опыт, очень часто становились жертвой какого-то гипнотического доверия, которым они проникались к своим секретным сотрудникам из «революционеров».
«Такой гипноз непонятен широкой публике, как я сам убедился в этом, например, при её суждении о роли Богрова в убийстве Столыпина», тем не менее это факт. «...Примером чрезмерного доверия к тайному агенту, — писал Курлов далее, — может служить и убийство П.А. Столыпина... Полковник Кулябко отнесся со слишком большим доверием к Богрову, когда допустил его в театр, где находился Столыпин»[15].
Итак, крайности сошлись: и Курлов, и Мушин пришли к одному и тому же выводу, что Кулябко стал жертвой гипнотического доверия к Богрову. Такого же взгляда придерживается и Майский. Крайняя несостоятельность подобных умозаключений очевидна.
Возникает, естественно, вопрос: в чем подлинная причина этой жандармской псевдонаивности? Иными словами, не обстоит ли дело таким образом, что Курлов и Ко хотели, чтобы Богров убил Столыпина, и всячески облегчали ему эту задачу? Факты показывают, что такой вопрос вполне правомерен.
На протяжении всей своей книги Курлов неустанно /228/ повторяет и подчеркивает, как он любил Столыпина и как Столыпин любил его. В течение всей своей совместной службы с премьером он находился «под обаятельным влиянием его личности». Столыпин, «улыбаясь», предложил ему должность вице-директора, чтобы потом сделать директором департамента полиции, так как, по его мнению, автор воспоминаний обладал для занятия этого поста «необходимой серьезной подготовкой» и другими нужными качествами. Столыпин добился у царя назначения Курлова товарищем министра внутренних дел, не желая никакого другого кандидата.
«Государь император не сохранил нашей тайны, — встретил меня Столыпин улыбаясь, — вы видите, я обещание свое исполнил и теперь официально сообщаю Вам о вашем назначении товарищем министра внутренних дел».
Чем больше Курлов узнавал Столыпина, «тем большим уважением проникался к нему»[16]. И так далее в том же духе.
Ничто, возможно, так не изобличает Курлова в деле убийства Столыпина, как эти россказни. Большому кругу людей было известно, что Курлов ненавидел Столыпина, а последний считал его одним из своих самых опасных врагов. Курлов являлся весьма низкопробной личностью: кутил в ресторане на казенные деньги, был весь в долгах, имел самую скверную репутацию. Столыпин только ждал повода, чтобы убрать его, и Курлов об этом хорошо знал. К тому же Курлов был креатурой дворцового коменданта В.А. Дедюлина, одного из ярых врагов Столыпина. Дочь Столыпина, по мужу М.П. Бок, в своих воспоминаниях сообщает следующий факт:
«Через дня два после нашего возвращения в Берлин (муж ее был там русским военным атташе. — А.А.) из нашего консульства поступило ко мне сообщение о неблагонадежности генерала Курлова по отношению к моему отцу. Сообщение было настолько серьезно, что мы решили выехать в тот же день в Петербург, чтобы сообщить об этом моему отцу и предупредить его».
Так и было сделано. Выслушав известие, «папа», нахмурившись, сказал:
«Да, Курлов единственный из товарищей министров, назначенный ко мне не по моему выбору; у меня к нему сердце не лежит, и я отлично знаю о его поведении, но мне кажется, что за последнее время он, узнав меня, становится мне более предан»[17].
И вот именно на Курлова была возложена охрана во время киевских торжеств, причем для этого пришлось пойти на большой скандал. Дело в том, что, согласно традиции, /229/ руководство охраной царя во время его путешествий возлагалось на высшего представителя местной власти. На этот раз неписаный закон был нарушен, и киевский генерал-губернатор Трепов, будучи крайне оскорбленным выказанным ему недоверием, подал в отставку. Курлов фальсифицирует этот инцидент самым бесцеремонным образом. По его словам, не кто иной, а именно «Столыпин выхлопотал высочайший приказ» о назначении именно его, Курлова, «начальником всей охранной службы, которому должны были подчиняться чины всех соответствующих ведомств», а он «сам подчинялся непосредственно дворцовому коменданту и через него — министру двора». Конфликт с Треповым Курлов изобразил в виде легкого недоразумения, которое он легко уладил при полной готовности Трепова считать Курлова своим «начальством»[18].
Но даже из письма Столыпина к Курлову, которое он приводит в свое оправдание, видно, что конфликт был серьезный и премьер очень недоволен случившимся.
«Киевский генерал-губернатор сообщил мне, — писал Столыпин, — что считает оскорбительным для себя то, что высший надзор и наблюдение за охраной государя во время его пребывания в Киеве отняты у него и переданы Вам. В этом он усматривает признание его негодным для того поста, который он занимает»[19].
Трепов остался на своем посту не благодаря такту Курлова, как тот уверял, а потому, что его отставка не была принята из-за «торжественности минуты», как писал потом октябристский официоз[20].
Следует ли из этого, что Дедюлин и Курлов отстранили Трепова потому, что у них в это время созрел план убийства Столыпина в Киеве? Для такого предположения нет никаких оснований. Были просто карьеристские соображения. Но в ходе торжеств возникла, наверно, мысль и представилась возможность унизить Столыпина, причем самым болезненным для уже фактически отставленного премьера образом. Даже Курлов признал, что Столыпину не нашлось места ни в одном из придворных экипажей и он сопровождал царя во время поездок в наемной коляске. Его «забыли пригласить», по словам самого премьера, на пароход, на котором царь со свитой отправлялся в Чернигов и т. д. Столыпин отлично понимал, в чем тут дело.
«Вы, вероятно, по ходу вещей и сами уже заметили, — сказал он Курлову, — что мое положение поколеблено, и я из высочайше разрешенного мне до 1 октября /230/ отпуска уже не вернусь в Петербург ни председателем Совета министров, ни министром»[21].
Курлов делает вид, что был возмущен демонстративным унижением своего патрона. Но это, конечно, ложь. В частности, было отдано распоряжение, согласно которому экипаж Столыпина следовал на таком расстоянии от экипажа царя, что не попадал в зону охраны. Только после усиленных настояний адъютант Столыпина добился, чтобы для охраны его шефа были выделены три жандарма. Поста дежурного полицейского офицера при отведенной ему квартире выделено не было и т. д.
Безусловно, все это очень облегчало возможность покушения на Столыпина. Был ли это преднамеренный результат или нечаянный, сказать трудно. Но идею покушения Курлову и Ко, если она у них возникла в ходе киевских торжеств, мог подать только Богров. В деле департамента полиции об убийстве Столыпина имеется переведенная на русский язык статья из финской газеты «Тюс», в которой утверждалось, что первоначально Богров замыслил убить Кулябко, а не Столыпина и лишь потом переменил решение, поняв тайное желание своих жандармских патронов. 26 августа 1911 г., говорилось в статье, Богров решил убить Кулябко, а затем бежать. Но, явившись к нему, он застал там Спиридовича и Веригина. Растерявшись, он «нечаянно, к своему удивлению, начал говорить о покушении на Столыпина». Еще больше он удивился, когда увидел, что троица ему поверила. А суть дела была в том, что они «уже давно намеревались убрать Столыпина». Убедившись, что «Богров сам намерен убить Столыпина», они «притворились», будто верят его рассказу[22]. В статье много неточностей и просто неверных сведений, но не в них суть, суть — в идее, что первоначально у Богрова был совсем другой замысел. Любопытно, что Мушин также утверждал, что вначале Богров намеревался убить Кулябко, а не Столыпина[23].
Эта версия представляется весьма вероятной. Ган писал, что меры охраны были приняты «исключительные»[24]. В такой ситуации у Богрова не было никаких шансов подойти к Столыпину не только на револьверный, но, выражаясь фигурально, и на пушечный выстрел, тогда как войти в контакт с Кулябко ему ничего не стоило. В этой связи Мушин рассказывает, что «25 августа Богров зашел к одному из своих знакомых и просил оказать ему помощь в предстоящем завтра побеге... 26 августа /231/ (еще до визита к Кулябко. — А.А.) Вогров пришел к тем же знакомым и, написав три письма: одно родителям, два других — в газеты, просил передать их по назначению». Но после свидания с Кулябко, Спиридовичсм и Веригиным поспешил эти письма изъять. Он пришел домой «в радужном настроении», а затем отправился забрать свои письма. Письма для газет уже были знакомыми отправлены на почту, но еще не отосланы; поэтому их удалось получить обратно. «К счастью, они оказались нераспечатанными», и Богров их «тут же разорвал»[25].
Изложенной версии с Кулябко противоречит свидетельство Лазарева, который рассказывает, что Богров действительно приходил к нему в июле 1911 г. и просил, чтобы партия эсеров взяла на себя политическую ответственность за задуманное им убийство Столыпина. Но дальше из рассказа видно, что Богров в действительности приходил не за этим, а для того, чтобы узнать местопребывание «Николая Яковлевича» и «Нины Александровны». Оказывается, как свидетельствует Лазарев, это были не вымышленные, а реальные люди. Рискуя вызвать самые тяжелые подозрения, Богров просил Лазарева помочь ему связаться с ними. Об их существовании он узнал каким-то образом еще до своего приезда в Петербург[26]. Если с этим сопоставить сообщение фон Коттена о том, что Богров при свидании с ним выразил уверенность, что ему удается завязать сношения с эсерами, то все становится на свои места.
Лятковский также писал, что в марте 1911 г. Богров говорил ему, что убьет Столыпина. Но из рассказа Лятковского видно, что Богров испытывал огромный страх перед угрозой разоблачения и за обещание убить премьера ухватился как за спасительный якорь[27].
Развитие событий после покушения еще более усиливает впечатление, что убийство Столыпина было делом рук охранки. Прежде всего, поражает молниеносность следствия и суда над Богровым: менее чем через две недели после ареста он был казнен. На это обратили внимание все современники и все, писавшие о Богрове, — это просто бросалось в глаза. Майский считает, что быстрая расправа была вызвана злобным нетерпением властей[28]. Но такое объяснение весьма наивно. Ивана Каляева, убийцу великого князя Сергея Александровича — фигуры в глазах «верхов» куда более значительной, чем Столыпин, продержали в тюрьме, прежде чем казнить, более трех месяцев. Егор Сазонов — убийца Плеве — вообще /232/ не был казнен, а отправлен в Зерентуйскую каторжную тюрьму.
Молниеносность подобных расправ, как показывает исторический опыт, возникает каждый раз тогда, когда каким-то могущественным силам это необходимо, чаще всего из-за страха перед их собственным разоблачением. В данном случае дело обстояло, по-видимому, точно так же (скажем, дворцовому коменданту Дедюлину очень не терпелось скорее упрятать концы в воду).
Поражает и другой факт: очень скоро царь приказал прекратить следствие по делу Курлова и Ко и освободить их от суда. И это несмотря на упорное сопротивление нового председателя Совета министров Коковцова, доказывавшего, что такой шаг окончательно утвердит в общественном мнении мысль, что Столыпина убила охранка[29].
И наконец, следует обратить внимание на примечание, которое сделал Ган ко второй части своей статьи.
«В начале очерка, — говорилось в нем, — я заявил, что сделаю попытку систематизировать весь относящийся к делу материал и рассказать в строго объективной форме, на основании вполне проверенных данных, в значительной своей части извлеченных из официальных документов, весь ход событий, приведший к ужасной трагедии 1 сентября 1911 г. К сожалению, полностью я не мог осуществить свою задачу по некоторым независящим условиям. Очевидно, еще не настало время для опубликования всех материалов, хотя и строго проверенных и извлеченных из официальных документов»[30].
На какие документы намекал Ган, мы не знаем. Но факт, что он располагал действительно очень ценными и важными материалами, когда писал свою статью, и ответил на все сколько-нибудь значительные вопросы, кроме одного, решающего — какова была роль охранки во всем этом деле? Ган отделывается намеками. По-видимому, кто-то весьма сильный встал на его пути.
Незадолго до смерти Столыпин говорил: «Меня убьют, и убьют члены охраны»[31]. Надо полагать, он знал, что говорил.
