I. Современный бум лжеисторической литературы и взгляд на историческое знание как на чисто субъективное, ненаучное

Можно по-разному понимать и толковать историю, но вряд ли существуют сомнения в том, что она действительно существует. Исследованием её давно уже занимается наука, которую называют тем же именем, что и изучаемый ею объект, а именно историей. Употребление одного и того же термина для обозначения, как реального исторического процесса, так и науки, изучающей этот процесс, создает известные неудобства. Чтобы избежать их, я буду в дальнейшем изложении называть историей только сам исторический процесс. Для обозначения же специальной науки об истории я буду использовать термины «историческая наука» и «историология» (от греч. логос — слово, понятие, учение).

Задача историка, как и любого другого ученого, — поиск истины. Процесс постижения истины необычайно сложен и труден. На этом пути ученого могут подстерегать неудачи. В силу сложности проблемы, недостатка фактов и т.п. он, желая прийти к истине, сам того не замечая, может впасть в заблуждение. Но помимо чисто познавательных трудностей, ученого подстерегают и другие опасности, источники которых находятся за пределами науки.

Он — человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Он может жаждать славы, известности, стремиться к материальному благополучию. На него давят личные и групповые (включая классовые) пристрастия, политические и иные симпатии и антипатии, общественное мнение, руководители научных учреждений, спонсоры, наконец, люди, облеченные государственной властью и т. п. Все это может привести его к искажению картины действительности.

В естественных науках действие всех этих вненаучных факторов невелико, хотя и не равно нулю. Достаточно напомнить «открытия» N-лучей, «холодного ядерного синтеза», «торсионных полей», постыдную лысенковскую эпопею[1]. Таким образом, лженаука существует и в этой области. В общественных науках эти факторы действуют давно и приводят к появлению сочинений, которые выдаются за научные, но в действительности находятся за пределами науки. Такого рода произведения именуются тенденциозными, партийными, идеологизированными, политизированными и т.п. Я буду называть всю эту литературу служилой. Она является псевдонаучной, лженаучной. Вместо поисков истины ее авторы занимаются созданием и распространением мифов. Поэтому она может быть названа и служило-мифологической.

Великолепную оценку творцам такого рода служилых, лжеученых опусов дал в свое время К. Маркс.

«… Человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для нее интересами, — писал он, — такого человека я называю “низким”»[2].

Особенно велико воздействие такого рода вненаучных факторов на историологию. Это подмечено давно, и не только учеными, но людьми далекими от науки, в частности, поэтами. На эту тему написано немало поэтических произведений, начиная с «Истории» О.М. Сомова, появившейся ещё в 1819 г., эпиграммы А.С. Пушкина на Н.М. Карамзина и кончая стихотворениями «Съезду историков стран социалистического лагеря» А.А. Галича и «Историку» Л.И. Ошанина. В последнем мы читаем:

«Историки карты тасуют.
По знаку державной руки
Они что угодно рисуют
И лепят свои ярлыки»[3].

Не поисками истины, а созданием и пропагандированием мифов усердно занимались многие люди, именовавшие себя историками, в 30–50 годы в нашей стране. Многими сейчас утверждается, что причиной всех бед советских историков было господство марксистского материалистического понимания истории. В действительности же исторический материализм здесь не при чем, тем более, что историки, клявшиеся именем К. Маркса и без конца цитировавшие его труды, нередко этого учения толком и не понимали. И дело было не в их личных качествах.

Марксизм, став господствующей идеологией и средством оправдания существующих в нашей стране «социалистических» (в действительности же ничего общего с социализмом не имеющих) порядков, переродился: из стройной системы научных взглядов он превратился в набор штампованных фраз, используемых в качестве заклинаний и лозунгов. Настоящий марксизм был замещен видимостью марксизма — псевдомарксизмом[4]. Это затронуло все составные части марксизма, не исключая философии, а тем самым и материалистического понимания истории.

Произошло то, чего больше всего боялся Ф. Энгельс

«... Материалистический метод, — писал он, — превращается в свою противоположность, когда им пользуются не как руководящей нитью при историческом исследовании, а как готовым шаблоном, по которому кроят и перекраивают исторические факты»[5].

При этом не только превращались в мертвые схемы действительные положения материалистического понимания истории, но и выдавались за непреложные марксистские истины такие тезисы, которые не только не входили в систему идей материалистического понимания истории, но и вообще никак не вытекали из исторического материализма.

Причиной процветания в СССР в указанные годы псевдоисторической литературы были те самые вненаучные факторы, которые уже были перечислены выше. К ним у нас было добавлено прямое и косвенное принуждение со стороны партийного и государственного руководства, которое осуществлялось как прямо, так и через множество посредствующих звеньев, включая собственно цензурные органы, цензуру издательств и редакторов.

Когда после XX съезда КПСС (1956) стали ясными масштабы фальсификации истории предреволюционной России и особенно советского общества в сталинскую эпоху, в нашей стране резко упал престиж исторической науки. Кажется, именно тогда появилась горькая шутка о России как стране с непредсказуемым прошлым. Попытки восстановить истину, предпринимавшиеся историками, вскоре наткнулись на сопротивление со стороны партийного руководства, и не везде и не всегда привели к желаемым результатам. Ведущие фигуры советской исторической науки, наученные горьким опытом, понимали, что историкам, изучающим недавнюю историю страны, не дадут возможность сказать «только правду, всю правду и ничего, кроме правды». Поэтому они призывали историков хотя бы держаться «ближе к истине». Но и это не всегда удавалось делать.

Но настоящий обвал доверия к исторической науке начался в период, получивший название перестройки. И он продолжается до сих пор. Самое печальное, что с тех пор пошел процесс не только и, пожалуй, даже не столько восстановления исторической истины, сколько новой неумеренной фальсификации прошлого. Провозглашался лозунг «деидеологизации» общественных наук вообще, исторической науки в частности. В действительности же шла «переидеологизация», т.е. замена одной идеологии на другую, точнее, на множество других идеологий, объединенных, пожалуй, лишь враждой к ранее господствующей. Доминировало стремление во чтобы то ни стало втоптать в грязь не только старую общественную систему, но все, что при ней возникло и существовало. Считалось, что для выполнения этой задачи все средства были хороши, включая самую откровенную ложь. Восторжествовал принцип: если раньше говорилось одно, то теперь во чтобы бы ни стало нужно утверждать прямо противоположное. В результате масштабы извращения событий прошлого не только намного превзошли все то, что делалось во время застоя, но и, по меньшей мере, сравнялись, с объёмом фальсификаций истории, совершавшихся в сталинскую эпоху.

Шло наступление на историческую науку советского времени. Некоторые авторы договаривались до полного отрицания существования у нас общественных наук вообще, исторической в особенности. В частности, подобного рода заявление было совсем недавно сделано во время одной из телевизионных передач небезызвестной представительницей правых сил И.М. Хакамадой Все это, конечно, по меньшей мере, несерьезно.

Фальсификация истории в советское время действительно имела место и в больших масштабах. Но даже в самые худшие времена советскими историками создавались труды даже не об очень отдаленном прошлом, представлявшие научную ценность. А чем дальше прошлое отстояло от нашего времени, тем более объективной была картина. В целом советская историческая наука вопреки всем истерическим воплям наших «демократов» ничуть не уступала науке западных стран, а в некоторых областях и превосходила ее[6]. Так, например, в нашей стране впервые в развитии исторической мысли был написана уникальная трехтомная «История первобытного общества» (М., 1983; 1985; 1987). На Западе ничего похожего до сих пор не сделано.

Главной причиной извращения, как хода исторических событий, так и развития нашей исторической науки являются интересы нашей политической и финансовой верхушки, стремящейся оправдать происшедшие в обществе изменения и возникший в результате их общественный порядок. С этой целью используется ненависть значительной группы интеллектуалов к ушедшему в прошлое политическому и экономическому строю. Вдобавок людей, которые занимаются этим весьма непочтенным делом, очень неплохо подкармливают. Среди них очень мало настоящих историков. Преобладают публицисты, писатели и вообще представители самых различных профессий, в той или иной степени умеющие владеть пером.

Чтобы рассуждения не были чересчур абстрактными, я позволю себе привести в качестве примера современную судьбу одного из довольно старых мифов. Одним из сюжетов, которым любили и любят заниматься наши лжеисторики, — деньги, который якобы дал германский генеральный штаб большевикам на шпионаж и организацию революции в России. Самый последний шедевр в этой области — книга «Тайна Октябрьского переворота. Ленин и немецко-большевистский заговор. Документы, статьи, воспоминания» (СПб., 2001).

В этом вопросе дружным строем выступают люди различных политических и иных убеждений, начиная с «почвенника», ярого русского националиста, приверженца девиза «православие, самодержавие и народность» А.И. Солженицына и кончая нашим самыми отъявленными «демократами» и поклонниками Запада. Одни из них яростно клянут большевиков как иностранных наймитов и предателей, погубивших страну. Другие вступаются за большевиков, доказывая, что никаким шпионажем они, конечно, не занимались, никаких заданий иностранных разведок они, разумеется, не выполняли. Деньги, взятые у немцев, они использовали для реализации собственных целей, намеченных совершенно независимо от германского командования[7]. Но и те, и другие сходятся на том, что получение большевиками денег от немцев является фактом, не подлежащим сомнению.

А между тем все добросовестные историки, включая западных, превосходно знают, что нет никаких достоверных источников, которые бы свидетельствовали о получении большевиками денег от германского генерального штаба, не существует и относятся к всему этому как к мифу. Яростным ненавистником советской власти С.П. Мельгуновым в эмиграции была написана книга «Золотой немецкий ключ большевиков» (1940; 1989), в которой была предпринята попытка доказать, что Октябрьская революция было совершена на немецкие деньги. Но на свою беду С.П. Мельгунов был настоящим историком, прекрасно владевшим методикой исторического исследования и написавшим в дореволюционное время немало ценных трудов. Поэтому вся его книга представляет картину своеобразную борьбу ученого с пропагандистом. Исследуя все доказательства, которые приводились противниками большевиков, он с горечью вынужден признать, что они не выдерживают никакой сколько-нибудь серьезной критики. Конечный вывод С.П. Мельгунова: никаких достоверных материалов, которые бы свидетельствовали о передаче немцами денег большевикам, в распоряжении науки нет, но сам он, несмотря на это все же внутренне убежден, что большевики деньги от немцев получали[8].

Канадский историк, работавший в США, С.Р. Томпкинс — автор шести книг по истории России, пронизанных ненавистью к коммунизму — в монографии «Триумф большевизма: Революция или реакция?» (1967) вынужден был признать, что вплоть до 1945 г. в распоряжении науки не было никаких доказательств получения большевиками немецких денег. «В итоге, — писал он, — даже ответственные лица в США пришли к заключению, что проблема возможных предательских связей Ленина с немецким правительством уже снята»[9].

«В первоисточниках и опосредованных источниках, изданных при коммунистическом режиме, — пишет он в другом месте, — почти невозможно найти неопровержимые доказательства существования каких-либо отношений Ленина с германским правительством. Собрание документов, попавших к Эдгару Сиссону в России в 1918 г. и в настоящее время находящихся в Национальном архиве в Вашингтоне, претендует на то, чтобы дать доказательства о существовании подобного рода отношений, но эти документы в целом вызывают большие сомнения. Действительно, вплоть до захвата и изучения Архива министерства иностранных дел Германии в 1945 г., большевики могли заявлять, что никогда не имели никаких дел с германским правительством, финансовых или иных, ни до, ни во время, ни после революции, за исключением времени Брест-Литовского соглашения и установленных в результате его дипломатических отношений»[10].

Но утверждает С.Р. Томпкинс, свидетельства о получении большевиками огромных сумм денег от германских властей, причем совершенно неопровержимые, содержатся в материалах германского МИД, попавших в руки союзных войск в Южной Германии в последние месяцы второй мировой войны в Европе. Казалось бы, после такого заявления нужно было бы, если не изложить, то дать ссылку хотя бы на один такой документ. С.Р. Томпкинс этого не делает. И человеку, который знаком с этими материалами (а они теперь все переведены на русский язык и изданы в нашей стране), совершенно ясно, почему он так поступает. Среди данных материалов нет ни одного документа, свидетельствующего о прямой или косвенной связи большевиков с немецким командованием[11]. Автор просто блефует и прекрасно знает об этом.

Если публицисты и писатели по своему историческом невежеству ещё могут быть убеждены в правдивости мифа о большевистско-немецком заговоре, то даже самые плохие историки всё-таки знают истину. И если они продолжают говорить о немецких деньгах, то это означает, что они совершенно сознательно вводят читателя в заблуждение. Доктор философских наук, доктор исторических наук, член-корреспондент РАН Д.А. Волкогонов в двухтомном сочинении «Ленин. Политический портрет» (М., 1994; 1998) несколько страниц посвящает разоблачению Ленина и большевиков, получавших огромные суммы от германского командования. Однако из самого же текста видно, что автор сам в это не верит. Он не исследует, он — служит новому начальству, причем столь же истово, как раньше служил прежнему.

Такое искажение истории у Д.А. Волкогонова не исключительное явление. Несмотря на громкие научные титулы автора все вообще его сочинения, никакого отношения к науке не имеют. Они представляют собой образцы самой наглой, самой бесстыдной фальсификации. Автор не ограничивается лишь замалчиванием «неподходящих» фактов и выпячиванием «подходящих», как это сейчас делают очень многие. Он без всякого стеснения создает «нужные» ему «факты». Его книга переполнена прямыми измышлениями, различного рода подтасовками и нелепостями. Об этом уже достаточно сказано в нашей исторической литературе[12].

Та современная литература о прошлом, которую можно назвать служилой, или служило-мифологической, занимается не только разоблачением советского прошлого и советской исторической науки, но и апологетикой дореволюционного прошлого. Восхваляются российские монархи, причем особое внимание уделяется Николаю II, и различного рода государственные и иные деятели России, в большинстве случаев такие, которые и в дореволюционное то время расценивались общественным мнением как реакционеры и мракобесы (А.А. Аракчеев, К.П. Победоносцев, М.О. Меньшиков и т.п.). Все подобного рода апологетические труды даже когда они создаются специалистами по истории, к исторической науке отношения не имеют. Они представляют собой откровенную фальсификацию. Примером могут послужить сочинения доктора исторических наук А.Н. Боханова «Император Александр III» (М., 1998; 2002), «Император Николай II» (М., 1998; 2000) и др. Одно из них уже получило достаточно нелицеприятную оценку со стороны настоящих специалистов[13].

Как явствует из сказанного выше, современная служебно-мифологическая литература о прошлом далеко не однородна. В ней условно можно выделить несколько течений. Одно из них является служилым и в том смысле, что служит господствующим верхам. Его можно назвать «демократическим», или, точнее, буржуафильским. О нем уже достаточно было сказано выше. Оно некоторое время почти безраздельно царило в лжеисторической литературе постсоветской России. Затем стало набирать силу националистическое направление, которое чаще всего было приправлено изрядно дозой православия. Любимая тема сочинений русских православных националистов — «мировая закулиса», жидомасонский, масонский и т.п. заговор против русского народа и России. И, наконец, появилось течение, которое на новой основе занялось возрождением и пропагандой сталинских мифов, — неосталинистское. Между этими направление нет абсолютной грани. Националистическое течение с одной стороны смыкается с буржуафильским, а с другой — с неосталинистским. Общее между ними состоит в том, что все они представляют собой разные варианты лжеисториологии и в одинаковой степени далеки от науки.

Наряду со служило-мифологической литературой о прошлом существует такие сочинения на исторические сюжеты, которые можно назвать бредовыми, или бредо-мифологическими. Это все произведения Л.Н. Гумилева, посвященные изложению его историософской концепции и истории Руси-России, все без исключения сочинения М. Аджи, доктора физико-математических наук, действительного члена РАН А.Т. Фоменко и его компании и др. Одни из авторов этих опусов явно больные люди, находящиеся в плену навязчивых идей. Другие — обыкновенные проходимцы, стремящиеся заработать на людской глупости. Самое печальное, что бредовая лжеисторическая литература имеет немалый успех у публики и широко расходится.

В нашей стране всегда пользовалась большим спросом научно-популярная литература, включая и произведения на исторические сюжеты. Много книг, в яркой форме рассказывающих о достижениях исторической науки, было написано и самими историками, и писателями-популяризаторами. Можно, к примеру, назвать произведения Б. Казанского «Разгаданная надпись» (1934), Н.Д. Флиттнер «В стране пирамид» (1936), Н.С. Петровского и А.М. Белова «В стране большого Хапи» (1956), Р.В. Кинжалова и А.М. Белова «Падение Теночтитлана» (1956), Н. Натанова {Н.Я. Эйдельмана} «Путешествие в страну летописей» (1965), В.Л. Янина «Я послал тебе бересту…» (1965), И.В. Можейко «1185 год: (Восток-Запад)» (1989). Много замечательных работ зарубежных авторов вышло в прекрасной серии Издательства восточной литературы «По следам исчезнувших культур Востока».

Сейчас у нас научно-популярная литература по истории всё в большей степени вымирает. Её вытесняют и заменяют сочинения на исторические, а, нередко, на мнимоисторические сюжеты, целью которых является не дать знания, а удивить, ошарашить и развлечь читателя. Эту литературу можно назвать развлекательной. Чаще всего по своему содержанию является откровенно бредовой. Можно назвать ее и коммерческой, ибо она издается с единственной целью — обеспечить издателю прибыль.

Вообще между выделенными тремя видами лжеисторической литературы: (1) служило-мифологической, (2) бредо-мифологической и (3) развлекательно-коммерческой нет четкой границы. Сочинения В.Б. Резуна, пишущего под псевдонимом «В. Суворов», — образцы лжеисторической литературы, которая одновременно является и служилой, и бредовой и коммерческой. И печально, что существуют люди, причисляющие себя к числу историков, которые принимают их всерьез[14]. Но если В.Б. Резун — совершенно явный мошенник, полностью отдающий себе отчет в этом, то А.А. Арутюнов — автор большого числа статей и книги о Ленине — бесспорно человек с нарушенной психикой. Его сочинения — другой вариант служило-бредовой литературы. Бредовые произведения А.Т. Фоменко приносят (во всяком случае, приносили) и ему самому и его компании немалую прибыль. Это своеобразный гибрид — бредо-коммерческая литература. Как уже говорилось, бредовой является почти вся развлекательно-коммерческая литература. Отличает ее от собственно бредовых сочинений, разве только (да и то не всегда), отсутствие претензий на научные открытия.

Историческая наука у нас не исчезла. Продолжают создаваться и выходить в свет настоящие научные исторические труды. Но тиражи их в отличие от тиражей лжеисторических сочинений мизерны. Они незаметны на фоне бушующего потока лжеиисторической литературы всех видов. Именно по лжеисторической, а не по настоящей исторической литературе судит широкая публика об исторической науке и приходит к выводу, что историология никакая не наука. Это просто напросто набор различного рода субъективных мнений, представляющих совершенно одинаковую ценность, а тем самым и не представляющих никакой ценности, тем более научной. По отношению к историологии не имеет никакого смысла задаваться вопросом об истине и заблуждении.

Нельзя в связи с этим не отметить, что подобного рода мнение получило довольно широкое распространение на Западе, причем в отношении не только истории, но и естествознания. Его там придерживаются не обыватели, а люди, считающиеся себя специалистами по философии науки. Такого рода взгляд, в достаточной степени наметившийся в работах Т. Куна, получил свое предельное четкое выражение в сочинениях П. Фейерабенда, согласно взглядам которого научные теории в принципе ничем не отличаются от религиозный учений, мифов и любых других творений человеческого духа. Любой бред ничем ни лучше и не хуже научной концепции. Получившая сейчас широкую популярность философия постмодернизма отвергает объективность фактов, объективную истину. Философский релятивизм в очередной раз набирает силу на Западе и обретает все новых и новых приверженцев в нашей стране.

Но чтобы не утверждали новейшие иррационалисты и релятивисты, наука всегда была и остается верным отражением объективной реальности. Любой ученый до тех пор остается ученым, пока он занимается поисками истины, которая может быть объективной и только объективной. Целенаправленными поисками объективной истины занимаются и историки. Историология является подлинной, строгой наукой, обладающей разработанными методами установления исторических фактов и в определенной степени также и методами их истолкования (интерпретации).

II. Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос и проблемы методики исторического исследования

Убедиться в этом дает возможность работа, к которой написана данная вступительная статья. Она создана в 1897 г. двумя крупнейшими французскими историками. Один из них Шарль-Виктор Ланглуа (1863–1929) — автор большого числа работ по истории Франции в средние века, исторической библиографии и методологии истории. На русский язык был переведен и трижды издан его труд «История инквизиция в Западной Европе (по новейшим исследованиям)» (М., 1903; 1903; СПб., 1903), а также книга «История средних веков» (СПб., 1903). Другой — Шарль Сеньобос (1854–1942) первоначально занимался историей древнего мира и средних веков, а затем переключился на новую историю. Русский перевод двухтомного труда Ш. Сеньобоса «Политическая история современной Европы» выдержал ни много ни мало, а девять изданий (СПб., 1897; 1898; 1898; 1899; 1901; 1903; 1907–1908; М., 1922–1923; М.–Пг., 1923–1924). Переведена была на русский язык и его совместная с А. Метеном работа «Новейшая история с 1815 г.» (СПб., 1905).

В 1896–1897 учебном году Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобосом был прочитан в Сорбонне курс лекций, имевший целью дать новым студентам университета «предварительное понятие о том, что представляет собой и чем должно быть изучение истории» (С. 64)[15]. Это курс и лег в основу книги «Введение в изучение истории», которая была написана в 1897 г. и вышла в свет в 1898 г. Она сразу же была замечена не только во Франции, но и в других странах, в частности в России. Уже в том же 1898 г. она была переведена на русский язык, 3 декабря прошла цензуру и, наконец, в 1899 г. увидела свет. Первое русское издание книги, к сожалению, оказалось и единственным, в результате чего она к настоящему времени стала библиографической редкостью. Во Франции, Англии, США и других странах Запада «Введение в изучение истории» издавалось многократно. Последнее английское издание, сведениями о котором я располагаю, вышло в 1979 г., последнее французское — в 1992 г.

И хотя «Введение в изучение истории» написано более ста лет тому назад и за прошедшее время появилось множество различного рода руководств по методике и методологии исторического познания, эта работа до сих пор не потеряла своего значения. Без упоминания о ней не обходится ни одно современное сочинение, посвященное этим проблемам. В одной из самых последних зарубежных работ по методике и методологии истории — книге английского историка Дж. Тоша «В погоне за историей. Цели, методы и новые направления в исследовании современной истории» (1984; 1991; 2000; русский перевод: Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000) труд Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса «Введение в изучение истории» по праву назван классическим[16]. Современный французский историк А. Про в книге «Двенадцать уроков по истории» (1996; русский перевод: М., 2000), посвященной проблемам теории и методологии этой науки, не находит для обозначения труда Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса никакого другого эпитета, кроме слова «знаменитый» [17].

В первой части последнего вышедшего в России учебного пособия по источниковедению (Источниковедение. М., 2000), озаглавленной «Теория. Метод. История» (автор — доктор исторических наук, профессор О.М. Медушевская) книге Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса уделено немало страниц.

«Написанная исследователем “Политической истории современной Европы” профессором Сорбонны Ш. Сеньобосом и его коллегой, блестящим знатоком источников по истории средневековой Европы Ш. Ланглуа, — пишет О.М. Медушевская, — небольшая, изящная, чуть ироническая книжка “Введение в изучение истории” казалось бы, должна была бы быть давно забыта, как многие другие. Но этого не произошло, а это значит, что она верно выразила своё время»[18].

Последнее утверждение далеко не точно. Книга Ш.В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса не забыта вовсе не потому, что верно выразила свою эпоху. В ней содержится непреходящее знание, которое никогда не потеряет свою ценность. Бесспорно, что в работе есть положения, которые к настоящему времени утратили свое значение, но книга в целом не устарела.

Непреходящее значение «Введения в изучение истории» во многом связано с тем, что в нем нашел адекватное воплощение не только коллективный опыт работы предшествующих поколений историков, но и личный опыт исследований, которые проводили сами авторы книги. Бывают руководства по методологии научного исследования и труды по теории познания вообще, написанные людьми, которые сами никогда никаким научным исследованием не занимались и сами не сделали никакого, даже самого небольшого открытия, т.е. такие, которые целиком базируются на чужом опыте, почерпнутом из литературы. Не все они плохи. Некоторые даже представляют определенную ценность. Но в них всегда чего-то не хватает: есть знание о том, как вести исследования, но нет опыта этого дела. Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос не только знали, как изучать историю, но и прекрасно умели это делать. Их знание методов исторического исследования во многом было обусловлено умением использовать их для изучения истории.

С этим связана необычайная четкость и ясность изложения, делающая книгу доступной не только для историков, но и для самых широких кругов читателей. Сами авторы предназначали свою книгу не только для людей, приступающих к изучению истории, будущих исследователей, но и для всех тех, кто ею интересуется. «Что же касается публики, читающей сочинения историков, — писали они, — то очень желательно, чтобы она знала как эти сочинения пишутся и была в состоянии с большой правильностью о них судить» (С. 65).

Авторы скромно говорили, что профессионалы-историки в отличие от начинающих специалистов вряд ли узнают из их лекций что-либо для себя новое. Но тут же добавляли: «…Но если даже они найдут в них только тему для личных размышлений о приемах обработки исторического материала, которыми некоторые из них пользуются машинально, то и это уже будет важно» (С. 65). Добавим, что это не просто важно, а очень важно, ибо сознательное, а не бессознательное использование приемов исторического исследования делает работу специалиста неизмеримо более эффективной.

Авторы начинают с утверждения: «История пишется по документам. Документы — это следы, оставленные мыслями и действиями некогда живших людей» (С. 66). И хотя в ряде мест книги, они относят к числу документов не только письменные, но и вещественные памятники (С. 93, 101) вся их работа посвящена исключительно письменным памятникам. В том же смысле, что и слово «документ» используется в книге словосочетание «исторический источник» и слово «источник». В литературе понятие исторического источника обычно рассматривается как более широкое, чем понятие документа. Существует несколько видов исторических источников, и документ — один из этих видов, а именно — письменный источник. Указав на то, что кроме письменных источников существуют и иные, авторы все свое внимание уделяют только письменным источникам — документам в узком смысле слова.

И это понятно. Сколько бы ни было источников, для реконструкции истории классового (цивилизованного) общества первостепенное значение имеют письменные источники (документы). Мы сейчас, например, прекрасно знаем, что с XXIII в. до н.э. по XVIII в. до н.э. в бассейне Инда существовало классовое общество — цивилизация Хараппы, или Индская. Но индская письменность до сих пор остается нерасшифрованной. Поэтому об общественном строе этого цивилизованного общества мы можем только догадываться. Мы не знаем, была ли Индская цивилизация системой конкретных классовых общества (социоисторических организмов) типа городов-государств Шумера или одним крупным единым социоисторическим организмом подобным Раннему царству Египта[19]. Мы ничего не знаем ни об одном из правителей этого или этих обществ, о событиях, которые происходили в течение пяти веков существования данной цивилизации.

Точно также долгое время обстояло дело с Микенской цивилизацией (XVI–XII вв. до н.э), пока М.Дж.Ф. Вентрисом не было положено начало дешифровки крито-микенской письменности. В XII в. Микенская цивилизация пала: запустели города, были разрушены дворцы, исчезла письменность. Цивилизация и вместе с ней письменность снова возникли на территории Греции только в VIII в. до н.э. И хотя археологами период с XII в. до н.э. по VIII в. до н.э. на юге Балканского полуострова изучен не хуже, чем время до этой эпохи и после нее, он недаром именуется историками «темными веками». Какие конкретно социоисторические организмы в эту эпоху там существовали, какие события в них происходили, науке не известно: отсутствуют письменные свидетельства.

Первую задачу историков авторы видят в поисках и сборе письменных источников. Они называют этот вид деятельности эвристикой. Когда документы оказываются в распоряжении специалистов, начинается деятельность, которую Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос называют внешней критикой источников, или подготовительной их критикой. Существуют два вида внешней (подготовительной) критики: (1) восстановительная критика и (2) критика происхождения.

Изложение методов критики исторических источников авторы предваряют рассказом о научных дисциплинах, без которых невозможно выполнить эту работу. К этим дисциплинам, которые принято именовать вспомогательным историческими науками они относят эпиграфику, палеографию, дипломатику, хронологию, сфрагистику и «литературную историю». В качестве вспомогательной исторической дисциплины выступает и филология, являющаяся вполне самостоятельной наукой. Для критики вещественных источников (произведений архитектуры, скульптуры, живописи, оружия, одежды, утвари, монет, медалей и т.д.) необходимо привлечение археологии, нумизматики и геральдики.

Документы, относящиеся к более или менее отдаленным временам, редко представляют собой оригиналы. Чаще всего в руки историков попадают копии, причем снятые не прямо с оригиналов, а с более ранних копий. При переписке в документы вкрадываются различного рода искажения. Цель восстановительной критики состоит в очищении и восстановлении текстов.

Критика происхождения имеет целью выявить автора, время и место создания документа, а также выяснить, какими документами пользовался при этом сам автор. В результате такой критики выясняется, является данный документ подлинным или же он представляет собой фальсификацию.

Внешней критикой источников занимаются специалисты, которых Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос называют эрудитами и отличают от собственно историков, восстанавливающих на основе фактов ход событий. Такое разделение труда они считают вполне оправданным.

После завершения внешней (подготовительной) критики документа начинается внутренняя критика источника. Авторы подразделяют ее на (1) положительную и (2) отрицательную. Положительную критику они называют также критикой истолкования (интерпретации), или герменевтикой. Истолкование делится авторами на (1) истолкование буквального смысла и (2) истолкование действительного смысла.

Истолкование буквального смысла — задача лингвистики, или филологии, которая выступает здесь в роли одной из вспомогательных исторических наук. Но выявление буквального смысла фраз не обязательно представляет собой выяснения действительной мысли автора. Последний мог употребить некоторые выражения в переносном смысле, прибегнуть к аллегориям, шуткам, мистификациям. Текст может содержать намеки, метафоры, гиперболы, фигуры умолчания. Когда истинный смысл текста установлен, положительная критика заканчивается.

Положительная критика или критика истолкования имеет дело исключительно с внутренней умственной работой автора исторического документа и знакомит только с его мыслями, но не с историческими фактами. Авторы предостерегают против одной из грубых ошибок, которой допускают даже некоторые историки, не говоря уже о людях, не занимающихся наукой. Когда установлена подлинность документа и правильно истолкован его текст, то возникает иллюзия, что мы теперь знаем, как все происходило в действительности. Подлинность документа рассматривается как гарантия правильности свидетельств его автора.

Это, по мнению авторов книги, справедливо лишь по отношению к идеям. Если та или иная идея выражена в документе, то это значит, что она действительно существовала. Здесь дальнейшая критика не нужна.

Со всем остальным дело обстоит гораздо сложнее. Свидетельства о тех или иных внешних явлениях общественной жизни, содержащиеся в безусловно подлинном документе могут быть как истинными, так и ложными. Автор документа мог ошибаться, а мог и намеренно вводить в заблуждение. Факты, кроме тех, что относят к духовной жизни автора, нельзя просто заимствовать из документа. Их нужно оттуда извлечь. Это задача отрицательной внутренней критики источника. Она распадается на (1) критику достоверности, долженствующую выяснить, не лгал ли намеренно автор документа, и (2) критику точности, задача которой определить, не ошибался ли он.

Исходным пунктом внутренней критики исторических документов должно быть, по мнению Ш.В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса, методическое недоверие.

«Историк должен, — пишут они, — a priori относиться с недоверием к каждому свидетельству автора документа, так как он никогда не уверен заранее, что оно не окажется лживым или ошибочным. Оно представляет для него только вероятность… Историк не должен ждать, пока противоречия между свидетельствами различных документов наведут его на сомнения, он должен сам начинать с сомнения»(С. 176).

В документе может быть и ложное, и истинное. Поэтому документ должен быть подвергнут анализу с тем, чтобы выделить все входящие в него самостоятельные свидетельства. Затем каждое из них исследуется отдельно. Как показывают авторы, процесс этот необычайно сложен. Существует масса приемов установления достоверности и точности свидетельств, которые подробно рассматриваются Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобосом.

Одним из самых важных является вопрос о том, наблюдал ли автор документа сам то, о чем свидетельствует (сообщает), или же исходил из свидетельства иного лица. И если выясняется, что он опирался на чужое свидетельство, то снова возникает вопрос об источнике последнего: было ли это собственное наблюдения или же опять-таки свидетельство иного лица. Этот вопрос может возникать вновь и новь, уводя все дальше и дальше от автора документа. Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос полагают, что почти в каждом документе большая часть показаний исходит не непосредственно от его автора, а воспроизводит свидетельства других лиц.

Данный вид внутренней критики авторы книги называют отрицательной критикой потому, что она, по их мнению, может абсолютно точно установить лишь ложность того или иного свидетельства. Доказать же с несомненностью истинность какого бы то ни было свидетельства эта критика не в состоянии. Она может установить лишь вероятность истинности того или иного свидетельства, но не его достоверность.

Для установления достоверности того или иного факта необходимо прибегнуть к сравнению свидетельств о нем.

«Возможность доказать исторический факт, — пишут Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос, — зависит от числа сохранившихся независимых друг от друга документов относительно этого факта; сохранились или нет нужные документы, зависит вполне от случая, этим и объясняется роль случая в составлении истории»(С. 213).

Самый важный метод установления достоверности исторических фактов состоит в установлении согласия между ними (С. 214). Говоря о значении этого метода, авторы в то же время подчеркивают, что его применение связано с большими трудностями.

«Согласие, — пишут они, — понятие гораздо более неопределенное, чем сходство. Невозможно вообще определить с точностью, какие факты достаточно связаны между собой, чтобы образовать единое целое, в котором согласие отдельных частей будет убедительно…»(С. 215).

Как указывается в книге, обращение к методу согласия означает переход от аналитических процессов к синтетическим.

Как считают авторы, легче всего установить достоверность общих фактов, наличие в тех или иных обществах определенных нравов, обычаев, учреждений и т.п. Гораздо сложнее состоит с выявлением достоверности единичных (частных) фактов, т.е. действий и слов тех или иных лиц, свершения тех или иных событий. Но, по крайней мере, некоторые единичные факты также могут быть установлены с достоверностью.

III. Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос и проблемы методологии исторического познания и теории познания (гносеологии) в целом

Изложенным выше вопросам посвящены первые две части, именуемые книгами, «Введения в изучение истории» — «Предварительные сведения» (две главы) и «Аналитические процессы» (восемь глав). За второй частью следует третья часть (книга), которой авторы дали название «Синтетические процессы». Она состоит из пяти глав. На проблемах, рассматриваемых в ней нужно становиться особо. В первых двух частях труда авторы были в своей стихии — в сфере методики исторического исследования. Если они и обращались к проблемам познания, проблемам мышления, то в основном в пределах формальной логики. Проблем теории познания они почти совсем не касались. Поэтому при рассмотрении этих двух частей работы вполне можно было ограничиться лишь некоторыми замечаниями.

Иное дело третья часть. Здесь авторы переходят от методики исторического исследования, от техники изучения источников к методологии исторического познания. И тем самым они здесь с неизбежностью вторгаются в область, в которой они специалистами не являются, — сферу теории познания (гносеологии, эпистемологии), т.е. философии. И при этом они касаются проблем, которые и сейчас в философии явно недостаточно разработаны, не говоря уже о времени, когда писалась данная книга. Поэтому здесь отдельными замечаниями ограничиться не возможно. Нужен более или менее обстоятельный разбор.

Как указывают Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос, в результате внутренней и внешней критики источников в распоряжение историка поступает большее или меньшее количество фактов. Но эти факты разрознены, изолированы друг от друга. Перед историком — неупорядоченная груда фактов. Их нужно привести в порядок, систематизировать, или, как формулируют данную задачу сами авторы, «сгруппировать эти факты в научное целое» (С. 219). Такая задача стоит не только перед историками, но перед всеми исследователями, имеющими дело с фактическим материалом. Все они ее решают, но не всегда одинаково в зависимости от характера материала и целей исследования.

Прежде чем перейти к проблеме упорядочения фактов, стоит задержаться на вопросе о том, что такое факт. Этим вопросом занимались как специалисты в области конкретных наук, так и философы. Но единой точки зрения на факт до сих пор не существует. Одна из них состоит в том, что факт есть явление действительности. Вторая — факт представляет собой образ действительности. Третья различает два вида фактов: факт, существующий в реальности, и факт — образ этой реальности. Четвертая — факт есть суждение, соответствующее реальности. Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос в целом склоняются к первой точке зрения. Если они и говорят о внутренних фактах, то подразумевают под этим идеи человека (С. 206). События, которые изучает историки, условия, в которых они совершаются, — все это внешние факты. Как определяют они, внешний факт — это «всякий факт, происходящий в объективной действительности» (С. 206. См. также С. 198, 205, 227, 246). Однако на некоторых станицах книги проскальзывает и вторая точка зрения (С. 225–227), а тем самым и третья.

Не вдаваясь в дискуссию, отмечу, что факт, как он мыслится всеми учеными, обладает двумя, казалось бы, несовместимыми особенностями. Первая — его объективность. Факт, взятый сам по себе, не зависит от сознания человека и человечества. Вторая особенность факта состоит в том, что он существует в сознании человека. Именно в сознании человека факты «хранятся», «накапливаются», «группируются», «истолковываются», а иногда и «подтасовываются».

Все это вместе взятое помогает понять природу факта. Факт есть момент действительности, вырванный из нее и пересаженный в сознание, точнее, в мышление человека. В сознании факт существует как содержание истинного, т.е. соответствующего реальности, суждения (или нескольких суждений). В сознании этот момент действительности, которая всегда есть нечто целое, будучи вырванным из действительности, выступает как один из ее фрагментов. Установление факта есть вырывание момента действительности из самой действительности. Познание мира с неизбежностью предполагает на первых порах его раздробление на фрагменты. В результате никакая, даже самая большая совокупность фактов не может дать целостного знания о реальности. Груда обломков мира не есть мир. Чтобы возникло целостное представление о мире, необходимо факты объединить, связать друг с другом. А это предполагает познание связей, существующих в реальности. Только тогда мир будет воссоздан в сознании и предстанет в нем таким, каким он является в действительности.

Получив в свое распоряжение факты, люди начинают их так или иначе упорядочивать: классифицируют, обобщают, расставляют их во времени и пространстве. Но все это пока еще не объединение фактов, а лишь создание условий для него. Объединение начинается тогда, когда вскрываются более глубокие, чем пространственные и временные, отношения между моментами действительности и каждый факт предстает не изолированно, а в связи с целым рядом других таких же фрагментов. Выявление связей между фактами обычно именуется их истолкованием (интерпретацией), а результат этого процесса — пониманием фактов, а тем самым и их объяснением.

Различие между знанием отдельных фактов и их знанием в связи другом с другом обычно осознается как различие между просто знанием и пониманием. Можно знать и не понимать. Обратив внимание на это различие, некоторые философы начали рассматривать понимание как нечто принципиального отличное от познания и создавать особое учение о понимании, отличное от теории познания. В действительности понимание есть более глубокая ступень познания.

Процесс связывания, объединения фактов, а тем самым их понимания и объяснения точнее всего было бы назвать унитаризацией (фр. unitare от лат. unitas — единство), или монизацией (от греч. монос — один, единый). Существуют разные виды унитаризации. Высшая форма унитаризации — объединение общих фактов. Она наиболее известна и большего всего разработана. Это объясняется тем, что именно данная форма унитаризации используется в естественных науках.

В естествознании, как и в любой науке, исключая, пожалуй, только математику, познание начинается с поисков фактов. Методы получения фактов в естественных науках — наблюдение и эксперимент, разумеется, включающий в себя в качестве необходимого момента наблюдение. В естествознании полученные единичные факты сразу же или несколько позднее обобщаются. От единичных фактов мысль движется к общим фактам. Все это известно под названием индукции. Для естественных наук только общие факты имеют значение. Следующий шаг — проникновение в сущность общих, а тем самым и единичных фактов.

Здесь не может помочь никакая индукция. Сущность в чистом виде, как таковая не существует. Она имеет бытие только в явлениях и через явления. Познать сущность — воссоздать ее в мышлении в чистом виде, т.е. в таком, в каком она в реальности не существует и существовать не может. Сущность можно зреть лишь умом, она всегда только умозрима. Для этого необходимо воображение, причем не наглядное, а умственное. Продуктом мыслительной фантазии является идея, всегда представляющая собой комплекс понятий. Возникнув в качестве догадки, идея разрабатывается, нередко превращаясь в целостную систему идей. Простая или сложная система идей первоначально является лишь предположением о том, какой может быть сущность явлений, лишь вероятной, но не достоверной истиной. Ее именуют гипотезой.

Гипотезу подвергают проверке. Если сущность явлений действительно такова, как она выступает в гипотезе, то отсюда вытекает, что такие-то и такие еще неизвестные нам явления должны существовать, а таких-то и таких-то явлений быть не должно. Иными словами из гипотезы следует существование или не существование определенных фактов. Если в ходе наблюдений или/и экспериментов предсказанные гипотезой факты обнаруживаются, а «запрещенные» ею факты не находятся, то гипотеза превращается в теорию, которая отличается от гипотезы не внутренней структурой, а лишь тем, что представляет собой истину уже не вероятную, а достоверную.

Если же выясняется, что предсказанных гипотезой фактов нет, а «запрещенные» ею найдены, то тем самым обнаруживается ошибочность гипотезы. Возникает нужда в новой идее и разработке новой гипотезы. Однако не следует думать, что новая гипотеза выдвигается лишь после выявления ошибочности более ранней. Может одновременно создаваться и проверяться несколько гипотез.

Движения мысли от общих фактов через гипотезу к теории можно назвать процессом эссенциализации (от лат. essentia — сущность). Чтобы создать верную идею и теорию нужно одновременно и оторваться от фактов, ибо в идее всегда есть то, чего нет в фактах, и не отрываться от них, ибо в таком случае идея окажется ложной.

Исследованием процесса движения от фактов к теории довольно много занималась т.н. философия науки. Но вследствие того, что она и зародилась в недрах логического позитивизма (неопозитивизма, третьего позитивизма), и в основном руководствовалась неопозитивистскими идеями, то добилась немногого. Проблема была поставлена, но не решена. Суть неопозитивизма, как и любой другой разновидности позитивистской философии, заключается в феноменализме, в агностицизме, в отрицании возможности познания сущности и даже отрицании существования сущности. Такая философия заведомо не могла решить проблему познания сущности, а тем самым и дать картину научного познания мира, ибо суть последнего заключается в проникновении во все более и более глубокую сущность мира. Поэтому крах неопозитивизма был предопределен.

Отрицание возможности познания сущности имело своим неизбежным следствием непонимание природы научной теории. Теорию неопозитивисты и вообще все приверженцы аналитической философии понимали как совокупность высказываний, наиболее проницательные из них — как систему высказываний. Не правы были не только первые, но и вторые. Теория — система не высказываний (суждений) а идей, а тем самым и понятий, но объединенных в идеи. Она только выражается в высказываниях. Сводить теорию к совокупности высказываний так же нелепо, как сводить образы, скажем, Евгения Онегина и Татьяны Лариной к совокупности или даже системе предложений на том основании, что весь роман А.С. Пушкина состоит из предложений.

Но если вопрос об объединении общих фактов, о восхождении от них к теории все же ставился и рассматривался специалистами по теории познания, то другая форма унитаризации, состоящая в непосредственном объединении единичных фактов сих пор остается без подлинной гносеологической разработки. А именно эта форма унитаризации характерна для исторической науки.

Историческая наука существенно отличается от естествознания, что достаточно хорошо показано в работе Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса. Естествознание изучает настоящее, то, что существует сейчас, историология изучает прошлое, то, что когда-то было, но которого сейчас уже нет. Естествоиспытатели добывают факты путем наблюдений и экспериментов. Для историков исключен не только эксперимент, но и наблюдение. О том, что происходило в прошлом, мы может узнать только из источников, среди которых важнейшую роль играют письменные (документы). Так как в книге Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса рассматриваются только документы, то и я ограничусь лишь ими.

В документах содержатся свидетельства о прошлом. Если не прямо, то, в конечном счете, они основаны на чьих-то наблюдениях, которые имели место тогда, когда изучаемое историками прошлое было настоящим. Эти наблюдениях очевидцев, как правило, не носили целенаправленного, систематического характера, который присущ наблюдениям современных естествоиспытателей. Они велись очевидцами событий обычно лишь попутно в ходе повседневной житейской деятельности. Поэтому даже в документе, принадлежащем очевидцу, причем такому, который старается сказать правду, сведения не могут отличаться слишком большой полнотой и точностью.

В сознании очевидца, несомненно, содержались факты, которые затем попали в документ. В результате предпринятой историками критики источников эти факты были извлечены и оказались в сознании исследователей прошлого. Если естествоиспытатели получают факты прямо, то историки — через ряд посредствующих звеньев. Естествоиспытатели сознательно дробят существующую действительность и затем по кусочкам втаскивают ее в свое сознание. Историкам дробить когда-то существовавшую реальность ни к чему. Она входит в их сознание в виде осколков, фрагментов. Естествоиспытатель может по своему выбору вырвать из действительности тот или иной нужный ему момент и ввести его в свое сознание в виде факта. Историку, особенно когда он исследует более или менее отдаленное прошлое, приходится либо довольствоваться тем, что есть, либо начать поиск новых источников, нередко точно не зная, какие факты в них могут содержаться и могут ли ему понадобиться.

Но главная проблема, которая встает перед историками, заключается в том, как понять, как интерпретировать факты (не источники, как это делается в ходе их критики, а именно факты), т.е. как их объединить, поставить в связь. Так действовать, как естествоиспытатель, историк не может. Во-первых, у него есть такие единичные факты, которые не поддаются превращению в общие. Они неповторимы и индивидуальны. Во-вторых, если он откажется от единичных фактов, уберет их, то у него будет не картина истории, а в лучшем случае ее схема.

Вопреки мнению целого ряда философов в распоряжении историков, кроме единичных фактов есть и такие, которые многие из них, включая Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса, называют общими. Единичные факты — действия и речи тех или иных лиц, события, которые складываются из действия людей. Но эти события происходят в определенных условиях, при определенном состоянии общества (С.245). Говоря о состоянии общества, Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос имеют в виду обычай, нравы, учреждения, т.е. по существу социальные порядки, существующий строй общества.

Когда речь идет о явлениях, которые изучает естествознание, то подчеркивается, что они повторяются. Естествознание имеет дело с повторяющимися явлениями, а тем самым и с общими фактами. Все это не совсем точно. Каждый раз естествоиспытателем имеет дело не с тем же самым явлением, а с другим. Но это явление ничем существенным не отличается от того, что наблюдалось ранее, практически тождественно ему. Поэтому его можно рассматривать как то же самое явление. В случае со сходными событиями в истории каждое имеет столь индивидуальную окраску, что прямое отождествление их, как это имеет место в естественных науках, просто невозможно.

Что же касается общественных порядков и их различного рода моментов, то говорить об их повторяемости в точном смысле слова нельзя. Они не повторяются, а существуют в течение более или менее длительного времени, длятся, воспроизводятся. В этом смысле можно говорить об общих фактах. Но подобные общие факты истории отличаются от общих фактов естествознания тем, что они относятся не к обществу вообще, как последние к природе вообще, а локализованы в пространстве и времени. Общественные порядки существуют в определенном конкретном обществе (социоисторическом организме) и в определенную эпоху. Если общие факты естествознания всеобщи, то рассмотренные выше общие факты истории являются локально-общими, частнообщими.

Таким образом, перед историком в отличие от естествоиспытателя стоит задача объединения не общих (и только тем самым единичных) фактов путем создания теории, а объединения единичных и частнообщих фактов. Объединить единичные и частнообщие факты может только путем связывания их в единое целое, что предполагает выявление реальных связей, существующих в обществе. При эссенциализации мы имеем дело с движением мысли от отдельного к общему, ибо сущность тоже есть общее, правда такое, которое невозможно раскрыть путем процессов абстрагирования и обобщения, рассматриваемых в формальной логике.

В данном случае мы, как и в случае с эссенциализацией, тоже имеем исходным моментом груду осколков действительности. Но нашей задачей является соединение, «склеивание» этих фрагментов в единое целое и тем самым воссоздание (реконструкция) действительности в единстве всех ее конкретных моментов. Мысль при этом движется не от отдельного к общему, а от части к целому.

В формальной логике существуют понятия анализа и синтеза. При анализе происходит либо выделение отдельных признаков предмета, либо его мысленное расчленение на части. Соответственно синтез есть либо соединение ранее выделенных признаков предметов одного и того же вида и тем самым выделение в них общего, либо мысленное соединения ранее выделенных частей предмета вновь в единое целое.

В случае исторического исследования мы имеем дело с процессом сходным с синтезом во втором смысле слова. Сходным, но не тождественным. Отличие заключается в то, что соединяются в единое целое не части предмета в привычном смысле, пусть ставшие содержанием сознания, а самые разнообразные моменты действительности, вырванные из действительности и пересаженные в сознание. Факты есть частички действительности, но особого рода. «Склеивание», соединение единичных и частнообщих фактов, в единую картину действительности, воссоздания действительности как единого целого несомненно есть процесс унитаризации. Но это иная форма унитаризации, отличная от эссенциализации. Для ее обозначения можно использовать слово «холизация» (от греч. холос — целое).

Из числа ученых холизацией занимаются, пожалуй, одни лишь историки. Но они не единственные люди, прибегающие к ней. К холизации прибегают розыскники, сыщики, вообще детективы, следователи, прокуроры, работники аналитических служб стратегической разведки и т.п. Им тоже не нужно раздроблять действительность. В их руках всегда оказывается незначительное число ее осколков. Чтобы понять, как произошло преступление и кто его совершил все полученные факты нужно соединить в единое целое. Только тогда все станет ясным. Чтобы это сделать, нужна, как в случае с эссенциализмом, фантазия, порождающая идею. Но эта идея отлична от эссенциальной. В ней схватывается не сущность явлений, а их целостность, их связь. Это — холическая идея. Она, как и эссенциальная идея, может разрастись в систему идей.

Простая и сложная холическая идея, также как и эссенциальная идея и вырастающая из нее теория, базируясь на фактах, не включает в себя факты. Но не включая в себя факты, на основе которых она возникла, холическая идея обязательно выступает в качестве средства, с помощью которого объединяются эти факты. Холическая идея выступает в качестве своеобразного клея, с помощью которого факты соединяются в единое целое. Она играет роль иглы с нитью, сшивающей множество лоскутов в единое одеяние. Таким образом, холическая идея предполагает существование особой мыслительной конструкции, которая представляет собой синтез этой идеи и единичных (и частнообщих) фактов, картину, в которой все факты связаны посредством идеи друг с другом, выступают как моменты одного единого связного целого. Эту мыслительную конструкцию можно назвать идеофактуальной картиной, или, сокращенно, идеофактуалом.

Идеофактуальная картина может быть верной, а может быть неверной. Верна она тогда, когда факты соединены точно так, как моменты реальности связаны в самой действительности, когда каждый факт оказывается на том месте картины действительности, который момент реальности, ставший содержанием сознания, занимает в самой реальности. Но факты можно связать совершенно по иному, они могут занять в идеофактульной картине места, совершенно иные, чем вырванные моменты реальности, занимали в самой реальности. В последнем случае и холическая идея, и идеофактульная картина оказываются ложными.

Поэтому необходима проверка идеи и основанной на ней картины действительности. Фактов, имеющихся в распоряжении детектива, всегда мало. Поэтому в идеофактуальной картине остается много пробелов, «белых» пятен. Их тем больше, чем меньшим числом фактов располагает детектив. Эти лакуны необходимо заполнить, прибегая к размышлению и фантазии.

Заполнение пробелов в идеофактуальной картине напоминает решение кроссворда. В пустую пока строку можно внести не всякое слово, а слово со строго определенным числом букв, а если уже заполнены строки, пересекающие данную строчку, то со строго определенными буквами на строго определенных местах. Поэтому полет фантазии здесь всегда ограничен.

При создании идеофактуальной картины свобода воображения тем больше, чем меньшим числом фактов располагает ее создатель. Когда фактов мало, обычно выдвигается не одна, а несколько холических идей и создается не одна, а несколько идеофактуальных картин, несколько, как принято говорить, версий происшедшего. Если продолжить аналогию холической идеи с иглой и нитью, то первоначально куски ткани не сшиваются, а лишь сметываются на легкую руку.

Из каждой идеофактуальной картины вытекает, что кроме уже установленных фактов, должны ещё существовать такие-то и такие пока не обнаруженные факты, а таких-то и таких-то фактов быть не должно. Если в ходе последующего расследования выясняется, что предсказанные факты действительно существуют, в «запрещенных» нет, то это служит подтверждением истинности данной идеофактуальной картины. Продолжая обозначенную выше аналогию с действием портного, после сметки кусков ткани производится примерка одеяния и, если оно оказалась по фигуре, производится сшивание.

Получившая подтверждение идеофактуальная картина становится, как говорили когда-то юристы, материальной истиной. Последнее словосочетание нередко приводило в ярость наших философов. Ведь истина и материя — совершенно разные вещи. Истина не может быть материей, а материя — истиной. Но юристы, употребляя словосочетание «материальная истина», имели в виду вовсе не материю в любом смысле этого слова, включая и философский, а всего навсего материалы, которым располагало следствие. Материальная истина — идеофактульная картина, подтвержденная всеми материалами следственного дела.

В случае, когда предсказанные факты в ходе поисков не находились, а «запрещенные» обнаруживались, от версии отказывались как от ошибочной. С выдвижением верной идеи и соответственно созданием верной идеофактуальной картины, получали верное истолкование, становились понятными и получали объяснения все выявленные факты. Простое знание фактов сменялось их пониманием.

О том, что мыслительная деятельности детектива отнюдь не сводится к дедукции и индукции, прекрасно понимали, по крайней мере, некоторые авторы детективных романов. В романе А. Кристи «Зло под солнцем» её любимейший герой — Эркюль Пуаро застал одну из дам за разрешением головоломки, состоявшей в составлении картины из множество кусков, на которые она была разрезана. Когда эта дама захотела узнать, в чем состоит его метод расследования, Эркюль Пуаро разъяснил:

«Он напоминает мадам, немного эту головоломку… Человек подбирает разрозненные фрагменты, будто большую и разноцветную мозаику… Каждая деталь должна лечь на свое место… Порой бывает это сделать сложно, как и решить вашу головоломку… Подбираю фрагменты вдумчиво, внимательно, по цветам, мадам, и оказывается, что деталь, которая должна была подходить к меховому коврику, подходит, как в насмешку, к хвосту черного кота»[20].

В другом месте того же романа Эркюль Пуаро, выявив десять разных внешне совершенно никак не связанных фактов (ножницы; бутылка, выброшенная из окна; клубок шерсти; вода, спущенная из ванной и др.) рассуждает: «Каждый из этих отдельных фактов должен был иметь свое место, должен был чему-то соответствовать. Все должны были согласовываться друг с другом до конца»[21].

Примерно то же самое говорит герой рассказа К. Чапека «Гибель дворянского рода Войтицких» полицейский комиссар Мейзлик своему собеседнику:

«Прежде всего надо сказать, что гипотеза, признаваемая приемлемой, должна включать в себя все имеющиеся факты. Ни одно самое мелкое обстоятельство не должно ей противоречить. Во-вторых, все эти факты должны найти свое место в едином и связном ходе событий… Это мы называем реконструкцией обстановки. Гипотеза, которая согласует все установленные факты в наиболее связном и правдоподобном ходе событий, мы принимаем как несомненную…»[22].

Так рассуждали не только вымышленные герои. Известный русских юрист А.Ф. Кони подчеркивал, что в уголовном деле даже очень серьезные улики, взятые сами по себе, в отрыве друг от друга, суть лишь «отдельные кусочки, разноцветные камушки, не имеющие ни ценности, ни значения». Эти факты «только в руках опытного, добросовестного мастера, связанные крепким цементом мышления, образуют более или менее цельную картину»[23].

Все, что сказано выше о работе детектива и следователя, во многом относится и к деятельности историков. Сходство работы историка с деятельностью детектива было в своё время подмечено Р.Дж. Коллигвудом в «Идее истории»[24]. Историки, исходя из имеющихся в их распоряжении фактов, выдвигают идею и создают идеофактуальную картину прошлого, которая может быть истинной, а может быть и ложной.

При этом открывается самая широкая возможность фальсификации истории. Самый грубый вид фальсификации состоит в том, что на основе подлога документов или просто произвольно придумываются факты, который в действительности никогда не было. Более утонченная форма — приводятся только действительно установленные факты, но не все, умалчивается о целом ряде фактов, причем важных. Самая тонкая разновидность фальсификация: приводятся все основные факты, но при этом они соединяются совсем не так, как связаны моменты исторической реальности. В результате получается основанная только на достоверно установленных фактах, но тем не менее извращенная, искаженная картина прошлого.

Но ложная идеофактульная картина прошлого — совершенно не обязательно продукт сознательной фальсификации. Историк может просто ошибаться. Имея в своем распоряжении слишком мало твердо установленных фактов, он выдвигает ложную идею и издает искаженную идеофактуальную картину.

Выявление истинности или ложности идеофактуальной картины прошлого проводится в принципе так же, как в случае проверки детективной версии. В исторической идеофактуальной картине всего есть пробелы, которые заполняются историком при помощи размышления и фантазии. Историк делает выводы об обязательном существовании одних фактов, которые пока не были представлены в источниках, и невозможности бытия целого ряда других мыслимых фактов. Если его предположения подтверждаются, выдвинутая им идея и созданная им идеофактуальная картина может претендовать на истинность. В противном случае она должна быть признана полностью или частично ложной. Такого рода проверку мне самому приходилось проводить неоднократно. Я выдвигал определенную идею и создавал на её основе из уже известных мне фактов идеофактуальную картину. Далее становилось ясным, что и эта идея, и эта картина могли быть верны лишь при условии существовании тех или иных, неизвестных мне к этому моменту фактов. И очень часто, обратившись к археологическим, этнографическим и историческим трудам, я эти факты почти сразу же обнаруживал. Разумеется, случались и неудачи. В случае последних приходилось выдвигать иные идеи и создавать иные идеофактуальные картины.

Работа историка не только сходна с деятельностью детектива, но и отлична от неё. Факты, с которыми детектив сталкивается в процессе расследования преступления, — следы действий преступника. Чтобы объединить эти факты, нужно проникнуть в замысел этого человека и выявить причины, заставили его внести те или иные изменения в ход его реализации. Суть холизации здесь состоит в выявлении смысла фактов. Смысл фактов при расследовании данного конкретного преступления — последняя суть, которой вполне достаточно для понимания этого события.

Историк тоже имеет дело с действиями людей, которые ставят перед собой определенные цели и стремятся их реализовать. И первые попытки объединить исторические факты в большинстве случаев состояли в выявлении замыслов, если не всех участников исторических событий, то,по крайней мере, тех людей, которые играли в них ведущую роль. И здесь холизация, по крайней мере, на первых шагах развития историологии, заключалась в выявлении смысла исторических фактов. Однако этого никогда не хватало. Именно поэтому историки постоянно прибегали в понятию судьбы в двух её формах: судьбы-фатума и судьбы-фортуны[25]. Это было иллюзорной формой осознания того, что история не представляет собой простой совокупности или даже цепи событий, что в этих событиях проявляется исторический процесс, протекающий по законам, независящим от сознания и воли людей.

Но если история есть объективный процесс, идущий по объективным законам, то историология нуждается не в одной лишь холизации, но и в эссенциализации. Первый шаг по пути, ведущему к познанию сущности исторического процесса, — обобщение, но не единичных фактов, а частнообщих. Результат — выявление фактов, общность которых не ограничена рамками определенных социоисторических организмов и эпох. Следующий шаг — выдвижение эссенциальной идеи, создание гипотезы и превращение ее в теорию.

Эссенциализация в естественных науках сама по себе не предполагает обращения к философии. Иначе обстоит в области историологии. Создание сколько-нибудь общей исторической теории невозможно без обращения к самому общему пониманию истории, которое может возникнуть только как интегральная часть философии, т.е. без обращения к философии истории, историософии. Подлинно научная философия история в свою очередь никогда не может возникнуть только на базе историологии. Ее возникновение предполагает использование данных всех основных социальных наук, прежде всего политической экономии. А для этих наук, замечу кстати, как и для естественных, характерной является не холизация, а эссенциализация.

С возникновением подлинно научной философии истории становится возможным появление наряду с нарративной (повествовательной) историологией, рассказывающей о событиях и условиях, в которых они протекают, историологии теоретической, воспроизводящей внутреннюю необходимость всего исторического процесса в целом или конкретных отдельных процессов, из которых он состоит. Но возникновение исторических теорий не только не отменяет необходимость создания идеофактуальных картин, но, наоборот, создает подлинные условия для этого. Эссенциальная идея, одновременно выступая и в качестве холической, дает возможность воспроизвести ход истории и в его необходимости, в его целостности. Эта холизация исключает понятие смысла фактов, речь может идти только о их сущности.

Но пока теоретическая историология, как общая, так и частная, до сих пор по существу ее не создана. Если в физике давно утвердилось как совершенно законное деление исследователей на физиков-экспериментаторов и физиков-теоретиков, то фигура историка-теоретика для историологии до сих пор совершенно чужда. Достаточно отметить, что курсы теоретической историологии в отличие от курсов истории Древнего Востока, античного мира, средних веков, нового и новейшего времени, источниковедения и других вспомогательных наук до сих пор нигде у нас не читаются.

После этого довольно длительного, но необходимого экскурса в область гносеологии, вернёмся к третьей части (книге) труда Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса. Авторы подчеркивают необходимость для историка сгруппировать факты в научное целое, произвести синтез. Но, говоря о группировке фактов, они сколько-нибудь четко не отличают классификацию фактов, разбиение их на группы от того, что я назвал холизацией фактов. И это вполне понятно. Как отмечалось, проблема холизации до сих пор не получила должной теоретической разработки. А ведь названные авторы писали свою книгу в конце XIX в.

Классификации, сортировке исторических фактов Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос уделяют основное внимание. Эту проблему они достаточно четко выделяют и предлагают свои решения. Они разделяют исторические факты на шесть основных классов, каждый из которых состоит из нескольких (от 2 до 6) подклассов, а те в свою очередь могут включать в себя еще более дробные подразделения (С. 236–238).

Что же касается проблемы холизации, то они явно недостаточно её осознают и плохо отличают от проблемы их классификации. Тезис о необходимости установления согласия между историческими фактами, о превращении фактов в части одного единого целого, выдвинутый в конце второй части труда, не получил должного развития в третьей его части. И тем не менее авторы к холизации то и дело обращаются. Говоря о группировке фактов, они на некоторых страницах имеют в виду, не распределение их по классам, а объединении их «в одну цельную картину» (С. 232). Большую роль в объединении фактов отводится ими аналогии (С. 228, 229, 232, 301–302). Пишут они о необходимости «отыскать связь между фактами» (С. 260). Наконец, на одной из страниц Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос специально подчеркивают, что историкам нельзя ограничиться одним лишь описанием. «Остается еще распределить факты так, чтобы объять их во всей совокупности и исследовать отношения между ними, т.е. сделать общие заключения» (С. 271). И в последующем изложении они поясняют: «Изучение отношений между одновременными фактами заключается в отыскании связующих нитей между всеми разнородными фактами, происходящими в одном и том же обществе» (С. 275).

Авторы говорят и о пробелах, возникающих при заполнении «всего плана исторического построения» (С. 251), и о «попытках историков заполнить некоторые из этих пробелов в рядах фактов посредством умозаключений (raisonnement), исходя из достоверно известных фактов» (С. 232). При этом они предупреждают, что «никогда не следует смешивать факты, добытые непосредственно из документов, с результатами рассуждения» (С. 252). Однако о проверке «плана исторического построения» путем обращения к документам с целью установления существования предполагаемых фактов, у них нет ни слова.

В целом авторы и сами сознают, что с разработкой методов объединения исторических фактов дело в историологии обстоит пока не самым лучшим образом. «В то время, — пишут они, — как критика текстов и критика источников приняла уже научную форму, синтетические процессы в истории совершаются ещё на удачу» (С. 162).

Если первая и вторая части (книги) работы Ш.В. Ланглуа и Ш. Сеньебоса до сих пор представляют ценность, то третья часть (книги) в значительной части утратила свое значение. Это не значит, что в ней нет ничего интересного для современного историка. В ней разбросано множество интересных мыслей и наблюдений.

Но одновременно в этой части немало и того, с чем вряд ли можно согласиться. В частности, авторы, например, утверждают, что общественные учреждения (государство, церковь, различного рода корпорации и т.п.) представляют собой просто привычки, привычные формы человеческого поведения. Отсюда шаг к трактовке группы людей, на которые делится общество, в частности общественных классов, в духе социологического номинализма[26]. Они возражают против попыток понимать общество как своеобразный организм, имеющий свою структуру и определенным образом функционирующий.

«Это, — пишут авторы, — конечно, только метафоры. Структура общества — это обычаи и правила, распределяющие занятия, пользование благами и обязанностями между людьми; функционирование — это обычные действия, при помощи которых каждый человек вступает в сношения с другими людьми. Если находят удобным употреблять эти термины, то следует помнить, что за ними скрываются только привычки»(С. 244).

Однако к подлинному социологическому номинализму, т.е. воззрению на общество как на простую сумму, совокупность людей, а не как на определенное целостное образование, они все же не приходят. Для них несомненным является существование общества как целого, не сводимого к сумме составляющих его индивидов, т.е. практически они придерживаются взгляда, который обычно именуются социологическим реализмом.

Имеются в книге и утверждения, носящие налет расизма (С. 283–284). Они явно навеяны вышедшим в 1895 г. во Франции откровенно расистским сочинением Г. Лебона «Психология толпы», которое у нас в последние несколько лет несколько раз переиздавалось с явно апологетическими предисловиями.

IV. Книга Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса «Введение в изучение истории» в свете последующего развития методологии исторического познания

Как уже отмечалось, О.М. Медушевская в написанной ею теоретической части книги «Источниковедение» (М., 2000) выступила с утверждением, что труд Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса «Введение в изучение истории» не забыт только потому, что в нём нашло верное выражение свое время. И далее она всеми силами старается доказать, что к нашему времени подход к истории названных авторов совершенно устарел. Их методология, уверяет она, «вскоре пришла в противоречие с реальностью»[27], их требования к историческому исследованию «стали совершенно неэффективны»[28].

«Нужны были, — пишет О.М. Медушевская, — новые теоретические подходы, и они не замедлили появиться»[29]. В качестве создателей этих новых подходов к истории называются представители баденской школы неокантианцев — В. Виндельбанд и Г. Риккерт, основатели школы «Анналов» — М. Блок и Л. Февр, а также В. Дильтей, Э. Гуссерль, Р. Дж. Коллингвуд, А. Дж. Тойнби.

О.М. Медушевская считает работу Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса самым ярким выражением позитивистской методологии, или, как она нередко выражается, «позитивистской парадигмы». В этом она совершенно не оригинальна: она повторяет то, что давно уже утверждается и в зарубежной, и в нашей литературе. Если ограничиться только последней, то здесь больше всего в этом отношении преуспел наш известный медиевист и одновременно страстный почитатель неокантианства и школы «Анналов» А.Я. Гуревич.

Позитивизм Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса А.Я. Гуревич, а вслед за ним О.М. Медушевская, видят в уважении к фактам, в стремлении к точности, в отказе от априорных схем и произвольных интерпретаций фактов, в широком использовании приемов формальной логики, прежде всего методов индукции. Позитивисты действительно провозглашали внимание к фактам, придавали большое значение индукции, предостерегали от создания чисто умозрительных схем. Но в этом нет ничего специфически позитивистского.

Суть позитивизма вовсе не в этом, а в феноменализме и агностицизме. Как уже указывалось, позитивисты считали, что человек может знать только явления мира, какими он предстают в его сознании, сущности же мира либо нет, либо она принципиально непознаваема. С их точки зрения нельзя ни опровергнуть, ни доказать существование объективной реальности, объективного внешнего мира.

Совершенно иного взгляда придерживались в рассматриваемой книге Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос. У них нет ни малейших сомнений ни в объективном существовании природы, физического мира, исследуемого естественными науками, ни в объективности в прошедшем прошлого человечества, изучаемого исторической наукой. Науку, включая историческую, они понимали как отражение объективной действительности. Задачу историологии они видели в том, «чтобы получить полную картину прошлого» (С. 230). Историческое познание они рассматривали как процесс все более точного воспроизведения ушедшей в прошлое, исчезнувшей к настоящему времени объективной реальности (С. 198, 206, 227–228, 258, 302–303).

Иначе говоря, Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос были материалистами. Правда, этот их материализм был во многом стихийным, неосознанным, каким, кстати, был и материализм большинства естествоиспытателей XIX в., но это не меняет сущности их мировоззрения. Именно этот материализм был основой их атеизма, который совершенно отчетливо проявляется во многих местах их книги (С. 216–217, 276 ).

В отличие от позитивистов Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос не были принципиальными противниками широких умозрительных построений, хотя сами они ими не занимались. Нет никаких оснований, как делает это, следуя за Р.Дж. Коллигвудом, О.М. Медушевская приписывать им и их единомышленникам-историкам презрение к философии вообще, философии истории в частности[30]. В своей книге они действительно подвергают критике и отвергают, однако не философию истории вообще, а только определенные философско-исторические концепции (С. 276–277). И нельзя не заметить, что все рассмотренные ими учения действительно достойны критики, как не совместимые с наукой. А с другими концепциями, заслуживающими внимания профессионального историка, они, вероятно, просто не были знакомы.

Но, во всяком случае, Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос надеялись, что историология не будет, как это имеет место сейчас, ограничиваться единичными и такими общими фактами, которые характерны для определенных стран и эпох (выше я их назвал частнообщими фактами), что она со временем придет и к выявлению того, что общё всему человечеству (С. 274). Как они считали, на определенном этапе исторического исследования «является необходимость отыскивать причины явлений, и исследователь вступает в так называемую философскую историю…» (С. 276).

Более того, они считают настоятельно нужным, чтобы опытные историки, отказавшись от личных изысканий, посвятили свое время комбинированию частных исторических синтезов в «общие построения» (С. 302).

«Если бы, — продолжают авторы, — из этих работ с очевидностью следовали заключения о свойствах и причинах эволюции обществ, то сложилась бы вполне научная “философия истории”, которую историки могли бы признать за законное увенчание здания исторической науки»(С. 302).

Вряд ли можно спорить с тем, что Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос, как и большинство историков, во многом были эмпириками. Но эмпиризм сам по себе не есть позитивизм. Эмпириками были многие домарксистские материалисты и большинство более поздних немарксистских материалистов. Более того, к эмпиризму склонялись многие философы, считавшие себя сторонниками диалектического материализма. Такими были, например, приверженцы «механистического» направления в СССР в 20-х годах XX в., виднейшим представителем которого был И.И. Скворцов-Степанов. Все они были эмпириками, но отнюдь не позитивистами. Эмпириками, но не позитивистами были и многие ученые-материалисты XIX в.

Собственно говоря, долгое время и ученые, и философы ограничивались различением чувственного и рационального познания, причем эмпирическое при этом многими понималось чуть ли не как синоним чувственного. Понимание того, что научное мышление подразделяется на эмпирический и теоретический уровни, пришло довольно поздно. Окончательно ясным это стало лишь в ходе революции в естествознании, которая началась в конце XIX в. и продолжалась в XX в.

Естествоиспытатели XIX в. в большинстве своем были стихийными материалистами. Они не сомневались, что научные теории являются отражением объективного внешнего мира. В ходе революционной перестройки естествознания совершенно отчетливо обнаружилось, что теории прямо не выводимы из фактов, что они представляют собой творения ученых и что их создание предполагает внутреннюю активность мышления. И тогда перед ними встала проблема, которая многими из них была осознана как вопрос о том, что собой представляют научные теории: образы мира или творения человеческого ума.

Подняться до понимания того, что отражение не исключает творчество, что образы могут создаваться, а продукты творчества могут быть образами внешнего мира, что мышление есть единство творчества и отражения, есть творческое отражение, отражательное творчество, многие из них так и не смогли. В результате определенная часть естествоиспытателей пришла к выводу, что научные теории представляют собой не образы мира, а лишь конструкции человеческого ума. Их нередко называют конструктивистами. Наиболее яркие представители этого направления — А. Пуанкаре и П. Дюгем.

Так как ученый создает теории, то тем самым он создает и мир, каким он предстает в теориях. Получается, что мир, каков он в теориях, есть творение ученых. Ученый не познает внешний мир, а творит его. Таков конечный вывод, к которому шли и во многом пришли конструктивисты. Этот вывод был подхвачен философами-идеалистами.

В историологии, взятой самой по себе, проблема соотношения эмпирического и теоретического уровней познания, вряд ли могла бы быть в то время сколько-нибудь четко поставлена, ибо, как уже указывалось, настоящих исторических теорий до сих пор практически почти что нет. Но если историки не творили теорий, то зато они создавали то, что я назвал идеофактуальными картинами. Не только эссенциализация, но и холизация предполагает творческую активность мышления.

Революция в естествознании побудила не столько историков, сколько философов обратить наконец-то внимание на активности человеческого мышления при создании картин прошлого. А далее некоторые мыслители пришли к выводу, что раз картина прошлого создается историком, то тем самым и прошлое, как оно представлено в этой картине, является творением историка. Таким образом, получается, что историологи не познают историю, а творят её. Одним из первых попытался обосновать эту мысль английский политолог М.Дж. Оукшот в книге «Опыт и его формы» (1933) и ряде других своих работ[31]. В последующем эту идею развил британский историк и философ Р.Дж. Коллингвуд в работе «Идея истории» (1946).

М.Дж. Оукшот и Р.Дж. Коллингвуд абсолютизировали творческую активность мышления исследователя. Историк действительно творит идеофактуальную картину прошлого, но тем самым он не создает прошлое, а лишь более или менее точно воссоздает его в своем сознании. Историк действительно конструирует, но не реальную историю, а её идеофактуальную картину, и тем самым реконструирует реальную историю. Оба названных выше мыслителя, принимали, таким образом, воссоздание, реконструкцию прошлого за его создание, его конструирование. К такой точке зрения по существу склоняется и О.М. Медушевская. «История, — пишет она, — получила статус такой науки, которая сама создает свой объект или (что то же самое, поскольку речь идет о реальности прошлого) его образ»[32].

Об активности человеческого познания пишет не только Р.Дж. Коллингвуд, об этом в разной форме говорили чуть ли не все названные выше философы и ученые, отмечая значение догадки, интуиции и т.п. И почти все они эту активность абсолютизировали. Обратить внимание на факт пробуждения внимания к активности человеческого познания, разумеется, важно. Но этого явно недостаточно, чтобы говорить о создании совершенного нового или новых подходов к истории. Важно показать, что же конкретно внесли эти люди нового в разработку методологии исторического знания по сравнению с Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобосом и их единомышленниками.

О. М. Медушевская видит заслугу Р.Дж. Коллингвуда в том, что тот убедительно показал, что «исторический факт не есть нечто, данное непосредственно в восприятии»[33]. Но ведь именно из этого исходят Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос своей книге, когда учат, как извлекать исторические факты из письменных источников

Вклад представителей баденской школы В. Виндельбанда и Г. Риккерта, по мнению О.М. Медушевской, заключается в раскрытии ими принципиального различия между естествознанием и исторической наукой[34]. Но существенное отличие историологии от естественных наук было прекрасно показано в книге Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса. Неокантианцы же лишь абсолютизировали эту грань, доведя верное в сущности положение до абсурда. Кстати сказать, Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса тоже не были вполне свободны от определенного преувеличения различия между историологией и естествознанием (С. 223–224, 246–247).

Важнейший порок «позитивистской парадигмы» истории, представленной работой Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса, О.М. Медушевская, следуя, как она считает, за основателями школы «Анналов», главным образом за Л. Февром, видит в приверженности её сторонников «европоцентристской картине мира»[35]. Последнюю же нужно заменить принципиально иной — «глобальной». Это утверждение не может не удивить. Ведь европоцентристской, африкоцентристской, глобальной и т.п. может быть только та или иная схема мировой истории. Но в книге Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса никакой вообще картины всемирной истории не содержится. Авторы ставили перед собой и решали совершенно иную задачу.

Совершенно нелепо сопоставление их книги с трудом А. Дж. Тойнби «Постижение истории» (1934–1961). Если в «Введение в изучение истории» нет никакой картины мировой истории, то в сочинении А. Дж. Тойнби совершенно не рассматриваются методы извлечения фактов из источников. В последнем из названных трудов предпринята очередная попытка изложить всемирную историю с позиций плюрально-циклического подхода.

Удивительна и попытка представить Л. Февра и А. Дж. Тойнби чуть не как единомышленников. «Л. Февр, — пишет О.М. Медушевская, — в работе “От Шпенглера к Тойнби” отдавал должное смелости замысла ученого (А.Дж. Тойнби — Ю.С.)»[36]. В действительности же Л. Февр в названной статье дал резко отрицательную оценку появившимся к тому времени первым трем томам сочинения А. Дж. Тойнби.

«Сравнительная история глазами Тойнби…, — писал он, — Что это такое, как не воскрешение в XX веке старого литературного жанра, бывшего в свое время популярным, давшим столько шедевров? От Лукреция до Фонтенеля жанр этот именовался “Диалогами мертвых”. Подытожим в двух словах. То, что в “A Study of History” достойно похвалы, не представляет для нас ничего особенно нового. А то, что есть в нем нового, не представляет особенной ценности... Нам не преподнесли никакого нового ключа. Никакой отмычки, с помощью которой мы бы могли открыть двадцать одну дверь, ведущую в двадцать одну цивилизацию. Но мы никогда и не стремились завладеть такой чудодейственной отмычкой. Мы лишены гордыни, зато у нас есть вера. Пусть до поры до времени история остается Золушкой, сидящей с краю стола в обществе других гуманитарных дисциплин. Мы отлично знаем, почему ей досталось это место. Мы сознаем также, что и ее коснулся глубокий и всеобщий кризис научных идей и концепций, вызванный внезапным расцветом некоторых наук, в частности физики... И в этом нет ничего страшного, ничего такого, что могло бы заставить нас отречься от нашего кропотливого и нелегкого труда и броситься в объятия к шарлатанам, к наивным и в то же время лукавым чудотворцам, к сочинителям дешевых (но зато двадцатитомных) опусов по философии истории»[37].

Европоцентризм Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса О.М. Медушевская, опять-таки ссылаясь на основателей школы «Анналов», видит в том, что они в своей книге рассматривают лишь письменные источники, игнорируя все остальные. Нужен был пересмотр положения этих ученых, что «история пишется по документам»[38].

Прежде всего, Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос, как уже отмечалось, называли документами не только письменные, но и вещественные источники. О существовании иных, кроме письменных, источников и необходимости их использования историки и специалисты по методологии истории писали задолго до появления школы «Анналов». Об этом говорилось, в частности, в работе Э. Бернгейма «Учебное руководство по историческому методу» (1889; 1894 и др.), которое было прекрасно известно Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобосу.

Все дело в том, что названные два историка пользовались в своих исследованиях лишь письменными источниками и имели навык работы только с ними. Собственным опытом извлечения исторических фактов из иного рода источников она не обладали. Именно поэтому они во «Введении в изучение истории» и ограничились рассмотрением лишь документов в узком смысле этого слова.

Отсутствие опыта работы с источниками иного рода, чем письменные документы, привело Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса к известной недооценке значениях последних. Именно с этим связаны их высказывания о том, что историческая наука «не проникнет в тайну зарождения общества и, за недостатком документов, начало эволюции человечества останется навсегда покрытым мраком» (С. 301).

Но за этим заявлением скрывается значительно большее, чем простая недооценка значения иных, кроме письменных, источников. Ведь многие, если не большинство историков считали, а практически и сейчас считают, что понятие истории полностью совпадает с понятием писаной истории.

«Историей, — писал в начале XX в. известный немецкий ассириолог Г. Винклер, — мы называем то развитие человечества, которое засвидетельствовано письменными документами, которое передано нам в слове и письме. Все, что лежит до этого, относится к эпохе доисторической. История, следовательно, начинается тогда, когда нам становятся известными письменные источники»[39].

Такое мнения довольно отчетливо проявилось в известном стихотворения русского прозаика и поэта И.А. Бунина «Слово»:

«Молчат гробницы, мумии и кости, —
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена»[40].

В западной науке ни сама история первобытности, ни наука о ней, как правило, никогда не именуется историей. В ходу другие названия: доистория, преистория, праистория, протоистория и т.п. Термин «история» в применении к первобытности использовался в основном лишь в советской науке. Но и это не выдерживалось до конца последовательно. Многие ученые, прежде всего археологи, часто пользовались терминами и «доистория», и «праистория».

И связано это не просто с тем, что о первобытной истории нет письменных свидетельств. Суть дела в том, что она сама существенно отличается от истории цивилизованного общества. В силу этого историология первобытности (палеоисториология) носит совсем иной характер, чем историология классового общества (неоисториологии). Палеоисториология — тоже историческая наука, но существенно иная. Если неоисториологии до поры до времени может довольствоваться холизацией, то палеоисториология, как и естественные науки, не может обойтись без эссенциализации[41]. В этом можно легко убедиться, обратившись к трудам по первобытной истории[42]. Для исторической науки в том ее виде, в котором она долгое время представала в области изучении классового общества, первобытность действительно непостижима.

Но независимо от решения всех этих вопросов ясно одно: в том, что Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос в своей книге ограничились анализом лишь письменных источников, нет ни грана европоцентризма.

О. М. Медушевская, снова обращаясь к авторитету основоположников школы «Анналов», усматривает пагубный европоцентризм Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса в том, что они предъявляют слишком жесткие требования к внешней и внутренней критике источников. Все это годилось, пока исследовалась одна лишь история Западной Европы. Когда же появились «множественные модели всемирной истории», все эти методы «стали совершенно неэффективными»[43]. Эту мысль О.М. Медушевская повторяет снова и снова. «В решении новых исследовательских задач, — пишет она, — добротный профессионализм европоцентристской модели исторической науки оказался неэффективным»[44]. Материала в распоряжении науки оказалось так много, что жесткая проверка достоверности фактов практически стала невозможной[45].

Одновременно утверждается, что с переходом на глобальный уровень обнаружилось отсутствие достаточной источниковой базы, нарастающее количество пробелов в имеющихся фактических данных. Поэтому возникла необходимость в выявлении принципиально новых способов познания, могущих восполнить нехватку фактов.

В результате историкам было предложено преодолевать «пробелы в источниках с помощью интуитивного постижения не поддающейся рациональному объяснению реальности»[46]. Историк должен действовать по примеру средневекового алхимика, который мог в своих поисках рассчитывать не на рациональную обработку фактов, а «только на интуитивное постижение, на гениальную догадку, на возможности своего интеллекта»[47]. Конечно, если историк не познает, а создает прошлое, то лучшего совета дать ему невозможно. Но все же в науке принято проверять истинность тех или иных построений. О.М. Медушевская вслед за Р.Дж. Коллингвудом приходит к выводу, что высшим судьей в этом вопросе может быть только создатель данной конструкции. Если он решит, что она верна, значит она действительно правильна[48].

Попытаемся же теперь коротко сформулировать то, что противопоставляет О.М. Медушевская устаревшей, заскорузлой, потерявшей всякую эффективность «позитивистской, европоцентристской парадигме» исторического исследования, получившей свое наиболее адекватное выражение в книге Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса «Введение в изучение истории», что она превозносит, пропагандирует и рекламирует под видом нового глобального антипозитивистского подхода к постижению истории.

«Новая методика и методология» прежде всего предоставляет историку право не слишком утруждать себя, а то и вообще не заниматься критикой исторических источников и тем самым установлением достоверности исторических фактов. Далее, историк получает право истолковывать факты, как ему взбредет в голову, ссылаясь на свою интуицию и не прибегая к помощи рассуждений. И, наконец, историку дается право отказываться от проверки своих построений и ссылаться в доказательство своей правоты на свое собственное мнение как на высший суд.

Трудно отрешиться от мысли, что все эти «новые принципы» навеяны не столько сочинениями В. Виндельбанда, Р.Дж. Коллигвуда, Л. Февра и других упомянутых вместе с ними лиц, сколько нашей современной ситуаций в области истории, которая была обрисована в первом разделе и которая характеризуется засильем лжеисторической литературы. Но если эту мысль можно считать спорной, то вряд ли может быть сомнение в том, что система предлагаемых «новых» принципов представляет собой не что иное, как своеобразное «теоретическое» обоснование практики создания лжеисторических сочинений, как индульгенция всем тем, кто подвизается на этом поприще.

Наибольшая опасность заключается в том, что все это изложено в книге, которая, как свидетельствуют строки, напечатанные под её названием, «рекомендована Министерством общего и профессионального образования Российской Федерации в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений, обучающихся по гуманитарным специальностям». Если будущие историки, примут данные «принципы» всерьез и будут руководствоваться ими в своей деятельности, то на нашей исторической науке вполне можно будет поставить крест.

Все сказанное выше не означает, что данное учебное пособие вообще никуда не годится. Плоха, причем, на мой взгляд, совершенно безнадежно лишь первая, теоретическая её часть. Во второй, составляющей более трех четвертей объема книги (С. 171–666) имеются определенные недостатки, особенно заметные в третьем её разделе, где тенденциозность её автора прямо-таки бьёт в глаза, но в целом она, несомненно, написана на достаточном научном уровне.

В обстановке бума лжеисторических сочинений, имеющего сейчас место в нашей стране, и практического оправдания деятельности лжеисториков в указанном выше новейшем учебном пособии по источниковедению, новое издание книги Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса «Введение в изучение истории» приобретает особое значение. Как уже отмечалось, вопреки утверждению О.М. Медушевской книга Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса не забыта не потому лишь, что в ней верно выразилась эпоха, в которую она была создана. Она несет в себе такое знание, которое ценно не только для того, но и нашего и вообще любого времени. И этим знанием нужно овладеть, ибо без него невозможно стать настоящим историком

В труде Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса отстаиваются положения, которыми должен руководствоваться каждый специалист в области истории. Авторы исходят из положения, которое никогда не устареет и никогда и никем не будет опровергнуто. Оно заключается в том, что прошлое человечества не зависит от сознания историка. Можно спорить о том, каким бы оно могло быть, но оно было именно таким, а не иным, в этом смысле оно безальтернативно. Историк не создает и не может создать прошлое, он его отражает, воспроизводит, воссоздает, реконструирует на основе источников, которыми располагает. И его задача состоит в том, что воспроизвести, воссоздать это прошлое как можно точнее. В ходе развития исторической науки соответствие между реально протекавшим историческим процессом и его отражением в сознании историков становится все более полным.

Воссоздать исторический процесс таким, каким он был на самом деле, можно лишь при условии тщательнейшей критики исторических источников и тем самым скрупулезнейшего установления достоверности исторических фактов. Как раз книга Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса и учит этому. Основной принцип, который положен в ее основу, — обеспечение максимальной объективности исторического знания. А вот этого у нас сейчас крайне не хватает. И названный труд ценен тем, что он может способствовать избавлению нашей исторической науки от субъективизма и тем самым восстановлению уважения к ней.

В начале статьи мною были приведены первые четыре строки стихотворения Л.И. Ошанина «Историку». В заключение мне хочется привести последние шесть его строк. Обращаясь к историку, поэт пишет, имея в виду состояние этой науки в нашей стране и в наше время:

«Все снова неясно, непросто —
Колеблются чаши весов.
В глазах от имен зарябило.
Осмысливай смолкшие дни,
Но помни —
что было, то было.
И как бы тебя не знобило,
Всю жесткую правду верни»[49].

V. О втором русском издании книги Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса «Введение в изучении истории»

В новом издании сохранен перевод А. Серебряковой, который в целом достаточно точно передает французский оригинал. Текст, разумеется, дан в новой орфографии. Исправлены грамматические и грубые стилистические ошибки. В ряде случаев, когда в переводе не очень точно была передана мысль авторов, произведена стилистическая правка. При расхождении транскрипции иноязычных имен с принятой ныне дается современная (Врэн-Лука вместо Врэн-Лукас, Абд-аль-Кадир вместо Абдель-Кадер, Пекюше вместо Пэкише и т.п.). Исправлены ошибки в географических названиях (к примеру, в тексте 1899 г. Оркнейские острова были названы Аркадскими). В тексте первого издания содержалась масса иноязычных слов, выражений, названий книг и серий книг, не сопровождавшихся переводом на русский язык. В новом издании все они переведены: в большинстве случаев вслед за переданным по-русски словом, выражением, названием книги в скобках для сравнения приведен иноязычный оригинал, в некоторых же случаях, когда иноязычное выражение представляет собой устойчивое речение (пословицу, поговорку, научный термин и т.п.) или не имеет точного однозначного соответствия в русском языке, в тексте вначале приведен оригинал, а за ним в скобках дан русский перевод или переводы. Выражение a priori (заранее, до опыта), во всех случаях, исключая первого, дается без перевода. Упорядочены сноски. В тексте 1899 г. при ссылке на те или иные труды, опубликованные на иностранных языках, название работы на языке оригинала нередко сопровождалось инициалами и фамилией автора, данной лишь в русской транскрипции. В новом издании вместе с русской транскрипцией фамилии иностранного автора дается ее исходная форма. Уже в первом издании содержались примечания от редакции, в которых давались те или иные необходимые для лучшего понимания книги пояснения. В новом издании к старым примечаниям добавлены новые, которые помечены как «Ред. 2002».

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв