В монографии Максима Горелова «Датское и нормандское завоевания Англии в XI веке» затрагиваются малоисследованные в отечественной историографии проблемы политической истории Англии на рубеже раннего и классического Средневековья. Большое внимание уделяется англоскандинавским отношениям и культурной интеграции донормандской Англии в «мир викингов».

При чтении этой книги литературных ассоциаций возникает достаточно. «Проиграв войну, Макбет вскоре (в 1058 году) был убит своим соперником, занявшим шотландский престол под именем Малькольма Кэнмора» (88). Или вот: «местных повстанцев… возглавил бывший тэн Херевард…, державший небольшие земельные владения от монастырей Кроуленд и Питерборо. Херевард в годы нормандского завоевания потерял их — то ли в ходе конфискаций, то ли из-за несоблюдения земельного договора… Возможно, наряду с Эдриком Диким, Херевард послужил прототипом для героя народных сказаний Робин Гуда» (125).

Небольшая монография Максима Михайловича Горелова — про то, как из мозаики племен формировалось целое, которое станет Англией, англичанами, английской культурой Кэрролла, Шекспира и тех же баллад о Робин Гуде. «Хотя сами понятия «Англия» и «английский народ» возникли еще во времена Беды Достопочтенного (а это, поясняю, церковный историк 8 века) и были достаточно употребительны, на деле они оставались довольно аморфными, формальными. Этническое и политическое самосознание англичан в рассматриваемую эпоху не поднималось выше локального уровня в рамках крупных исторических областей… Накануне нормандского завоевания жители… Нортумбрии вообще не относили себя к «англичанам», южная часть Нортумбрии была населена «йоркширцами», срединная — «нортумбрийцами»; северные жители и вовсе именовали себя «людьми святого Кутберта» (45).

Соответственно, понятие «патриот» сильно отличалось от современного. Как и у нас, в России, в эпоху раздробленности.

В результате Англия, страна с населением около 1 миллиона человек — «цифра огромная по сравнению со Скандинавскими странами» (67) и весьма богатая, судя по размерам дани, которую она могла выплачивать разнообразным грабителям, оказывалась беззащитной перед пришельцами, будь то датчане, нормандцы (кстати, войско Вильгельма Завоевателя насчитывало не более 5-7 тысяч человек (101)) или такая этническая экзотика, как «гальвежцы» — потомки викингов, смешавшихся в Ирландии с местным кельтским населением. Самих жителей тогдашней Англии автор определяет как «англо-кельто-скандинавов» (47).

Принято считать, что островное положение — гарантия недоступности. Но это при условии целостности страны и прочной центральной власти. А в тот период, о котором рассказывается в книге, защищать остров было намного труднее, чем атаковать его с моря. Очередной король со своей личной армией мечется по побережью, не зная, где именно будет нанесен удар, у ополчения истекает, извините, срок призыва, и оно просто расходится по домам, а захватчики легко находят себе союзников из местной родовой аристократии, которую в Лондоне обидели или которой чего-то там недодали.

В книге показано, как правители разных династий пытались объединить страну. Местные короли из Уэссекса, датчанин Кнуд Великий (Англия была «своего рода метрополией» в его эфемерной империи (76)), ну и Вильгельм Нормандский, которому повезло больше всех: он добился не только военной победы, но и смог закрепить ее плоды за наследниками. И автор показывает, как это было сделано и к чему привело.

Книга вселяет оптимизм относительно перспектив нашей исторической науки. Сколько ни искореняли научную методологию — нормальную, материалистическую — а она возрождается, как средневековый город после пиратских набегов. Вот вводная глава «Историография» в книге Горелова. Не просто механическое перечисление имен исследователей, из которых многие вообще не переведены на русский, но настоящая драма идей: как в английской академической традиции отношение к Вильгельму Завоевателю увязывалось с политическими взглядами конкретного автора, за вигов он или за тори.

История как политика, повернутая в прошлое — особенность не только российская. А пресловутый региональный сепаратизм автор объясняет не просто племенными раздорами (как раз с этническим фактором он очень осторожен), но, в первую очередь, социально-экономическими особенностями каждого региона. Если в Южной Англии активно развивался феодализм, похожий на континентальный (84), то на Севере «уклад определялся преобладанием свободного крестьянства с неотчуждаемыми земельными участками (84)», оно было «активнее политически и, вместе с тем, теснее смыкалось с местной знатью», которая «немногим отличалась от зажиточных крестьян по своему общему патриархальному укладу жизни. На севере Англии, как и в скандинавских странах того времени, не было еще пропасти между знатью и крестьянами, как во Франции» (119).

Несмотря на страшный погром, учиненный войсками Вильгельма на Севере после неудачного восстания, и общую насильственную феодализацию, это крестьянство так и не было полностью подавлено. Автор отмечает, что «успехи английского оружия… в Столетней войне во многом были следствием сильной организации пехоты, базирующейся на традициях прежнего англосаксонского ополчения» (158). Можно заглянуть и дальше, в эпоху Кромвеля. Максим Горелов обоснованно возражает против такого взгляда на Средневековье, когда феодализм «континентального» типа представляется «идеалом исторического прогресса» (86).

Да, есть такой путь к прогрессу и демократии — через феодальные вольности сначала для баронов, потом для рыцарей, а лет через 400 и для остальных. Он оказался магистральным. Но немалый интерес для историка представляет другой вариант развития — через самоуправление свободных крестьян. И не только для историка. Швейцария, классическая страна крестьянского самоуправления, до сих пор показывает пример настоящей, а не ритуальной демократии — когда важнейшие вопросы решают все граждане на референдуме, а не политики в своем кругу. В Англии тоже прослеживается такая традиция, и спасибо Максиму Горелову, что обратил внимание на ее корни в раннем средневековье.

По этой теме читайте также: