Глава VI. Двадцатый отдел

Впадая в Белое море, река Северная Двина растекается несколькими рукавами. Никольское устье отклонилось на запад от Архангельска километров на шестьдесят. Здесь река обтекает небольшой остров Ягры. На острове, в начале тридцатых годов создали Ягрынлаг для заключенных, согнанных сюда для постройки у реки судостроительного завода и на прибрежных болотах — нового города.

К 1939 году лагерь разросся. Возникли первое и второе отделения лагеря на левом берегу реки. Значительная часть болот была зарефулирована речным песком. На ней появились первые жилые здания, коммунальные постройки и коммуникации города. Подвели железную дорогу. Ускоренно возводились цехи завода. /48/

Тогда же начался принудительный перевод на завод рабочих и технического персонала с родственных предприятий, что было предусмотрено правительственными распоряжениями.

Город назвали Молотовск, по имени одного из приспешников Сталина.

Для помощи в техническом освоении завода была привезена туда, из состава Особого технического бюро в Болшевской спецтюрьме, «молотовская группа» — семь заключенных судостроителей — и отобранные в Бутырской тюрьме в Москве шесть заключенных других специальностей.

В дальнейшем, уже в Молотовске, группа выросла до двадцати девяти человек, тоже известных судостроителей, машиностроителей и других специалистов, выисканных в многочисленных лагерях страны.

В ночь на 10 августа 1939 года арестантский вагон с нашей группой подошел к месту будущего вокзала города. Выглянувший в окно А. Р. Эппель, бывший заместитель начальника цеха Ленинградского Балтийского завода, одессит, удивленно воскликнул: «Снег? Ну, братцы, здесь вы помидор не покушаете!» Действительно, ожидать тепла здесь, вблизи Полярного круга, было фантазией, в чем мы убедились за шесть лет последующей жизни.

На грузовике отвезли нас на «новоселье» в Ягрынлаг, обычный лагерь для заключенных — приземистые бараки с запахом нечистот и карболки, проволочные в несколько рядов заграждения. Посреди лагеря — место, огороженное высоченным забором, скрадывавшим все то, что за ним находилось. Стало быть, это спецтюрьма для нас, тюрьма строгого режима без свиданий, без передач и переписки. В ней, кроме нас, привезенных и охранников — никого. Для хозяйственного обслуживания начальство вызывало заключенных, находящихся в лагере.

Итак, со следующего дня — на завод, на работу. В структуре завода группе дали название: «двадцатый отдел». Курировал его майор НКВД Андрощук, молодой человек с намеками на техническую грамотность. Руководство группой взял на себя Александр Лазаревич /49/ Константинов, бывший помощник главного конструктора ЦКБ-2 (подводного судостроения), авторитетный инженер-кораблестроитель.

В первоначальном составе группы были бывшие четыре главных инженера заводов, два начальника КБ, пять начальников и заместителей начальников крупных цехов и два военных инженера — весьма квалифицированный состав. В дальнейшем группа пополнялась такими же специалистами.

Завод находился от лагеря довольно далеко. Нас возили на работу и обратно в служебном автобусе (чтобы нас никто не видел). Езда занимала в день до полутора часов, рабочий же день обычный для заключенных, — десятичасовой.

На заводе наш отдел поместили в здании, обособленном от заводских служб, чтобы мы не общались с «вольными». Вероятно, по этой причине нам вменили функции консультантов, получающих через нашего руководителя запросы с завода и отвечающих на них через того же руководителя.

Вскоре обнаружилась непригодность такого метода помощи. Для решения многих задач требовалась прямая связь с работниками завода и возможность выяснения обстоятельств на месте работ. Тогда наших охранников переодели в гражданскую одежду, а нашу лагерную заменили на рабочие спецовки. Разрешили общение с работающими на заводе людьми, а также посещение на нем всех цехов и контор, но при обязательном сопровождении каждого из нас переодетыми охранниками. На недоумение недогадливых людей, почему от нас ни на шаг не отходят какие-то люди, мы должны были называть их своими секретарями. Эта «хитрость» энкаведешников скоро стала общеизвестной, но сохранялась на все время нашего нахождения на заводе.

Проходили дни. Мы привыкали к новой обстановке, ближе знакомились друг с другом. Заметной была разница в общей и профессиональной образованности и воспитанности между инженерами дореволюционной и нами, инженерами советской выучки. Особенной была их способность ценить и с пользой /50/ использовать служебное и личное время. Каждый из них был инженером высшей квалификации, постоянно поддерживал и пополнял свои знания. Все они свободно владели несколькими иностранными языками, в том числе классическими — латинским и греческим, понимали искусство, любили музыку и сами хорошо играли и пели, развлекались играми, доступными для понимания лишь интеллектуально развитым людям (например, шахматы, винт), были спортсменами. Так, например, время езды на автобусе на работу и с работы использовалось ими для шахматной игры «вслепую». Участвующие в ней, не пользуясь досками, всю игру до конца партии держали в голове, не записывая, а сохраняя в памяти расположение фигур на время прекращения игры, то есть до следующей поездки.

Трудно было поверить такой способности запоминания и мы, сделав из картона вертикальную доску с прорезями для вставки плоских фигур, следили за игрой, но подвоха не обнаружили.

Обычно вслепую играли Константинов, Разумов, Либель и Мамашин. Все они соответствовали вышесказанной характеристике специалистов, но о некоторых необходимы дополнения.

Дедушка А. Л. Константинова был знаменитым в девятнадцатом веке военным инженером, фортификационные сооружения которого сохранились доныне в Севастополе и в Николаеве. Он — «отец» применения ракет на военно-морском флоте, изготовлявшихся в Николаеве на им же построенном ракетном заводе.

Владимир Васильевич Разумов, некогда бывший военно-морской атташе России в Англии, до ареста работал в закрытой организации ЛенГИРД, где удалось кое-что достичь в ракетостроении. В частности, «Катюша» родилась там, в казематах Иоанновского равелина Петропавловской крепости. Но Сталину всюду мерещился саботаж и он пересадил всех гирдовцев.

Открыт ли уже музей в равелине, реставрация которого велась в семидесятых годах? Именем Разумова теперь назван один их кратеров на Луне, что утверждено Академией Наук СССР и соответствующей международной организацией. /51/

Как-то я увидел, что Владимир Васильевич читает книгу, напечатанную незнакомым мне шрифтом. Моему удивлению не было предела, когда он пояснил, что читает на древнефарсидском языке поэму и воспроизвел красоту ее звучания.

В. С. Мамашин — крупный военный инженер-электрик. После реабилитации он остался работать в Moлотовске на заводе. Будучи в 1966 году там в командировке, я встретился с ним. Он ослеп, но под его диктовку жена написала книгу о прожитом и пережитом. Едва ли его труд был опубликован. Не то было время.

В спецтюрьме для отдыха ничего не было. Во дворе ни деревца, ни травки. Лишь одна протоптанная дорожка в клозет оживляла панораму двора.

Содержали нас в Яграх недолго и перевели в спецтюрьму при втором участке лагеря, находившегося в непосредственной близости от завода. Это была более вместительная тюрьма с камерами на 2—3 койки в каждой. В ней была раздевалка и комната, в которой можно было посидеть и почитать, что создавало некоторое удобство в жизни.

В числе пополнивших наш состав сюда были присланы: главный инженер Харьковского тракторного завода П. А. Альбов, главный инженер треста «Югосталь» A. С. Точинский, главный строитель крейсера «Киров» B. Л. Бродский, главный инженер Таганрогского порта и мастерских А. Н. Декористо, начальник доков Николаевского судостроительного завода А М. Свирин и другие.

Постепенно определялись назначение группы, условия ее работы и отношений с персоналом завода.

Бывший главный инженер Николаевского, а затем Севастопольского завода К. Э. Кольбе помогал организовать постройку лидера эсминцев проекта 30.

Бывший начальник КБ Николаевского завода имени 61-го коммунара Н. В. Гавриленко с несколькими помощниками переработал все чертежи «Большого охотника» за подводными лодками с клепанного варианта (проект 122) на сварной вариант (проект 122а) что удешевило стоимость и сократило срок постройки.

Так работал каждый подневольный труженик. Что их вдохновляло к творческому, бескорыстному труду, /52/ забывая о своем бесправии, о невозможности помочь себе и своим близким в постигшей их горькой участи? Не материальные стимулы, не надежды на очищение от возведенной на них лжи и подлости, не вера в возможность справедливости, а привычка к повседневному творческому труду, душевная удовлетворенность от ими сделанного.

Это поддерживало их работоспособность при понимании того, что в обществе, к сожалению, настойчиво внедрялось разделение граждан на лучших и худших, определяемых незаслуженно по чьей-то приязни и неприязни, по произволу, что политика «кнута и пряника» стала государственной политикой, позднее провозглашенной Сталиным: «Кому пироги и пышки, кому шишаки и шишки».

В начале 1940 года ко мне на свидание приехала жена (единственный раз за десять лет), вышедшая из Владивостокской тюрьмы после двухлетнего заключения без следствия и суда. Сколько мытарств, лишений, обид и оскорблений пришлось ей испытать в Москве и Молотовске для получения двухчасового свидания в присутствии тюремного надзирателя? Но она убедилась, что я остался жив в той лотерее жизни и смерти, разыгрываемой по усмотрению лиц, узурпировавших Советскую власть.

И вдруг неожиданно грянула война, к которой готовили страну двадцать лет. Для нас она объявилась тем, что утром запретили выходить из камер, затем на вышку против барака установили «Максим» — пулемет, дулом направленный в окна барака. Среди дня нам приказали выйти в коридор, где уже с оружием стоял весь состав охраны тюрьмы. К ним обратился начальник тюрьмы, а мы, очевидно, должны были запомнить сказанное им.

Он говорил о подлом нападении на нашу страну и о Достойном уроке, который Красная Армия даст врагу, о повышении бдительности и немедленном пресечении любого непослушания со стороны заключенных.

На следующий день нас снова вывели на работу. День начался с инструктажа с участием администрации завода. Было сообщено нам, что в связи с войной каждый из нас назначается на штатную /53/ (без зарплаты) руководящую должность по обеспечению армии всем необходимым, с подчинением нас во время нахождения на заводе его администрации и, конечно, при наблюдении за нами тюремной охраны. В остальном мы, как и прежде оставались заключенными в тюрьме.

Были даны конкретные поручения. Бывшему главному инженеру Балтийского завода М. С. Розенфланцу поручили организовать изготовление красноармейских котелков для пищи. А. М. Гладуна обязали возглавите работу по созданию поточности в производстве снарядов в механическом цехе. Мне дали задание обеспечить изготовление образца цистерны для автозаправщика и, после утверждения его военной приемкой, построить 1500 таких цистерн.

И так — каждому заключенному из 20-го отдела.

Непосредственные военные действия в Молотовске не ощущались. Иногда в отдалении виднелись бомбардировки «зажигалками» города Архангельска. За всю войну к нам один раз залетел фашистский самолет, сбросивший бомбу, разорвавшуюся в болотах.

Непрерывным потоком уходили от речного причала железнодорожные составы с ленд-лизовской помощью вооружением и продовольствием, доставляемыми караванами судов из Англии.

Были единичные случаи ремонта судов, поврежденных немецкой авиацией. Так, к заводскому берегу подвели танкер «Азербайджан», в который попала бомба. На совещании у директора завода начальник КБ завода заключенный Н. В. Гавриленко высмеял установление срока ремонта в несколько месяцев. Он считал возможным выполнить ремонт в недельный срок.

Возглавив ведение работ вместе с мастером Н. К. Шипуновым, круглосуточно работая с бригадой рабочих, на пятый день закончили ремонт.

Последующие четыре военных года были годам чрезмерной, иногда нечеловечески напряженной работы полуголодных, измученных вольных и нас, невольных людей.

Через несколько месяцев после начала войны в Молотовске было так голодно, что в заводской столовой /54/ всем (и нам, зекам) на обед давали щи из крапивы, которую срезали на пустырях вблизи завода, а после одиннадцатичасового обязательного рабочего дня (8 часов урочных и 3 — сверхурочных) — по одной салаке (рыбешке), поджаренной на гидрожире.

Вследствие такого питания люди засыпали, стоя у станков, и падали от истощения.

Тогда же на завод стали прибывать эвакуированные из Николаева. Многие из них заняли руководящие должности в заводоуправлении и в цехах.

Вот некоторые лица: Задорожный, Е. М. Горбенко, Л. Шабатовский, И. Розенблит, Ванштейн, Маляров, Радунский, Л. П. Фомин, Г. И. Мироненко, М. И. Львов, И. И. Катков, Г. Пасечный, Лось, Дашевский, братья Селезневы и другие.

Местные же начальники растерялись в создавшейся обстановке, были нерешительны, безынициативны.

После изготовления бензоцистерн меня назначили заместителем начальника вновь организуемого минно-трального цеха.

Вот такое состояние я застал в «цехе».

В пролете главного механического цеха сдвинули в круг несколько верстаков, на деревянном полу разожгли костер и, греясь у него, несколько человек что-то пилили в тисках. Начальник цеха не мог вразумительно объяснить, что предстоит делать и как делать. Он не понимал, с чего надо начинать.

Имея опыт организации новых цехов (так называемых площадок на Дальзаводе), я взял инициативу в свои руки — облюбовал недостроенное здание склада у электростанции, П. А. Альбов составил схему расположения станочного оборудования, я — планировку всей производственной и служебной площади цеха (все это в течение нескольких часов) и добился замены не оправдавшего себя начальника цеха Костюка.

Начальником цеха по совместительству назначили главного технолога завода Е. М. Горбенко. Его роль была фиктивной, позволявшей мне работать самостоятельно. За одну ночь было перевезено в здание склада все, что имелось в цехе. /55/

Через два месяца в этот цех (ему присвоили № 8) приходили руководители других цехов, чтобы посмотреть, как в нем было светло. Тепло и чисто. Цех обогревался теплой водой от электростанции. Во время воздушных тревог окна немедленно закрывались ставнями. Каждый работающий в цехе знал свои постоянные обязанности и исполнял их без дополнительных команд. Все успешно работали.

В таком состоянии сдал я цех другому руководителю, в связи с переводом меня в строители судов проекта 122а.

Живым людям (в том числе и зекам) для производительной работы нужен и отдых, отдых в других условиях. В лагерях этим занимались КВЧ (культурно-воспитательные части), организующие концерты самодеятельности. Нас также водили на них во второй участок лагеря. По дороге к лагерному клубу, на громадном щите, на видном месте читали такие объявления: «Рассмотрев случаи саботажа заключенных, следственная тройка постановила расстрелять... (указывалось 10—15 фамилий)». Это в дополнение к многим умиравшим от истощения, простуды, надрыва на работе.

За первые два военных года число заключенных на участке сократилось в десять раз. За малейшее непослушание строго наказывали и нас, работников ОТБ. За замечание охраннику, чтобы во время обеда он не торчал около меня, я получил 15 суток карцера, в котором было холодно, на день выдавали 300 граммов хлеба без приварка и только на пятый и десятый день дали по миске баланды. Для меня это был урок и пример для других.

Время в тюрьмах тянется томительно-медленно и быстро, потому что однообразно.

А. Н. Декаристо, наш Ахиллес, был очень образованным и талантливым человеком. То небольшое время, которое оставалось нам для отдыха, он использовал для самосовершенствования, увлекая и других лиц. Под его руководством, занимаясь вечерами, мы изучали английский язык, настолько, что свободно читали и понимали не только газету «Москоу ньюс», но и /56/ художественную литературу. Им же был создан наш «камерный» струнный оркестр, инструменты для которого сделали сами по эскизам Ахиллеса, а затем играли пьесы по нотам с партитур, написанных им же по памяти. В прошлую же отсидку, в 20-х годах, он руководил хором заключенных.

В нем одном таилась академия знаний.

Главным строителем судов-охотников был В. Е. Фомин (из Ленинграда). Он решил из намеченных к постройке пятнадцати судов форсировать постройку только главного «Штурмана», а потом по очереди всех остальных.

Мне поручили руководство корпусными работами. На одном маленьком кораблике главный сосредоточил шесть строителей, мешавших друг другу. Рабочий день Фомин начинал с проверки плана работ, заданных строителям на текущий день, а заканчивал его проверкой выполнения за истекший день. Сам он на судах не появлялся, все разглагольствования сводил к общим умозаключениям, парализующим инициативу и активность подчиненных.

С нескрываемым раздражением за плохую организацию работ, дотянув до сдачи первого корабля, я заявил главному инженеру завода П. Фролову о невозможности дальше так работать. Я просил оставить Фомину с его многочисленным аппаратом второе и третье судно, а остальные двенадцать поручить мне, с двумя помощниками и двумя техниками, подобранными по своему усмотрению. Не без колебаний Фролов согласился. Помощниками моими стали: И. А. Шкет — заключенный из Дальзавода, В. Вилунас — студент, эвакуированный из Ленинграда (впоследствии начальник одного из ЦКБ), И. М. Савченко (впоследствии главный инженер этого же завода) и Лена Чистякова, как техники, занимались обеспечением работы деталями, изготовляемыми в цехах.

Построив свою работу так, чтобы рабочие были обеспечены всем необходимым, не гоняясь за каждым из них — доверившись их желанию работать — мы достигли одновременной успешной работы на всех двенадцати судах. /57/

В этом мы убеждались, выслушивая доносившиеся из соседней комнаты слова Фомина, «разносившего» своих сотрудников: «Вас целая орава на двух судах, а рядом два зекушка управляются на двенадцати и работа у них кипит, а у вас еле копошится».

Среди его строителей были опытные специалисты, например, будущий директор Балтийского завода Я. Кузнецов.

За каждый сданный Военно-Морскому флоту «охотник» предусматривалось награждение орденами Красной Звезды или Отечественной войны II степени двадцати пяти человек, работавших на нем. На своих подчиненных я сам, как руководитель, представлял списки для награждения. А меня и Шкета, как заключенных, к наградам не представляли.

На каждом судне работал один и тот же немногочисленный состав людей и поэтому каждый из них был награжден несколько раз. Помню обращение ко мне Вилунаса перед очередным награждением: «У меня уже три «Звездочки». Дайте орден Отечественной войны».

Война заканчивалась. На море улучшилась обстановка для караванов, доставлявших по ленд-лизу (договору) из Англии вооружение и продукты питания. Создалась возможность ремонта кораблей, конвоировавших караваны.

К стенке завода пришвартовался гвардейский эсминец «Гремящий». Его ремонт возглавил Селезнев, а меня и Шкета включили прорабами в его группу. Мы опасались неприязни к нам, заключенным, со стороны гвардейцев-моряков, а вышло наоборот.

Старший механик корабля пригласил нас к себе каюту, познакомил с офицерами БЧ-5 (машинная команда), с которыми предстояло встречаться при ремонте и, понимающе обещал нам помощь со сторон команды. Но мы смогли поработать лишь на демонтаже в начале ремонта, так как летом 1945 года наш группу ОТБ перевезли в Ленинград.

Незадолго до отъезда в Ленинград судьба преподнесла мне еще одну горькую пилюлю. Из Новороссийска от начальника Эпрона (экспедиции подводных работ /58/ особого назначения) адмирала Крылова поступило через НКВД требование направить персонально меня в его распоряжение для участия в подъеме со дна моря лидера эсминцев «Ташкент», утонувшего во время войны. Крылов знал меня по моему участию в операции снятия с камней и докования подводной лодки «Щ-103» Тихоокеанского флота.

Начальник тюрьмы среди рабочего дня отозвал меня с работы и велел приготовиться к отъезду. Но директор завода С. Боголюбов, ссылаясь на мое участие в ремонте эсминца «Гремящий», через Москву добился разрешения заменить меня другим лицом. И меня, уже выходящего из ворот тюрьмы, вернули в завод.

После успешного подъема «Ташкента», участвовавших в этом заключенных, освободили из-под ареста и они дожили свою жизнь без повторных репрессий.

Я же тянул лямку еще многие годы. /59/