Русские делают все, чтобы иностранец мог познакомиться с их страной. «Что вы уже успели посмотреть?» — спрашивают сразу же, при первой встрече, и подробно перечисляют, куда я обязательно должен попасть. Неизменно улыбающийся Юдин ломает голову над тем, как бы облегчить мне задачу, предлагает всевозможные программы и планы путешествий. Не хочу ли я побывать на Кавказе? А может, лучше отправиться на Урал? Какие города меня интересуют? Какая отрасль промышленности? С чего начать знакомство со страной?
Поблагодарив его, я выдвигаю встречное предложение: хотя бы неделю ничего не делать и никуда не ездить. Всего так и так не увидишь, лучше уж положиться на волю случая, куда приведет, то и хорошо. Пространство — не только в квадратных километрах — настолько велико, что придется довольствоваться, если выхватишь то или иное явление, присядешь на корточки перед тем или иным незнакомым источником, дабы измерить его глубину. Чем чаще сталкиваешься со случайным и неожиданным, тем увереннее можно будет судить о подспудных течениях».
Кроме того, специфический аромат каждой страны ощущается в воздухе, надо лишь вольно вдыхать его. В первые минуты обоняние может подвести, поэтому следует свободно и равномерно вбирать в себя воздух, что — как известно — легче всего достигнуть, если не сосредотачиваться на этом процессе. Словом, надо побольше гулять, что и рекомендуется врачами.
С таким решением я и вышел из кабинета Юдина в Союзе писателей и направился к воротам. Слева от ворот рос молодой тополек, шелестя серебрящейся под солнцем листвою. Я с удовлетворением констатировал, что не только не знаю, куда мне идти, но не знал бы, куда повернуть, даже если цель пути была бы ясна.
Я обратил свои стопы к тополю. Домой добрался только под вечер, сгибаясь под тяжестью впечатлений — пестрых, разных, весомых и менее важных.
Целую неделю бродил я, где вздумается, тщательно обходя главную тему, которая настойчиво напрашивалась, набивалась у каждого уличного перекрестка. Я уклонялся от нее, гулял ради собственного удовольствия; прежде чем столкнуться с ней лицом к лицу и задать ей прямой вопрос, мне хотелось побольше узнать о ее особенностях и домашних привычках.
Мне доставляло удовольствие колесить по краю центра — от Арбатской площади по бульварам: Тверскому, Страстному, Петровскому и Рождественскому, по широким проспектам, по «горам и долам» вдоль трамвайного маршрута «Б». В каждую пору дня забредал я на широкую аллею, тянущуюся посреди мостовой, и видел: с утра — матерей, гуляющих с детьми, днем — толпящихся у каруселей девушек и юных солдатиков; к вечеру площадки заполнялись голосистыми молодыми рабочими; разбившись на команды из восьми человек, они играли через сетку в волейбол. Стрельбой в тире и бросанием колец я забавлялся и сам и даже выиграл плитку шоколада и флакончик одеколона. По ночам скамейками завладевали влюбленные парочки; они сидели в обнимку и таинственно умолкали при моем приближении.
На бульварах, у стен домов, по всей Москве и, как я впоследствии убедился, во всех городах страны на расстоянии ста метров одна от другой расставлены жестяные плевательницы размером с деревенскую сбивалку для масла. Они предназначены также и для мусора, как мне вежливо объяснил прохожий гражданин, когда я бросил было на землю обертку от упомянутого шоколада.
Видел я и очереди, хотя московские очереди не имеют ничего общего с теми, что бытовали по всей Европе во время войны. Здесь это скорее признак дисциплинированности, чем необходимости. К примеру, я жду трамвая; если на остановке всего лишь пятеро, они тотчас выстраиваются один за другим. Точно такая же картина у газетных и табачных киосков: даже небольшое число людей норовит встать в затылок друг другу.
Заходил я и в переулки, бессовестно заглядывал в окна домов; внутри, как правило, кто-нибудь спал. Наблюдал я за детьми, игравшими в церковных дворах, через распахнутые двери храмов видел кузнецов, занятых своей работой, или библиотекарей, трудящихся на ниве народного просвещения. Пробирался сквозь горы глины — следы строительства метро, а как-то раз вместе с другими прохожими помогал вытащить застрявший в выбоине грузовик. Внезапные ливни частенько загоняли меня в подворотню, где я пережидал дождь вместе с другими, среди тяжелого запаха мокрой одежды, пропитанной потом. Как-то раз я нашел убежище под полотняным навесом у витрины. Со скуки я запечатлел в точности все, что было выставлено в двух витринах типичного магазинчика на окраине города. Привожу перечень: большая пачка сухарей, кусковой сахар, минеральная вода, несколько видов консервов, шоколад, крупа, леденцы, мыло хозяйственное и туалетное, папиросы, бутылки вина, детское питание, соль, макароны и целая пирамида спичечных коробков. В другой витрине были выставлены: помидоры, пять штук зеленого перца, салат, яблоки, огурцы, кизил, чай, уксус, горчица, мармелад из айвы и жужжащий рой мух. На прощание я взглянул и на номер дома: Волхонка. В подворотне сидели два беспризорника, почесывались и жевали черный хлеб.
Иногда я останавливался у репродукторов послушать, о чем так громогласно вещают: о производственных достижениях за прошлую неделю и о том, что теннис вовсе не буржуазный вид спорта, а стало быть, пора гражданам обзаводиться мячами и ракетками. Как-то раз я остановился у огромного, в пять этажей, универмага; толпа втянула меня внутрь, я осмотрел несколько отделов и даже купил за шесть рублей платяную щетку. С интересом разглядывал толпящихся у прилавков покупателей — все это были пролетарии.
Если мне вдруг подворачивался не набитый трамвай, я садился и ехал до конечной остановки, а оттуда пешком возвращался в центр, что каждый раз можно было сравнить с путешествием первооткрывателя. Милиционеры попадались редко, да и то проку с них было немного: здесь в их функции входит лишь регулировать уличное движение, а не давать разъяснения, как это вменено в обязанности их западным коллегам. Встретился мне один такой, что не знал даже, какие улицы ведут к площади, на которой он стоит регулировщиком. За информацией следует обращаться в киоски у обочин тротуара: там расскажут не только, какие трамваи куда идут, но и сообщат расписание поездов и даже самолетов.
Меня часто останавливали на улицах, обращаясь с вопросами, например который час, а однажды какой-то рабочий после долгих вступительных объяснений поинтересовался, не найдется ли у меня часом при себе кусачек.
А раз был случай, когда мы с одним моим знакомым венгром шли по Тверскому бульвару и громко спорили. Вдруг какой-то дробненький, щуплый человечек с куцей бороденкой метнулся к нам, схватил меня за руку и долго ее тряс, а затем со слезами на глазах, но с блаженной ухмылкой выдал самое грубое ругательство, какое только существует в нашем языке. Оказалось, он когда-то был военнопленным и находился под Эстергомом, однако, кроме «здравствуй-прощай» и еще двух-трех выражений, аналогичных предыдущему, ничего не помнил, да и из разговора нашего уловил лишь то, что велся он на венгерском. Тем не менее звуки нашей речи наполнили его счастьем.
— Неужели вам так хорошо жилось в Венгрии? — удивились мы.
— Нет, какое там хорошо, голода-холода натерпелись, о семье два года ни слуху ни духу, горше беды, чем война, не бывает! — приговаривал он, утирая слезы радости, и все привставал на цыпочки, норовя обнять нас.
Вот ведь каким курьезом порой оборачиваются воспоминания! Человечек стал зазывать нас к себе в гости — не откладывая в долгий ящик, прямо сегодня вечером! Трясущимися пальцами накарябал в моем блокноте адрес; я и по сей день растроганно смотрю на эти каракули, которые мне так и не удалось разобрать. Несколько раз я вставал в очередь на такси, впереди и позади меня выстраивался усталый, в перемазанной одежде, возвращавшийся после работы трудовой люд. Порой я нанимал извозчика. В одноместной повозке, рассчитанной на передвижение по прежним узким улочкам, я трясся по выбоинам-ухабам разбитых мостовых на окраинах и вслушивался в слова извозчика, который всю дорогу взывал к своему коняге. То приторно ласковым голосом называл ее душенькой-голубушкой, то — стоило бедняге нечаянно споткнуться — обрушивал на нее поток грубых ругательств и удары кнута.
Вскоре я уже довольно свободно ориентировался в городе. Постепенно привык к сутолоке на улицах, да и одежда людей перестала бросаться в глаза, не чувствовалось отсутствия элегантных дам и модно разряженных господ; я свыкся с городом, где деревянные развалюхи столь разительно соседствовали с жилыми домами самой современной архитектуры. Уже не с прежним изумлением расхаживал я по улицам и даже кое-когда раскланивался со знакомыми.
Трижды совершал я поход в раскинувшийся вдоль Москвы-реки Парк культуры и отдыха, где московский люд ждали аттракционы, упражняющие тело и дух.
Первое место среди подобных забав занимают прыжки с парашютной вышки. Мужчины и женщины терпеливо отстаивают длинные очереди, чтобы по винтовой лестнице взобраться наверх, а затем — с веселым смехом и визгом — прыгнуть с парашютом вниз. По словам моих знакомых, это странное развлечение служит определенной цели — выработать у людей самообладание и смелость, подготовить к полету. Забава эта, как я убедился впоследствии, захватывает страну повсеместно. У каждого завода, у каждого предприятия есть своя парашютная вышка. Похоже, вся гигантская держава вознамерилась в один прекрасный день сесть в самолет и взмыть к облакам.
Любая игра в парке направлена на развитие и совершенствование каких-нибудь определенных способностей. Хочешь — передвигайся на бочке или ходи на ходулях. Оседлав деревянных коней, можно устроить турнир на копьях. Длинная очередь змеится к странному сооружению из узких брусьев; двое людей становятся на эти брусья одной ногой и, сцепившись руками, стараются свалить один другого наземь.
Кроме того, есть в этом огромном парке музей, читальный зал и детская комната, где находятся под присмотром детишки трудовых женщин, пришедших поразвлечься. Имеется здесь и пруд, где можно покататься на лодке, кинотеатр, кафе и эстрада под открытым небом. Программа, к сожалению, не порадовала оригинальностью: сначала двое молодых людей, одетых официантами бара, отплясывали чечетку, затем какая-то толстуха попыталась изобразить арию из «Прекрасной Елены», после чего некий господин во фраке водрузил на носу биллиардный кий и стал балансировать им... Чуть подальше расположен радиотеатр, а в стороне — уютные аллеи для прогулок. В одном месте среди кустов нашла приют необычайно длинная деревянная будка; я не стал бы упоминать о ней; если бы не дал клятву рассказывать обо всем, что привлекло мое внимание. В назначении этого сарая невозможно было ошибиться, оно за пятьдесят метров выдавало себя запахом. Я зашел из любопытства и тотчас повернул назад, хотя в самом зрелище была некая раблезианская или сюрреалистическая грандиозность. Общественная уборная оказалась общественной в полном смысле слова: никаких тебе кабинок, ни стенок-перегородок: тридцать-сорок посетителей заведения ничто не отделяет друг от друга. В этой сфере, как я узнал позднее, поскольку и в других местах сталкивался с подобным явлением, русским еще предстоит преодолеть отсталость.
Парк далеко простирается вдоль реки, заканчиваясь на холмах, высоких по московским масштабам. С этих холмов открывается дивный вид на город, особенно в час заката.
— Наполеон...
— Значит, отсюда он наблюдал пожар Москвы?
— Нет. Отсюда он впервые увидел город.
