Существуют два основных и диаметрально противоположных подхода к объяснению причин распада СССР — «субъективистский» и «объективистский».

Первый подход отводит ведущую роль в разрушении советского государства деятельности конкретных политических сил и лиц. Его варианты могут различаться между собой по степени категоричности, выбору конкретных политических персонажей в роли разрушителей, реконструируемым сценариям и мотивам действий. Сторонники этого подхода обычно предпочитают говорить не о распаде, а о целенаправленном развале Советского Союза. В частности, бывший председатель Совета министров СССР Н.И. Рыжков резко критиковал недостаточную компетентность политических лидеров, в особенности Горбачева, за непоследовательность политики, отсутствие четкой экономической стратегии[1]. Точка зрения нынешнего лидера российских коммунистов Г.А. Зюганова заключается в том, что разрушение СССР было результатом целенаправленной политики Запада, а также внутренних коррумпированных и компрадорских группировок, а непосредственно эту задачу осуществили силы, сосредоточившиеся вокруг Б.Н. Ельцина[2].

Российский этнолог В.И. Козлов, известный своими русофильскими настроениями, полагает, что на протяжении значительной части советской истории в высших эшелонах власти доминировали евреи или проеврейски настроенные люди, проводившие антирусскую политику, в том числе сам Ленин, что среди демократов в период «перестройки» было много евреев, что в те годы во властные структуры и средства массовой информации проникла некая «хорошо организованная группа единомышленников»[3]. Другой этнолог, В.Н. Басилов, утверждал, что Горбачев сознательно поставил себя вне контроля КПСС, распустил КГБ, намеренно проигнорировал информацию об агентах влияния в политических кругах СССР, что Горбачев лишь делал вид, что не имеет отношения к демократической оппозиции: в действительности же он /443/ сознательно выпустил ее на политическую арену и всячески способствовал укреплению ее влияния в обществе. А целью такой игры было установление в стране капитализма[4]. Версия заговора сводится к тому, что в послесталинский период часть политической элиты, переродившаяся под воздействием процессов коррумпирования и криминализации общества, стала работать на разрушение социалистической системы и с этой целью в 1970-е годы организовала «застой», а Горбачев лишь довел дело разрушения до конца.

«Объективистский» подход представлен близкими друг другу по смыслу и различающимися в нюансах объяснениями распада СССР (в отличие от первого подхода речь идет о распаде, а не о разрушении) действием неких исторических закономерностей. В.А. Тишков, ныне директор Института этнологии и антропологии РАН, еще за два года до распада СССР высказывал сомнение в исторических перспективах крупных государств[5]. Один из видных политиков периода «перестройки» и постперестроечных лет С.М. Шахрай утверждал, что судьбу Советского Союза решили не политики, «это сделала история»[6]. Пытаясь объяснить, в чем заключается такая историческая закономерность, московский философ А.С. Ахиезер пишет, что судьба СССР была предопределена закономерностями развития и слабостями того класса социальных систем, который именуется «большим обществом»[7]. «Объективистский» подход выглядит более привлекательным, солидным, научным, чем «субъективистский». Однако примечательно, что «объективистский» подход особенно характерен для «демократической» мысли России и для тех политических деятелей, которые активно способствовали развалу и ликвидации СССР.

В годы «перестройки» в среде радикальных критиков советской общественной системы сформировалась точка зрения о том, что ее целостность и функционирование обеспечивались исключительно или преимущественно режимом жесткого тоталитаризма, силой репрессивного аппарата. Отечественные и зарубежные критики советского строя тратят много сил на опровержение марксизма. В то же время они удивительным образом не замечают, что следуют советской официальной идеологии «марксизма-ленинизма», когда рассматривают советское общество как воплощение этой идеологии. Разница заключается лишь в частном, по существу, вопросе — оценке советской системы, исходя из противоположных представлений об истине, прогрессивности, общественном благе и т.п.

На такое сходство уже обращали внимание некоторые авторы. Так, философ Б.В. Ракитский отмечал, что общность позиции сталинистов и антикоммунистов состоит в убеждении, что в СССР и в странах советского типа имеет место именно социализм. Правда, в остальном у сталинистов и антикоммунистов диаметрально противоположные суждения[8]. /444/

Другой подход, получивший распространение преимущественно в академических кругах, состоит в отрицании реализации марксизма и построения социализма в СССР. Такой подход обнаруживается, например, в работах философов Б.А. Лапшова[9], В.К. Кантора[10], В.М. Межуева[11], а также упоминавшегося выше В.И. Козлова[12].

Приходится констатировать, что попытки сопоставить то, что писали «классики марксизма-ленинизма», с тем, что делалось на практике под его знаменем, уводят в тупик. Причины поражения и распада советского общества следует искать не в сочинениях Маркса, Энгельса, Ленина или Сталина, не в терминологической казуистике, не в тех идеологических символах, при помощи которых оформлялся советский строй. Причины следует искать в конкретном анализе советского общества и обстоятельствах «перестройки».

Наука едва ли располагает четкими методологическими ориентирами для исследования проблемы кризиса общества. Мы не можем с уверенностью судить о степени кризиса советского общества, утверждать, что оно было обречено, находилось на краю пропасти. Основание к таким заключениям не дают ни наблюдения над отдельными сторонами жизни советского общества, ни генерализирующие софизмы типа «общего структурного распада общественного устройства»[13]. Версия об объективной предопределенности развала общества и распада государства, о том, что это уже фактически происходило подспудно, не может быть принятой в качестве некоей очевидности и исходной точки в исследовании политических процессов периода «перестройки». Накануне «перестройки» СССР вовсе не был в предсмертном состоянии. Во всяком случае, никто до сих пор не представил убедительных доказательств обратного. Вопрос, таким образом, состоит не в том, нужны ли были реформы, а в том, какие именно, насколько радикальные, какое общество в результате должно было получиться. Экстремистский взгляд на эту проблему заключается в том, что советское общество было настолько плохим, что следовало осуществить максимально радикальные реформы и максимально быстрыми темпами. Но это — чисто идеологический подход. Подход функциональный и, наверное, несколько циничный, с точки зрения социальных романтиков, должен состоять в соотнесении моделей реформ с данным конкретным обществом, а не с даже самыми красивыми социальными идеями.

В западной советологии традиционным на протяжении нескольких десятилетий было определение СССР как последней колониальной империи. С конца 1980-х гг. оно начало появляться в публикациях отечественных авторов и со временем, по мере роста антисоветизма, стало доминирующим среди «демократически» настроенных ученых и публицистов. Согласно этому подходу, являющемуся, по сути, разновидностью советологического /445/ «объективизма», СССР распался именно потому, что был империей. Распространено также мнение, что эта империя должна была исчезнуть еще в начале века, когда она была Российской империей, разделив участь Австро-Венгрии и Оттоманской Порты. Иными словами, развал СССР оказался реализацией «отложенной» закономерности.

Наиболее радикальные сторонники такого подхода — С. Биалер[14], 3. Бжезински[15] — прямо утверждают, что имперскость России состояла в том, что русские господствовали политически и угнетали другие народы. Более умеренные авторы стараются избегать столь категоричных суждений, сознавая, что Россия не очень вписывается в классическую модель колониальной империи. Так, Тишков называет Россию империей «особого рода», поскольку в ней, по его мнению, не было ни имперской нации[16], ни разделения на метрополию и колонизируемую периферию[17]. Более того, он считает, что это была империя за счет русского народа[18].

Что же такое империя, об одном ли и том же спорят авторы, или, как это часто бывает, они обозначают одним термином разные вещи? Можно поставить и такой вопрос: а почему, собственно, то, что называется империей, непременно должно разваливаться? Термин «империя» (и производные от него — «империализм», «империалистский» и др.) — весьма многозначен. Им обозначают самые разные политические образования, которые могут относиться к совершенно разным историческим эпохам. Это может означать форму государственной власти (монарх-император), отношения типа метрополия-колонии (колониальная империя). Под имперскостью, империализмом зачастую понимают характер внешней политики государства, независимо от его внутреннего строя. В этом смысле можно в равной степени говорить (или не говорить), например, и о Советской империи, и об империи США.

Какой же характер имела политика государства в национальном вопросе, имелась ли, наконец, «имперская нация», угнетавшая другие народы? Встречающиеся в литературе категоричные оценки обычно сопряжены с теми или иными политическими позициями и обнаруживают свою несостоятельность при рассмотрении всего многообразия фактов, идеологических посылов, устремлений, которые связаны с этой политикой. За понятиями «расцвет и сближение наций», культура «национальная по форме, социалистическая по содержанию» стоят весомые успехи в развитии национальных культур, которые опровергают односторонние интерпретации в духе «русификаторского детерминизма». Сегодня, когда в обществе начинает проходить гипноз антисоветской пропаганды, когда обнаруживаются последствия лозунгов «национального освобождения», вдруг обнаруживается, что СССР не был тюрьмой народов, в частности тюрьмой русского этноса. И уж, конечно, это не было /446/ «государство этнического апартеида, в котором все (!) население дискриминировалось по принципу этнического происхождения»[19].

Система национальной государственности: можно, наверное, согласиться, что «для своего времени» это были оправданные меры, позволившие достичь успехов в развитии народов СССР[20]. Но в том-то и дело, что это «свое время» растянулось до принципа. При создании и первоначальном устройстве СССР был запущен в действие механизм производства этнонационализма — как принцип организации государства и общества и как мировоззренческая норма. Этот механизм привел к формированию социальных групп, интересы которых могли реализоваться именно через национализм, породил многообразные противоречия между «нациями и народностями», которые он же во многих случаях и создал. В этнополитическом аспекте советская общественная система была столь же многообразной и противоречивой, как и ее социально-политические основы.

Национализм был миной замедленного действия, но с еще не заведенным часовым механизмом; никак нельзя сказать, что СССР «раздирался» этническими противоречиями и конфликтами. Периодически оживлявшийся «абхазский вопрос»[21] был почти единственным примером конфликтности, не переходившей, однако, в экстремистские формы. Тишков справедливо отмечал, что в СССР не было открытых и кровавых этнических конфликтов, в то время как в остальном мире шла, по существу, «третья мировая война»[22].

Какова же была роль этнонационализма в разрушении СССР?

Национализм в СССР

В рамках советской политической системы этнонационализм не мог проявляться открыто, выступать как самостоятельная идеология и политическая сила, способная угрожать режиму и государству. Причины его коренились отчасти в ранней советской истории, в истории досоветской и, не в последнюю очередь, в некоторых фундаментальных свойствах человеческого рода. Некоторые ученые считают, что от национализма не застрахован ни один общественный строй и даже что национализм — определенная стадия общественного развития[23]. Люди, которые оказываются захваченными националистическими лозунгами просто в силу этнической солидарности, по принципу «наших бьют», или оказываются вынужденными поддаться их давлению, едва ли могут рассматриваться в качестве социальной базы национализма. Национализм, как и любая иная идеология, коренится в материальных условиях жизни, в социальных противоречиях между людьми. /447/

Обычно национализм связан, прежде всего, с конкуренцией в сферах занятости, распределения материальных благ, политических прав и статусов, использования ресурсов и т. п. При этом не обязательно должно существовать неравенство между конкурирующими этническими группами. Наоборот, именно межэтническая конкуренция может иметь целью установление доминирования и неравенства, в том числе и под видом прямо противоположного лозунга ликвидации якобы существующего ущемления прав своей группы. Вообще человеку, наверное, свойственно хотеть думать, что кто-то живет лучше него и за счет него. Этническая инаковость — это уже достаточная предпосылка для подобных подозрений на групповом уровне. Парадигма «мы — они» может выступать как предпосылка идеологии противоборства.

Межэтническая конкуренция в действительности является соперничеством между отдельными социально-экономическими и политическими группами соответствующих этносов, а не между этносами. Именно эти группы выступают в качестве настоящей социальной базы национализма, продуцируют националистическую идеологию и внедряют ее в сознание соплеменников.

В СССР поводов для конкуренции, которая могла приобрести форму национализма и межэтнических конфликтов, было немало. Ферганская резня, столкновение киргизов и таджиков, избиение северокавказцев в Новом Узене в 1989 г., узбекско-киргизский конфликт в Ошской области в 1990 г. — это все примеры материально обусловленного соперничества, которое в принципе не имеет прямого отношения к национальной идее. Им же в значительной степени был обусловлен национализм в среде нерусской творческой и научной интеллигенции и управленцев, которые с избытком были подготовлены в рамках политики коренизации. Одним из достижений советской власти считался высокий уровень лиц с высшим образованием среди нерусских народов, причем некоторые из них по этому показателю обошли русских. Но никто тогда не задумывался об отрицательных социальных последствиях перепроизводства «национальных кадров». Эти «кадры» зачастую были избыточны с точки зрения потребностей общества, не находили применения своим знаниям, а главное — на всех не хватало привлекательных, престижных и денежных должностей. Это создавало почву для межэтнической конкуренции, приводило к вытеснению из соответствующих отраслей представителей иноэтничных групп. В 1987 г. немалый резонанс имели публикации о преимуществах для казахской молодежи при поступлении в ведущие вузы Казахстана в ущерб другим этническим группам[24].

Показательно, что такой конкуренции не существовало в сфере промышленного производства, в которую представители коренных народов Средней Азии, Казахстана, Прибалтики вовсе не стремились. Эта социальная /448/ ниша со времен раннесоветской индустриализации так и оставалась занятой преимущественно славянами. Обозначенная проблема наглядно демонстрирует недостатки искусственной и ускоренной модернизации, осуществленной советским государством. Социальная структура «коренных народов» союзных республик включала главным образом аграриев, работников торговли, обслуживания, представителей индивидуального сектора, чиновников и интеллигенцию.

Практически не исследован вопрос о роли национализма в теневых экономических и криминальных, мафиозных структурах. В годы «перестройки» власти неизменно объявляли этнические конфликты и погромы делом рук мафии, но ни разу так и не доказали это на фактическом материале. Теоретически можно предполагать, что подпольный капитал, как разновидность капитала, — столь же интернационален, как и труд, то есть рабочий класс. В то же время это естественная для конкуренции сфера, и она отнюдь не исключает этнических форм. Фактом уже нынешнего времени является конкуренция между этническими криминальными группировками, как и то, что они заинтересованы в максимальной интеграции страны, а не в дальнейшем разъединении. Этот национализм был, видимо, сугубо ситуативным, а это весьма затрудняет возможность универсальных оценок.

Самое первое, что обсуждалось в те годы в контексте упомянутых выше экономических проблем, — это контроль над ресурсами союзных республик. По мнению республиканских ученых, именно в данной сфере наглядно проявлялся диктат центра и сосредотачивались межнациональные противоречия. А среднеазиатские республики к тому же упрекали центр в недостаточности дотаций из государственного бюджета на их социальное развитие. Так, одно время велась оживленная дискуссия между среднеазиатскими и московскими учеными о том, должен ли союзный бюджет финансировать и поддерживать высокую рождаемость в этом регионе. Среднеазиатские патриоты утверждали, что должен, а отказ от такой обязанности означал бы пренебрежение к «национальной традиции» среднеазиатских народов и чуть ли не геноцид. Подоплека подобных претензий была, на мой взгляд, очевидной. Проблема многодетности муссировалась главным образом в целях выколачивания ассигнований. В связи с этим уместно вспомнить о дискуссиях вокруг хлопковой монокультуры в Узбекистане, Таджикистане и Туркмении. Москву обвиняли в «хлопковом колониализме», который принес этим республикам неисчислимые экономические, социальные и экологические бедствия. Известно, однако, что оборотной стороной этой проблемы были огромные поступления из союзной казны, в том числе и под громадные приписки о сдаче хлопка, за счет которых кормилась не только республиканская номенклатура, но и нередко поголовно целые сельские районы. /449/

Можно выделить основные виды этнонационализма, соответствовавшие положению того или иного народа в государственной системе СССР.

Наибольшую роль играл национализм союзнореспубликанских этнонаций. Он был направлен на создание или усиление привилегированного положения своей национальности и соответственно на подавление требований иноэтничного населения. Его задачи вне республик состояли в обретении большей самостоятельности по отношению к союзной власти: это была самая общая цель, которая в разных республиках имела более или менее радикальное звучание. Характерная особенность этого вида национализма состояла в его антирусской направленности; трудно сказать, была ли это собственно русофобия или же перенос на русский народ советофобии: видимо, оба момента были неразделимы и тождественны.

Другой вид национализма был распространен среди статусных народов автономий. В силу того, что в ряде республик они испытывали давление национализма первого типа (Абхазия, Южная Осетия, Нагорный Карабах, Каракалпакия, Горный Бадахшан), этот национализм при всех его общих, «родовых» чертах имел такие особенности, как, по крайней мере, внешне и формально оборонительный и российско-русофильский характер, а также лояльность к центральной власти. Это и естественно, так как союзные власти, Россия и русские рассматривались как единственные возможные защитники от экспансии национализма республиканских «старших братьев». Абхазские патриоты неоднократно выдвигали идею, наряду с преобразованием своей автономии в союзную республику, вхождения в РСФСР. Такую же идею уже в годы «перестройки» выдвигали патриоты каракалпакские (Каракалпакия входила в разные годы в состав РСФСР и Казахстана). Аналогичные ориентации на Россию (и объединение с Северной Осетией) существовали у южных осетин. Насколько мне известно, бадахшанские патриоты, недовольные политикой таджикизации своих припамирских народов в конце 1980-х годов тоже выдвигали идею вхождения Горно-Бадахшанской автономной области непосредственно в состав СССР. Карабахские повстанцы в числе возможных вариантов выхода из конфликта предлагали либо перевод Нагорно-Карабахской автономной области в состав РСФСР, либо установление прямого союзного правления.

К этому же виду национализма относится национализм бесстатусных народов, которые имели еще меньше возможностей защищаться от давления союзнореспубликанского национализма, чем автономии.

Русский национализм также существовал, хотя, видимо, не в тех масштабах, как теперь. Он не имел и институционных форм в виде деятельности общественно-политических организаций, формулирующих /450/ расистскую идеологию. Такие формы русский этнонационализм и расизм приобрели в 1990-е гг. — в значительной степени как реакция на русофобию.

Выделяя эти виды национализма, я вовсе не собираюсь оправдывать одни и осуждать другие. Оборонительный национализм остается национализмом и очень легко переходит в национализм агрессивный. Да и в любой ситуации национализм — это идеология агрессии. Но для понимания расстановки политических сил выделенные различия имеют значение. Очевидно, например, что национализм автономий и этнических меньшинств не способствовал распаду СССР — именно в силу его центристской ориентированности. Их сепаратизм был реакцией на распад СССР, а не борьбой против СССР.

Прибалтийская модель

Горбачевская стратегия реформ или, можно сказать, иллюзия наличия стратегии реформ получила отпор со стороны этносепаратистских сил в некоторых союзных республиках. Главную роль в этом противостоянии сыграли национальные движения Прибалтики.

Республики Прибалтики занимали в составе СССР особое место. По своему культурному облику это была «наша внутренняя Европа», то самое окно на Запад, которое прорубил Петр I и через которое Россия сообщалась и воспринимала значительную часть влияния западной цивилизации.

Другая особенность состояла в том, что Латвия, Литва и Эстония вошли в состав СССР позже остальных регионов. В течение двадцати лет они были самостоятельными государствами, а их включение в СССР в 1940 г. сопровождалось такими обстоятельствами, что историки и правоведы до сих пор спорят, было это добровольным актом или аннексией.

Исторические ретроспекции и экстраполяции, выявление исторических констант, политических традиций и тому подобных вещей, которые определяют в истории место и роль конкретных народов и государств, имеют значение преимущественно для конструирования историософских абстракций и прикладных доктрин, предназначенных для достижения политических целей.

Такая эксплуатация истории свойственна именно национализму и широко применялась национальными движениями в период советской «перестройки». Столь же неправомерно выглядят исторические экстраполяции, направленные против национализма или обосновывающие национализм в отношении другого народа. Русские националисты, например, любят использовать некоторые поэтические образы /451/ Пушкина, Лермонтова и других сочинителей прошедших времен — враждебная России Литва и т. п. Это, конечно, лишь усугубляет недоверие и взаимные обиды и ничего не объясняет в современной жизни.

До «перестройки» национализм в Прибалтике, как часть общей и более разнообразной по содержанию идеологии протеста, существовал в скрытых формах или же преимущественно на бытовом уровне. Отдельные выступления под освободительными лозунгами в послесталинский период не были массовыми и способными создать угрозу властям, хотя, конечно, какое-то влияние на умы людей они оказывали.

Дарование Горбачевым «гласности» открыло легальные способы формирования и пропагандирования национальной идеи, создания националистских политических организаций, которые стали активно заниматься пропагандой своих идей, давлением на республиканские власти. Началом такого легального национального движения в республиках Прибалтики можно, видимо, считать лето — осень 1987 г., когда здесь были организованы массовые акции протеста в связи с очередной годовщиной пакта Молотова-Риббентропа. Затем последовало формирование народных фронтов (НФ), других организаций, в рамках которых и происходило развитие идеологии национализма.

Народный фронт Латвии был учрежден в октябре 1988 г. В 1988-1990 гг. возникли такие националистические организации, как движение за национальную независимость Латвии, комитеты граждан Латвийской республики, партия возрождения Латвии. В Литве спектр организаций определенно националистического характера был несколько уже. Безусловно, ведущее положение занимал «Саюдис» — литовское движение за «перестройку», зародившийся в мае 1988 г., учредительный съезд которого состоялся в октябре того же года. В числе организаций, поставивших цель добиваться независимости Литвы, были также Лига свободы Литвы (с 1978 г.), Литовский национальный союз «Таутининкай» (март 1989 г.) и др. В Эстонии главной оппозиционной политической силой стал Народный фронт (1988 г.). Кроме него возникали и другие, более или менее радикальные, чем он, организации, включая, например, партию национальной независимости Эстонии, аналогичные латвийским гражданские комитеты, занимавшиеся «на общественных началах» отфильтровыванием «неграждан», то есть неэстонцев.

На первых порах руководители фронтов старались представить свои организации как общегражданские, а не национальные. Эти организации не были моноэтничными. Национальный состав политических организаций и их идеология в национальном вопросе вовсе необязательно должны полностью коррелировать. Очевидно, однако, что НФ были именно (этно)национальными и националистическими по своим ориентациям и целям движениями. По мере того как вырисовывалась эта /452/ направленность, обнаруживалось, что республиканский суверенитет они трактуют как выход из СССР. НФ становились и более однородными в этническом отношении. В конце концов в НФ остались только те «некоренные», которые избрали для себя путь полной интеграции в соответствующие балтийские этносы. Лидер латвийского Балто-славянского общества В. Стешенко так обосновывал этот выбор: русская культура представлена в Латвии тончайшим слоем, а русскоязычное население ограничивается лишь потреблением массовой культуры, не создавая никаких культурных ценностей; ему, следовательно, надо ориентироваться на высокоразвитую латышскую культуру[25].

Идеологическое и организационно-политическое размежевание по национальному признаку в Прибалтике сильно коррелировало с чисто социальными различиями. Многочисленное «русскоязычное население» Латвии и Эстонии, составлявшее основу местной промышленности, было мало подвержено аккультурации балтийскими народами, оно само выступало как аккультурирующая среда в рамках своей социально-профессиональной группы. Оно не поддержало идею суверенизации своих республик, в том числе и потому, что со своими производствами они были интегрированы в общесоюзные отрасли экономики.

Эволюция национальных движений в Прибалтике привела к тому, что уже в 1989 г. они фактически отказались от своей тактической риторики в духе лояльности «перестройке», лозунгу «обновленного социализма» и лично Горбачеву и перешли на радикально антисоветские позиции. Поначалу Горбачев был использован национал-сепаратистами, а когда их движение достигло этапа реализации основной цели, он оказался уже помехой. Нечто подобное произошло с республиканскими компартиями и некоторыми их лидерами. Наиболее яркий тому пример — судьба первого секретаря компартии (КП) Литвы А.-М. Бразаускаса, который сначала был вознесен «Саюдисом» на пьедестал национального лидера и героя, а затем «съеден» тем же «Саюдисом» и низвергнут на второстепенную должность заместителя премьер-министра. Его последующее возвышение было связано уже с политическими процессами в постсоветской Литве.

Важной частью тактики прибалтийских независимцев была борьба за конституирование самостоятельных компартий и установление «федеративных» отношений между ними и КПСС. Вокруг этого вопроса велись ожесточенные дискуссии с руководством ЦК КПСС и Горбачевым. Республиканские партийные лидеры аргументировали свою инициативу тем, что суверенные (в рамках СССР) республики должны иметь суверенные же (в рамках КПСС) компартии[26].

Суть этой тактики состояла в том, что требовалось обеспечить прикрытие национальным движениям со стороны компартий, без чего с /453/ Москвой было бы бороться гораздо труднее. Республиканские компартии стали, по существу, соорганизаторами этих движений и их участниками, что, кстати, на первых порах поощрялось центром, который, видимо, надеялся таким образом обеспечить контроль над ними. В результате сами эти компартии оказались интегрированными в Народные фронты, в том числе путем допущения членства коммунистов в НФ. Это произошло с КП Эстонии, чье высшее руководство (Вяляс, Тооме и др.) фактически ликвидировало ее и перешло в лагерь независимцев. В Литве пришлось предпринять раскол партии, создав самостоятельную компартию (остатки прежней организовались в компартию на платформе КПСС). В Латвии последнее руководство КП, до ее разгона, было просоветским. Но до этого, при Вагрисе, сама КП тоже была разъедена изнутри политикой «интеграции».

«Перерождались» не только компартии. Происходили изменения в сторону радикализации и в самих национальных движениях. Из их руководства вытеснялись сделавшие свое дело «мавры», которые не всегда, видимо, осознанно готовили почву для выхода на политическую сцену радикальных националистов и сепаратистов. Так произошло, например, с некоторыми создателями и главными идеологами «Саюдиса», которые были выдавлены из него радикалами во главе с В. Ландсбергисом. Лидер Народного фронта Д. Иванс тоже впоследствии жаловался, что власть в республике захватили безответственные и неумные люди[27].

Одним из ключевых моментов тактики независимцев явилась пропаганда идеи экономической самостоятельности республик. Эта идея выразилась в разработке эстонскими экономистами в 1988 г. Программы республиканского хозрасчета (IME; дословно «чудо»), которая преподносилась как прогрессивная модель реформирования экономических отношений, действенное средство обеспечения Эстонии процветания. Эта концепция вышла за пределы Эстонии и стала преподноситься как новейшее слово в отечественной экономической мысли.

Суть идеи «республиканского хозрасчета» состояла в том, чтобы переподчинить значительную часть союзных предприятий республиканским властям, а остальные поставить в двойное подчинение, резко сократить отчисления республик в союзный бюджет, дать право республикам самостоятельно вести внешнеэкономические операции; радикальные интерпретации такого «хозрасчета» предусматривали также учреждение таможенных границ с другими республиками СССР, введение собственных денежных единиц и т.п.[28]

Идеологическое обоснование «республиканского хозрасчета» включало ряд посылов: республики являются теми территориями, где живут люди, обеспечивается их существование, размещены производства; республики – это территории расселения конкретных этносов, а /454/ последние должны быть предметом первоочередной заботы государства; общесоюзное государство — лишь совокупность республик. Поэтому республики и должны быть главными распорядителями собственности, организаторами экономической деятельности[29]. Проводилась также мысль, что именно союзные республики, но не «просто территории» (то есть края и области РСФСР) могут претендовать на такой экономический статус, поскольку в республиках происходит этнокультурное воспроизводство целых народов, в то время как в краях и областях располагаются только части одного — русского — этноса.

К пропаганде «республиканского хозрасчета» подключились и некоторые московские ученые. Например, О.И. Шкаратан и Л.С. Перепелкин всерьез утверждали, что этносы являются — ни много ни мало — субъектами экономических отношений и поэтому последние должны строиться по этническому принципу, в виде «этнических экономик»[30].

Высказывались и критические соображения в отношении IME[31]. Отмечалось, что субъектами товарно-денежных, рыночных отношений могут быть только непосредственные товаропроизводители и потребители, но не административные территории и не институты власти, что истинный смысл «республиканского хозрасчета» состоит не в реформировании экономических отношений как таковых, а в перераспределении функций административного управления экономикой, иными словами — контроля над общегосударственной собственностью, ресурсами, налоговыми поступлениями, доходами от внешнеэкономической деятельности и т. д. Для критики были все основания. Так, авторы литовского варианта «хозрасчета» К. Антанавичус и Г. Вагнорюс провозглашали полную самостоятельность предприятий[32]. Но К. Прунскене, главный экономический идеолог «Саюдиса», утверждала, что этого делать нельзя, поскольку не предприятия, а республиканские власти выражают интересы людей[33]. Э. Сависаар, комментируя IME, писал, что договорные цены между предприятиями должны утверждаться «договорами на государственном уровне»[34]. И при всем при том апологеты «республиканского хозрасчета» заявляли, что усматривать в нем политические и изоляционистские цели — это «пещерные аргументы»[35].

В кулуарных дискуссиях эстонские ученые признавали, что их IME — это вовсе не «самохозяйствование», а «экономический суверенитет» — шаг на пути к суверенитету политическому. Это совершенно явственно вытекало и из публичных выступлений идеологов прибалтийских национальных движений. Так, руководство Народного фронта Эстонии провозглашало, что предпосылкой республиканского хозрасчета должен быть экономический и политический суверенитет республик[36]. И. Тооме говорил, что коренная перестройка экономики должна заключаться, в частности, в суверенитете республик. Бразаускас высказывал такую же /455/ мысль, но употреблял термин «экономический суверенитет»[37]. Эстонский экономист академик М. Бронштейн, поначалу выступавший против абсолютизации республиканского суверенитета[38], затем стал говорить, что сначала придется разойтись и поделить имущество, а уж затем заниматься новой интеграцией[39].

Одновременно развивалась тема приоритета в республиках прав «коренных наций». При этом весьма своеобразно обыгрывалась проблема соотношения этих прав с правами этнических меньшинств. В рамках всего СССР первые объявлялись меньшинствами и поэтому нуждавшимися в особой защите и особых привилегиях. Были даже взяты на вооружение высказывания Ленина об оправданности «оборонительного национализма». Доцент Вильнюсского университета Ю. Каросас утверждал: «Малая нация националистична, она стремится к политическому самоопределению, так как для нее нет другого способа сохранить себя»[40]. М. Лауристин, одна из главных идеологов эстонского национального движения, заявляла: «Нужна национальная государственность, как защитная оболочка для развития наций, особенно (курсив мой. — С.Ч.) если говорить о жизни народа в рамках Союза»[41].

Подобные требования основывались на том, что прибалтийские этносы находятся на грани исчезновения. Сколько-нибудь строгими демографическими аргументами подобные утверждения не сопровождались. Просто объявлялось, что народы страны подвергались целенаправленной, активной и эффективной русификации. Р. Озолас, видный активист «Саюдиса», говорил даже о том, что литовский народ приближается к «зоне абсолютной мутагенности»[42]. Впрочем, один «объективный» аргумент все же выдвигался. Я. Петерс обусловливал приближающуюся гибель латышского народа тем обстоятельством, что он мог превратиться в Латвии в этническое меньшинство[43]. В основе подобных заявлений лежали представления о том, что народ-этнос может нормально существовать при условии его численного доминирования и что этот народ должен доминировать политически в пределах «своей» территории. В Латвии и Эстонии занимались подсчетами, какова должна быть максимальная доля «русскоязычного» населения, чтобы не создавалась угроза для «коренных» этносов. Остальных следовало каким-то образом убрать из республики, на что и были нацелены разрабатывавшиеся проекты законов о гражданстве[44]. В Литве эта тема была менее актуальна по причине значительного преобладания литовцев в населении республики.

В то же время был выдвинут «демократический» принцип преимущества для большинства[45], то есть для «коренных» народов в своих республиках по отношению к этническим меньшинствам этих республик: демократическая норма, таким образом, была превращена в обоснование этнического неравноправия. В «Заявлении III Форума народов /456/ Эстонии о положении в Эстонии» говорилось, в частности: «Немыслимо также, чтобы в Эстонии равноправно развивались культура, образование, наука и доминантный признак нации — язык — всех советских народов. Так же как немыслимо, чтобы в России другие нации (эстонцы, латыши, литовцы и т. д.) могли претендовать на равноправное с русскими развитие своей национальной структуры»[46]. Очень скоро эта идеология стала воплощаться в законодательных актах. Так, в законе ЭССР «О языке» было, в частности, записано: «Эстонская ССР обеспечивает приоритет (курсив мой. — С.Ч..) развития эстонскоязычной культуры, одновременно поддерживая культурную деятельность других национальных групп»[47].

В паре эти взаимопротиворечивые принципы — приоритетности прав меньшинств и большинства — отражали стремление оправдать этническую дискриминацию любыми средствами. Умеренные патриоты пытались смягчить, «облагородить» национализм. Так, академик Я.К. Ребане утверждал, что можно совместить принцип приоритетности «коренной нации» с принципом равноправия индивидов[48].

Наконец, прибалтийские национальные движения выдвинули лозунг восстановления государственной независимости своих республик на том основании, что они были аннексированы СССР. Так, Балтийская ассамблея (май 1989 г.) провозгласила, что нахождение Латвии, Литвы и Эстонии в составе СССР не имеет юридического основания. При этом были забыты все прежние реверансы в адрес «перестройки» и Горбачева, равно как и изменения, происшедшие в стране за последние десятилетия; утверждалось, что никаких положительных сдвигов в политике государства после Сталина не произошло[49].

Общественными силами, противостоявшими этнонационализму, были только Интерфронт в Латвии, «Единство» в Литве, Интердвижение трудящихся Эстонии и Объединенный совет трудовых коллективов (ОСТК) Эстонии (последний действовал в основном на промышленном северо-востоке республики). Их идеология в целом соответствовала горбачевской политике, но ее опорой, горбачевской «пятой колонной» они не стали. Интердвижения, по всей видимости, были обречены на поражение по ряду причин.

Интердвижения, не отрицая правомерности общих посылов о правах эстонского и литовского народов, никогда, однако, не признавали приоритетности этих прав и не пытались найти компромисс с Народными Фронтами. Собственно, и возможностей этого не имелось в силу ригоризма, непримиримости последних. Интердвижения вольно или невольно противопоставили себя национальной идее прибалтийских этносов, которая воспринималась значительной их частью как символ свободы. Социальный состав интердвижений был представлен в основном /457/ рабочими и инженерно-техническими работниками, пенсионерами, в том числе отставными военными; интеллигенции в них почти не было. Поэтому не имелось достаточного интеллектуального и искусного пропагандистского обеспечения, которое могло бы создать более привлекательный образ интердвижений в глазах «коренного населения». В результате интердвижения явно проигрывали идеологическую борьбу народным фронтам, где сосредоточился цвет научной и творческой интеллигенции «коренных» национальностей.

Интердвижения почти не имели выхода на публику через средства массовой информации и были вынуждены ограничиваться преимущественно собственными малотиражными и нерегулярно выходившими газетами, листовками, прокламациями. Союзные власти опасались выказывать свою поддержку интердвижениям, поскольку последние усиленно компрометировались не только прибалтийскими националистами, но и российскими «демократами». Впрочем, союзные власти, кажется, и не имели четкой позиции в отношении интердвижений: такое мнение у меня сложилось, например, из бесед с некоторыми тогдашними работниками ЦК КПСС, президентского аппарата Горбачева и Верховного Совета СССР, активистами интердвижений.

Я выделил «прибалтийскую модель» потому, что она послужила образцом для националистов и независимцев в других республиках СССР. Разумеется, национализм в других союзных республиках СССР был не экспортным товаром из Прибалтики, а продуктом их собственного развития, а также общих для СССР социально-политических процессов. Вместе с тем влияние Прибалтики ощущалось в характере выдвигавшихся лозунгов, политических понятий. Именно в Прибалтике первоначально были сформулированы идеи республиканского суверенитета и хозрасчета, разработаны доктрина этнического государства и его политики в области языка и гражданских прав. В Прибалтике впервые были выдвинуты и «научно» обоснованы расистские идеи о вреде смешанных браков и «национально-русского» двуязычия. Прибалтийская модель внесла некую систематизацию в зачастую стихийный и больше эмоциональный, чем интеллектуальный национализм, который существовал в ряде других союзных республик.

Влияние этой модели осуществлялось по разным каналам. Через центральную прессу, в которой появлялись статьи прибалтийских авторов или российских авторов, которые сочувствовали национальным движениям в Прибалтике. Через выступления прибалтийских депутатов на съездах народных депутатов СССР и сессиях Верховного Совета СССР. Через контакты представителей национальных движений. Активисты прибалтийских народных фронтов нередко посещали другие республики, где они пропагандировали свои идеи. /458/

Последнее — весьма примечательно. Изначальная установка прибалтийских национальных движений состояла в утверждении, что прибалтийский случай — особый в рамках СССР, так как у Прибалтики — особая историческая судьба, особая культура, более высокая готовность к реформам, чем в других союзных республиках. Поэтому Прибалтика заслуживает особого подхода, может опережать других и в какой-то степени служить экспериментальной лабораторией «перестройки». Сложилась своего рода позиция отстраненности от проблем остальной страны. Ее смысл состоял в том, чтобы показать: мы не против СССР и не против «перестройки»; наши устремления затрагивают лишь ничтожную часть огромной страны, которая не может пострадать оттого, что наши республики займут особое положение в государственной системе СССР. На деле прибалты усердно трудились над созданием своего рода националистического интернационала, понимая, что для осуществления своих целей им необходима поддержка и ослабление союзного государства.

В плену стереотипов

Весомую поддержку прибалтийским независимцам оказали «демократы» России. Уже на I Съезде народных депутатов СССР (май — июнь 1989 г.) обнаружилось, что последние готовы блокироваться с кем угодно во имя борьбы с союзным центром и КПСС. Произошло своеобразное разделение труда: прибалтийские делегации, за исключением нескольких «интернационалистов», все свои выступления переводили в плоскость вопроса о независимости своих республик, демонстрируя вариант знаменитой антикарфагенской пропаганды, прочие же «демократы» дискутировали по общеполитическим сюжетам и солидаризировались с этой пропагандой. Российские «демократы» восприняли основные идеи национальных движений и вскоре стали самыми активными участниками развала СССР.

Руководству страны противопоставить этому альянсу, как оказалось, было нечего, кроме стандартных и неубедительных лозунгов в духе «перестройки». Это может вызывать удивление. И это тем более удивительно, что ученые в своих аналитических записках неоднократно предупреждали ЦК КПСС об угрозе национализма и многочисленных потенциальных очагах этнических конфликтов. Хорошо это знаю, поскольку сам участвовал в подготовке таких материалов. И даже когда разразился карабахский конфликт (а о его вероятности предупреждали примерно за полгода), вполне реалистичные на то время рекомендации о способах его урегулирования остались без внимания. Видимо, Горбачев и его окружение пребывали в плену традиционных идеологем об интернационализме, /459/ дружбе народов и т. п. и просто не верили в возможность чего-то подобного в стране победившего социализма. Что касается взглядов «демократов» на «национальный вопрос», то их, видимо, нельзя объяснить только тактикой блокирования с кем угодно во имя завоевания власти. Вполне вероятно, многие из них — из-за своего непрофессионализма и увлеченности свободолюбивыми идеями — просто не понимали несовместимости национализма и демократии. Как бы то ни было, почти все созданные в годы «перестройки» программы решения «национального вопроса» представляли собой улучшенные или ухудшенные варианты старой системы государственного национализма. Как и в других вопросах общественной жизни, здесь конкурировали две основные силы — КПСС и «демократы».

Позиция руководства КПСС отражена в таких документах, как «Резолюция XIX Всесоюзной конференции КПСС» (июль 1988 г.), платформа КПСС «(Национальная политика партии в современных условиях» (сентябрь 1989 г.), платформа «К гуманному, демократическому социализму»[50], принятая XXVIII съездом КПСС (июль 1990 г.), некоторые другие. Во всех этих документах содержатся бесспорные положения о равноправии народов и граждан, о необходимости расширения полномочий республик, отстаивается мысль о важности сохранения единства СССР, указывается на недопустимость национализма. Главный же недостаток, которым они страдали, — признание субъектами межнациональных отношений не столько народов, сколько союзных республик и автономий.

Показательно, например, что в итоговом документе сентябрьского 1989 г. пленума ЦК КПСС эта проблема была обозначена лишь мимоходом, в числе многих других нюансов национальной политики: «Постоянно принимать в расчет отношения не только между национально-государственными образованиями внутри Союза, но и (но и! — С.Ч.) между нациями, народностями и национальными группами в республиках и регионах». Помнится, когда я поинтересовался мнением одного из ответственных работников ЦК КПСС по поводу этого «но и», он, нисколько, видимо, не ощущая ложности ситуации, ответил, что включение народов в число участников межэтнических отношений, хотя бы и во вторую очередь, — это уже крупное достижение партийной мысли.

В том же документе содержится и другое любопытное положение: установка на восстановление «ленинского принципа национального самоопределения в его подлинном значении». О «подлинном значении» говорить, наверное, можно, поскольку Ленин оставил на этот счет достаточно ясные указания, но дело-то в том, что ленинская формула самоопределения не имела универсалистского характера. Она была предназначена для конкретных целей преодоления национального неравноправия, /460/ существовавшего в дореволюционной России, и построения советского государства.

Основным направлением в «совершенствовании межнациональных отношений» объявлялось преодоление сверхцентризма и унитаризма, обеспечение экономической самостоятельности республик и национальное самоопределение в политических формах. Нетрудно заметить, что здесь присутствуют все или почти все необходимые предпосылки идеологии сепаратизма. В указанных документах как нельзя лучше проявились неспособность партийных функционеров и «партийной науки» адекватно оценить характер политических процессов в стране, критически взглянуть на обветшалые идеологические стереотипы, традиционное избежание постановки принципиальных вопросов, ориентация на политическую конъюнктуру.

В то время мне, как и многим моим коллегам из различных научных учреждений, приходилось заниматься подготовкой аналитических и рекомендательных материалов для ЦК КПСС по вопросам национальной политики, участвовать во всевозможных конференциях, совещаниях, заседаниях. От этой деятельности у меня осталось ощущение полной безысходности. В условиях, когда в стране набирали силу националистические и сепаратистские тенденции, когда настоятельно требовалось противопоставить им новую и действительно демократическую концепцию национальной политики, партийные идеологи и функционеры были, кажется, озабочены единственной мыслью ничего принципиально не менять ни в политике, ни в «ленинской теории наций». Партийная мысль оказалась способной лишь на окопные бои с наступавшим национализмом.

Взгляды «демократов» принципиально не отличались от программных установок КПСС, за исключением того, что они выражались в гораздо более радикальных формах, т. е. абсолютизировали принцип национального самоопределения «вплоть до отделения». Дело заключалось, конечно, не в том, кто у кого «списал». В теории и психологии национальных отношений господствовала парадигма (этно)нации как главного структурного элемента социального миропорядка. В признании этой парадигмы сходились сторонники самых разных политических и методологических установок. Один из лидеров эстонского движения за независимость Лауристин утверждала, что «нужно такое национально-государственное устройство, которое бы основывалось на полном признании прав наций и суверенитете»[51]. Аналогичную точку зрения высказывал философ А.Л. Бутенко, писавший о необходимости обеспечения полновластия нации (понимая ее явно в этническом смысле), верховенства ее прав, включая право на неограниченный суверенитет[52]. Видный представитель советско-марксистской философии и теоретик в области /461/ национальных отношений Э.В. Тадевосян решительно осуждал любые сомнения по поводу принципа «социалистического федерализма»[53].

Главное в этом подходе — признание «священных прав» нации. Все остальное, касавшееся способов и степени перераспределения власти между Москвой и союзными республиками, отражало лишь различные политические установки на сохранение или ликвидацию союзного государства, но отнюдь не разные методологические парадигмы.

Позиция «демократов» в национальном вопросе впервые была сформулирована в «Тезисах к платформе Межрегиональной группы народных депутатов СССР», разработанных после I Съезда народных депутатов страны[54]. А еще лучше эту позицию выразила Г.В. Старовойтова в своем выступлении в Ленинграде на конференции демократических движений страны 16 сентября 1989 г. Здесь Старовойтова прямо заявила, что нация является основой создаваемого в СССР гражданского общества, и поэтому право нации на самоопределение должно рассматриваться как приоритетное, «даже выше идеи государственного суверенитета»[55].

Точка зрения Старовойтовой примечательна тем, что она принадлежит профессиональному обществоведу, и, значит, недоразумения по причине незнания предмета здесь быть, наверное, не может. Перед нами — вполне осознанный подход, демонстрировавшийся главным специалистом «демократов» по национальному вопросу, ставшим позднее советником президента России. Итак, основа гражданского общества — не граждане и не индивидуальные права, а нация, причем понимаемая не как согражданство, а как этнополитическая общность. На деле это означало признание приоритетности групповых прав над правами человека, построение системы политико-правовых норм на основе биологического признака национального происхождения. Возвышение же прав нации над государственным суверенитетом выглядит как не очень искусный пропагандистский фокус: учитывая цели национализма, это на деле означает утверждение безграничного права на сепаратизм, желательность раздела любого многонационального государства (в данном случае — СССР) на государства (государства же !) мононациональные. Вспомним также, что в среде «демократов» и романтически настроенных ученых была популярна идея ликвидировать иерархичность национально-территориальной структуры СССР и преобразовать его в агломерацию 130 национальных государств (по числу народов, зафиксированных переписью населения 1989 г.).

Финал драмы

Политика Горбачева перед лицом распада государства оказалась просто никуда не годной. Ясно, что время окриков из центра и силовых методов /462/ ушло в прошлое. Надо было искать какие-то иные способы предотвращения хаотичного развала.

В принципе для нормализации отношений между республиками и федеральными властями требовалось сделать не так уж много: несколько видоизменить соответствующие статьи Конституции СССР и добиться их безусловного соблюдения. Однако Горбачев слишком долго выжидал, как будто не веря в реальность раскола и надеясь, что центробежные процессы улягутся сами собой. Возможно также, он рассчитывал, что политические и экономические реформы поставят все на свои места. На мой взгляд, Горбачев совершенно напрасно проигнорировал раздававшиеся накануне I Съезда и на самом форуме призывы рассмотреть вопрос о государственном устройстве СССР. К этому призывали и сторонники суверенизации союзных республик, и сторонники сохранения государственного единства, уже тогда вполне осознавшие силу сепаратизма. По-видимому, это был очень удобный момент, возможность перехватить инициативу у сепаратистов, превентивным маневром предотвратить дальнейшую политическую дезинтеграцию страны. В то время независимцы еще опасались открыто высказывать свои конечные цели, а государственное единство СССР большинством населения воспринималось как нечто естественное и незыблемое. В таких условиях можно было пойти даже на подтверждение существования СССР и его государственного строя путем какого-то законодательного акта или референдума без особого риска на неудачу.

Однако Горбачев постоянно отставал от развития событий, не смог предпринять ни одного упреждающего шага, как он сам фактически признал в интервью газете «Известия»: «...развалили Союз все мы с вами. Во-первых, перестройщики запоздали с реформированием Союза, реформированием партии, создали сложную ситуацию в экономике, и народ начал уходить от их поддержки и открыл дорогу для других сил, которые использовали слабости реформаторов на полную катушку»[56].

17 марта 1991 г. были сделаны попытки сохранить СССР путем всеобщего референдума и «пересоздать» его при помощи нового союзного договора, но ничего путного из этого, как и предполагали и предупреждали многие специалисты, не получилось. Формула референдума включала сразу несколько принципиальной важности положений: и о сохранении СССР, и о сохранении общественного строя, и о суверенности субъектов федерации[57]. Видимо, сделано это было специально для того, чтобы обеспечить положительный результат. Вышло же так, что результат был достигнут, но в силу многозначности формулировки каждый получил возможность трактовать его по-своему. Так, сразу же после референдума председатель Верховного Совета Украины Л. Кравчук заявил, что референдум показал стремление населения республики к /463/ независимости. Неудачно был выбран и момент проведения референдума — после известного конфликта в Вильнюсе. Это дало возможность правительствам прибалтийских республик просто проигнорировать референдум. Впрочем, скоро на итоги референдума вообще перестали обращать внимание. Допутчевские варианты союзного договора[58] тоже отличались эклектичностью и непоследовательностью политико-правовых принципов, не могли в полной мере устроить ни федералистов, ни конфедералистов.

Решающей позицией, которую сдал Горбачев в надежде путем компромиссов предотвратить дезинтеграцию страны, стало признание им в начале 1991 г. допустимости сочетания федеративных и конфедеративных связей внутри СССР. Это было моментально использовано для того, чтобы похоронить идею федерации. Вообще договорный процесс весной — летом 1991 г. отличался редкостной словесной эквилибристикой и полным пренебрежением к содержанию политико-правовых понятий. Оценивать взгляды политиков по их отношению к понятиям «федерация», «конфедерация», «союз», «союзное государство» стало совершенно бессмысленным занятием, поскольку в эти понятия они вкладывали то, что им хотелось. Горбачев в конце концов был вынужден принять конфедералистскую терминологию, но явно стремился через союзный договор реанимировать единое государство, каковым, как известно, конфедерация не является.

Совершенно профанированным и запутанным оказалось понятие «суверенитет». Одни толковали его как полную независимость, другие — как ограниченный суверенитет в рамках СССР. Поэтому, например, декларации и законы союзных республик о суверенитете, а также результаты референдума 17 марта 1991 г. можно было интерпретировать каким угодно образом. Логика независимцев состояла в том, что для ликвидации пороков унитаризма требовалось построить не федерацию, а ликвидировать само государство и, в лучшем случае, создать на его месте некий межгосударственный союз.

Августовский путч 1991 г. в Москве прервал договорный процесс, независимцы в бывших союзных республиках использовали его как отличный предлог для того, чтобы отбросить даже видимость лояльности к конституции СССР. Опять сработала та самая политическая логика, в которой трудно обнаружить здравый смысл: ГКЧП выступил против намечавшегося к подписанию проекта союзного договора, и поэтому победители отвергли договор.

Между тем Горбачев довольно быстро оправился от августовского потрясения и того публичного унижения, которому его подверг Ельцин после подавления акции ГКЧП. Горбачев вновь проявил умение «забывать» обиды и находить выход из тяжелых ситуаций. Он просто сделал /464/ вид, что августовский путч никак не повлиял на его статус и прерогативы президента страны, не перечеркнул новоогаревский процесс и что у него с Ельциным нет разногласий. Осенью 1991 г. он сделал еще одну попытку сохранить то, что еще оставалось от СССР, а также свою власть — в той ситуации это было, впрочем, одно и то же.

Новый проект союзного договора[59] по содержанию был хуже всех предыдущих — в том смысле, что он предусматривал построение еще более внутренне противоречивого, федеративно-конфедеративного государственного образования. Если бы оно было создано, то очень скоро начались бы бесконечные трения между властными структурами разных уровней относительно трактовки основополагающих принципов и статей договора. Однако в данных конкретных условиях он стал бы, видимо, единственно возможным способом начать выход из политического кризиса.

Новоогаревский процесс II (осень 1991 г.) отличался от своего предшественника и сменой некоторых политических ориентиров. Раньше Горбачев явно стремился удержать в Союзе как можно больше республик, прежде всего Украину, и эта цель обусловливала недостатки предыдущих проектов договора — эклектичность и размытость заложенных в них принципов. Получалось же все наоборот. Республики не были поставлены перед жестким выбором в своем политическом самоопределении, имели возможность выдвигать все новые требования, играть на лозунге суверенитета, демонстрировать свое право присоединяться или не присоединяться к договору. Для них главным критерием в оценке проектов договора было то, в какой степени они обеспечивают государственный суверенитет и «экономическую самостоятельность» своих республик. В их позиции просматривалась идея создать такое политическое образование, в котором республики фактически смогут игнорировать общегосударственные органы власти и в то же время пользоваться всеми политическими и экономическими преимуществами единства страны. Те же республики, которые занимали более взвешенную позицию (Белоруссия, Казахстан, Киргизия и др.), оказались связанными принципом общего согласия.

Ново-Огарево II выдвинуло другой принцип: главное — заключить соглашение, а сколько республик его подпишут — это уже менее важно. По-видимому, такой подход был гораздо более реалистичным. Во-первых, он позволил бы навести порядок хотя бы на части территории страны, во-вторых, некоторые другие республики неизбежно, рано или поздно, присоединились бы к договору.

Скорее всего, именно реалистичность и перспективность союзного договора в его осеннем варианте и послужила причиной того, что он был торпедирован тройственным соглашением о Содружестве Независимых Государств между Белоруссией, Россией и Украиной. Срыв /465/ подписания договора в августе произошел по той же причине после того, как неимоверно трудный новоогаревский процесс наконец-то дал результат. Ситуация в декабре, как мы видим, повторилась, с той лишь разницей, что на авансцене событий оказались другие люди, а Горбачева отстранили от власти уже «законным» способом, предварительно «отстранив» сам Советский Союз.

Резкое изменение позиции Ельцина, который до последнего момента демонстрировал поддержку союзному договору, а потом вдруг без каких-либо предварительных ходов отправился в Беловежскую Пущу разрушать СССР, тоже вполне объяснимо. Дело, конечно, было не в том, что эта акция, как заявляли ее участники, являлась последней возможностью сохранить единство: трудно уловить логику такого тезиса. Беловежское соглашение преследовало цель сорвать процесс восстановления единства, создав взамен гораздо менее интегрированную политическую систему. Видимо, Ельцин просто обнаружил, что Горбачев опять его переигрывает, поскольку заключение союзного договора означало бы укрепление его, Горбачева, положения, а Ельцин остался бы на втором месте в политической иерархии СССР.

Национал-сепаратизм привел к суверенизации республик, ослаблению государственных структур и экономики страны, к фактическому выходу из состава СССР Латвии, Литвы и Эстонии, примеру которых были готовы последовать и некоторые другие республики. Однако это была еще не ликвидация СССР, а отпадение от него отдельных частей. СССР мог сохраниться, даже если бы в нем осталась одна РСФСР, и, наоборот, он не мог бы существовать, если бы в нем остались все, кроме России. Именно России в критический момент принадлежало решающее слово. И Россия — Россия «демократов» — сказала свое слово, добив находившийся в реанимации Союз. Российские «демократы», в силу своих политических интересов, оказались не только союзниками националистов из других республик, которые стремились лишь отделиться от СССР, но и главными действующими лицами в разрушении всего государства.

* * *

Соединение российского необольшевистского радикализма с этнонационализмом союзнореспубликанских этнических элит создало мощную оппозицию политике Горбачева и угрозу целостности государства и общества. Главным мотивом действий этой объединенной оппозиции была борьба за власть — в России для первых и в своих республиках для вторых. Основную роль в развале СССР сыграли действия российских радикалов во главе с Ельциным, которые систематически подрывали союзную власть «изнутри» и активно поддерживали национал-сепаратистов в других республиках. Главную же «стратегическую» роль сыграл этнонационализм, взращиванием которого десятилетиями занималось само советское государство. «Отмена» СССР в декабре 1991 г. явилась не столько выражением каких-то объективных процессов, сколько стечением многих обстоятельств, финалом которых явился акт политического насилия над страной со стороны альянса радикалов и националистов.