По мере сгущения сумерек улицы Москвы заполняются пошатывающимися фигурами. После захода солнца возрастает число чудаков, которые, сделав шаг-другой, вдруг с подозрительной внезапностью останавливаются у ближайшего столба и устремляют взгляд кверху. Такое впечатление, словно бы с темнеющего неба на город снисходила некая благодать, в особенности же на Китай-город и на набережную Москвы-реки. То там, то сям прохожий неожиданно споткнется на ходу и давай размахивать руками с блаженной улыбкой на губах. Что вот ему втемяшилось в голову? Может, вспомнился эпизод из романа Толстого, его-то он и шпарит по памяти без запинки? Правда, речь его иногда прерывается икотой, а лицо искажается гримасой, но так оно и положено по смыслу текста. Стоит замедлить шаг возле него, и он тотчас же обратится к тебе, радуясь, что нашел слушателя.
— Плюнь на меня, милок, — говорит он, не сводя с тебя кроткого взгляда. — Плюнь, не стесняйся, а то и врежь по уху! Потому как я — форменная свинья. И такому недостойному человеку выделяют жилье, врезают мудреный замок вроде заграничного, французский называется. Да разве же я того стою?! Мне место — среди серых, необразованных, безграмотных, надо бы ткнуть меня носом в собственную дурь да сказать: сиди и не рыпайся...
С наступлением темноты множится число мыслителей; пристроясь у стены или забора, уныло бормочут они свои философские монологи, достойные пера великого писателя.
Лишь в северных районах Парижа встретишь такое количество пьяных, как в Москве. Но только в Москве, в других городах их почти не видно.
Впрочем, пьяные попадаются исключительно лишь на улицах. Одну причину я вычислил сразу же, с места не сходя: подгулявших никто не гонит, милиция и вовсе не обращает на них внимания: пускай себе околачиваются на улице, покуда не протрезвеют. Вскорости додумался я и до другой причины, задав себе вопрос: а откуда эти пьяные здесь берутся? Отчего не торчат в кабаках, как принято на благопристойном Западе?
Да оттого, что питейных заведений здесь нет — во всяком случае, доступных для простого люда.
Зато водку можно купить в любом государственном магазине — довольно хорошую и довольно дешево.
Свои наблюдения я завершил тем, что зашел в винную лавку одного из Китайгородских переулков и, прислоняясь к дверному косяку, на пару с Еленой Петровной добрый час кряду изучал входящую и выходящую публику. Истина не только в вине, но и в водке, да и русские люди по природе своей общительны; здесь я узнал многое такое, чего нигде в другом месте нипочем бы не узнать: бесчисленные детали необозримо широкого бытия. Должен признаться, что затея моя не была сопряжена ни с каким риском. Алкоголь, судя по всему, выявляет истинные склонности любого народа; в русских — во всяком случае, в тех, кого наблюдал я, — выходили на поверхность такие качества, как мягкость, детская открытость и неуемная жажда общения...
Те, кого видел я, пили не так, как пьет, к примеру, наш народ: в приятной беседе, время от времени опрокидывая стаканчик и постепенно пьянея. Здесь же люди из абсолютно трезвого состояния враз погружались в полное опьянение, словно бросались в пропасть.
Сколько раз доводилось мне наблюдать такую картину: твердой поступью заходит в магазин мужчина, взгляд — ясный, приветливый. (По моей доморощенной статистике, среди пьяных были в основном мужчины зрелые, если не пожилых лет.) Достает завернутую в газету порожнюю бутылку.
— Налейте пол-литра, гражданин.
Гражданин отмеряет пол-литра. Солидный мужчина достает кошелек, отсчитывает деньги. Тщательно убирает кошелек на место. Содержимое наружных карманов перекладывает во внутренние, застегивает пуговицы на карманах. Даже карандаш прячет понадежнее. Потуже затягивает ремень, обеими руками плотнее нахлобучивает кепку. Приготовления закончены. Ухватив бутылку, мужчина деликатно отворачивается и, уставясь взглядом в потолок, залпом вливает в себя всю водку, лишь кадык его ходит ходуном.. Он еще успевает снова завернуть в газету опорожненную бутылку и сунуть ее в карман. Затем поворачивает к выходу, но на втором шагу внезапно теряет равновесие, словно его огрели по затылку. У порога он останавливается, с сияющим лицом смотрит на небо и, разведя руками, восклицает: «Погодка-то какая славная!..» И если вдруг, впервые за все время, заметит тебя, то продолжит:
— Хотели, видишь ли, поставить меня управдомом. Да разве заслуживаю я такой чести?..
Эти люди как дети, они не знают меры. В восемь часов магазины закрываются, значит, до тех пор надо успеть. Без четверти восемь у прилавков чуть ли не давка, зато после восьми ни одна живая душа не сунется. На сегодня атака отбита.
Этим, однако, ночная жизнь не исчерпывается. Не следует забывать и о других ее проявлениях. Спотыкаясь на булыжниках мостовой, выбираемся мы из переулка на более широкую и оживленную улицу. В какую сторону ни пойди, рано или поздно упрешься в ограждение. За этими временными заборами скрежещут землеройные машины, а мощные прожекторы заливают слепящим светом высоченные горы песка и глины. Стоит задержаться здесь на миг, и девушки в широких штанах и красных косынках — они возят на тачках землю — тотчас со смехом обратятся к тебе:
— Эй, товарищ! Давай потанцуем! Хошь — со мной, хошь с напарницей моей!
И пока ты топчешься в хлюпающей под ногами глине, глядишь, тебя уже обступили человек пять. Иностранец, говоришь? Тогда держи лопату! Зачерпни и узнаешь, каково нам достается строит социализм! Да уж, достается ценой тяжкого труда.
— Сколько вы зарабатываете?
— Сейчас — ничего не зарабатываем.
— Как так?!
— Мы же на субботнике.
Девушки эти работают в одном из универмагов сети «Мосторг». Раз в три месяца одну ночь они проводят на строительстве. В ночной тиши по всей Москве разносятся пыхтение землечерпалок, грохот цепей, сигнальные гудки и мерная поступь тысяч рабочих, готовых заступить на смену тем, кто уже выполнил свою норму.
На мосту возле моей гостиницы по ночам всегда спали несколько беспризорников лет десяти-двенадцати. Но как-то раз часа в три ночи попался нам на глаза и хорошо одетый мужчина, который пристроился на скамейке, подложив под голову портфель.
— Почему вы не идете домой?
— Живу далеко, вот и дожидаюсь, пока трамваи пойдут, — ответил он.
В Москве, как и во всем мире, ночная жизнь многогранна. По ночам опорожняют мусорные баки, заделывают «проплешины» в мостовых, газетные типографии тоже работают ночью. В эту же пору развозят по магазинам продукты. У дверей дежурных аптек нет-нет да и увидишь нетерпеливо стучащего человека. Попадаются и почтальоны на велосипедах — они доставляют телеграммы. Зато роскошных автомобилей у входа в увеселительные заведения и вылезающих из машин господ во фраках и цилиндрах, ярких вывесок баров, по которым принято судить о готовности города развлекать своих обитателей, — всего этого здесь не очень-то увидишь. Я оговариваюсь — «не очень», поскольку и в Москве при большом желании можно найти места, вполне подходящие для кутежа. Цилиндров я не видал, что правда, то правда, а вечерние туалеты — да, как на женщинах, так и на мужчинах.
Напротив нового здания Главпочтамта находится, к примеру, весьма живописный кавказский подвальчик. Вообще-то говоря, кавказских подвалов я вдосталь нагляделся в Европе. Впервые я забрел сюда днем, в обеденную пору, ни сном ни духом не ведая, что здесь готовят лишь кавказские блюда, кстати, действительно превосходные. Официант доверительно сообщил, что по вечерам здесь кавказская музыка и пляски.
— Выходит, у вас и повеселиться можно?
— У нас великолепные кавказские вина.
Мы заявились целой компанией, и для нас с трудом нашлись места. За соседним столом сидели дамы в вечерних платьях и в сопровождении кавалеров. Как мне удалось выяснить, мужчины были иностранными инженерами, а большинство дам — русские. Официанты с их предупредительностью, проворством и ловкостью весьма напоминали своих коллег из какого-нибудь кавказского ресторанчика на Монмартре.
В глубине подвала, на небольшом возвышении пятеро музыкантов в национальных костюмах с таким неподдельным задором и весельем горланили песни, рвали струны, колотили в барабан и бубен, что просто немыслимо было вообразить, будто перед вами сознательные члены некоего пролетарского коллектива, выполняющие вверенную им работу.
— Это члены профсоюза? — поинтересовался я у официанта.
— Конечно, — ответил тот. — Других сюда бы и не допустили.
На мой взгляд, в этом кавказском подвальчике увеселений было не больше, чем в прочих кавказских ресторанах, несмотря на лихую пляску бравого танцора, который выскочил на сцену ровно в полночь. Огромная черная папаха, черная гимнастерка с газырями, за поясом три устрашающего вида кинжала. Он часто-часто перебирал ногами, обутыми в мягкие сапоги, и что-то выкрикивал, а музыканты подбадривали его игрой ударных и ритмичными хлопками. Шум стоял такой, что слов друг друга было не разобрать.
Мы заказали на четверых четыре порции кавказского блюда, именуемого, если не ошибаюсь, шашлыком, а в нашем просторечии — цыганским жарким, распили и бутылку вина. За все про все заплатили семьдесят пять рублей — из-за оглушительного шума пришлось переспрашивать дважды. К этой сумме добавили и чаевые, которые — хотя и не обязательно, но принято давать повсюду, за исключением заводских столовых. Следует заметить, что во всей Москве я не обнаружил больше ни одного кавказского подвальчика, хотя из любопытства и пытался отыскать.
Впервые в советский ресторан меня, если честно признаться, загнал дикий голод. Я с опозданием явился на вечеринку к Анне Андреевне, и гости уже успели смести все подчистую. В дискуссии мне не отвели должного участия, хотя споры лишь обострили мой голод. Жалобно, а затем и во всеуслышание я потребовал еды. Какое там, все расхватали, вплоть до последнего бутерброда. Хозяйка побросала своих гостей, к нам присоединился еще один голодающий, и мы втроем отправились в ночной ресторан на улице Дзержинского; было, должно быть, час по полуночи.
Здесь тоже играл оркестр, на сей раз украинский. К чести музыкантов будь сказано, насчитывалось их всего лишь трое, а кроме того, по заказу гостей — влюбленной пары — они чуть ли не всю ночь пели и наяривали на большущей гармони и двух балалайках одну-единственную песню. В мелодии чередовались такты потише и погромче, когда можно было обдумать следующую свою фразу.
За мраморными столиками, накрытыми бумажными скатерками, сидели рабочие, которым после смены захотелось выпить по кружке пива. Но были среди посетителей и военные, и, как я уже упоминал, любовная пара, на которую все поглядывали с почтением. Влюбленные, однако же, явно имели некоторый опыт взаимного общения, потому как женщина все норовила отставить подальше от мужчины стакан. А он, готовый вот-вот переступить грань между приподнятым настроением и пьяной дурью, в ответ на эту женскую уловку поднес ко рту бутылку, после чего сделал музыкантам знак повторить. Но те и без того шпарили, как заведенные:
Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
Мы тебя поймали в темном переулке,
На, теперь маслину получай!
Никто из посетителей песню не пел, хотя выучить, конечно, успели все, включая даже меня. Она представляет собой современную балладу, где речь идет о том, как воровская шайка пулей расправляется с любовницей одного из членов банды за то, что та выдала их властям.
Мы также заказали пива и яичницу. Поскольку на вечеринке обсуждался женский вопрос, теперь и я решил высказаться. Споры разгорелись по поводу того, существует в России проституция или нет.
С моей точки зрения, сама постановка вопроса проясняла картину. Если дискуссия шла о существовании проституции, значит, если она и существует, то в весьма незначительных масштабах.
Мне довольно часто доводилось ходить ночью по улицам, но нигде я ни разу не видел ни одного из тех убогих созданий, которые в определенных городских кварталах Европы и Азии околачиваются целыми стаями.
Правда, от других людей, а также на сегодняшней вечеринке я слышал, что и здесь это явление имеет место. Но где же проституция, в какой форме она скрывается?
— Есть ведь такие мерзкие твари, — пылал праведным гневом некий поэт на нашем сборище, — которые не стыдятся идти на содержание. Выходят замуж за хорошо оплачиваемых иностранных спецов или за советских людей, лишь бы обеспечить себе безбедную жизнь.
«Вон ты куда загнул! — подумал я. — Если, по-твоему, это проституция, тут и спорить не о чем». И я не стал вступать в полемику.
Анна Андреевна и прежде, и сейчас, в ресторане, считала недопустимым, что женщины торгуют собой, когда могут заработать на хлеб честным трудом.
Конечно, и это слабый аргумент. Разве не процветала проституция в тех странах, где каждой женщине доступен был «честный» труд?
По мнению нашего спутника, Ивана Алексеевича, проституции в России положило конец то обстоятельство, что мужчинам — за редким исключением — нет нужды прибегать к платным утехам. Каждый находит себе пару, даже без отягчающих уз брака.
Выясняется и еще одно обстоятельство: проституция подлежит уголовному наказанию, причем карают не женщину, а мужчину. Попадешься в третий раз — и у тебя на полгода отберут профсоюзный билет. Попутно я узнал, что гомосексуализм также карается законом как уголовное преступление — тремя годами принудительных работ.
— А как насчет свободной любви? — спрашиваю я у Ивана Алексеевича.
— Бред чистой воды! — отмахивается тот под язвительный смех Анны Андреевны.
