Четвертый день провожу в приемной некоего учреждения. Нижеследующие строки мои продиктованы досадой.
Революции дерзко сшибаются с тиранией, однако, как мы знаем, отступают перед базарными торговками. Против них революции бессильны. Франция на протяжении полтысячелетия, когда ей вздумается, принуждала своих королей становиться на колени, но ни разу не пикнула, не воспротивилась, к примеру, могуществу официантов, кои со времен Вийона осуществляют грубейшую тиранию против этого достойного лучшей участи народа. Сколько революций перепахали Центральную Европу! Как говорится, трещали троны, главы правительств приходили и уходили, в течение одной ночи весь мир оказывался опрокинут, лишь консьержки неколебимо стояли на своем посту, скромно напоминая как бегущим министрам, так и въезжающим на плечах народа новоиспеченным правителям о чаевых.
Русские полагают, будто вывернули всю страну наизнанку. Как мог убедиться читатель, они действительно крепко ее тряханули. Но то, что лежало на поверхности, с чего следовало начать, что еще царизму надо бы выбросить за окошко — осталось нетронутым и неизменно продолжает жить и при новом строе. За столы уселось новое начальство, а по углам в блаженной безопасности уродливые гномы моргают пыльными глазами. Они по-прежнему пьют безвинную кровушку, рвут в клочья нервы каждому, кто оказывается поблизости. Рано или поздно каждый подпадает под их власть.
Гатчина! Перекоп! Революция вела там ожесточенную борьбу с юнкерами и эсерами. В других местах — с мелкой буржуазией, с крестьянами, анархистами... На большей части страны по три-четыре раза менялись хозяева, любая некоммунистическая прослойка общества от генералов до священников и деревенских мельников рано или поздно выказывала свою истинную сущность, бунтовала и была подавлена. Бюрократы затаились. С неколебимым усердием копили бумаги. Из какого-то извечного, суеверного страха никто не решался тронуть их. Для канцелярских начальников не было Гатчины. Впрочем, как знать, возможно, они и победили бы. Ведь их было — не перечесть. А теперь стало еще больше.
Самое страшное то, что они активно действуют. Перед моим мысленным взором — наряду с прочими сравнениями — русский народ предстает тополем, на котором укоренилось зеленое растение-паразит и победоносным знаменем развевается на нем даже осенью. Чем выше растет дерево, тем больше набирает силу зеленый паразит, тем больше тянет древесных соков. Необходимо оголить все дерево, если хочешь освободиться из смертельных объятий тысяч и тысяч тонких усиков-плетей. За это, однако, даже коммунисты не берутся. Терпят, стонут у конторских окошек, стиснув зубы, переступают с ноги на ногу, словно в попытке вырваться из лисьего капкана. И стараются добиться своей цели втихомолку, обходными путями, посредством личных связей. Заводы, как известно, находятся под центральным управлением, на деле же постепенно начинают обретать самостоятельность и в случае крайней необходимости в обход центра вступают друг с другом в непосредственный контакт. Правительство и одобряет подобное явление, и осуждает. Недавно, к примеру, было вынесено постановление против «семейственности и кумовства», но в то же время, если какой-либо завод, не выполнил план, ссылка директора на то, что необходимое сырье центр не дал указаний поставить вовремя, в оправдание не принимается. Надо было действовать поэнергичнее! Или понаходчивее. Сколько же дармоедов содержит русский народ?! Впрочем, несметное количество их содержит каждая революция — поначалу даже больше, чем предыдущий режим. Чаще всего революции терпят крах именно из-за этих паразитов: ведь они-то трудятся не покладая рук, тщательно запутывая и усложняя даже то, что прежде было в полном порядке.
Вот и российские чиновники усердствуют, надрываются в поте лица — к сожалению, я сам тому свидетель, видел собственными глазами. О, если бы с таким рвением они возделывали поля!
Сдается мне, среди них немного выходцев из пролетариата. Хотя, здесь я могу и ошибаться, ведь бюрократия за полчаса переделывает человека по своему образу и подобию, превращая его в существо лениво-сонное и вместе с тем в раздраженно-нетерпеливое, в тягловую скотину и одновременно в деспота; даже голосу его придает иное звучание. Затем — подобно размножению одноклеточных — каждая особь порождает еще одну такую же. Мы имеем дело с явлением космического порядка, вроде остывания Солнца.
Вчера в одной компании, где не обошлось без выпивки, я отозвал в сторонку некоего влиятельного человека, который, похоже, проникся ко мне доверием и относился дружески.
— Скажи мне откровенно, положа руку на сердце... — обратился к нему я. — Но только откровенно, как на духу: что ты думаешь о здешней жизни?
Обстановка располагала к искренним признаниям, и вот что я услышал в ответ.
— Жизнь как жизнь, — произнес мой собеседник дрогнувшим голосом. — Все бы не беда, покуда не сунешься в учреждения...
И он беспомощно вздохнул, а глаза его вроде бы заволокло слезой.
Чиновники везде и всюду трудятся на благо народа. Здешние в своем бескорыстном рвении проявляют чудеса изобретательности. Остерегусь перечислять идеи, дабы не способствовать их злостному распространению; достаточно сказать, что они в своем роде гениальны. «Изобретатели», судя по всему, идут в ногу с прогрессом науки и техники, тотчас беря на вооружение новейшие результаты. Чего стоит, например, требование прилагать к листку о прописке две фотографии! Правда, это новшество было введено еще до войны, но с тех пор подверглось усовершенствованию. Фотографии вообще требуются везде и всюду. Тут не обошлось без некоторого знания психологии: хитрецы бюрократы смекнули, что человеку, как правило, приятно лицезреть себя на снимке; это импонирует твоему тщеславию и заставляет забыть о том, что, по сути, следовало бы рычать от ярости. Печатать бланки анкет не на простой бумаге, а на тонком прочном картоне — тоже не абы какое изобретение. Теперь их не только удобнее ставить в ряд и брать с полки, но ведь и места для них требуется больше. Потребовать — наряду со сведениями об имени-фамилии, о месте и дате рождения, об именах родителей — еще и краткое жизнеописание также свидетельствует о немалой сообразительности бюрократов: для автобиографии можно завести отдельную папочку, набрать штат работников, задачей которых станет изучение документов и исправление орфографических ошибок. Потребуется отдел контроля за сей важной работой и технический отдел — надо же кому-то расставлять папки по местам и следить за порядком!
Конечно, сами русские прекрасно сознают это и, едва зайдет речь а бюрократии, устремляют на тебя молящий взгляд. Что с этим делать? Подскажи, посоветуй!
Я посоветовал им произвести еще одну революцию, поскольку без решительных мер не обойтись. Как-нибудь ночью, когда архивы опустеют, захватите их штурмом. Раздайте охапки папок и бумаг народу, и проблема отопления хотя бы на одну зиму будет решена. Да и с квартирным вопросом станет полегче, ведь сколько комнат освободится! И сколько людей! Все дела будут решаться без задержек и проволочек.
Даже самых уравновешенных коммунистов, хотя все они стараются выработать в себе спокойствие и хладнокровие, выводит из себя сравнение советской действительности с «другим крупнейшим коллективным устремлением» — с фашизмом. По невольно оброненным замечаниям я усвоил это с первых же дней.
Эффект, подобный взрыву бомбы, вызывают мои слова, когда во время чаепития у советского журналиста Андрея Нишкина я упоминаю имя Муссолини. Гости, беседующие по углам, мгновенно умолкают. Толстый очкарик, который в этот момент прихлебывал чай, резким движением ставит чашку на стол и направляется ко мне, недобро поблескивая глазами и воинственно выпятив подбородок.
В испуге я повторяю фразу. В Италии, мол, царит образцовый порядок, на улицах чистота, в магазинах полки ломятся от товаров, в музеях введено бесплатное посещение, проложены великолепные дороги, железнодорожный проезд стоит дешево. Все это я видел собственными глазами.
Нет-нет, истинность моих слов не подвергается сомнению.
Молодой писатель-романист с горящим взглядом темных глаз — ладно сшитый коричневый костюм он носит с рубахой-косовороткой — решительным жестом прерывает возмущенный ропот присутствующих.
— Проложить хорошие дороги и заполнить магазины товарами — это и мы бы могли, — начинает он с нарочитым, взвешенным спокойствием, свойственным всем русским ораторам. — Более того, нам удавалось достичь благосостояния. Раза два-три складывалась ситуация, когда, казалось, лучшего и желать не приходится. Конечно, применительно к нашим условиям. Витрины были забиты превосходными товарами, еды, одежды — всего хватало. Обыватель вздохнул с облегчением...
— Вот видите...
— Что вздохнул с облегчением — это и мы увидели: до беды пока не дошло, но отмахиваться от предостережения не стоит. Выходит, напортачили мы.
— Значит, этот путь был ошибочным?
— Именно, в точку попали! К концу НЭПа условия жизни в России почти не отличались от западных. Повторяю, все у нас было, от товаров первой необходимости до предметов роскоши: превосходные английские ткани, немецкие фотоаппараты.
— Даже шоколад с орехами! — вставил кто-то из гостей.
— Всевозможный шоколад, финики, велосипеды — все мы получали из-за границы, европейские страны соперничали между собой, кто больше товаров поставит. Даже в кредит.
— Не понимаю, чем вам это не нравилось! Власть была в ваших руках, ну и строили бы социализм!
— Это лишь на первый взгляд могло так показаться. Но ведь мы превратились в колонию, попали в полную зависимость от заграницы, от капиталистов, и им ничего не стоило прикончить нас, когда заблагорассудится. Да и революция наша вылилась бы в мещанское благополучие. Нам необходимо было обрести независимость и заняться созидательной работой. Вместо шелковых чулок да фиников следовало покупать у заграницы станки, чтобы самим производить все необходимое, от швейных машинок до самолетов. Пришлось отказаться от роскоши и в какой-то мере даже от благосостояния. Надо было придерживаться линии.
О линии речь будет заходить еще не раз. А пока что я выражаю недоумение: почему пришлось отказаться от благосостояния, чтобы построить завод?
— Потому что строительство необходимо было проводить в темпе. Ведь мы абсолютно все покупали у заграницы, вот и вынуждены были отнять кусок ото рта, чтобы приобрести динамо-машину. Так настал конец НЭПу. Когда было решено прекратить эту политику, кажется, Молотов сказал на съезде Советов: «Товарищи, года на три-четыре придется затянуть пояса потуже. Теперь революция вступает во второй очень важный период».
— И вам действительно пришлось туго?
— Победовали, победовали и перестали. Благосостояние снова надвинулось на нас, я бы сказал, угрожающе. На заводе производство шло полным ходом, крестьяне — я имею в виду зажиточных — были своей жизнью довольны, всем казалось, трудности позади.
— Однако линия...
— Правильно! Революционная линия все еще не выправилась. Пока мы занимались индустриализацией, на селе сложилось опасное положение.
— Вы же только что сказали, будто производство наладилось.
— Наладиться оно наладилось, но как? Вот в чем вопрос! Раскрепощенные крестьяне, получившие землю, пошли по пути, проторенному в прошлом веке независимым крестьянством Европы. Этот путь привел к формированию нынешнего мелкобуржуазного общества, что вовсе не является нашей целью. В русской деревне произошло классовое расслоение: за короткий промежуток времени образовалось почти столько же эксплуатируемых, сколько было раньше. Трудности начались уже в процессе распределения земли. Когда прогнали помещиков, крестьяне...
— У кого была лошадь с телегой, — перебил оратора кто-то из гостей, - тот прихватил из барского дома больше «безлошадных», которые тащили добро на своем горбу.
— ...Словом, уже в начальный период возникло существенное неравенство. Лучшие земли захапали крестьяне позажиточнее, те, кто пользовался большим влиянием; постепенно они прибрали к рукам и земли тех, у кого не было ни тягловой силы, ни соответствующих орудий труда. Находились ловкачи, которые под предлогом испольной аренды держали по полсотни батраков! Стоит заметить, что именно они-то, пробравшись в председатели сельсоветов, громче всех кричали о коммунизме. В деревнях они представляли революцию. Среди партийных раздавались голоса: не стоит, мол, сейчас с ними связываться. Построим сперва социализм для промышленного пролетариата, а там и с крестьянами разберемся, на все дела сразу, мол, рук не хватит. Поживем хоть какое-то время в покое, прежде чем неприятности затевать. Но люди дальновидные сразу углядели... Я заранее киваю.
— ...что в линии опять наметилось искривление. Началось преобразование села, что равносильно разворошить улей. Снова все полетело кувырком. Правда, и мы допустили кое-какие перегибы, зато теперь все уже позади. Если вторую пятилетку выполним успешно — а мы ее наверняка выполним, тогда...
— Тогда и с линией наконец все будет в порядке? Теперь мои подначки доставляют им удовольствие, отовсюду раздается смех.
— Ну, это бабушка надвое сказала! Мы ведь не гении, можем и ошибиться. А ошибемся — опять начнем все сначала.
— Снова нищета и недоедание?
— Да!
— Все сначала! — опять вмешивается кто-то. Улыбаясь, я хочу обвести их взглядом, и тут мне делается неловко. Лица, только что задорно смеющиеся, враз меняются, становятся решительными, серьезными. Чудится, будто бы на миг мне приоткрылась пресловутая глубина славянской души — по всей видимости, непридуманная. Я чувствую, что в эту минуту можно было бы подбить всю компанию на какое-нибудь рискованное дело, ради которого они были бы готовы хоть завтра пожертвовать жизнью. Полвека назад в такие моменты, должно быть, и сколачивалась студенческая группа, месяца через два уже мастерящая самодельную бомбу.
Воспользовавшись минутной паузой, я слово в слово излагаю присутствующим свою мысль, в ответ на что они снова разражаются хохотом. До моего сведения тотчас же доводят, что так называемый мистицизм русской души в свое время был взращен в Берлине, да и позднее вывезен лишь теми, кому хотелось копаться в мистике. Смотри Мережковского, который, кстати сказать, поляк, как и Достоевский. Истинно русский — это Толстой! Чехов. И Пушкин, наиболее просвещенный и самый что ни на есть европейский мыслитель XIX века! На сем спор прекращается.
