Проехав от центра города чуть ли не час 40-м трамваем, мы выходим в конце Воронцовской улицы. Слева, за пустырями, виднеется завод — огромный массив, где днем и ночью посменно трудятся шестнадцать тысяч рабочих. Напротив завода, поблескивая стеклами, высятся кирпичные шестиэтажные дома для рабочих; стоящие друг от друга на изрядном расстоянии, издали они напоминают расставленные для игры костяшки домино. Это целый город внутри самой Москвы, предмет особой гордости москвичей. Со стороны домов к нам приближается трамвай, раскачиваясь на ходу, — точь-в-точь гигантский енот. Видимо, расшатались шпалы, даже простым глазом заметно, что рельсы не совсем ровные. Но мы принимаем это покачивание трамвая за дружеское приветствие и садимся в первый же подошедший.
Заводские корпуса растянулись примерно на километр, тротуар с обеих сторон окаймляют ухоженные цветочные газоны.
Цветы, длинная аллея пальм в кадках, встречают нас и в вестибюле главной заводской проходной. Вдоль стен справа и слева на широких кумачовых полотнищах привычные лозунги и стандартный набор портретов. Вахтер сопровождает меня в дирекцию, где я могу получить разовый пропуск. Николай Павлович заранее обо всем позаботился: в дирекции с улыбкой принимают к сведению, что я не нуждаюсь в сопровождающих, там уже известна моя просьба. Все же мне отряжают в спутницы одну из работниц — проводить в тот цех, где работает мой добрый знакомый. Мы проходим через просторные помещения цехов, и уж коль скоро я сюда попадаю, то не могу устоять от соблазна и не задержаться хоть на несколько минут. В этот момент я забываю о тех, кто это построил и кто здесь работает, меня захватывает само зрелище: сверкание крутящихся деталей станков, пар, вырывающийся с неукротимым шипением, извечное величие человеческого труда.
Я не принадлежу к числу слепых поклонников техники. Но стоит мне войти в увенчанный стеклянным куполом огромный зал высотой в три-четыре этажа, меня, должен признаться, охватывает такое чувство к кипящей здесь работе, которое, должно быть, влечет верующих к святым вратам храма. Зрелище устрашающее и величественное одновременно: выстроившиеся в ряд моторы и печи таинственного назначения пыхтят, как связанные быки, сотрясают землю, сплевывают черную слюну, исходят маслянистой пеной. Это цех закалки. Я не в силах скрыть взволнованности и даже некоторого смятения при приближении к первому чудовищу, в раскаленную пасть которого в этот момент заталкивают очередную порцию металла. Железная дверца захлопывается, монстр, испускающий клубы пара, переваривает эту тяжелую пищу, чтобы через минуту отрыгнуть ее в стоящую рядом лохань с машинным маслом. Хлопочут молодые девушки, поочередно поднимая или поворачивая рукоятки, регулируют работу страшилища.
Лица у девушек чистые, и лишь сейчас я замечаю, что некоторые даже припудрены. Воздух в помещении свежий, он даже отдаленно не напоминает тот тяжелый запах раскаленного железа, дыма и машинного масла, что неизменно возникает в памяти при одном только слове «завод». Над станками повсюду протянуты толстые вентиляционные трубы. К каждому станку опускаются две-три такие трубы: одна всасывает своим разверстым жерлом пыль, жар, отработанные газы, а другая источает конденсированный охлажденный воздух, насыщенный кислородом. На улице неимоверная духота, а здесь, в машинном зале, хотя станки работают вовсю, не щадя своих усилий, не чувствуется ни малейшей жары. Конечно, это не прохлада альпийских лугов, но и никаких вредных примесей в воздухе тоже не остается. Равномерно прогретый, приятный ветерок овевает лицо. Грязи в цехе нигде не увидишь. Станки сверкают чистотою, на полу ни соринки, а сам пол — я только сейчас замечаю — покрыт безукоризненно ровным бетоном.
Следующий цех — не менее просторный, чем предыдущий, — производит еще более сильное впечатление. Людей почти не видно, разве что один-два человека. Выстроившись друг подле друга правильными рядами, словно в заботливо высаженном фруктовом саду, неистово грохочут станки, выплевывая блестящие стальные шарики. Станки-автоматы, сколько их может быть здесь, пятьдесят или сто? Через каждый два часа их загружают, они работают беспрерывно и лишь, как младенцы плачем, жалобным попискиванием дают знать, что снова нуждаются в кормежке. Непривычное зрелище — эта бездушная работа без участия человека, в первый момент меня даже охватывает жалость при виде этих одиноких, безнадзорных станков. По рядам взад-вперед расхаживают несколько рабочих — как учитель вдоль парт, следят, не надо ли чего их подопечным. Но тем пока ничего не требуется, все они старательно справляются со своим заданием.
Сколько цехов прошел я — четыре, пять?.. Познакомился со всеми стадиями производственного процесса. В одном месте я наблюдал и тяжелый мужской труд: полураздетые рабочие в толстых защитных кожаных рукавицах засовывали длинные железные брусья в ненасытные пасти станков, и те, скрежеща стальными зубами, разгрызали железо на бруски одинаковой длины. У этих рабочих, несмотря на вентиляцию, по спинам струился пот; по их испачканным сажей лицам нельзя было понять, проклинают ли они свой труд или же относятся к нему с пролетарским самосознанием. Передо мной были обычные трудяги, которые становятся людьми лишь с окончанием работы.
Я видел украшенные портретами Ленина электрокары, которые, отчаянно сигналя, перевозили железные чушки... В центре каждого цеха я видел будки с красным крестом, где, однако же, по счастью, не было ни одного пострадавшего. Видел бесконечно длинные ряды токарных станков; тут я даже остановился было поглазеть, но, застеснявшись, поспешил дальше.
Кто сам когда-либо занимался физическим трудом и еще не успел забыть об этой поре своей жизни, тот никогда не станет беззастенчиво наблюдать за работой других. Припомним собственные чувства. Может быть, это обычная нервозность, которая охватывает каждого труженика при виде праздных зевак; да ведь при этом еще неизвестно, с кем имеешь дело — то ли с безобидным ротозеем, то ли с каким надсмотрщиком. А может, извечное пренебрежение работяги по отношению к каждому белоручке, пренебрежение, к которому примешивается и некоторая доля горечи? Или же труду — как и любви — также свойственно целомудрие?
Скольких рабочих видел я из шестнадцати тысяч? Да в общей сложности немало. Проходя по цехам, я успел понаблюдать за ними и пришел к выводу: это такие же рабочие люди, как и повсюду, и действия их — привычные движения человека труда. Они склоняются над станками, смазывают их машинным маслом, протирают, обтачивают детали, выходят покурить, иногда остановятся на минуту переброситься словом. Расхаживают по цеху. Я не заметил, чтобы кто-то в цехах специально следил за дисциплиной, во всяком случае, не мог отличить старшего от прочих.
Во время моего путешествия по России меня интересовал не столько строй сам по себе, сколько люди. Так что же я могу сказать о встреченных здесь мною людях? Со всей объективностью я должен констатировать, что рабочим на этом заводе работается хорошо, здесь приняты все меры для охраны их здоровья. А главное, у меня сложилось впечатление, что на заводе они чувствуют себя уверенно — как дома.
Естественно, я не имел возможности проверить, насколько типична увиденная мною картина. Так ли обстоит дело и на других заводах либо «Шарикоподшипнику — счастливое исключение? Не очень-то он вписывался в тот облик города, вернее городских улиц, который за это время уже составился в моем представлении.
Прошло немало времени, покуда я отыскал Николая Павловича в инструментальном цеху, где он работал. К сожалению, он успел тут растрезвонить о моем посещении.
Человек пять-шесть, побросав свои верстаки, обступают нас кольцом. Мне хотелось порасспросить их, но, как случалось уже не раз, они засыпают меня вопросами о ситуации на Западе, о политических событиях, и я вынужден конфузиться из-за собственной неосведомленности.
Когда наблюдаешь вблизи, трудно что-либо разглядеть, ведь даже лупе требуется расстояние.
— Хочешь посмотреть, как мы работаем? Смотри! Держи-ка напильник. Вон тот брусок надо распилить под прямым углом. Этим мы и занимаемся весь день, то есть семь часов на дню.
- Этак мы недалеко уйдем, Николай Павлович. Я ведь не на пальцы ваши смотреть пришел, мне в нутро к вам заглянуть охота. В сердца ваши, если, конечно, вы не стесняетесь этого органа. Ну а коли сердце при вас лучше не упоминать, поинтересуемся желудком.
— Кстати, скоро обеденный перерыв, и я все равно собирался взять тебя с собой в столовую. Пойдем, а по дороге я тебе покажу, что пожелаешь. Я уже отпросился у инженера, да и цеховой совет охотно разрешил мне отлучиться, так что я в твоем распоряжении.
— Спасибо, Николай Павлович, станков я уже насмотрелся достаточно. Мне бы с людьми пообщаться...
— Пожалуйста! — с широким жестом он отвесил поклон. — Как тебе будет угодно. Сколько человек пригласить для этого самого общения?
Я стиснул в руке восемь крепких ладоней, услышал восемь имен, взглянул в восемь лиц, выпачканных машинным маслом.
— Сплошь безукоризненные джентльмены. А точнее, советские граждане первой категории.
— Разве их несколько, этих категорий?
Николай Павлович не знал в точности системы распределения по категориям, и один из восьмерки «безупречных джентльменов», черноглазый горбун, пришел ему на помощь.
— Существует пять категорий, то есть пять видов снабжения. К обеспечиваемым по первому разряду относятся все работники физического труда, инженеры, специалисты, прославленные артисты и ученые. Их норма самая высокая и самая дешевая по цене. Скажем, хлеба они получают два фунта в день.
Ко второй категории причисляются служащие, пенсионеры, члены семьи, учителя, воспитатели. Этим положено восемьдесят процентов от той нормы, которая выделена первой категории, поскольку они не выполняют тяжелых физических работ.
Третий разряд снабжения существует только на бумаге, сюда пока что не занесли никого.
Четвертая категория привилегированнее даже первой: сюда относятся иностранные специалисты, которых приходится гладить по шерстке. Они получают сколько влезет, но и платят за все — будь здоров!
В пятую категорию входят высокопоставленные государственные служащие, народные комиссары, руководители учреждений, военный комсостав от командира полка и выше... Чего это ты скривился? Может, тебе не по душе то, что я говорю?
— Не обращай внимания, рассказывай дальше.
— ...Значит, генералы, директора заводов и трестов, ответственные партработники. Этих на всю страну примерно тридцать тысяч. Норма снабжения им выделена такая же, как иностранцам, но платить приходится дороже. К слову сказать, зарплата у них довольно невысокая: директор завода получает шестьсот рублей. Кстати, такой же заработок и у Сталина.
Мы направляемся в столовую. С Николаем Павловичем я чувствую себя увереннее. Мы снова проходим через несколько цехов, в том числе и через такой, где станки стоят неподвижно. Сказывается нехватка квалифицированных кадров, на этих станках некому работать.
Мы выходим из заводского корпуса и огибаем его; столовая помещается в отдельном здании. Я намерен отведать того, чем кормят чернорабочих, однако, несмотря на наше пожелание, директор столовой, очевидно движимый гостеприимством, ставит передо мной обед первой категории, полагающийся квалифицированным рабочим: большую тарелку щей, обильно сдобренных сметаной, с куском говядины, на второе — котлету с картошкой и фасолью, а на десерт — чай и пирожок с повидлом. Все удовольствие обошлось бы в рубль двадцать, если бы мне разрешили заплатить. Но нет, об этом не может быть и речи! Достойно принять гостя — дело чести.
После обеда Николай Павлович не без гордости рассказывает о социальных достижениях завода и предлагает посетить поликлинику и стационар, также помещающиеся в отдельном четырехэтажном здании, которое ни внешне, ни по части медицинского оснащения ничуть не отличается от аналогичных учреждений на Западе. Есть тут рентгеновский кабинет, аппаратура для лечения кварцем и физиотерапией, лаборатория и несколько операционных. На скамьях вдоль коридора сидят рабочие; у одного, завязана щека, у другого рука на перевязи. Испуганные ребятишки цепляются за материнскую юбку. Мелькают врачи в белых халатах — у кого круглое зеркальце на лбу, у кого лампочка, все это вызывает во мне глубокий пиетет. Оба мы тоже в белых халатах, выданных нам в гардеробе, чтобы не занести какие-нибудь бациллы или, наоборот, не подцепить инфекцию в больничных палатах.
Белые халаты вручают нам и в детском комплексе. В одном зале рядами лежат младенцы, в другом играют детишки лет трех-четырех. Матери их трудятся здесь на заводе и каждые полтора-два часа им полагается перерыв на двадцать минут, чтобы навестить своих малышей, а если требуется, покормить грудью.
Наведываемся мы и в школу молодых рабочих, также расположенную в отдельном здании. На втором этаже просторные учебные помещения, в коридорах висят картины, стенные газеты с рисунками, отпечатанными на машинке статьями и поразительным множеством стихов. Интересно, о чем они? Одно из стихотворений мне переводят. Оно повествует о весне, которая пробуждает в сердце поэта трудно выразимые чувства: с одной стороны — к побегам и почкам, которые он называет свечками будущего, а с другой стороны — к некой Люсеньке, к которой на собраниях взгляд автора, неизвестно почему, обращается чаще, чем к другим.
На первом этаже размещены цеха для молодых рабочих. Человек восемьдесят юношей и девушек трудятся у токарных станков и верстаков. Я высказываю желание познакомиться с автором вышеупомянутого стихотворения. Красивый юноша шестнадцати лет, на заводе работает с марта месяца; он не смущается ни из-за собственного стихотворения, ни из-за Люсеньки, о которой мы, отбросив в сторону такт, решаемся его спросить. Да, она тоже работает здесь, в соседнем цехе. Люсеньке, как она ни старается, не удается сдержать краску смущения, когда после прочих вопросов мы упоминаем и о стихотворении. Ей шестнадцать лет, на завод она устроилась четыре недели назад, получает тридцать шесть рублей в месяц, ну и, конечно, право отовариваться в заводском магазине; пока что она намерена выучиться на станочницу, а там видно будет. Может, поступит в вуз, во всяком случае, на подготовительные курсы уже записалась.
— Сколько классов вы закончили?
— В прошлом году закончила обязательную семилетку.
— За шестнадцать лет всего лишь семь классов?
Николай Павлович с помощью других рабочих долго объясняет мне существующую систему образования, которая — опять-таки вкратце — сводится к следующему.
Дети поступают в школу с восьми лет и обязаны пройти семь классов. На этот период распространяются всяческие блага и поощрения: одежда, бесплатное питание, летний отдых и так далее. Учебная программа в школах-семилетках единая по всей стране.
После седьмого класса каждый, за исключением больных и увечных, поступает в фабрично-заводское училище, где сразу же осваивает профессию: классные занятия чередуются с практическими. Практика, то есть работа в мастерских, длится шесть часов в день, классные занятия — пять, и так через день. Но кроме того, на вечерних курсах учащиеся могут пройти материал двух последних классов средней школы — восьмой и девятый, что уже считается подготовкой к вузу.
— А если кто не хочет поступать в вуз?
— Тот волен оставаться рабочим. Обслуживание станков можно освоить за полгода, рабочую квалификацию — за два. Известно ли тебе, что у нас студентам вузов выплачивается пособие?
— Поступить в вуз может каждый?
— В первую очередь дети рабочих и бедных крестьян, в особенности те, кто уже прошел подготовку в заводском училище и знаком с физическим трудом. Лишь затем предоставляется право детям бывших чиновников и буржуев, да и то если в вузе еще есть места.
— По-моему, это несправедливо, Николай Павлович.
— Несправедливо с точки зрения какой справедливости?
— Не понимаю. Разве справедливость не одна?
— У каждого класса своя. Пролетарская справедливость требует, чтобы интеллигентская прослойка наконец-то сформировалась из представителей трудового народа.
— Николай Павлович, это не справедливость, а классовый интерес.
— Как посмотреть. Кстати, после окончания фабрично-заводского училища дети из «бывших» с таким же правом могут поступать в институт, как и мы.
— Ты-то сам окончил вуз?
— Нет. Я учился в рабочем университете, на рабфаке, а потом бросил. Тому ремеслу, какое мне нужно, в вузах пока что не обучают. Мне бы хотелось стать организатором.
— Что это значит?
— Заняться организацией труда.
— Заделаться директором завода, что ли?
— Боже упаси! Хуже должности не придумаешь, со всех сторон тебя дергают.
Разговор это происходит на улице, перед заводскими корпусами. Время быстро пролетело, теперь уже Николаю Павловичу нет смысла возвращаться на рабочее место: вот-вот начнется пересменка. Мы идем мимо клумб с цветами, минуем несколько деревянных жилых домов и бараков и сворачиваем к рабочему жилому кварталу — десятку внушительных зданий из красного кирпича.
По пути нам попадаются три палатки фотографов. Аппараты выстроились в ряд, нацеленные на роскошные полотна, где в колористической гамме и манере таможенника Руссо изображены скалистый берег с пальмами, море, вздыбленное волнами, с парусником на гребне волны, ближе к горизонту два военных судна, а над ними в пышных облаках — самолеты. Это райское великолепие поистине завораживает. Мы тотчас решаем сфотографироваться.
Пока фотограф прилаживает треногу, Николай Павлович продолжает начатую тему.— Жизнь у директора завода тяжкая, не позавидуешь. Тут, брат, одних знаний да умения мало, требуются терпение и выдержка. Заводом ведь нельзя управлять по своему произволу, руководство в общем-то осуществляет заводской, совет, который каждую неделю собирается для открытого совещания, где может высказаться любой желающий... А желающие всегда находятся. Александр Григорьевич, почему в седьмой цех масло поступает не чистое, а с примесями? Александр Григорьевич, когда же у нас отремонтируют станки, так невозможно работать! Почему в столовой четвертый день дают одну рыбу?.. Сверху тоже спуску не дают: товарищ Дуков, почему завод недовыполнил два процента против намеченного плана? Короче, забот у директора хватает.
— Как же он отбивается от нападок?
— Кричит почем зря. В масле примеси оттого-то и оттого-то. Третий цех работает с прохладцей, шлифовку вовремя не заканчивает, остальные из-за этого простаивают, и в результате весь завод попадает в отстающие. Хотите, чтобы нам снова верблюда подсунули?
— Какого еще верблюда?
Тем временем снимок готов, и мы можем идти дальше.
— Года полтора назад из Сталинграда нам прислали соломенное чучело верблюда за то, что мы регулярно запаздывали с поставкой подшипников на полгода. Эта история даже в газеты попала. Стыда не оберешься!
— И что вы сделали с этим верблюдом?
— А что мы могли сделать? Поделом достался — значит приняли. Стал этот верблюд переходящим, неделю находился в цеху, который больше других отставал с выполнением плана. Когда же наконец нам удалось перевыполнить план (на пять процентов!), мы стали ждать удобного случая. И вот как-то раз получили мы с Урала металл, но какой! Не столько железа, сколько чугуна. Загрузили мы в один из порожних вагонов нашего верблюда и отправили поставщикам, которые к тому времени прослышали о нашем позоре. Насколько мне известно, в данный момент верблюд гостит вроде бы в Курске. К сожалению, сейчас над нами снова нависла угроза заполучить его обратно, так как с выполнением плана обстоит скверно. Вот уже две недели бьемся, пытаемся выяснить причину, но пока все без толку. Со дня на день ждем опять щелчка по носу в той или иной форме.
— И вы так близко принимаете это к сердцу?
Николай Павлович, на миг замедлив ход, поворачивается ко мне лицом и смотрит на меня. Взгляд его настолько серьезен, что мне делается совестно. Он кивает и не перестает кивать, когда мы снова двигаемся к дому. Заходим в подъезд, поднимаемся по лестнице. Ступеньки грязные, стены испещрены надписями, штукатурка сыплется.
Из вежливости я все замечания оставляю при себе. Наконец мы заходим в квартиру. В прихожей сразу чувствуется, что здесь проходной двор, а заодно и складское помещение для трех семейств. Вешалка похожа на лавку, где торгуют верхней одеждой, шкаф в углу с громоздящимися на нем чемоданами напоминает привокзальную камеру хранения. Столь же тесно забита вещами и комната, где при нашем появлении встает из-за стола мускулистая молодая девушка и заливается краской до корней волос.
— Юлия Дмитриевна. Моя супруга.
Вновь вспыхнув румянцем, Юлия Дмитриевна протягивает мне руку и выходит из комнаты.
Я подхожу к окну, чтобы посмотреть, как выглядят площадки между домами. Кое-где посажены молодые деревца, но земля голая, вся в ямах. Одно особенно опасное место огорожено наискось перекрещенными планками, у соседнего дома такой же оградой обнесен палисадник. Эти загородки делают картину еще более унылой. На сей раз я высказываю свои мысли вслух.
— Справедливо возмущаешься! — говорит Николай Павлович. — Безобразие! От стыда сквозь землю провалиться можно. Свиньи и те лучше живут, а эти даже не свиньи — хорьки вонючие! И еще смеют называть себя пролетариями!
Он возбужденно мечется по комнате и вдруг подступает ко мне вплотную.
— Послушай, а отчего бы тебе не написать в нашу газету? «Мнение просвещенного иностранца насчет двора домов номер восемь и девять» — каков заголовок?! Тогда, глядишь, опубликовали бы и фотографию, которую я понапрасну подсовываю вот уже три месяца. Надо хоть разок хорошенько проучить наших разгильдяев.
С этими словами Николай Павлович залезает на стул и достает со шкафа чемодан, который служит ему библиотекой. Раздел периодики помещается на дне чемодана.
— Вот статья, которую я написал. «Кто плюет на лестнице, оставляет документальный отпечаток своей души» — такое было заглавие.
— Что это за газета?
— Наша заводская. У каждого завода есть своя газета. Наша выходит тиражом в двадцать тысяч, потому как мы рассылаем ее и в другие места. Взгляни, вот последний номер!
Газета на восьми страницах, по виду не отличающаяся от наших ежедневников, печатает и фотоснимки. На первых четырех страницах излагаются события заводской жизни и результаты работы отдельных цехов за предыдущий день. Пятая страница озаглавлена как «Критика», а название первой статьи — «Особо отличившиеся».
Галерею отличившихся открывает столяр по фамилии Байков, который хотя и с энтузиазмом проголосовал за субботник по приведению дворовой территории в порядок, сам на субботники не ходит, а вместо себя посылает жену. Может, и к лучшему, что он там не появляется, потому как от работы отлынивает и байки травит. У него одна корысть на уме, даже на дом берет работу в частном порядке, комнату превратил в мастерскую, а всю квартиру захламил до такой степени, что бедная жена с уборкой не справляется. Поведение товарища Байкова обсуждалось на заседании домового комитета и было принято решение: покуда означенный товарищ не включится в работу по озеленению двора, ему запрещается отдыхать по вечерам в беседке и даже более того — не разрешается нюхать цветы. «Обсуждение прошло единодушно, даже сын подвергнутого обсуждению Байкова голосовал за это решение».
Фамилия другого отличившегося — Шибаков, он член партии, язык у него хорошо подвешен, агитировать мастер, в партшколе научился. А вот как надо с детьми обращаться, не усвоил, иначе не орал бы на них (и на своих собственных тоже) и не обзывал такими грубыми словами, какие разве что мог бы позволить себе буржуй, но уж никак не сознательный пролетарий...
Третьему отличившемуся, Василию Барсукову, был задан вопрос в лоб: почему он не является на редакционный совет стенгазеты, коль скоро на прошлой неделе с таким жаром доказывал, что в редколлегии необходимы люди, одинаково хорошо умеющие писать статьи и делать рисунки, как, например, он, Барсуков?
Раздел «Между нами говоря» открывается статьей «Все за культуру быта и на борьбу с клопами!». Здесь наконец встречаем не только критику, но и одобрение. Жена товарища Акимова, жилище которой может служить примером любому, готова помочь всем новоселам советами, как предотвратить нашествие блох, клопов и тараканов... Она же охотно порекомендует, как подобрать в тон мебели обои или краску для стен.
Кому не захочется сотрудничать в такой газете? Мы с Николаем Павловичем облокачиваемся на подоконник, чтобы высмотреть темы для заметок. Долго искать не приходится. Темы, можно сказать, на земле валяются, только успевай подбирать.
— Свежим глазом виднее, — хвалит меня Николай Павлович и шарит на столе в поисках листка бумаги. Желая помочь ему, я случайно натыкаюсь на маленькую книжечку и бессовестно заглядываю внутрь. Оказывается, это так называемая «заборная книжка», заменяющая карточки и с точностью фиксирующая все, что изо дня в день потребляют Николай Павлович и Юлия Дмитриевна из еды, питья и одежды. Хлебную норму, как я отмечаю, они выкупают не целиком. Зато постный сахар, конфеты, фруктовый сироп берут сколько положено. Из одежды за текущий квартал было куплено: пара ботинок, две женские рубашки, две пары носков и две пары чулок, две простыни, две наволочки и одно пальто.
Входит Юлия Дмитриевна и шепотом просит Николая Павловича выяснить у меня, желаю ли я к ужину водки.
— Тут и выяснять нечего! Конечно, желает.
— Тогда придется тебе сходить в магазин. Порожняя бутылка за шкафом.
