Поездка из Москвы в Ленинград здесь не воспринимается всерьез. Путешествие начинается тогда, когда проводишь в поезде двое-трое суток, да и это еще не настоящее. «Едешь к Азовскому морю? Когда вернешься?» — бросают небрежно вместо прощания после того, как я сообщаю, что собираюсь в Ростов. Если уж я доберусь до Ростова, то отчего бы мне не заскочить в Тифлис, оттуда всего каких-то восемьсот километров.
Оказывается, я все же решился на довольно серьезную поездку — это становится ясно в купе, где уже обосновались мои попутчики: оно больше напоминает жилую комнату, чем вагон поезда. На столике у окна швейные принадлежности и молочная бутылка, на полу пара сапог; молодая женщина выкладывает в сетку над сиденьем всякие хозяйственные предметы, как то: фляжку, чайник для заварки, маленькую кастрюльку; не удивлюсь, если она повесит на стену семейную фотографию. Я ощущаю себя вторгшимся в чужую жизнь и понимаю, что должен стать членом этого маленького сообщества, которое волей обстоятельств на несколько дней должно превратиться в спаянную семью. На одной из верхних полок лежит мужчина в бриджах и носках и, посмеиваясь, читает журнал. Мое место находится на другой верхней полке. Я застилаю постель и тоже забираюсь наверх.
Наша семья уже обзавелась и ребенком: молодая женщина вслед за кастрюльками извлекла откуда-то розовощекого младенца. Агукая, ребенок завязывает общий разговор, и мы знакомимся друг с другом. «Майор Громов, из Краснодара», — принимает сидячее положение мужчина в носках. Он просит прощения за свой смех, но уж больно хорошие шутки в сатирическом журнале, который он читает. Молодая мать, женщина с приятным лицом — Раиса Федоровна Смирнова, ленинградская учительница, едет в Сочи. Четвертый пассажир тоже женщина, лет сорока, имени ее я не разобрал, направляется в Баку.
Внезапно майор разражается оглушительным хохотом, и поезд, словно дожидаясь этого сигнала, отправляется — ровно в 9.10 утра. Мы еще и стрелки не успели проскочить, а я уже становлюсь членом семьи. В одной рубашке сижу я на нижней полке в компании своих попутчиков. Мы читаем журнал «Крокодил», который привел майора в столь веселое расположение духа; правда, я больше разглядываю картинки и карикатуры — выполнены они превосходно.
Первый рисунок изображает супружескую пару, взволнованно следящую за взломщиком, который огромным ломом тщетно пытается вскрыть ящик кухонного стола. Текст под рисунком гласит: «Достижение государственной мебельной фабрики». И строкой ниже: «Тс-с, не спугни, вдруг да ему удастся открыть!» Два пролетария беседуют у клетки с удавом: «Правда, что удав питается только раз в месяц?» — «А что тут удивительного? Пока закажет обед у себя в кооперативной столовой да малость оглядится, вот тебе и месяц прошел». На следующей картинке, цветном рисунке Топикова, крестьянка грозит сыну: «Вот ужо погоди, придет чужой дядька и сунет тебя в мешок!» — «Боялся я ваших производителей мешковины: чуть шевельнусь, мешок порвется, я и был таков!»
Я стою в коридоре и смотрю на проносящиеся за окном пейзажи. Они более разнообразны, чем те, что я наблюдал от границы до Москвы или от Москвы до Ленинграда. Мы минуем, а потом снова видим Москву-реку, изгибающуюся меж холмов и ярко-зеленых кустарников. На берегу расположились лагерем пионеры; чуть поодаль к колышку привязана коза. Березы и ельники, на возвышении бывшая барская усадьба, а ниже приткнулось село с деревянными избами — одинаково повторяющаяся повсюду картина российского феодализма. Здесь тоже сенокосных лугов больше, чем пашен. Земледелие по сравнению с нашим кажется мне отсталым. Вдоль насыпи время от времени мелькают группки ремонтных рабочих. В небе проносятся два самолета.
Затем следует территория какого-то большого — судя по ровным, далеко простирающимся полям и пашням — колхоза; поезд несется мимо них минут двадцать. Здесь сеют овес, выращивают сахарную свеклу, капусту. У одного из зданий собралась целая толпа ребятишек — босоногих и черных, как цыганята.
Снова идут сенокосные луга, часами одна и та же картина: покос и березняк, покос и ельник, болото и кочкарник, ветряные мельницы и опять луга. Стога и скирды до самого горизонта.
Поезд переезжает через реку. Метрах в пятистах отсюда возводится новый мост на сваях высотой с башню. Поодаль мостят дорогу, пролегающую через поля. Внезапно на нашем пути вырастают заводские корпуса, на кирпичном фасаде каждого огромными цифрами выложены даты: 1931,1929,1930... Паровая мельница, элеватор, поле. Подольский металлолитейный завод, рабочий поселок с новыми жилыми домами.
В час пополудни появляется первая маковая плантация, и с этого момента пейзаж становится все живописнее и ярче. Словно по траектории брошенного камня, мы движемся прямиком на юг. Пшеница выше взметает метелки колосьев, недели через две-три уже можно будет жать; избы окружены цветущими палисадниками, с болота вспархивает аист.
После Тулы, проскочив сквозь арку радуги, Наш поезд попадает в грозовую зону; гроза не выпускает нас полчаса и потом долго грохочет нам вдогонку. Но вот опять ветер взметает вдоль дороги тучи пыли, и я вынужден отойти от окна. Стуча на смычках, поезд проносится мимо маленькой станции, и словно неожиданный подарок, мелькает надпись: Ясная Поляна! Ах, если знать бы!.. Я оборачиваюсь назад — лишь колышутся на ветру березы. Легкие холмы вдали тонут в предгрозовых вихрях пыли, а вон там на возвышенность уже обрушился ливень.
Пошатываясь и спотыкаясь на ходу, я бреду за майором в вагон-ресторан. По его совету заказываю себе холодный суп под названием «окрошка», который никому не рекомендую. Кроме кусков льда величиной чуть ли не с кулак туда накрошены мясо, яйца и помидоры, на поверхности плавают смерзшиеся кусочки масла и сметаны.
Благодаря майору я наконец получаю ясное представление о воинских званиях, принятых в Красной Армии. Младший командный состав носит красные эмалевые квадратики — один, два, три, максимум четыре. Старшие командиры носят красные кирпичики также от одного до четырех, самый высокий ранг — командир полка. Высший командный состав приметен красными ромбами, это генералы, командующие дивизиями и армиями; самый высокий ранг — народный комиссар военных дел. Новшество в области присвоения рангов — не знаю, что и думать на этот счет, — заключается в том, что они временные и даются в соответствии с занимаемой в данный момент должностью. Чтобы облегчить понимание, сопоставим с принятыми на Западе наименованиями: майор, к примеру, враз может стать как генералом, так и лейтенантом, в петлицах у него всегда лишь знак занимаемой служебной должности, и не более того. Стало быть, по сути между офицерами нет настоящего рангового различия; не считается разжалованным вчерашний ленинградский полковник, которому завтра будет поручено командовать ротой где-нибудь в Туркестане, и, следовательно, он станет носить капитанские знаки отличия; ни для кого не подлежит сомнению, что нынешняя его должность не менее ответственна, чем предыдущая, и этот офицер при его заслугах послезавтра может стать генералом в Москве.
Я делюсь с собеседником своими наблюдениями: рядовые не считают нужным приветствовать офицеров на улице. Не идет ли это в ущерб дисциплине?
По его мнению, нет. Дисциплина формируется путем «обучения и просвещения». Бойцам прежде всего объясняют, для чего пролетариату нужна своя армия.
— Ну, и для чего же она нужна?
Полно притворяться, одергивает меня майор и повторяет то, что и без того слышишь на каждом шагу. Советские люди хотят мира, ведь армия — это тяжелейшее бремя. Подумать только: если всю ту энергию, что сейчас идет на армию, на вооружение, да направить бы на строительство социализма!.. Он, майор, не станет скрывать — ведь я и без того мог это заметить, — что наиболее развита в стране именно военная промышленность; в армии сосредоточен великолепнейший человеческий материал. Маркс в свое время не учитывал роль вооружения при социализме. К сожалению, на деле все обернулось иначе. — Не будь мы так сильны в военном отношении, нас уже давно бы уничтожили.
— Кто же вам угрожает?
— Нам угрожают со всех сторон. Разве не формируют соседние страны — а теперь еще и Германия — на Украине всевозможные движения за раскол, за отделение от Союза? Разве Англия не разжигает без конца контрреволюцию в Закавказье, чтобы был предлог для вторжения, то есть для захвата бакинских нефтяных промыслов и батумских нефтеперерабатывающих предприятий? Разве не проникла бы к нам Япония вплоть до Урала, если дать ей волю?
— Этому вы обучаете своих бойцов?
— Да, этому и марксизму. Новобранцы из провинции именно в армии получают социалистическое воспитание, но, конечно, их обучают и многому другому. Переформированные в совершенно новых людей демобилизовавшиеся бойцы становятся на селе оплотом советского строя.
Я спрашиваю его, будет ли война. Непременно будет, слышу в ответ, к тому же ужасная. При современной военной оснащенности можно за несколько дней уничтожить целые страны.
— Словом, если война и будет, то продлится максимум неделю?
— Вот уж нет! В мировой истории каждую войну начинали с тем, что она продлится всего лишь неделю. Нет, война затянется надолго. Пожалуй, будет дольше, чем последняя.
Мы стоим в коридоре, облокотясь на раму опущенного окна. Орел, стоянка десять минут.
— Дай, дядя, дай...
Бездомные дети - беспризорники, о которых ведется столько разговоров. Группками человек в шесть-семь они шныряют вдоль состава — грязные, не стриженные, босые, в драных одежках, с наброшенным на плечи одеялом. Они на себе носят и весь свой гардероб, и постель.
— Дай копеечку, дай...
Дети лет девяти-десяти. Они крутятся среди милиционеров и железнодорожников. Никто их не гонит, но и милостыню почти никто не подает. Втянув голову в плечи, они так и шарят лисьим взглядом по окнам, крышам вагонов, стаей кидаются на выброшенные из окна окурок, хлебную корку, огрызок яблока. У одного из мальчишек отрезана нога до колена. Он не отстает от своих товарищей. Ловко опираясь на деревяшку, скачет на одной ноге, завидев, что я машу ему.
Разглядывает, сует подарок в карман и, даже не взглянув в мою сторону, прыжками направляется к следующему вагону. Майор окликает его.
- Эй, поди-ка сюда...
Мальчишка оборачивается.
— Подойди сюда, сынок. Скажи-ка...
Пацан меряет нас взглядом, в котором светится такая одичалость и враждебность, что майор на мгновение умолкает. Мальчик останавливается против нашего окна.
— Скажи... почему ты бродяжничаешь?
Снова взгляд, исполненный, презрения и высокомерия. Мальчик так порывисто срывается с места, что потом останавливается лишь где-то у третьего вагона.
Поезд трогается. Я оборачиваюсь от окна. Позади нас стоит Раиса Федоровна с пухлым младенцем на руках и с выражением неизбывной безмятежности на лице, свойственным молодым матерям.
— Бедняжки, — говорит она, однако улыбка не сходит с ее губ. До такой степени ее захлестывает собственное счастье, или она уже просто привыкла к подобным зрелищам?
Возможно, все здесь привыкли к зрелищу этих несчастных, как привыкают к болезни. В Москве, поздней ночью возвращаясь к себе в гостиницу, я видел парнишку, спящего под уличным фонарем. Лампа не освещала ничего вокруг, кроме детской фигурки; тех средств, что тратятся на электрическое освещение, хватило бы на кров для этого бездомного. Я остановился подле спящего; всякий раз, как встречал беспризорника, я задумывался над его судьбой. В Москве я видел их по меньшей мере человек пятьдесят. Но зрелище и одного-единственного бездомного ребенка произвело бы на меня точно такое же впечатление. Как же можно?!.
Кто-то из знакомых объяснил: это дети кулаков.
Но залился краской, когда я укорил его в жестокости.
Некоторые ссылались на гражданскую войну, которая вот уже двенадцать лет как позади!
Раиса Федоровна знай твердит о трудностях, связанных с искоренением этого чудовищного явления.
Беспризорные дети одичали, как волчата. Воруют, грабят без зазрения совести даже на освещенных улицах. Лет десять назад они ночами держали в страхе обитателей южных городов. Шайками нападали на одиноких прохожих, в насмешку и как бы в знак предостережения в Севастополе стащили карманные часы у самого Семашко, народного комиссара социального обеспечения.
Относительно количества беспризорных по Европе ходили чудовищные слухи: «Восемь миллионов бездомных детей!» Люк Дертен в 1927 году называет предположительную цифру в двести-триста тысяч. Мои московские знакомые сводили это число в лучшем случае к десяти тысячам.
— Десять тысяч бездомных сирот! Десять тысяч жгучих ран и пятен позора! — взволнованно восклицаю я. — Да где же тут любовь к ближнему, милосердие, помощь слабым?
— Для них организовали приюты, — тихо отвечает моя попутчица. — И школы, и мастерские, чтобы сделать из них людей. На многих учеба повлияла благотворно. Сколько бывших беспризорников стали впоследствии превосходными квалифицированными рабочими, инженерами, артистами!.. Однако до конца искоренить зло не удалось. Зимой еще кое-как можно удержать их в четырех стенах, а с первыми лучами весеннего солнца поминай как звали, доброй половины учеников недосчитаться. И по осени их всегда возвращается меньшее число: либо оседают где-нибудь в другом месте, либо становятся жертвами болезней... Ведь в большинстве своем они не только курят, как вы имели возможность убедиться, но и пьют. Наряду с алкоголиками попадаются среди них и кокаинисты.
Откуда же они берутся, беспризорники эти? Раиса Федоровна тоже ссылается на кулаков. Ну и на детскую тягу к бродяжничеству, которую в той или иной степени испытал каждый из нас.
Два года назад выпустили пропагандистский фильм о судьбе беспризорников под названием «Путевка в жизнь». Там рассказывалось о том, как живут эти маленькие нигилисты, как скитаются по дорогам страны, каким ужасным опасностям подвергают себя, путешествуя по крышам вагонов и участвуя в ночных кражах. Ну и наконец о том, как их приобщают к труду как раз на строительстве железной дороги. Фильм пользовался большим успехом в Европе, а в России его вскоре пришлось запретить.
В течение нескольких месяцев число детских побегов возросло вдвое. Тяга к беспризорничеству распространилась в школах подобно эпидемии. Всем хотелось получить «путевку в жизнь».
Ну а если применить строгости? Ведь основное прибежище этих детей, насколько я могу судить, вокзалы. Сколько их шныряло на станции в Орле! Отчего бы не забрать их всех? Ведь в конце концов умалишенных тоже не оставляют на свободе!
По словам Раисы Федоровны, этот способ тоже испробовали, что лишь осложнило ситуацию. Были случаи, когда отдельные шайки беспризорников вступали с ГПУ в перестрелку. Здесь, как и в любой другой сфере детского воспитания, могут помочь лишь любовь и терпеливые уговоры. Да, их оставляют на свободе. Но это единственная возможность приблизиться к ним и собрать их в одном месте хотя бы в том случае, если среди них вдруг вспыхнет эпидемия.
— До чего же страшная у них жизнь, прямо кошмар какой-то! — восклицает Раиса Федоровна и задумывается на минуту. А затем, уткнувшись лицом в шейку своего малыша, разражается нескончаемым потоком ласковых слов и чмоканья.
Весь вечер мы играем в догонялки с грозой. В Курске, где стоянка поезда двадцать минут, выходим проветриться на привокзальную площадь. За складами натыкаемся на двух беспризорников: они в обнимку спят у стены. Свет луны, лай собак, звуки гармошки. Мы находимся на границе Украины.
На рассвете я просыпаюсь от толчков трогающегося поезда. Небольшая станция. Я выглядываю в окно: кукуруза! И по склонам холмов поля подсолнухов! Хлеба уже собраны в снопы. Деревянные избы больше не попадаются. Села мелькают все чаще: беленые мазанки, соломенные крыши — мы словно попали в другую страну.
Пейзаж, как у нас в области Толна. Землю явно возделывают лучше; на лугах пасутся коровы, колодец с журавлем, а вон там, за сливовым садом, идет молотьба. Стадо свиней, отара черных овец. Два кладбища, друг подле друга, одно довольно заброшенное, на втором виднеются свежие кресты. Перед селом часовня со сломанным крестом, над входом вывеска: «Бакалея, табак». У края болота работающая на бензине помпа, пыхтя и фыркая, откачивает воду, поодаль босоногая девчушка пасет стадо гусей. Дома-общежития, аллея тополей, лесок, молодой плодовый сад — колхозные угодья. На лугу у капустного поля три повозки, возле которых расположились на завтрак рабочие. По дороге трактор тянет три прицепа с сеном.
Неожиданно поезд влетает в густую завесу пыли, все скрывающую от глаз; вагон покрывается белым слоем. Цементный завод, арматурно-силиконовый, если я правильно успеваю прочесть название.
За окном вот уже четверть часа бесконечной чередой тянутся цистерны с нефтью, от них в глазах рябит. Позади эшелона вдруг вырастает холм, на нем жнейка, в которую впряжены вместе лошадь и верблюд! Хлеба, насколько можно судить по снопам и еще не сжатым участкам, вымахали в высоту, но густо заросли сорняками. Часы показывают полдень. Интересно, где мы находимся?
А вот и Азовское море. Совсем как Балатон. Сходство не только в водном зеркале, совершенно спокойном от волн, но и в рыбацких деревушках. Справа, на крутом берегу, крытые камышом хаты: крыши, характер постройки, расположение, как у венгерских крестьянских домов, не забыты даже колодец-журавль и стоящая на отшибе печка. Разница лишь в том, что трубу выкладывают у гребня крыши и на улицу смотрит не одно окно, а три. Подоконники сплошь заставлены горшками с геранью, из кухонных дверей глазеют детишки. Слева, из окна купе, видны высокие заросли кукурузы и бескрайние поля подсолнуха.
Вдоль берега моря скачут два всадника, катаются на лодках ребятишки. На крутом откосе насыпи у железнодорожного полотна спит какой-то мужчина в странной позе — головой вниз. Эту подробность тоже беру себе на заметку.
Железная дорога отходит от моря в сторону. Заросли ивняка, оросительные каналы, землянки, участок, засаженный помидорами. По другую сторону от нас, насколько хватает глаз, сено, сметанное в стога. Затем пошли огороды. Множится число столбов, раздваиваются рельсы. Показывается река с уймой камышовых островков, а за рекой, на высоком холме, очертания большого города. Мы проделали путь в тысячу четыреста километров.
