Нижний Новгород теперь носит название Горький — в честь Максима Горького. Каким бы большим почитателем его творчества я ни был, мне жаль утраченного прежнего названия, которое имело конкретный смысл. Но даже само звучание сколько всего заключало в себе: восточный привкус, настроение, пестроту, оживленную ярмарку, рыбаков с Оки и бурлаков на Волге...
Все это утрачено вместе с прежним названием.
В Москве я вечером сел в поезд в полной уверенности, что еду к востоку, в сторону Азии. До сих пор, путешествуя по стране, я проехал примерно девять тысяч километров, а теперь передо мной предстал наиболее развитый край.
Это и есть подлинная Россия, просветили меня мои попутчики. Здесь испокон века находилось сердце страны, здесь, а не в Петербурге, слепо подражающем загранице, или в захолустной Москве. Здесь наша родина!
Вдоль железнодорожного полотна мелькают деревянные дома идиллической красоты; три окна по фасаду обрамлены художественной резьбой, во дворах цветочные клумбы и пестро раскрашенные беседки. На каждом шагу убеждаешься, что прибыл на заботливо ухоженную землю, которой коснулась культура. В умывальной работает водопровод. Лица людей на целое столетие разумнее и светлее.
С XIII века, когда Нижний Новгород был основан, чтобы противостоять натиску мордвы и булгар, город всегда был оплотом русского прогресса. Здесь раньше всего сформировалось среднее сословие, здесь же и поднялось на защиту Отечества — в 1611-м под водительством Кузьмы Минина; местное дворянство еще в 1858-м предприняло попытку освобождения крепостных. Из этих краев, где русские смешаны с черемисами, чувашами, мордвой, вышли Горький, Короленко, Свердлов да и сам Ленин.
У вокзала толпятся крестьяне в лаптях. На месте прежнего романтического наплавного моста теперь через широкую Оку переброшен современный стальной мост. В стороне тоже новый стальной мост построен и через Волгу. У слияния обеих рек на возвышенности в сто двадцать метров лежит город со множеством башен и бастионов. Здесь есть и кремль, еще даже больше и эффектнее, чем московский. Дома покрашены в розовый цвет; представляю; как живописно они, должно быть, выглядят зимой, на фоне белого однообразия снега.
Пока нам оформляют номера, я располагаюсь на кожаном диване в коридоре старинной гостиницы. Я устал. Но в следующий момент, как простак — герой какого-нибудь бурлеска, вынужден отпрянуть назад: на поручень дивана положил оскаленную морду здоровенный волк размером с теленка. Конечно, не живой, а чучело, но сама идея неплохая. У лестницы в холле стоит двухметровый медведь, держа в лапах светильник; на втором этаже - другой, вся гостиница набита хищниками. Их застрелили здесь, в округе. Волков — в прошлом году.
По краю возвышенности город опоясывает кремлевская стена. Если глянуть поверх древней стены над крутым обрывом, открывается прекрасный вид на подернутые дымкой тумана окрестные дали. Здесь, у подножия горы, поглощает ненасытная Волга равную ей по величине Оку; разбухшая, полноводная, лениво ползет она по холмам, с трудом переваривая добычу. По вздутой спине ее длинной чередой тянутся баржи; крошечные яхты и моторные лодки проворно снуют, подобно водным паукам.
Вдоль обоих берегов Оки дымят заводские трубы. Нижний был торговым городом, Горький стал промышленным центром. Здесь находится крупнейший в стране автомобильный завод, двадцать две тысячи рабочих ежедневно выпускают двести двадцать легковых и грузовых автомобилей, которые разве что местоположением какого-нибудь винтика отличаются от моделей Форда и Паккарда... Здесь построен и машиностроительный завод — точная копия предприятия в Цинциннати. На заводе телефонного оборудования трудятся четыре тысячи рабочих. В окрестностях Горького находятся важнейшие объекты военной промышленности: оружейные заводы, авиационный и танковый заводы. Железной руды и угля здесь предостаточно, к тому же со стратегической точки зрения край на редкость удачно расположен. Все эти подробности мы узнаем в городском совете, современном здании на территории кремля, от заместителя партсекретаря товарища Шварценштейна.
Простой обход автомобильного завода и то занимает почти час. Предприятие работает на полную мощность, я видел грохочущие станки и готовую продукцию. Видел новый рабочий город. Но видел и убогие бараки. Квалифицированные рабочие, на мой взгляд, живут вполне благополучно, питанием и одеждой должным образом обеспечены. А за пределами заводской территории наше внимание привлекла толпа чернорабочих; эти стояли в очереди за хлебом.
В Горьком я встретил самый красивый храм, построенный в строгановском стиле русского барокко. Церковь в ужасном состоянии: искусная каменная резьба вся в трещинах, цветные витражи в окнах разбиты, великолепная каменная ограда разваливается; во дворе работает кузнечная мастерская, сам храм используется как зернохранилище. В том месте у входа, где некогда был разбит парадный цветник, теперь заросли сорняка, свалка железного лома и человеческие испражнения.
Я решил пройтись по памятным горьковским местам. Из захирелого деревянного домишки, где писатель провел свои детские годы, и сейчас пялится на незнакомца целая ватага ребятишек, босоногая баба выплескивает во двор грязную воду. С круто выбегающей улочки видна Ока внизу и бескрайние поля на том берегу. Другой деревянный дом, куда Горький возвратился после скитаний, выглядит поприличнее, третий опять убогий. Четвертый... вот ведь какая удивительная судьба — писатель побывал чуть ли не в каждом доме города. Улицы кишмя кишат живыми напоминаниями. В широких ухабистых переулках один за другим — словно по главам произведений — предстают характерные горьковские типы: босоногие парни, бородатые рабочие, мужики в лаптях... По трамвайным путям с истинно русским безмятежным спокойствием бредут семь великолепных коров с набухшим выменем. Из открытого окна одноэтажного деревянного дома доносятся звуки гармошки и разудалое пение. Постояв и послушав, мы награждаем поющих аплодисментами. И... комнату словно толчком тряхнуло: из всех трех искусно разукрашенных окон вдруг вываливается уйма белокурых девчоночьих головок; девочки громоздятся друг на дружку, теснясь поближе к окнам, а потом лавиной выплескивают на улицу. От их смеха звенит в ушах.
— В этом доме тоже жил Горький?
— Да, да! Вы заходите, не стесняйтесь!
Мы проходим через двор. Позади дома вплоть до самого обрыва созерцает вечерний пейзаж некий мужичонка в столь живописных лохмотьях, каких не сыскать даже среди богатой бутафории горьковских произведений. Под мышкой он держит книгу. Лапти напялены на босу ногу, из коротких штанин выглядывают лодыжки, драный плащишко вместо застежки перехвачен бечевкой. Кто он такой, на что живет?
Работник мебельного треста, жалованья получает шесть рублей в день, а кроме того, подрабатывает — помогает покупателям доставить домой обновку. Так что за месяц набегает рублей двести пятьдесят-триста.
Раньше он работал на автомобильном заводе, но, когда попал в больницу, оттуда пришлось уйти.
— С какой болезнью?
Он понятия не имеет. Знает только, что доктор пытался уговорить его бросить курить и пить. «Это баловство не для тебя, Иван», — не без гордости приводит он слова доктора.
Курить Иван бросил, а пить — нет.
Водка здоровью не во вред — убедился он на собственном опыте.
Зажатая под мышкой книга оказалась самоучителем игры на гитаре.
На обратном пути у одного из домов в переулке мы увидели длинное объявление, приглашавшее как членов партии, так и беспартийных на партсобрание по поводу «чистки».
В помещении второго этажа на скамьях без спинок заняли места пролетарии.
Перед скамьями сцена, на ней за столом трое мужчин и две женщины. Один из мужчин как раз объясняет задачу чистки, говорит очень медленно и сухим канцелярским языком. Специальная комиссия должна выяснить, насколько члены партии отвечают требованиям советской жизни, то есть: играют ли они ведущую роль в производстве, достаточно ли высок уровень их идеологической подготовки и могут ли служить примером в личной жизни. Для чего необходима партийная чистка? Для того, чтобы: поднять уровень знаний и активности членов партии, вскрыть имеющиеся недостатки, напомнить о конечной цели тем, кто слишком погряз в повседневной работе. Решения комиссии подтверждают членство в партии, нынешних членов партии снова переводят в категорию кандидатов в члены или же кандидатов переводят в разряд сочувствующих. Однако ни в коем случае нельзя воспринимать это как наказание. Наказанием является исключение из партии.
Оратор призывает присутствующих принять участие в чистке. Особая просьба к беспартийным высказать свое мнение по поводу обсуждаемых комиссией товарищей. Ведущий констатирует, что на нынешнем собрании присутствуют тридцать восемь членов партии, десять комсомольцев и сорок семь беспартийных.
После такого вступления и начинается собственно чистка, носящая смешанный характер экзамена и судебного разбирательства.
На сцену поднимается рабочий лет тридцати и занимает место справа от стола, чтобы его всем было видно. Коротко рассказывает свою биографию и тотчас получает вопрос:
— В чем значение III съезда большевиков?
Подлежащий чистке задумывается, затем бегло отвечает:
— Женевский съезд впервые определил, кто может быть членом партии. По мнению Плеханова, членом партии может стать тот, кто: принимает программу партии, платит партийные взносы и по мере способностей трудится во имя партии.
— Съезд принял это предложение?
— Нет, съезд принял предложение Ленина, согласно которому членом партии считается тот, кто: принимает программу партии, платит членские взносы и постоянно участвует в работе партии, неукоснительно выполняя возложенную на него задачу.
Последовал еще один вопрос, затем председательствующий обращается к публике:
— Есть у кого-нибудь отягчающие факты касательно пролетарского поведения данного товарища?
Таких фактов ни у кого не находится.
Следующий испытуемый — тоже молодой рабочий — похож на предыдущего как две капли воды.
Анкетные данные, биография. В партии состоит всего три года.
— Что такое троцкизм?
— Правый уклон, замаскированный псевдолевыми фразами.
Этот явно подготовился. Однако экзаменаторов тоже голыми руками не возьмешь, в этом запутанном вопросе они стремятся распутать все нити. Что говорил Троцкий об индустриализации, о крестьянах, о том, о сем? Молодой человек отвечает на все вопросы — четко, ясно, будто читает по писаному. Осуждает Троцкого за то, что тот издавал подпольную газету, что вступил в сговор с иностранными капиталистами. «Троцкизм — это передовой отряд контрреволюции», — завершает он свою речь.
Комиссии и этого мало. Его снова засыпают вопросами — он отвечает без запинки.
— Известны ли кому какие-либо факты неблаговидного пролетарского поведения этого товарища?
Известны. Начинают копаться в сугубо личных делах товарища. Он уже дважды развелся. Женщину, с которой последнее время поддерживал знакомство, он избил... «Кстати, она находится в зале и может подтвердить!»
Двое высказываются в поддержку рабочего, третий обвиняет его в барских замашках. Один из выступающих упоминает о некоем в высшей степени запутанном квартирном обмене, когда означенный товарищ вел себя напористо и агрессивно. Между прочим, он недавно стал руководителем предприятия.
Председательствующий подводит черту под выступлениями.
Комиссия лишь в крайне редких случаях принимает немедленное решение. Результат чистки доводится до сведения заинтересованных лиц через неделю, желающие могут просить о пересмотре дела.
Наступает черед пожилой работницы, которая занимается в одной из школ продовольственным снабжением. Ей не задают никаких вопросов. Из публики выступает лишь один человек, и тот хвалит женщину. Следом выходит на сцену слесарь.
Близится полночь, когда собрание заканчивается. На улице я узнаю, что, вопреки моим подозрениям, партийные чистки затрагивают и коммунистических руководителей, более того — призывают к ответу даже членов правительства. В позапрошлом году намылили шею Калинину за то, что он целовал женщинам руки и тем подавал дурной пример. Одного народного комиссара так и вовсе исключили из партии, а другому — Микояну, ответственному за продовольствие, — влепили строгий выговор за то, что не принял меры против обвешивания покупателей в магазинах. Все эти факты мой информатор почерпнул из газет.
На старой базарной площади Нижнего Новгорода теперь торгуют лишь шнурками для обуви. Если потолкаться среди скопища народа, то можно разжиться вот чем: поношенной одеждой, допотопными настенными часами, чугунными горшками, валенками, головными платками, перегоревшими электролампочками, большим количеством новых галош, нестиранным бельем и выстроившимися в сторонке ослепительно начищенными медными самоварами размером чуть ли не с печку (я насчитал их четырнадцать штук). Старушка, выставив на ладони, продает один черный башмак, поодаль от нее мужчина предлагает купить облигации какого-то госзайма. Одеты люди удручающе бедно. Обмотки из мешковины перетянуты бечевкой, на ногах лапти. Вдоль забора выстроился в ряд целый взвод фотографов с аппаратами наготове. Следом за ними столько же бродячих сапожников с низенькими скамеечками для тех, кто пожелает починить свою обувку прямо на месте.
Продуктовый рынок являет собой более отрадную картину. Крестьяне из соседних деревень и колхозники торгуют разложенными прямо на земле, на импровизированных столах или с возов товарами: картошкой, маслом, творогом, яйцами, фруктами. Яйцо — сорок копеек штука, яблоко — от десяти до тридцати. Мы разговорились кое с кем из крестьян. В окрестных деревнях лишь примерно половина населения вступила в колхозы, остальные продолжают частное хозяйствование.
— Стало быть, кулаки?
— Упаси бог! — делает протестующее движение бородатый мужичонка, которому мы адресуем вопрос, и только что не осеняет себя крестом. — Из бедняков мы, батюшка, — добавляет он. — На себя трудимся в поте лица.
— Какая жизнь в селе?
— Бедная, батюшка, беднее некуда... Дал бы папироску! Я предлагаю ему огня, он отказывается.
— Сам-то я некурящий, для сына собираю. Гляди, уже восемь штук раздобыл, — хитро прищурясь, хвастается он и распахивает крышку коробки.
— Где ты живешь, батюшка?
— Вон в той стороне. Вверх по Волге.
Нельзя ли нам к нему наведаться? Завтра мы так и так намерены совершить путешествие в те края до самого Городца, где раньше обитали староверы, а теперь раскинулись пионерские лагеря.
— Да, Городец стоит посмотреть! Краше города нет в целом свете!
На другое утро, готовый отправиться в путь, я прохожу мимо медведей и стойки администратора, который вручает мне письмо с венгерской маркой.
Оказывается, я незамедлительно должен возвращаться домой.
— Когда отправляется ближайший поезд на Москву?
— В восемь вечера.
Ну что ж, до тех пор мы вернемся из Городца.
Это был мой последний день изучения России.
По дороге, прорезавшей крутой склон, машина наша съезжает с холма. На окраине города, унылой и бесприютной, мы обгоняем отряд кавалеристов, направляющийся к месту военных учений. Сменяют друг друга заводы и лесопильни. В промежутках справа иногда мелькает Волга. На берегу стоят рыболовы. Предместьям, похоже, нет конца.
Наконец вроде бы показался луг с пасущимися стадами, но и он вскоре остался позади: мы въезжаем в Сормово с его машиностроительным к судостроительным заводами, затем углубляемся в бескрайние дебри балахнинского бумажного комбината. Вдоль берега Волги на протяжении долгих километров высятся высоченные штабеля сосновых бревен. Дорога сплошь в рытвинах и ухабах; в бесконечном лабиринте фабричных зданий снуют рабочие в неприглядной одежонке. Всю дорогу непрерывным потоком движутся нам навстречу телеги, груженные сосновыми бревнами.
Миновав бумажный комбинат, мы попадаем словно в другой мир. За березовой рощицей пролегла широкая деревенская улица. Такое впечатление, будто над ней простирается другой небосвод и светит другое солнце. Повсюду видны свежие следы метлы, которой совсем недавно прошелся кто-то, перед домами цветущие палисадники, а сами дома... Искусной резьбой украшены наличники всех трех окон, навес и края фасада; коньки крыш всюду разные, один другого краше. Множеством украс, изысканной прихотливостью линий каждый дом напоминает русский храм в миниатюре. Даже решетчатое ограждение колодцев с воротом, стоящих посреди улицы, являет собой шедевры деревянной резьбы. Деревня плещется в стихии народного искусства.
И вся эта девственно чистая роскошь — не какое-то там наследие прошлого, не только плоды отцовских трудов. Во многие местах резьба явно свежая, фигурки на коньке крыши каждого второго-третьего дома отражают символику нового строя.
А между тем в деревне живут даже не крестьяне, а рабочие близлежащих бумажного комбината и судостроительного завода.
Следующая деревня разукрашена точно так же, как предыдущая.
Третья — столь же отрадное зрелище. Вдобавок резьба здесь со вкусом раскрашена желтым, белым, голубым; вся деревня сияет цветами майского сада. Во дворах и здесь стоят высокие, тонкие шесты антенн со скворешниками на верхушках — сюда проведено радио.
Тут живут крестьяне, а среди них и вчерашний наш знакомец, плутоватый сборщик папирос, но у нас, к сожалению, нет времени наведаться к нему, мы едем дальше. В четвертой деревне я уже не довольствуюсь тем, что прошу шофера притормозить; мы выходим из машины и осматриваем дома один за другим.
Что-то я не очень понимаю ситуацию. В окрестностях Нижнего крестьянству всегда приходилось туго, ведь и Ленин, приводя в пример нищету русского народа, каждый раз упоминает эти края. Или же потому и упоминал, что здешние места знал лучше прочих? Положение с тех пор так и не изменилось.
— Как вам живется? — спрашиваем мы сидящих у дома людей.
— Бедствуем, товарищ. С трудом перебиваемся.
— Кто вырезает эти дивные украшения на домах?
— Мы и вырезаем, кто же еще!
С каким бы удовольствием я прихватил с собой на память один такой домик, как он есть!
— А другое что-нибудь мастерите, товарищи? Резные шкатулки, солоницы, посохи?
Нет, ничем таким они не занимаются.
Я рассказываю им, какие замечательные портсигары делали у нас русские военнопленные. Теперь таких не изготовляют?
Сроду не делали. Хотя...
Тут кто-то вспоминает, что во время войны здесь тоже были в ходу такие папиросницы. Иной раз красивые попадались, глаз не оторвешь. Конечно, были, знамо дело! Только ведь и здесь этим военнопленные промышляли, австрияки да венгерцы — на краюху хлеба меняли.
На окраине деревни мы заходим в одну избу. Внутри не так красиво, как снаружи: маленькие комнатушки сплошь заставлены мебелью и фикусами. Из кухни одна-две ступеньки ведут вниз — в хлев и просторный сарай. Здесь же находится и «баня». При каждой русской избе положено быть примитивной бане. Это узенькая клетушка, огороженная досками, внутри печь из камня или железа. Печь раскаляют, затем выплескивают на нее воду и в густом пару моются. Вместо мыла пользуются березовыми вениками, которыми моющиеся хлещут друг друга.
За околицей проселочная дорога ведет к Городцу. Позади остаются дома, пашни; на узкой дороге справа и слева царапают бока машины ветви шиповника, на колени нам сыплются ярко-розовые лепестки. Но вот и шиповник уступает место березняку и зарослям ивы, и вскорости мы попадаем в начало XIX столетия. Натужно пыхтя, автомобиль продирается сквозь травяные джунгли по пояс, кричит пустельга, в небе выписывает круги ястреб. Мы снова выходим из машины и продолжаем путь пешком. Рядом поблескивает Волга с ее бесчисленными песчаными отмелями и заводями; из кустов вспархивают стаи диких птиц. Должно быть, так выглядела Тиса во времена Петёфи. Здесь бы мчаться верхом, подобрав поводья, и в удушающий зной наслаждаться скачкой и бьющим в лицо ветерком.
Вдоль противоположного берега тянется цепочка высоких холмов, на гребне которых нет-нет да мелькнет сельская колокольня. Близится полдень. Долго ли нам еще ехать?
Посреди монотонной равнины возникает небольшая возвышенность, под сенью колышущихся берез пестреет с десяток домов. На склонах возвышенности — картофельные и кукурузные поля. Поодаль коровы пасутся на отаве.
Перед домами глубокая промоина, на дне которой, скрытый кустами ракиты, журчит ручеек, устремляясь к Волге. Дорога здесь до такой степени сужается, что колеса машины задевают за пороги домов — иначе мы рискуем загреметь в пропасть. Едва мы выбираемся на более безопасное место, как я снова выхожу из машины.
Домики плотно прилепились друг к другу. Все три окна каждого из них украшены резьбой еще пышнее, чем ранее виденное нами. По фасаду, ниже чердачного свода, вдоль стены проходит широкая полоса, на ней милые в своей простоте цветы, драконы, примитивные фигурки лошадей и людей. А в центре — даты: 1845, 1810, 1823. Удивительно — я и не подозревал, что деревянные дома столь долговечны. Время не властно над ними. Правда, зеленая чешуя драконов и алые лепестки роз свежеокрашенны. Такой красоты я не видел даже в московском этнографическом музее. Вся эта деревушка со склоненными над ней березами так и просится в декорации какой-нибудь русской оперы. Из труб белыми струйками выбивается дым, на кустах у обрыва сохнет белье. Картина поистине буколическая, и я не стыжусь своей растроганности. На душе благодать, я счастлив, что вижу это. Насколько чище и естественнее это искусство, чем роскошное убранство царских дворцов! В довершение ко всему из разрисованных веселыми красками ворот выходят теленок, за ним старуха и вслед за ней гуськом одиннадцать ребятишек лет шести-восьми.
— Как вам живется, бабушка? Старушка молча семенит к промоине.
— Как поживаете, дети?
Они не понимают вопроса. Прячутся друг за дружку, пересмеиваются, затем, по примеру своего вожака, бегом устремляются к Волге.
У соседних ворот тоже стоит старушка.
— Бабушка, как называется эта деревня?
— Черная.
— Как-как?
— Черная. Так она называется.
Но вот мы покидаем и Черную, надо спешить. Молодой шофер ни разу не был в этих краях, знает только, что надо держаться Волги, пока не доберемся до какой-то пристани. Навстречу нам движется запряженная одной лошадью телега, где громоздятся сваленные горой мебель, курятник, перины и швейная машинка. Рядом вышагивает босой бородатый мужик в красной рубахе чуть не до колен. Даже шапка у него на голове в точности такая, как описывал Толстой.
— Далеко еще до Городца?
— Час ходьбы.
Не только пешком, но и на автомобиле: здесь, в зарослях ивняка, машине не разогнаться. Наконец мы сворачиваем на насыпь — это и есть пристань.
А напротив, на другом берегу широкой реки, Городец сияет своими пятнадцатью золочеными куполами на вершине зеленого холма. Из его домов красными стенами лишь один-два отважились спуститься к воде, как отбившиеся от стада коровы. На склоне холма распростерся монастырь... Но что это, уж не красный ли флаг водружен над ним? Услужливый ветерок расправляет его складки — действительно флаг. Над городом — надо ли говорить? — конечно же кружит аэроплан. У берега покачиваются на волнах суденышки побольше и поменьше, а среди них и наш паром.
Мы ждем уже полчаса, когда перевозчик с этого берега проговаривается, что паром ходит раз в час.
По реке движется баржа, длинный канат приминает прибрежные кусты, слышится конское ржание, а вот и буксир — четыре дробные лошаденки.
Проходит еще полчаса. Перевозчик равнодушно мажет смолой выпуклое брюхо опрокинутых на песок лодок.
— Обождать придется, — говорит он. — Тем более что паром только что ушел на ту сторону.
Еще через четверть часа он сообщает, что на том берегу наверняка ждут, пока народ соберется.
— Разве паром не каждый час ходит?
— В принципе да. А на деле всегда приходится ждать, пока пассажиров будет побольше.
Достаточное число пассажиров собирается, как правило, часа за два-три. Потому как паром-то большой. Новый, красивый — ну да сами увидим.
— Нельзя ли покричать, чтоб приехал?
— Дак ведь не услышат.
Я смотрю на часы: два пополудни. Упустить будапештскую встречу я не вправе. Пора трогаться в обратный путь.
Я бросаю прощальный взгляд на сверкающие крыши Городца. Жаль, что не довелось вскарабкаться на тот высокий холм. У меня такое чувство, будто из-за этой несостоявшейся получасовой прогулки путешествие мое не завершено и ущербно. Словно бы там, на той высоте, меня ждало объяснение всего увиденного, ждал ответ на русский вопрос. С неудовлетворенной душой сажусь я в машину. Три золотых купола, как три прожектора, один подле другого, на мгновение отбрасывают далеко вперед сияющий столб света. В конце мыслей моих отточие. Автомобиль, взревев мотором, подскакивает на холмиках кротовых нор. Да, Городец самый красивый город на свете.
Путь мой пролег без остановок до самого Будапешта.
