К чему стремились, того добились: вся русская театральная режиссура подпала под социальное воздействие. «Гамлет вовсе не был безумцем, — говорят мне в одной компании. — Это сознательный заговорщик. Все его поведение свидетельствует о совершенном владении конспирацией!»
Российский Гамлет и впрямь ведет себя как идеальный конспиратор. При королевском дворе он являет собою некие новые, просвещенные веяния, к которым примешивается даже определенная доля демократизма; дабы привести к победе и утвердить эти новшества, Гамлет и стремится сокрушить захваченный его дядей трон, разогнать мерзких дворцовых прислужников — на московской сцене они поразительно напоминают царское окружение. Появление призрака — тоже его идея: с помощью этой легенды Гамлет старается привлечь народ на свою сторону. Он прикидывается безумцем, но это не более чем трюк, уловка опытного революционера. Его виртуозное лицедейство и противоборство приставленным к нему соглядатаям — то, что на Западе дает обильную пищу психологическим исследованиям, — в России превращается в захватывающую борьбу не на жизнь, а на смерть, в сюжет, достойный детективной пьесы. Шекспировскую трагедию именно так и играют. Публика, затаив дыхание, следит за похождениями неуязвимого героя, который с невероятной проницательностью ловко избегает любой западни и после язвительных антирелигиозных выпадов с торжествующим воплем закалывает Полония. Гамлет — истинный нигилист.
Таким же образом переделывают или, вернее сказать, представляют в ином свете все классические пьесы. Текст не подвергается изменению. Подобно тому, как ученые новой формации по-иному — с точки зрения диалектического материализма — комментируют и переоценивают исторические события, актеры стремятся придать иное звучание старым пьесам.
И — следует признать — интерпретируют их превосходно.
Легко представить, что вытворяют они с гнусным буржуем из «Венецианского купца» или Гарпагоном! Или со «Смешными жеманницами» Мольера!
Любую комедию из мирового репертуара здесь исполняют с торжествующей уверенностью в своей правоте: разве пьеса эта не высмеивает пороки прежнего режима?!
Новая русская драматургия и достигла литературного уровня прежде всего в жанре комедии. Дух народа, судя по всему, прорастает из эпохи в эпоху корнями иронии. У русских именно из этих корней возросла живая, восхитительная флора — не только на сцене, но и на киноэкране, и в литературе. Поизмывавшись над прежним обществом, они в два счета подобрались к себе нынешним.
Конечно, пьесы эти по большей части отдают должное новому мировоззрению, в финальных сценах даже гремят агитационные лозунги, однако публика не ради них рвется в театры. Публика желает смеяться — над собственными слабостями и недостатками, над своим прошлым и теперешними ошибками и заблуждениями, чтобы, отсмеявшись вволю, избавиться от них. Пьесы, равно как романы и фильмы, высмеивают не саму систему, а лишь отдельных ее представителей. Но высмеивают беспощадно.
В московских театрах как раз был летний сезон, и труппы гастролировали по другим городам. Кое-где мне удалось застать их.
Как и на Западе, пользующиеся наибольшим успехом комедии здесь также строятся по определенному шаблону. Почти в каждой из них присутствует несколько прямолинейный, бесхитростный, но внутренне неиспорченный герой — татарин, кавказец или сын какого-нибудь малого народа, который в конце концов разрешает все конфликты, затем некий подлец, подлаживающийся к системе, — из-за него и разгорается сыр-бор, и наконец рьяный коммунист, который стремится превзойти самого Ленина: это для исполнителя наиболее благодарная роль. Фигурируют здесь также люди старого поколения — рабочие или интеллигенты прежней закваски; эти с наивной трогательностью дивятся всему происходящему. Темой пьесы, как правило, служат трудности осуществления какой-либо коммунистической идеи или же ее превратное истолкование.
Ирония проникает и в жанр трагедии. В пьесе Булгакова «Дни Турбиных» наряду с трагическими героями оступается на каждом шагу и попадает впросак — к превеликому веселью публики — юноша из провинции, который все понимает буквально и тем самым вскрывает подлинный смысл событий и слов. Вообще же в пьесе повествуется о «последних днях» контрреволюционно настроенной офицерской семьи, рассказ ведется в благородной и гуманной манере, без малейшей тени злорадства. Слова главного героя, молодого капитана, который после предательского бегства офицеров распускает отряд новобранцев-гимназистов с горьким признанием: «Родина наша, господа, погибла» — публика выслушивает взволнованно, в гробовой тишине. Капитан с револьвером в руке погибает от пули петлюровцев; я деликатно оглядываюсь по сторонам: в глазах у женщин слезы, взгляд мужчин мрачен. Зрители в ложах с надписями: «Для рабочих завода имени Молотова», «Ложа для лучших работников Путиловского завода», скромно одетые, в рубашке без пиджака, молча внимают словам героев.
Самокритика, самоирония характерны и для программ кинотеатров, в чем можно убедиться еще перед началом сеанса.
В большинстве российских кинотеатров, а в только что построенных — повсюду, без исключения, помимо основного зала существуют еще один-два зала поменьше, где для публики, чтобы не скучала в ожидании сеанса, читают научно-популярные или политические лекции и дают эстрадные представления. В язвительных куплетах высмеивается убогое качество отечественной одежды, обуви, папирос. На Днепрогэсе я видел выступление дуэта комиков. Один из них вынес на сцену волшебный фонарь и объявлял во всеуслышание, что можно там узреть. «Пионеры переписываются» — таково было название первой картины. «Но ведь тут сплошь одни старики!» — изумляется другой, заглянув в «глазок». «Как видишь, до сих пор дожидаются ответа», — прозвучало объяснение. «Отец ведет сына в парикмахерскую», — объявляют следующую сцену, где выходят двое бородатых мужчин. «Им пришлось терпеливо дожидаться своей очереди» — таков был пояснительный ответ. И так далее, в таком же духе.
Русские фильмы не так хороши, как их расхваливают. Я просмотрел от начала до конца три-четыре весьма средних фильма, пока наконец не напал на фильм по-настоящему интересный.
Правда, и в средних по качеству немало сцен, свидетельствующих о мастерской режиссуре. Не сказать, чтобы для фильмов — как хороших, так и более слабых — была характерна прямая агитационная направленность. Пропагандистского в них мало, скорее уместно говорить о мировоззрении, которое конечно же весьма отличается от мировоззрения, к примеру, американских фильмов. «Агитация» здесь по большей части заключается в том, что речь идет о жизненных перипетиях рабочих и крестьян. Лично я это агитацией не считаю. Мои эстетические чувства жизнь рабочих волнует гораздо сильнее, чем похождения раздетой до серег кинодивы. Видел я такие фильмы, как «Первая любовь», «Гармошка», «Аленина любовь», «Рожденные дважды», «Красные дьяволята», «Настоящий кавказец» и «Крепостной мир». В Ростове после киносеанса я оказался очевидцем зрелища похлеще любого кино.
Перед публикой выступил некий поэт. Стихи не бог весть какие, но сама идея привела меня в воодушевление: вот она, живая встреча народа и литературы! Вскоре, однако, мой пыл охладел. После декламации поэт призвал публику продиктовать ему восемь слов, из которых он за три минуты срифмует стихотворение. «Акула!» — тотчас же крикнул кто-то. «Пятилетка! Северный полюс! Ворошилов! Кавказ!..» Поэт, приняв выспреннюю позу, принялся строчить. «Побыстрее!» — подстегнул его милый женский голосок. «От Северного полюса до Кавказа, повсюду строим пятилетку, нам не страшны акульи зубы капитала, ужо задаст им жару Ворошилов...» — разливался соловьем поэт, приняв еще более вдохновенную позу. С рифмоплетством он и в самом деле управился за три минуты, даже «побыстрее», но и стихотворение получилось «на скорую руку». По просьбе публики поэт прочел еще один свой опус, где описывал советскую страну глазами зарубежных корреспондентов. Наградой ему были всеобщий хохот и громкие аплодисменты.
Во время демонстрации фильма я присматривался также и к публике: что ей нравится, а что оставляет равнодушной? В «Настоящем кавказце» фигурировала служанка — работящая, покорная и крайне недалекая, точь-в-точь как в буржуазных пьесах. Ну так пролетарская публика всласть потешалась над ней!
Фильм об экспедиции челюскинцев и их спасении я смотрел дважды. Подобно самой экспедиции, фильм также прославлял мастерство советских летчиков. Зал каждую минуту разражался аплодисментами и криками «ура». Первый самолет садится на льдину — ура! Самолет поднимается в воздух — ур-ра! Даже собак и тех спасают! Летчики на Красной площади со Сталиным, военный парад — долгие аплодисменты и громогласные крики «ура» сотрясали стены, заглушая грохот мощных танков.
Мальро я обязан тем, что имел возможность познакомиться и с фильмами, составляющими гордость советской кинематографии. Три утра подряд нам демонстрировали «Потемкина», «Мать» и «Турксиб» — фильмы, покорившие даже западную публику, наглядно отражают развитие советского кино.
Нам прокрутили также кое-что из программы будущего сезона, все фильмы сняты по произведениям прекрасных писателей.
Писателей здесь невероятное количество. Они невероятно много пишут. И ссорятся между собой — слава богу. Здесь тоже существуют всевозможные группы и направления; хуже, если бы их не было. История их вкратце такова.
К революции прежде всего примкнули футуристы со своей программой: такую же революцию, какая произошла в обществе, следует произвести и в области искусств. Аргументация была логичной. Ее приняли даже пролетарии, однако от плодов этого революционизированного искусства отшатнулись. В результате чего из футуристов выделилась группа творческих деятелей, склонных приспуститься до уровня пролетариев или же способствовать поднятию оных до своего уровня. В профсоюзах возникли так называемые пролеткульты, целью которых было воспитать в рядах рабочего класса новую писательскую гвардию, сформировать новую литературу. Они-то и претендовали на официальное руководство литературой. Их деятельность вызвала горячее одобрение партии — за исключением скромных личностей Ленина и Троцкого, и несколько лет они задавали тон всей литературной политике. Сами они занимались сочинением программных статей и стихов, в основном статей. Стихи же сплошь начинались с личных местоимений первого лица и множественного числа, а кончались одним или несколькими восклицательными знаками.
Тем временем остальные поэты собирались в кафе под названием «У бурого медведя», где сочиняли и тотчас зачитывали свои творения публике, которая в ту пору — во время НЭПа — в основном состояла из спекулянтов и проституток. После каждого стихотворения поэты обходили столики, получая от общества гонорары натурой.
Прежние же известные литераторы — символисты и «старые» партийные писатели, такие как Бедный, Серафимович, Гладков, знай себе трудились без лишних слов.
Коммунисты из самых разных групп в 1924 году основали Российскую ассоциацию пролетарских писателей, избрав названием своего печатного органа месяц, когда произошла революция: «Октябрь». Их стремления также сводились к тому, чтобы при поддержке партии официально утвердиться в литературе. Наиболее яростно выступил против них Троцкий, который даже слегка перестарался: резко настроил рапповцев против себя, заявив, что пролетарской литературы быть не может, ибо пролетариату, занятому революционной деятельностью, не до искусства. Когда же у него дойдут руки и до искусства, то он уже перестанет быть пролетариатом, войдя в бесклассовое общество.
«Попутчики» под руководством Бабеля, Пильняка и Пастернака тоже создали свою группировку и собственный орган под названием «Красная новь». «Литературу не взять кавалерийским наскоком, как Перекоп», — цитировали они слова Бухарина.
Наряду с этими, возникали, разумеется, и самые что ни на есть модернистские группировки, по меньшей мере, тридцати разных толков, от имажинистов до пролетарских дадаистов.
Партконференция 1926 года поддержала позицию пролетарских писателей, однако руководства им не доверила, призвав их добиться руководящего положения своим творчеством.
При участии Авербаха, Тарасова-Родионова, Безыменского, Гладкова и Березовского был выпущен журнал «На посту», в задачу которого также входило открытие новых пролетарских дарований и их пестование. Дарования не заставили себя ждать, вскоре они объявились, и «Правда» охарактеризовала их как наивных глупцов. Харьковский съезд 1929 года привел к образованию очередной группировки и выдвинул новый лозунг: «Писатели, осваивайте метод материалистической диалектики!» Писатели взялись за освоение, и число пишущих пролетариев вновь умножилось до устрашающего количества. Ассоциация пролетарских писателей в конце концов завладела руководством.
И тут ее неожиданно распустили. После выполнения первой пятилетки, после долгого периода трудового энтузиазма у людей наконец дошел черед и до чтения книг. «Тысяча хорошо работающих пролетариев ценнее десятка тысяч плохих пролетарских писателей», — высказался Сталин. Писателей наконец-то стали оценивать не по лозунгам, а по качеству их произведений, и тех, кто качественным меркам соответствовал, объединили в Союз советских писателей, независимо от того, являются они членами Коммунистической партии или нет. Кроме того, ныне действует и Международная ассоциация революционных пролетарских писателей, которая — как показывает само название — является прежде всего интернациональным объединением, где русские составляют всего лишь подгруппу.
Между пролетарскими и другими советскими писателями сегодня почти нет разницы. Все они придерживаются нового направления, именуемого социалистическим реализмом и требующего от писателя отображать действительность во всей ее полноте, то есть во всех ее противоречиях и в процессе развития. Что вкратце означает: не заниматься славословиями, а выражать свои убеждения через отображение жизни, то есть трудиться, писать. Оставаться в своей сфере деятельности. Недавно по инициативе Горького началось широкое движение за чистоту языка.
Советская власть теперь привлекает на свою сторону писателей иными средствами. Прежде всего труд их необычайно высоко оплачивается. В других странах писательская нищета повергает в отчаяние, здесь же внушает тревогу их благосостояние. Писатели и деятели искусства наряду с учеными стоят на самой высокой ступени общественной лестницы, иногда опережая даже партийных руководителей.
На одно свое стихотворение поэт может безбедно просуществовать целый месяц. Стихотворение сначала публикуется в заводской многотиражке, затем в ежедневной газете, после чего в журнале и книге; затем оно переводится на языки других союзных национальностей, где нехватка литературы ощущается острее, чем отсутствие дождя. Оплата повсюду построчная — три-пять рублей за строку. Поэты долгое время отличались тем, что сочиняли на редкость короткие строки.
Помимо массы специальных изданий у каждого завода и фабрики, у каждой организации, группировки, объединения есть своя газета. Как в городах, так и в селах.
Старики рабочие и крестьяне с радостью школяров пишут и редактируют свою газету. Разумеется, у школ тоже есть свои газеты. Ежедневно в России выпускается печатных изданий тиражом сорок миллионов. Кроме того, повсюду — и в цехах, и в жилых домах — существуют стенные газеты. Пишут всяк и каждый.
Советские писатели утверждают, будто они вольны писать, что пожелают. Сама система критике не подлежит, но внутри нее можно критиковать все, что угодно. Правда, некоторые темы, как, например, религия и верующие, исключены, поскольку все равно не найдется издателя, зато спокойно можно писать о том, что для западных писателей под запретом: выступать против частной собственности или церкви, против семьи — не будь это давно заигранной пластинкой. В области эротики они ограничены. Как раз во время моего пребывания там было выпущено полное собрание сочинений Пруста, а Лоуренса издать не разрешили. Несколько лет назад советские читатели с кислой миной встречали слово «сердце». Говорить о делах сердечных считалось мещанской сентиментальностью.
Величайшим революционным поэтом у коммунистов признан Маяковский, вопреки тому, что Ленин — не без основания — ставил его весьма невысоко. Следом за Маяковским идет Демьян Бедный.
Люди «сведущие», любители поэзии западного толка и большинство писателей выше всех ставят Пастернака; это поэт вроде нашего Ади, только без революционности последнего. Я удостоился чести дважды встретиться в компании Эренбурга с этим замечательным поэтом, который якобы даже слово «советский» писать не умеет. Произведения Пастернака издаются государством, в последний раз они выходили тиражом двадцать пять тысяч экземпляров.
Мне удалось получить — да и то в подарок - один-единственный экземпляр его произведений. Впрочем, в Москве вообще почти невозможно раздобыть что-либо из беллетристики.
— Да, — подтвердил Пастернак, — в первый же день все расхватывают. Уйма библиотек, уйма читателей.
В период с 1929 по 1933 год произведения Горького издавались тиражом 19 963 000 экземпляров, которые тотчас же расходились.
Читатели не только читают, но и критикуют. Едва вышедшую книгу на заводах обсуждают так же, как постановление правительства.
Последнюю книгу Шолохова — «Поднятая целина» — делегаты съезда Советов разбирали на особом заседании.
— Ну а что говорят о ваших книгах? — спросил я Пастернака. — Им не было посвящено даже ни одного заводского собрания?
Пастернак — человек скромный — нехотя отвечает:
— В прошлом году культпросвет Самарканда прислал запрос на двадцать тысяч гармошек и полное собрание моих сочинений...
Писатели не успевают писать, государство не успевает удовлетворять потребности в литературе. Со времен революции в стране увидело свет двенадцать миллионов всевозможных книг. Я посетил книжную выставку, где от книжек на оберточной бумаге образца 1918 года до современных подарочных изданий на рисовой бумаге были отражены все этапы бурного развития российской духовной жизни. Развития системы, появившейся на свет благодаря книге великих ученых, книгами проложившей себе путь и книгами же стремящейся покорить мир.
Уважение, каким окружены здесь писатели, я имел случай испытать на себе. Почти во всех городах, стоило мне туда приехать, сразу же объявлялись сотрудники местных газет, чтобы спросить мое мнение о Рузвельте, о Лиге Наций, о западных моих коллегах Ромене Роллане и Андрэ Жиде. Приходили заводские делегации, иногда руководители городской администрации. Обычно меня путали с Белой Иллешем, венгерским писателем, живущим в Москве. Однако я не лишался авторитета даже после того, как ставил их в известность о происшедшем недоразумении. «Вы тоже писатель, писатель!» — восклицали мои посетители, щелкая фотоаппаратами.
