Терпеть не могу заранее подготовленные официальные посещения, поэтому очень радуюсь звонку Поля Низана, который интересуется, нет ли у меня желания прокатиться завтра в Болшево. Его жена в компании супругов Мальро и Фадеева решила навестить одного своего приятеля, который там отдыхает; ну, и если удастся выкроить время, можно осмотреть знаменитую исправительную колонию ГПУ.

Еще в поезде мы решаем прежде всего заглянуть в «лагерь заключенных».

Первый сюрприз в «лагере заключенных»: я даже не заметил, что преступил его пределы.

— Уже с самой станции вы попали на территорию лагеря, — объясняет начальник колонии товарищ Богословский, в просторном кабинете которого и происходит разговор.

— Как, он даже ничем не огорожен?! Выходит, люди, встретившиеся нам по дороге, — воры?

— Потише, пожалуйста. Моя секретарша в соседней комнате — тоже бывшая преступница. Большое здание слева сразу у станции — это наша больница. А следующее за ним строение в виде подковы — один из жилых домов. Нет, никаких заграждений здесь нет. Было время, когда сами «заключенные» настаивали на ограде, ведь даже заводы и те обнесены заборами, однако нельзя было поступаться принципами. Именно в этом и состоит смысл ответственного эксперимента.

И вкратце рассказывает историю колонии.

Дзержинского еще в 1924 году занимала мысль о том, как вернуть обществу закоренелых преступников-рецидивистов, поскольку — согласно коммунистической концепции — само общество толкнуло их на преступный путь. Напрашивалась идея создания некоего заведения, которое ставило бы своей задачей «перевоспитание людей».

В том же году четырьмя мастерами-ремесленниками, начальником и восемнадцатью бывшими жуликами была основана колония в этом сосновом бору. Государство выделило кое-какие средства в кредит, но исходная идея заключалась в том, что колония экономически должна быть совершенно самостоятельной единицей. Были организованы мастерские.

Теперь высшим органом правления колонии является общее собрание членов, на котором решаются все важные вопросы.

Всего в коммуне три тысячи сто членов. Цель ее деятельности - «обучить какому-нибудь ремеслу освобождающихся из тюрьмы преступников и помочь им забыть прошлое. Но принимают в коммуну и тех, кто еще не отбыл срок наказания.

В колонии, повторяю, помещены лишь осужденные за преступления материального характера. Скажем, убившего из ревности сюда не примут, а совершившего убийство на почве грабежа возьмут. Кстати, вопросами приема занимается специальная комиссия, состоящая из членов коммуны. Зачисляются мужчины и женщины в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет.

Каждый вновь прибывший получает аванс на обзаведение всем необходимым. Не милостыню, а именно аванс: с первого же момента каждый обязан сам заботиться о себе, даром никому ничего не дается.

Затем новичка определяют в какую-нибудь мастерскую или на предприятие - смотря к чему душа лежит. Пока он не освоит специальность, ему выплачивается ежемесячное жалованье в девяносто рублей, из которых полное обеспечение: жилье, питание, баня, медицинское обслуживание — обходится примерно в семьдесят рублей. Но как только член коммуны становится квалифицированным рабочим, он зарабатывает в среднем столько же, сколько любой русский рабочий.

На сегодняшний день состав колонии не ограничивается квалифицированными рабочими. Начальник занимается только административными делами и осуществляет партийное руководство; у него три заместителя, все трое — бывшие жулики. Руководитель учебной части — бывший взломщик.

— Членам колонии разрешено вступать в брак?

— Да. Можно друг с другом, можно выбрать супруга или супругу на стороне.

— Среди женщин есть и бывшие проститутки?

— Только такие, за кем наряду с этим водились и другие грехи. Те, для кого процесс «перевоспитания» завершен — это решается также на общем собрании, становятся членами профсоюза и могут вернуться к нормальной жизни.

Первые серьезные трудности возникли в тот момент, когда выяснилось, что исправившиеся желают по-прежнему оставаться здесь. Сколько было споров-дебатов!.. Наконец было принято решение: из чистого дохода колонии — а теперь ежегодно производится товаров на двадцать шесть миллионов рублей - какую-то часть прибыли пустить на расширение колонии. Вот и выходит, что заведение, изначально рассчитанное как исправительное, превращается в самый обычный город.

Я выглядываю в окно. Колония, это чистое, ухоженное и обустроенное место, было бы идеальным местом и для вольных рабочих. Ведь чернорабочие, к примеру, живут далеко не в таких хороших условиях. Значит, и здесь норовят обласкать заблудшую овцу? Или это всего лишь показательный образец в порядке эксперимента? Все равно интересно.

— Сколько же таких колоний в стране?

— Девять. Две на Украине, по одной в Томске и Горьком, остальные на Дальнем Востоке.

— Как относятся к обитателям лагеря местные жители?

— Сначала косились подозрительно, потом привыкли. Теперь даже случаются смешанные браки.

— А здесь, в колонии, не было рецидивов? Или же преступники вдруг в одночасье избавились от своих дурных наклонностей?

— Было несколько неприятных случаев. Тогда-то я и увидел, насколько мы еще слабы и как мало умеем!

Начальник — с козлиной бородкой и мягким взглядом славянских глаз — во всем винит себя; по его мнению, неисправимых преступников не бывает. А если преступность еще не изжита, значит, пока что не удалось найти нужный подход, подобрать средство исцеления!

— Словом, вы не верите в прирожденную психическую предрасположенность?

— Нет, не верю! Всему есть свои реальные причины. Нужда, распад семьи, жестокое обращение в детстве.

— Члены колонии знакомы с теорией Ломброзо?

— Как же, как же! Читали и от души веселились. Каждую зиму у нас проходят семинары по теории Ломброзо. Занимаются с таким увлечением, что до полуночи разойтись не могут. Сколько стихов сочинили, статей понаписали!

Вообще должен заметить, это превосходный человеческий материал. Наши ребята — не только первоклассные слесари (все присутствующие улыбаются), но и котелок у них варит — дай бог каждому. При этом характер твердый и друг за дружку стоят горой.

Начальник воодушевляется на глазах.

— Дал слово — значит, сдержит, можно не сомневаться. А уж сколько в каждом из них находчивости да изобретательности! Кстати сказать, свернуть на кривую дорожку, встать на преступный путь — это ведь тоже способ протеста или бунта против прежнего строя! А можете ли вы себе представить, какими духовными и физическими способностями — помимо профессиональных навыков — должен обладать каждый мало-мальски стоящий медвежатник? Большое дело совершит тот, кто сумеет обратить эти достоинства на пользу общественного труда!

До чего все-таки гнусное существо человек! Мы покидаем контору вместе с начальником, который пригласил нас осмотреть колонию, и я ловлю себя на том, что смотрю вокруг совсем другими глазами. Когда мы только входили в приемную, я с искренним уважением приветствовал молодую секретаршу в белом халате. Теперь же, несмотря на ее милую открытую улыбку, я теряюсь в мерзких предположениях. Кем же ты была прежде? Растратчицей? Проституткой? Или — в лучшем случае — магазинной воровкой?

— Вера Игнатьевна, милая, если позвонят, то через час я буду в столовой.

Секретарша кивает и знай себе барабанит по клавишам пишущей машинки.

На сей раз я более пристально разглядываю колонию. С трудом верится, что находишься в месте заключения, невольное чувство подавленности сменяется во мне желанием взбодриться. С любопытством я озираюсь по сторонам; а что, собственно, я рассчитываю увидеть — сторожевые вышки, вооруженных охранников? Но вижу я широкие заасфальтированные проспекты, одноэтажные домики и многоэтажные здания, носящихся по улицам ребятишек, четыре грузовика, поливальную машину.

Стоит только нам войти в цех, как рабочие тотчас обступают товарища Богословского, требуя с него обещанных билетов на завтрашние состязания борцов между командами турок и русских. Кое-кто в разговоре с начальником полуобнимает его за плечи.

В огромном цехе работают человек сто пятьдесят — выстругивают лыжи и придают им законченный вид. В следующем цехе заняты изготовлением теннисных ракеток — с надписями на английском. Я всматриваюсь в лица женщин и мужчин, которые приветливо здороваются с нами; взгляды их открыты и дружелюбны.

Мы проходим через пять-шесть цехов. Колония специализируется на производстве спортивных товаров: лыж, санок, гимнастических снарядов вроде турников, шведских стенок и брусьев. В отдельном здании размещены ткацкие цеха, где выпускают купальные костюмы, спортивные носки, гимнастические трико и свитеры. Осмотрели мы и школу. Фрески на стенах и потолке выполнены учащимися и отражают историю человечества от рабовладельческой эпохи до нынешних времен. Низан, который у себя во Франции преподает в средней школе, дивится богатому оснащению лабораторий.

В школе готовят материалы для выставки, приуроченной к очередной ноябрьской годовщине. Стены увешаны таблицами и графиками, на столах разложены образцы всех выпускаемых в колонии товаров.

Видели мы и спортивный городок, соревнующихся на четырех теннисных кортах бывших похитителей дорожного багажа и гостиничных воров. Оживленно было на велотреке, атлеты состязались в толкании ядра. Поодаль, на футбольном поле, мерялись силами две футбольные команды.

Мы обошли всю колонию. В комнате на первом этаже одного из домов молодой художник трудился над огромным полотном. Вырисовывались контуры аллегорической картины: в центре фигура рабочего, у ног которого расположились группой обнаженные женщины и мужчины.

— Эй, Низан! — окликаю я, поскольку Низан хорошо говорит по-русски.

Мы решаем зайти в какую-нибудь квартиру, посмотреть, как живут бывшие заключенные.

Художник вежливо отшил нас: жена как раз позировала ему. Мы через дверь громко попросили у него совета, к кому бы еще в этом доме нам наведаться.

— Да кого дома застанете.

В две квартиры мы стучали понапрасну, а в третьей наконец застали хозяина — Виктора Николаевича Попова. Смущенно и сбивчиво мы объяснили цель своего визита. Нам хотелось бы воочию увидеть... как бы это получше выразиться...

Низан залился краской, я тоже от растерянности не знал, куда деваться.

Виктор Николаевич Попов предупредительно усаживает нас. Даже отпускает комплимент в адрес мадам Низан и быстро рассеивает неловкость. Нет, теперь ему больше нечего стыдиться, все уже позади!

Мы просим его рассказать, как он очутился в колонии.

Но прежде позвольте мне описать квартиру. Комната, куда провел нас Виктор Николаевич (квартира состояла из одной комнаты, кухни, кладовки и умывальной), поражала классической мещанской обстановкой, какой мне в жизни не доводилось видеть. Часть комнаты занимал обитый зеленым плюшем диван, спинка которого вздымалась чуть ли не до потолка. Напротив дивана стояли бок о бок две кровати на резных ножках. Посреди комнаты — стол, тоже накрытый зеленой плюшевой скатертью. Поверх скатерти — кружевная накидка, придавленная мраморным блюдом, где хранились все письма, когда-либо полученные Виктором Николаевичем. Рядом с блюдом альбом всего с тремя фотографиями, но также в плюшевой обложке. На стене две репродукции («Проводы на охоту» и «Возвращение с охоты»), между ними писанная маслом картина «Ленин выступает на митинге». На окне плюшевые шторы до пола, перед окном на полу четыре горшка с цветами. Повсюду невероятные чистота и порядок.

Своими плутоватыми мышиными глазками Виктор Николаевич не без гордости ловит наши одобрительные взгляды. Он небольшого росточка, худощавый, на смуглом, костистом лице выделяется огромный нос такой же конфигурации, как у Паскаля. Ему тридцать два года, в колонии он уже пятый год. До того был семь раз судим.

— За кражу, Виктор Николаевич? — через силу выговариваю я.

— За кражу тоже, но главным образом... — он употребляет какое-то незнакомое слово, — всучали стекляшки вместо драгоценных камней.

Правда, был случай, когда «остановили» на улице прохожего.

Кроме того, наш хозяин мастерски подделывал паспорта. В целой Москве никто лучше него не умел рисовать фальшивые печати и копировать чужие подписи.

— Как вы ступили на это... поприще, Виктор Николаевич? Родом он из крестьянской семьи, но в 1910 году родители перебрались в Москву и с тех пор занимались только кражами.

— А как вы попали сюда?

— В 1924 всю семью арестовали и осудили. Вы будете смеяться, но на сей раз без всякой вины!

Сам Виктор Николаевич получил восемь месяцев отсидки. (В общей сложности он провел в тюрьме пятьдесят два месяца.) Незадолго до ареста женился, и жену, естественно, тоже приговорили к двум месяцам заключения.

В тюрьме-то он и прослышал о какой-то колонии, где оступившихся стараются направить на путь истинный. Знавал он таких доброжелателей, по тюрьмам шлялись всякие старухи со своими бесконечными душеспасительными разговорами. Однако сидеть оставалось еще полгода, а баба уже вышла из тюрьмы.

— Признаться по правде, я только за тем сюда и рвался, чтобы через полчаса смыться без оглядки.

Виктор Николаевич накатал начальнику колонии письмо на десяти страницах, где в красках расписал свою горькую судьбину и неугасимое желание поскорее встать на праведный путь.

— Скоро пришел ответ, что меня, мол, видят насквозь и нечего тут проповеди читать (а я и впрямь свалял дурака, когда загнул насчет спасения заблудшей души!), не на провинциальных простаков нарвался, которым можно подсунуть любую заваль. Намек я сразу понял, потому как стекляшки мы всегда старались сбыть в провинции. Был здесь, в колонии, один мой давний дружок, он за меня и поручился. Другую рекомендацию дал сам начальник. Мне поставили условие: ежели надоест жить честным человеком, можно попроситься назад в тюрьму, а о побеге и помышлять нечего — это я должен обещать. Я и пообещал. — Он улыбается. — От побега в первый же день меня удержала воровская совесть. Да и с дружком надо было столковаться. С ним, правда, так ни до чего и не удалось договориться: дал, говорит, слово — держи! Конечно, не велика помеха, но на ежедневные пререкания ушло добрых полторы недели. Меж тем меня направили в шлифовальный цех, а там в ту пору работа шла через пень-колоду и перерасход материала был невообразимый. Я возьми да и выступи на цеховом собрании с критикой. То-то было споров-разговоров, мы чуть ли не каждый вечер заседали. Ну, говорят мне, ежели ты такой умник, двигай на вечерние конструкторские курсы. Я и пошел, чтобы получше присмотреться к порядкам и побег подготовить на все сто. (Документы нужны были такие, чтобы комар носа не подточил.) Сами курсы мне не понравились, а вот черчением я заинтересовался. Решил освоить черчение как следует, но курсы-то были шестимесячные. Жена знай все подгоняла да подстегивала, ну я и подал заявление, чтобы ее тоже зачислили. Ее приняли, хотя и она явилась с намерением тут же дать деру и все никак не могла взять в толк, чего это я тяну...

Вот так мы и застряли, а когда спохватились, оказалось, что торчим тут уже полгода. Побег все откладывали со дня на день, с недели на неделю, а под конец уж даже совестно было поминать. В последний раз обсуждали это, когда жена забеременела. Вот уж родится ребенок, тогда и навострим лыжи. Тем временем жена, конечно, тоже устроилась на работу, а по вечерам занималась в драмкружке. В юмористических пьесах ей равных нет из-за ее комплекции. Она у меня самая толстая изо всей колонии. Да и ребенок теперь такой вымахал, что того гляди сам из дому сбежит.

— А как семья ваша, Виктор Николаевич? Родители?

— Я про них мало что знаю. Вслед за мной один из братьев тоже сюда попросился. Его приняли, а потом он с мастером подрался, ну его и выставили.

— Старые друзья-приятели?

— Кое-кто из них тоже сюда прибился, иной раз заводим разговор, вспоминаем прошлое. Некоторые дружки пишут из тюрьмы, просят похлопотать за них. Я ведь теперь член приемной комиссии. По профсоюзной линии у меня тоже общественное поручение: я помощник начальника по организации торжеств и праздников — плакаты пишу и рисую, по этой части я дока, — со смехом заканчивает он свой рассказ.

— Скажите, Виктор Николаевич, как по-вашему, серьезная это затея, с трудоисправлением этим?

— Серьезней некуда! — отвечает он и вновь заливается смехом.