После долгих или коротких отлучек я вот уже третий раз возвращаюсь в Москву. Я приветствую город на правах давнего знакомца, а он, чувствую, тоже встречает меня как старожила. Сбросив маску официальной сдержанности, столица притягивает мой взор не к диадеме на лбу своем — из множества позолоченных куполов и крестов, но иногда позволяет и заглянуть ей в глаза.
— Ну, и каковы же ваши впечатления о России?
Этот вопрос задает мне при встрече каждый. Разумеется, не из любопытства или интереса к моему мнению, а для того, чтобы по возможности оспорить его. От споров я и не уклонялся. На вечере одного пролетарского писателя я с готовностью откликнулся.
— Впечатления мои неоднозначны. Позвольте высказать вам самое худшее. К примеру, я не вижу проблесков духа братства, перспективы нового райского общества, о которых так мечтали и столько спорили по ночам в своих мансардах лучшие умы XIX века.
В отношениях между людьми я вообще не отмечаю не то что братства, но даже необходимой вежливости. В общении сталкиваюсь с подозрительностью, завистью, стремлением обскакать других, на улицах — с грубостью и жестокостью.
Нищим, например, коммунисты не подают милостыню. Скованные панцирем некоего жесткого принципа, они, не дрогнув, проходят мимо скрючившихся на голой земле бездомных сирот. Неужели и в этих обездоленных им чудятся «классовые враги»?
Собравшиеся с интересом прислушиваются к моим словам. Я упоминаю о равенстве.
— Ох, уж это равенство! — тут же подхватывают тему. — Мы ведем ожесточенную борьбу за равенство всех и каждого, но против уравниловки! Сколько копий было сломано, чтобы развеять этот прекраснодушный миф!
Я узнаю от своих собеседников, что поначалу был проведен эксперимент, когда все трудящиеся получали одинаковое снабжение и одинаковую зарплату. Последствия оказались чуть ли не катастрофическими. Работать на заводах стали с пятого на десятое, каждый оглядывался на соседа, чтобы ненароком не перетрудиться. Теперь труд оценивается лишь по результатам. Да, есть люди хорошо зарабатывающие, есть и такие, кто очень хорошо зарабатывает. Но каждый получает вознаграждение лишь за свой собственный труд!
— И все же, — вмешался я, — у вас существует расслоение общества, и различие между слоями заметно невооруженным глазом. Одни разъезжают в автомобилях и могут позволить себе любой комфорт, а другие в рваных обносках ходят на своих двоих.
— Пока что иначе и быть не может, — возражали мне. — Ведь еще не при социализме живем.
— Что-то я не замечал, — ответил я, — чтобы те, кому судьба улыбнулась, проявляли по отношению к малоимущим хотя бы минимум сочувствия, понимания и готовности помочь, как мы вправе ожидать от провозвестников социализма.
Собеседники со мной решительно не соглашались — это, мол, не так, и выдвинули новый аргумент: если даже у кого-то и есть Силы и возможности «помочь», какой смысл помогать единицам, коль скоро, трудясь на благо коллектива, можно помогать всем сразу!
— Боюсь, — продолжил я, — что вы легко успокаиваете свою совесть мыслью о том, что пролетариат, мол, освобожден и теперь каждый волен устраивать свою судьбу наравне с другими! По-моему, это механический способ мышления.
Со мной вновь не согласились. Пролетариат пока что свободен лишь в политическом отношении. Следующей своей цели он достигнет, когда перестанет быть пролетариатом, когда построит бесклассовое общество.
— И когда же это произойдет?
— В конце второй пятилетки.
— А до тех пор вас будет интересовать только труд и его результаты, не так ли? Скажем, низы общества, люмпен-пролетариат наверняка вызывает у вас презрение. Вы забываете, что не так давно его нищета и бедственное положение были самым действенным лозунгом вашего политического арсенала. Писатели только об этом и писали, доказывая нетерпимость прежнего строя. Ваши ораторы сотрясали воздух жалобами на горькую участь низов.
— Простите, но в вас говорит мещанская сентиментальность!
— Но ведь, если продолжить в том же духе, разговоры об освобождении пролетариата тоже покажутся мещанской сентиментальностью. Вы уж извините, что я высказываюсь столь откровенно.
— Приведите примеры!
— Я видел безупречно оборудованные школы. Побывал во многих детских садах. Но сколько раз возле этих замечательных заведений я видел детишек, сидящих на тротуаре. Я посетил множество домов отдыха для детей и рабочей молодежи на берегу моря. А возвратясь в Москву, видел копошащихся в уличной пыли и во дворах детишек без присмотра. Почему же для них не нашлось места у моря? Я наблюдал немало явлений, которые на Западе всегда вызывают у меня протест или хотя бы угрызения совести. Здесь я тоже гораздо больше зауважал бы поэта, если бы тот вместо прославлений Сталина воспел бы разнорабочих, которых я видел вчера: сбившись в кучу, они ждали обеда.
К моему величайшему удивлению, один из знакомых признал мою правоту. Да, ему тоже не раз приходило в голову, что здесь гораздо больше заботятся о построении будущего общества и вообще о будущем, чем о людях. Он тоже мог бы привести немало примеров подобного настроения умов, когда во главу угла ставится только конечная цель, а все остальное важно лишь как подступ к этой цели. Совершенно верно: эта постоянная, напряженная устремленность вперед делает взгляд суровее и жестче.
— И это ожидание идеального будущего, - продолжил я его мысль, — судя по всему, оправдывает многие людские поступки в настоящем. Как повсюду, естественно, и здесь, в России, я встречался с бесчисленными проявлениями человеческого сочувствия. Но сталкивался и с людьми, которые в своей устремленности к будущему вели себя бездушно и жестоко по отношению к другим. Они выказывали грубость, и никто не одернул их: где же тут пролетарское самосознание, под которым я подразумеваю прежде всего солидарность, понимание и даже любовь к людям!
Остальные собеседники ссылались на то, что людей ведь не переделать в одночасье. С изменением экономических условий изменятся и люди! Значит, в первую очередь надо изменить эти самые условия, необходимо строить социализм — пусть жестокими, безжалостными средствами, но как можно скорее...
Кто-то из присутствующих все объясняет отсталостью и необразованностью русского народа. Вот англичанам, например, даже приверженность коммунизму не помешала бы носить смокинг.
Другой собеседник кладет передо мной книгу.
— Вот вы только что упомянули разнорабочих. Этот роман написан о них. Здесь подробно рассказывается о том, как они бьются в нужде. Но говорится и о том, как они жили прежде и что их ждет впереди. — Он пристально смотрит мне в глаза. — Вы даже представить себе не можете, что у нас было раньше! Да, мы боремся, сражаемся, деремся, все в стране бродит, как на дрожжах. У жизни есть лицо и изнанка. Присмотритесь ко всему повнимательнее и приезжайте снова, скажем, года через три.
На все вопросы один и тот же окончательный ответ. То есть упрямое ожидание будущего.
