Прямой как стрела путь ведет нас на юг, к морю. После десяти часов пути в окнах скорого поезда все чаще мелькают приметы южных краев — значит, скоро приедем. Время — четверть пятого утра. По сторонам железнодорожного полотна полукруглые, крытые дранкой плоские крыши; каменные ограды и наконец — горы! Это Крым! По полям в рассветном тумане бродят коровы, к голой скалистой горе прилепилась татарская деревушка. На вокзальных вывесках перед кириллицей названия написаны также латинскими буквами, вот и первое из них: Алма. Красивый особняк в арабском стиле, рядом с ним, посреди искусственного пруда — маленький каменный домик. Двое босоногих ребятишек в большущих папахах из овчины. И птицы, наконец-то певчие птицы! Я впервые слышу их и упиваюсь щебетом и пересвистыванием все пять минут, пока поезд стоит у станции Бахчисарай. Балконы, балконы при каждом доме; дома небольшие, двухэтажные и тесно, чуть ли не вплотную к стенам, огорожены таким высоченным каменным забором, словно за каждым из них скрывается прекрасная дева из «Тысячи и одной ночи». Фруктовые сады сменяются дубовыми рощами, поля размежеваны рядами пирамидальных тополей. Вдоль склона горы вьются две тропки — одна подле другой, но каждая сама по себе. Четыре раза наш поезд ныряет в тоннели, курьеза ради минут на десять возвращая ночь, запахи которой еще не успели выветриться из вагонов. Мелодично похрапывая, состав останавливается у залитых утренним солнцем маленьких станций. Этаким сонным эшелоном мы и врываемся в Севастополь.
Город, чем-то напоминающий итальянские города, выстроен на горе, с вершины которой открывается безбрежная морская синь, сверкающая под лучами солнца. Все утро я любовался этой картиной.
Севастополь — город-крепость, таким его строила Екатерина II, в военный город превращается он и теперь. Вся промышленность, какая только есть в городе, военная. Нет, на заводы иностранцу здесь попасть невозможно; долго пришлось бы обивать пороги, хлопоча о разрешении.
— Тогда что же здесь смотреть?
— Места сражений и море.
Под «местами сражений» подразумеваются памятники Крымской войны. Холмы сплошь усеяны ими: здесь пали генералы, командующие защитниками крепости, а вместе с ними, естественно, полегла и почти вся армия защитников. Здесь произошло самое кровопролитное сражение XIX века. Вон тот небольшой редут на голом холме по ту сторону залива — «захоронение многих тысяч».
Я брожу по холму, где некогда стояла батарея Толстого; отсюда молодой писатель наблюдал за ходом сражения. Самому ему участвовать в битве не довелось. Командир, ревниво относившийся к Толстому, опасался, что тот уведет у него из-под носа воинские награды, и путем интриг добился, чтобы попасть на передовую вместо писателя. Он погиб на том месте, где сейчас стоит Панорама, Толстой же лишь наблюдал героическую битву, чтобы впоследствии описать ее.
Мы прибыли в Севастополь в самый разгар военных учений. Едва я успел вернуться в гостиницу, как вечерние улицы огласились воем сирены, все лампочки погасли. Дежурный портье предупредил, чтобы я не вздумал даже закурить. Вверху раздавался гул самолетов, с моря лучи прожекторов рассекали небо.
Спустившись на улицу, мы прошли через сад на берег моря. В заливе маневрировали военные корабли, с ревом проносились шустрые катера.
На берегу было полно народу. Тут и там слышался плеск бросающихся в воду тел, среди прохожих попадались люди во влажной одежде — эти уже успели искупаться. В темноте раздавались взрывы смеха, веселая перекличка, пение, отзвуки ритмичных взмахов и затрудненное дыхание пловцов.
Два часа спустя округа вновь огласилась завыванием сирены, и зажглись фонари. Только теперь я увидел, что большинство мужчин и женщин купались обнаженными.
Спешу заметить, что это не какое-то там специфически советское явление или дань нудизму, а всего лишь исконно русский обычай.
На другой день я и сам искупался. Погода стояла чудесная.
Бассейн расположен непосредственно под небольшой площадью, откуда — метрах в десяти — хорошо видны и купальщики, и загорающие. Однако любопытствующих не находится, разве что кто-то из татар глянет походя, иной раз и остановится, но не глазеет подолгу.
Мужские и женские раздевалки и пляжи отделены лишь тонкой дощатой перегородкой — подглядывай, сколько влезет. В воде тоже нет никаких разграничителей.
Купаться обнаженными можно, но, разумеется, не обязательно. Из мужчин примерно одна четверть, из женщин, пожалуй, десятая часть стремится чем-то прикрыть наготу. Мужчины иногда заглядывают в щели забора, женщины — никогда.
Затем я прогулялся по неряшливым, кривым закоулкам татарского квартала, где в крошечных лавчонках ремесленники торгуют изготовленными здесь же туфлями без задников и шапками. У порога сидели красавицы татарки с яркими румянами на смуглых, давно немытых лицах и курили носогрейки. День был воскресный.
Все вывески и официальные надписи на двух языках. Ребятишки, торгующие на улицах папиросами, предлагают свой товар также на двух языках.
В городе полным-полно моряков. Группками по четыре, по пять человек разгуливают матросы и капитаны в ладно сшитой, белоснежной морской форме. Разглядывают витрины, винные лавки, где за шесть рублей можно купить бутылку отменного кавказского кагора, и выставленные фотоснимки, которым и сам я отдал восторженную дань. Чего здесь только не было!.. Вот трогательные групповые снимки «в память о годах совместной службы». А вот размалеванные красотки с демоническим выражением лица, юный музыкант, мечтательно приникший к скрипке, мужчина и женщина, в обнимку склонившиеся над газетой «Правда», кутающийся в воротник своего зимнего пальто господин явно богемного вида с английской трубкой у рта, разряженный в пух и прах кавалер в белых штиблетах и тоже с английской трубкой, знойные дамы с томным взглядом вполоборота над пухлым плечом.
Социализмом в Севастополе почитай что и не пахнет. Говорят, что этот город — оплот Черноморского флота, одна из наиболее оснащенных крепостей Советского Союза. Вокруг Севастополя днем и ночью курсируют военные суда, в воздухе кружат самолеты.
На теплоходе «Грузия» я отправился в Одессу. Удобное, современное судно обогнуло расположенный уступами город с красными головками крыш. Вокруг теплохода в прозрачной воде гавани плавали голышом мальчишки, громкими криками привлекая к себе внимание. Столпившиеся на палубе пассажиры бросали им медные монетки. Ребятишки ныряли на дно, затем, вынырнув на поверхность, демонстрировали добычу и жестами требовали еще. Некоторым удавалось забить за щеку содержимое чуть ли не целого кошелька. Вскоре теплоход вышел в открытое море. Я расположился на палубе. Вот скрылись из вида прибрежные холмы и горы, и нахлынули раздумья, как это бывает во время морских путешествий.
В семь утра оглушительным пароходным гудком мы разбудили Одессу. Выстроенный на возвышенности город спросонок начинает прихорашиваться; на улицах кое-где вздымается пыль, короткие взвизги заводских сирен кажутся мощными зевками пробуждающегося города. Впрочем, сигналов этих совсем немного. У пристани околачиваются сонные носильщики. Людей на улицах почти не видно. Однако и позднее будет немноголюдно.
Город, к сожалению, обречен на вымирание. В расчете на будущую войну советская стратегия заранее пожертвовала его неприятелю: Одесса — открытая мишень что со стороны моря, что с румынской границы, которая проходит в нескольких километрах. Строили в городе ровно столько, сколько было необходимо. Прежние заводы действуют, но Одесса никогда не была промышленным городом, это узловой центр торговли. Коммерция же теперь и здесь не оживленнее, чем в других местах. Прирожденные гении купли-продажи вынуждены вхолостую расходовать свои способности, приторговывая папиросами из государственных магазинов. Здоровые, крепкие подростки слоняются на площадях и у пристани и, распевая душещипательные песенки, предлагают прохожим свой товар. На лестнице, где когда-то разгромили демонстрацию, организованную в поддержку восставшего «Потемкина», мы окликаем одного из уличных торговцев.
— Сколько тебе лет?
— Чем выпытывать, лучше бы папиросы купил. Ежели купишь — скажу.
Оказывается, парню семнадцать.
— Почему же ты не работаешь?
Малый стоит потупясь, ему явно не хочется отвечать.
— Так больше заработаешь, — отвечает вместо него приятель.
— Сколько ты зарабатываешь?
Рублей двести-триста в месяц, причем без всякого труда. А главное — полная свобода. Мой спутник тщетно пытается втолковать пареньку, что, не освоив никакого ремесла, ничего в жизни не добьешься. Тот не может взять в толк, о чем речь.
— Коли здесь не проживу, переберусь в другой город! — Вот и весь ответ.
Дома обшарпанные, запущенные, но улицы чистые; со спесью обнищавших богачей хранят свою былую красу. По широким бульварам разъезжают извозчики, словно бы город в знак скорби о прошлом не пожелал считаться с мировым прогрессом. Во время прогулки до слуха моего донеслись обрывки шумной ссоры. Заглянув в переулок, я увидел длинную очередь; скандалили те, кто стоял в хвосте, явно протестуя против какого-то непорядка. Давали селедку. В другом месте я видел очередь за картошкой. Похоже, Одесса и в этом смысле на положении падчерицы — такие длинные очереди я наблюдал лишь здесь.
Жилые дома для рабочих тоже построены поодаль от города, в районе вилл, где раньше жили богатые купцы. В особняках теперь находятся ясли и дома отдыха для детей, но и на улицах немало детишек, которым бы тоже не помешала кое-какая опека.
Вечером мы сидели на балконе гостиницы. С улицы донесся мерный топот множества ног и громкие звуки знакомой песни: «Здравствуй, моя Мурка...»
Маршировали люди в гражданской одежде, лишь замыкали шествие четыре бойца. На ружьях, вскинутых на плечо, высоко торчали длинные острые штыки.
— Новобранцы?
— Нет, заключенные.
Здесь же видел я и женщин в военной форме. Эти тоже маршировали с песней, так что по голосам я их и узнал. Земля гудела под их твердой поступью, лица решительные, жесткие, волосы совершенно скрыты под надвинутым на уши военным шлемом. Зрелище было пугающим и тягостным. Я с грустью поделился впечатлениями со своими случайными знакомыми.
— Между прочим, я тоже прошла военное обучение, — заявила одна из них, красивая девушка, которая до сих пор выделялась лишь тем, что непрестанно улыбалась. При этом верхнюю губу она вздергивала больше необходимого, чтобы показать ровный ряд изумительно красивых зубов.
— И у вас хватило бы смелости пойти в штыковую атаку? Пронзить живого человека?
С невинной улыбкой она склонила головку набок — этакая жеманная гимназисточка — и вновь продемонстрировала свои безукоризненные зубы. Ответа не последовало.
Мы прогуливались по широкому Приморскому бульвару, атакуемые целой ватагой подростков с пристегнутыми к руке сапожными щетками; мальчишки не давали нам шагу ступить, предлагая в обмен на папироску начистить наши ботинки до блеска. Один из нас совершил необдуманную оплошность: угостил их куревом, не требуя ответной услуги. В следующую минуту к нам сбежались чистильщики со всего города; их проворству ничуть не мешали висящий на груди ящик со всеми причиндалами и прилаженная к заду скамеечка. Мы сочли за благо спастись бегством. По пути нам попался красивый дом в стиле ампир со странной надписью на фасаде: «Вурпш». На ступеньках у входа, аккуратно подстелив газеты, лежал господин в белом костюме и в пенсне с золотым зажимом у переносицы. Он безмятежно курил и читал. Сверкающие ботинки ровнехонько выстроились у голых ступней чудака.
— В. — знаменитый комик, — сообщила обладательница красивых зубов.
