Названные институты — это три кита, на которые опирался царизм в исследуемый период. Именно поэтому и с этой точки зрения они объединены и исследуются вместе как составные части единого целого. Помимо того, хотя они и различны по своему происхождению и природе, их объединяло единство цели, тот факт, что они являлись политической опорой царизма. Ставка верховного главнокомандования, Совет объединенного дворянства и «союзники» — это вера, надежда, любовь последнего российского самодержца. Ставка, верилось, обеспечит военную победу, благодаря которой можно будет раз и навсегда выйти из революционного кризиса, ибо, как показывает история, ничто так сильно и эффективно не противодействует революции, как победный шовинистический угар. «Объединенное дворянство» в послереволюционные годы было неизменной надеждой, как самая твердая и верная политическая опора, сторонник самого жесткого реакционно-репрессивного внутриполитического курса. Черносотенцы пользовались столь же неизменными симпатиями при дворе, поскольку там считали, что черносотенные главари обеспечат поддержку народных масс, крестьянства в первую очередь. Итог оказался печальным: вера сменилась горьким разочарованием, надежда была иллюзорной, и лишь любовь осталась взаимной до конца вопреки очевидному отсутствию у черносотенцев народной поддержки.

Исследованию причин, приведших к подобному результату, и посвящена настоящая глава.

Ставка

Значение ставки именно как политической силы (военный аспект ее деятельности не рассматривается) в значительной мере выявилось уже в ходе предыдущего изложения, когда речь шла об отставке нескольких реакционных министров летом 1915 г., «министерской забастовки» и уходе с поста верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Значение ставки определялось уже самими масштабами войны, поставившей под ружье миллионы людей и потребовавшей крайнего напряжения всех материальных и духовных сил страны. Благодаря огромным полномочиям, полученным верховным главнокомандующим, и колоссальным ресурсам, которыми он распоряжался, ставка была фактически вторым правительством не только на театре военных действий, но и в столице. От ее позиции зависели важнейшие внутри- и внешнеполитические решения, без санкции ставки и военных властей Совет министров не мог принять решений по многим жизненно важным вопросам. При определенных условиях ставка могла стать самодовлеющей политической силой, и именно это соображение, как мы видели, стало основной причиной, приведшей к отставке Николая Николаевича.

О великом князе как верховном главнокомандующем довольно много написано, но трудность использования этой Литературы состоит в том, что она в массе своей крайне тенденциозна, представляет собой либо неумеренную апологетику Николая Николаевича, либо, наоборот, его полное развенчание. Типичным примером восхваления его талантов и добродетелей является упоминавшаяся выше книга генерала Ю. Н. Данилова, а также воспоминания адмирала Бубнова, который, в частности, писал: «Мы все, проникнутые безграничной преданностью великому князю и глубоко преклоняясь перед его полководческим даром», были подавлены его отставкой, «в душах многих зародился во имя блага России глубокий протест, и, пожелай великий князь принять в этот момент какое-либо крайнее решение, мы все, а также и армия последовали бы за ним» [1]. Полное несоответствие этого утверждения истинному положению вещей очевидно.

Что же касается полководческих талантов Николая Николаевича, то адмирал утверждал: «Великий князь на деле (!) доказал свои исключительные способности как полководец. Россия давно уже не имела во главе своих вооруженных сил такого сведущего вождя, и никто даже в отдаленной степени не был в состоянии его заменить» [2].

Обратным примером, где все оценки продиктованы исключительно личной враждой и неприязнью к Николаю Николаевичу, является книга Сухомлинова, от начала до конца посвященная доказательству «злополучной для судеб России и царствовавшей династии роли этого человека» [3]. К этому надо добавить, что в своих воспоминаниях, вышедших раньше, Сухомлинов не жалеет ни места, ни бранных характеристик в адрес великого князя.

На этом фоне приобретают исключительную ценность свидетельства и оценки Шавельского, которые в отличие от названных заслуживают полного доверия. Будучи человеком, близким великому князю, и испытывая к нему чувства личной преданности [4], Шавельский тем не менее нашел в себе достаточно честности, чтобы дать в целом объективную характеристику.

По всеобщему признанию, Николай Николаевич пользовался большой популярностью, причем не только в помещичье-буржуазных кругах Думы, но и в какой-то мере в низах и солдатской массе. Это тем более необъяснимо, что его слава полководца находилась в вопиющем противоречии с теми тяжелыми поражениями, которые несла русская армия в первый год войны и особенно весной — летом 1915 г. Необъяснимо это и с другой стороны: у великого князя до войны была давняя и прочная репутаций крайнего реакционера и к тому же психически неуравновешенного человека, с «зайчиком» в голове, по выражению С. Ю. Витте. Последний считал Николая Николаевича «обер-черносотенцем», под прямым влиянием которого царь «возлюбил... как первых людей» таких «героев вонючего рынка», как Дубровин, граф Коновницын и им подобные [5].

Именно на этот загадочный феномен, полностью противоречащий истинному положению дел, и обратил внимание Шавельский. «За последнее царствование в России не было человека, — писал он, — имя которого было бы окружено таким ореолом и который во всей стране... пользовался бы большей известностью и популярностью, чем этот великий князь». Поскольку никаких разумных оснований для такой славы не было, следует думать, что здесь действовали «какие-то неудержимые фатальные (в смысле, по-видимому, иррациональные. — А. А.) причины», незаввисимые от его реальных дел. «За первый же год войны, гораздо более неудачной, чем счастливой, он вырос в огромного героя, перед которым, несмотря на все катастрофические неудачи на фронте, преклонялись, которого превозносила, можно сказать? вся Россия» [6]. Несмотря на явные преувеличения, общая картина схвачена верно.

«В войсках авторитет великого князя был необыкновенно высок», — указывал Шавельский. Офицеры ценили его за понимание дела. «В солдатской массе он был олицетворением мужества, верности и правосудия». С начала войны о нем стали складываться легенды, рассказывавшие, как он под градом пуль обходит окопы, бьет виновных генералов и срывает с них погоны. «Легенды, — заключал автор, — росли и плодились независимо от фактов» [7].

Хотел он того или нет, но Шавельский убедительно доказал, что из всех многочисленных положительных качеств и добродетелей, которыми молва наградила великого князя, в действительности ни одного из них у него не было. Все было наоборот. Его считали храбрецом, а он был трусом. Ему приписывали решительность и твердую волю, а Шавельский пишет о нем как о паникере и истерике. Лень, равнодушие, непригодность к делу и другие подобные черты — вот что составляло подлинную сущность верховного главнокомандующего.

«На самом деле, — писал Шавельский, — он ни разу не был дальше ставок главнокомандующих» (фронтами. — А. А.), поэтому никак не мог шагать под градом пуль. И причиной того была самая тривиальная трусость. Опасаясь за свою жизнь, он не только ни разу не выехал на фронт, но не разрешал во время автомобильной прогулки ехать быстрее 25 км в час. «Великого князя Николая Николаевича, — отмечал Шавельский, — все считали решительным». Но это было чисто внешнее, и притом обманчивое, впечатление. «При внимательном же наблюдении за ним нельзя было не заметить, что его решительность пропадала там, где ему начинала угрожать серьезная опасность. Это сказывалось и в мелочах и в крупном. Великий князь до крайности оберегал свой покой и здоровье» [8]. «Он ни за что не принял бы участия ни в каком перевороте или противодействии, если бы Предприятие угрожало его жизни и не имело абсолютных шансов на успех; при больших несчастьях он или впадал в панику, или бросался плыть по течению, как это не раз случалось во время войны и в начале революции. У великого князя было много патриотического восторга, но ему недоставало патриотической жертвенности».

Вот одна из сценок, описанная Шавельский, которая рисует верховного главнокомандующего в его истинном свете. «Батюшка, ужас! — воскликнул он, — Ковно отдано без бою» — и залился слезами. «Я почти крикнул на великого князя: «Ваше высочество, Вы не смеете так держать себя!»» Николай Николаевич считал, что в обеспечении победы главное — это не военные факторы, а божья помощь. Бог «все может», пояснял он. «Верховный ликовал от радости, уверенный, что прибытие св. иконы (из Троице-Сергиевской лавры. — А. А.) принесет счастье фронту, что помощь божьей матери непременно придет к нам», — свидетельствовал Шавельский.

Хотя, по мнению автора, великий князь имел «ум... тонкий и быстрый», он «к черновой, усидчивой продолжительной работе... не был способен» — иными словами, как верховный главнокомандующий не работал. В этом убеждаешься, ознакомившись с распорядком дня великого князя. Он вставал около 9 часов, умывался, молился богу. Затем к нему приходил доктор и шел разговор о здоровье. Потом дежурный адъютант приносил письма и телеграммы. После этого наступало время завтрака. В 10 часов Николай Николаевич выслушивал доклад генерал-квартирмейстера и решал с ним очередные вопросы. В 12 часов великий князь завтракал, в 4 часа пил чай, а перед этим «немного отдыхал». Затем следовала прогулка на автомобиле, реже верхом. В 6 часов великий князь (ежедневно) садился писать пространные письма жене в Киев. В половине восьмого был обед, в 9 часов 30 минут — вечерний чай. И так изо дня в день независимо ни от каких обстоятельств, какими бы чрезвычайными они ни были. «Режим в ставке сразу установился строгий», — подчеркивал Шавельский. По ночам Николая Николаевича никогда не беспокоили. У него было пять адъютантов, которым решительно нечего было делать. Один из них занимался тем, что завел голубятню и дрессировал барсука и лисицу. Кроме того, имелась большая свита, решительно ни к чему не пригодная, получившая прозвище «дачников».

Не лишены интереса для характеристики великого князя его беседы за завтраком и обедом. Любимыми его темами были огородничество, садоводство, рыболовство, поварское искусство и т. п. «Великий князь, — писал Шавельский, — буквально поражал нас своими познаниями по этим отраслям сельского хозяйства. Я заслушивался обстоятельными сообщениями великого князя, как надо разводить те или иные овощи, ухаживать за садом, ловить рыбу, готовить уху, солить капусту и огурцы и т. д.» Понимал он толк и в охоте, одна только псарня в его имении в Першине стоила 60 тыс. руб. в год.

В конце книги Шавельский рассказывает о своей последней встрече с Николаем Николаевичем 6 ноября 1918 г, в Дюльбере (Крым), где великий князь ждал приглашения возглавить все боевые силы России для борьбы с Советской властью. То, что, Шавельский увидел, потрясло его. Надежда всей белой контрреволюции обзавелся собственным «Распутиным» в лице капитана первого ранга А. А. Свечина, мистика, а может быть, и ханжи, впавшего в настоящее кликушество. «Ошеломленный, ушел я от великого князя, — вспоминал автор — Выслушанные откровения: произвели на меня потрясающее впечатление. Новой распутинщиной повеяло от них».

Но Шавельский, как мы помним, также был сильно потрясен, узнав об отставке Николая Николаевича. На фоне жизни царской! семьи, писал он, «великий князь казался нам единственной здоровой (!) клеткой... В него верили и на него надеялись» [9]. Полный' алогизм подобного заключения в свете всего сказанного самим автором в адрес великого князя очевиден.

Показав, что представлял собой великий князь на деле, Шавельский с горечью добавлял: все это было бы еще ничего, если бы штаб верховного главнокомандования был на высоте, но, увы, так дело не обстояло.

Второй после Николая Николаевича человек в ставке, начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Н. Н. Янушкевич был, по словам Шавельского, настолько неподготовлен в стратегических и тактических вопросах, что сам это сознавал, «а потому служил с трепетом и немалыми страданиями».

Со «страданиями» Янушкевич, однако, справился весьма оригинальным способом: полностью отстранился от своих прямых обязанностей, передав их генерал-квартирмейстеру ставки, упоминавшемуся выше генералу Ю. М. Данилову (черному), «который, таким образом, фактически оказался полным распорядителем судеб великой русской армии». По мнению автора, Данилов был «честный, усидчивый, чрезвычайно трудолюбивый человек», однако без «огонька». Полезен Данилов только на вторых ролях. «Но вести огромную армию он не мог, идти за ним всей армии было не безопасно». Кроме того, Данилов отличался самоуверенностью и неумением выбирать людей. К этому надо добавить, что Янушкевич и Данилов «не терпели друг друга» [10].

Генерал С. А. Ронжин, занимавший один из ключевых постов начальника главного управления военных сообщений, требовавший исключительной энергии и работоспособности, был, как писал Шавельский, помещик-сибарит, «ленивый и медлительный». Единственно, что он делал «очень старательно», — это «увеличивал свою коллекцию этикеток от сигар» [11].

В целом автор воспоминаний уподоблял ставку... живущему за границей помещику. Этот помещик, получая известия от своих «управляющих», т. е. от командующих фронтами, выказывал платоническое сочувствие или несочувствие, волновался из-за неудач, радовался успехам. Но когда вмешивался в дело, путного из этого ничего не получалось. Худым управляющим такое вмешательство из заграничного далека не помогает, а хорошим - мешает. Ставка, заключал Шавельский, была барометром, а не рычагом, направляющим армию. В результате «штаб ставки для фронта был одиозен» [12].

Для Энгельгардта популярность Николая Николаевича не составляла такой иррациональной загадки, как для Шавельского. «В данном случае, — писал Энгельгардт, — выступали особенности общественного уклада того времени: авторитет Н. Н. держался почти исключительно на его великокняжеском достоинстве, а в то время это имело солидный вес». Что же касается Янушкевича, то вся его предыдущая служба «не давала основания» для назначения начальником штаба ставки. Он все время, начиная с подполковника, служил в канцеляриях военного ведомства, т. е. занимался бюджетными и отчасти организационными, но отнюдь не военными в собственном смысле вопросами. Поэтому, узнав о назначении его начальником Главного управления генерального штаба, «многие генералы и офицеры генерального штаба не скрывали своего возмущения» [13].

Янушкевичем как полной бездарностью и тупым реакционером возмущались не только военные. На секретном заседании Совета министров 27 июля 1915 г., т. е. в разгар отступления армии, Кривошеий передал содержание письма Янушкевича к нему, суть которого сводилась к следующему. По мнению генерала, в армии «героев единицы». Солдатам недоступно само понятие «патриотизм». Тамбовец — патриот лишь Тамбовской губернии, а на общероссийские интересы ему наплевать. Поэтому солдата «необходимо поманить... наделением землей» за счет конфискации наделов у солдат, сдающихся в плен, издав для этого особый монарший акт. «Необычайная наивность или, вернее сказать, непростительная глупость письма начальника (штаба) Верховного главнокомандующего, — комментировал Кривошеин, — приводит меня в содрогание. Можно окончательно впасть в отчаяние... Господа, подумайте только, в чьих руках находятся судьбы России, монархии и всего мира. Творится что-то дикое За что бедной России суждено переживать такую трагедию?» [14]

Но даже эта ставка силой вещей вынуждена была встать в оппозицию политике двора и потребовать более благожелательного отношения к Думе и организованной помещичье-буржуазной общественности, работавшей на войну. Мера этой оппозиционности и ее итог нам известны. Ничего, кроме праздных разговоров о необходимости заключить царицу в монастырь, она по существу не содержала. Тем не менее сам факт конфликта между одинаково реакционными партнерами по вопросу о политическом курсе, как и способ разрешения этого конфликта, свидетельствовал о начавшемся процессе отчуждения между верховной властью и силой, которая в конечном итоге была для нее самой важной и. решающей, — армией, вернее, ее офицерским корпусом, силой, на протяжении веков демонстрировавшей свою преданность и готовность защищать самодержавного монарха. С переменой верховного командования, когда хозяином в ставке стал сам царь, этот процесс не только не прекратился, но еще более усилился.

Следует отметить, что страхи и опасения, волновавшие Совет министров в связи со сменой верховного командования, оказались напрасными. Более того, как уже отмечалось, в чисто военном отношении, да и в сфере материального снабжения армии дела пошли значительно лучше. Несколько лучше стала выглядеть и сама ставка главным образом благодаря назначению на пост начальника штаба генерала М. В. Алексеева.

В отличие от своего предшественника Алексеев действительно; знал дело. По поводу меры его военных талантов мнения у генералов были различные, но все они единодушно сходились на том, что новый начальник штаба — знающий, толковый и исключительно работоспособный профессионал. Кроме того, Алексеев, чуждый искательства, с презрением относился к придворному окружению царя и был ярым антираспутинцем. На первом месте у него действительно стояли интересы страны и армии — так, как он их понимал. Если еще учесть, что Николай II в военные дела фактически не вмешивался и был лишь номинальным главнокомандующим, а все военные вопросы от его имени решал Алексеев, то можно было ожидать значительного улучшения самого состава ставки, стиля ее работы и, главное, установления взаимного доверия между ней и ее августейшим патроном. Ничего этого, однако, не произошло.

Начать с того, что Алексеев был именно начальником штаба ставки, а не фактическим главнокомандующим. Таким образом, определение ставки Шавельским как барометра, а не рычага, направляющего армию, оставалось в силе и при Алексееве. Кроме того, кадровые вопросы, т. е. вопросы, связанные с назначением на высшие командные должности, царь полностью изъял у своего, «косого друга», как он называл Алексеева. В отношении личного состава, писал Лемке, «царь имеет свои определенные мнения, симпатии и антипатии и сплошь и рядом решительно напоминает, что назначениями хочет ведать сам». [15] Результаты, констатировал автор, «получаются плачевные». Так, например, Алексеев был против назначения В. М. Безобразова командиром гвардейских корпусов. Царь на это возразил: «Ну что Вы, Михаил Васильевич! Он такой милый и такой веселый рассказчик и анекдотист!» Доклады начальника штаба о том, что такой-то начальник испортил боевое дело или обнаружил преступную нераспорядительность, царь выслушивал совершенно спокойно и оставлял все без последствий [16].

А. И. Деникин также отмечал «полное безучастие государя в вопросах высшей стратегии» и его большую заинтересованность в вопросах «о назначениях приближенных, о создании им должностей и т. п.». В результате «бездарности... оставались на местах, губили и войска и операции» [17].

С приходом на пост начальника штаба Алексеева не произошло никаких принципиальных изменения и в характере работы ставки в целом. Вместо Данилова генерал-квартирмейстером стал М. С. Пустовойтенко, получивший произвище Пустоместенко. При Алексееве находился некий генерал В. Е. Борисов, с которым он был в дружеских отношениях и всегда держал при себе. Этот генерал никакого официального поста в ставке не занимал, но предполагалось, что Алексеев советуется с ним как с умным военным специалистом. Насколько это соответствовало действительности, сказать трудно. Борисов был довольно странной личностью. Бубнов называл его «серой экселенцией» Алексеева, сравнивая его роль с ролью О. Жозефа при Ришелье. Он считал Борисова радикалом и даже революционером. В качестве доказательства ненависти последнего к власти Бубнов ссылался на то, что Борисов никогда не принимал приглашений к царскому столу [18]. Подобная оценка мелкого фрондерства больше характеризует Бубнова, чем Борисова.

Ронжин остался на месте, раздул свое главное управление до сотни чиновников с «громадными окладами», а все дело вел «глупо и кабинетно» [19]. Офицеры-генштабисты, населявшие ставку, «серьезного и порядочного не читают», часами рассказывают скабрезные анекдоты. Умственный уровень не выше уровня строевого офицера, нравственный «гораздо ниже». «Они не желают ничего знать и считают себя способными управлять всеми сторонами жизни страны... Это ужасное умственное ничтожество не сознает своей ползучести и полной неподготовленности» [20]. Изменился лишь внешний стиль. Если Николай Николаевич ввел «пуританский порядок», в частности запретил категорически пребывание в ставке женщин, то вкусы нового главнокомандующего были иными. «Сразу все изменилось. Приехала оперетка, которой не было при Николае Николаевиче, театр был до отказу набит дамами и ставочными офицерами... открылся новоявленный ресторан... Могилев приобрел вид резиденции царской семьи, и война отходила на второй план, забывалась... все почувствовали, что можно жить легко и весело, не думая о завтрашнем дне». Даже у могилевских обывателей достало проницательности увидеть в этом опереточном антураже общее государственное неблагополучие. «Все распускалось, — констатировала Белевская, — стало видно всякому, что машина начинает давать перебои» [21]. Этому в немалой мере способствовало и тупо-равнодушное отношение последнего самодержца к тому, что творилось на фронте, какие колоссальные и неоправданные потери несла русская армия часто только потому, что во главе ее стояли генералы такого же профессионального уровня и нравственного ценза, как и их верховный повелитель [22].

Если даже у Николая Николаевича сработал рефлекс самосохранения и он потребовал перемен, то Алексеев, будучи умным человеком, гораздо острее и глубже понимал всю катастрофичность политики Царского Села, поставившего режим, горячим приверженцем которого он был, на грань полной изоляции в условиях прогрессирующей разрухи и углублявшегося революционного кризиса. Даже заметное улучшение собственно военной конъюнктуры и материально-технического снабжения армии, достигнутое в 1916 г., не являлось, как понимал новый начальник штаба, достаточным противовесом надвигавшейся катастрофе. Алексеев видел выход в союзе правительства с Думой, Земским и Городским союзами, «общественностью» как таковой. В этом отношении никакой разницы между его позицией и позицией бывшего главнокомандующего не было. Разница заключалась лишь в более тесных контактах Алексеева с руководителями Думы, союзов и ЦВПК — иначе говоря, в большем отчуждении начальника штаба от царя и его непосредственного окружения.

Лемке сообщает, что существовали довольно доверительные контакты между Алексеевым и некоторыми оппозиционными лидерами. Так, в частности, разговор начальника штаба с приехавшими в ставку Челноковым был «очень дружественный». Благо даря настоянию Алексеева и вопреки желанию Фредерикса царь пригласил Челнокова к обеду и дал ему аудиенцию, причем «прием был очень благосклонный». Когда Гучков телеграммой попросил Алексеева принять своего заместителя по ЦВПК Коновалова для важного разговора, тот тут же ответил, что будет очен рад встрече. В письме к Родзянке Алексеев делился своими соображениями о мерах, необходимых для оздоровления армии которая «нездорова». В частности, он считал необходимым в три-четыре раза уменьшить численность штабов всех рангов, а также их переписку, царящие в них «роскошь и эпикурейство» (встаю в И часов, пьют, играют в карты — «это не война, а разврат») вырвать с корнем [23].

Одно время у Лемке сложилось впечатление, что Алексеев стал участником заговора, имевшего целью дворцовой переворот, «Вчера Пустовойтенко сказал мне: «Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором», — записал Лемке 9 ноябре 1915 г. — Не думаю, чтобы это было обронено так себе. Очевидно что-то зреет... Да, около Алексеева есть несколько человек которые исполняют каждое его приказание, включительно д ареста в Могилевском дворце... Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли около набитого дурака и мерзавца, у него есть что-то связывающее его с генералом Крымовым, именно на почве политической, хотя и очень скрываемой деятельности» [24].

«По некоторым обмолвкам Пустовойтенка, — писал Лемке спустя три месяца, — мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич (Пустовойтенко. — А. А.), а также еще кое-кто» [25].

Однако Лемке принимал желаемое за действительное. Алексеев, как, впрочем, и весь высший генералитет, был далек от приписываемого ему намерения. Один из наиболее активных приверженцев необходимости дворцового переворота, Гучков, размышляя на эту тему в эмиграции, писал, что он до сих пор «остался в неуверенности» относительно того, «удалось ли бы нам получить участников (заговора. — А. А.) в лице представителей высшего командного состава... скорее была уверенность, что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план» [26]. В письме к Мельгунову тот же Гучков сообщал, что «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось» [27].

Когда представители думских и общественных кругов незадолго перед революцией обратились к Алексееву во время его пребывания в Севастополе за советом по поводу переворота, тот высказался категорически против, мотивируя это тем, что подобный переворот во время войны представляет собой смертельную угрозу армии, которая «и так не слишком прочно держится» [28].

В действительности, как свидетельствовал несколько позже тот же Лемке, в позиции Алексеева, как и в других случаях, отражался все тот же необъяснимый паралич воли, поразительный разрыв между пониманием и действием, неспособность взять на себя подлинную ответственность за государственные дела. Так, в беседе Лемке с Алексеевым и Пустовойтенко в марте 1916 г. последние, излагая свою точку зрения на положение вещей и их дальнейший ход, говорили, по сути дела, лишь о покорности судьбе. «Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением», говорил Алексеев, но все же «я вот счастлив, что верю, глубоко верю в бога... Страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой божьей помощи...».

«Армия наша, — продолжал он развивать свою мысль, — наша фотография... С такой армией в ее целом можно только погибать... Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать... Вот тогда мы...поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками». Так Алексеев, как и правые, и либералы, представлял себе будущую революцию. На вопрос Лемке, не принять ли теперь в ожидании такой перспективы меры к спасению того, что можно спасти, «к меньшему краху», последовал ответ: «Мы бессильны... никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда все начнет валиться». Пустовойтенко ближайшее будущее также находил «самым безотрадным», а на вопрос, где же выход, ответил: «Выход? По-моему, куропаткинское терпение» [29].

Оппозиция Алексеева была самой верноподданнической. Тем не менее это была оппозиция [30], и, что существенно, она не замыкалась только на нем — ни в ставке, ни тем более в армии.

Деникин весьма определенно утверждал, что борьба «Прогрессивного блока» с правительством находила, «несомненно, сочувствие у Алексеева и командного состава». Речи Шульгина и Милюкова 1 ноября в Думе, свидетельствовал он, «читались и резко обсуждались в офицерских собраниях». Один «видный социалист (?) и деятель городского союза» говорил автору, что, побывав в армии в 1916 г., он был поражен, «с какой свободой всюду, в воинских частях, в офицерских собраниях, в присутствии командиров, в штабах и т. д., говорят о негодности правительства, о придворной грязи» [31].

Шавельский как очень характерный приводит следующий эпизод. 1 мая 1916 г. командир 26-го корпуса Гернгросс на торжественном обеде под хохот офицеров трех дивизий громогласно заявил, что он согласен отсидеть 6 месяцев в Петропавловской крепости за удовольствие «выдрать Распутина» [32]. Тот же автор свидетельствует, что, когда весть об убийстве Распутина дошла в Могилев, «и высшие и низшие чины бросились поздравлять друг друга, целуясь, как в день пасхи. И это происходило в ставке государя по случаю убийства его «собинного» друга! Когда и где было что-либо подобное? [33] Волконский еще в сентябре 1915 г. говорил великому князю Андрею Владимировичу: «Я получаю из армии от командующих армиями такие письма, что просто ужас берет. Я у себя не могу таких вещей говорить, а они пишут» [34].

Без учета этого всеобщего настроения ставки и офицерского корпуса нельзя до конца правильно понять и объяснить ту легкость и быстроту, с которой командующие фронтами, будучи и оставаясь сторонниками самодержавной власти, присоединились к мнению Алексеева и высказались за отречение Николая II. Это стало возможным только благодаря полному отчуждению от последнего самодержца офицерского корпуса, т. е. той силы, на которую царь больше всего рассчитывал.

«Объединенное дворянство»

Реакционное поместное дворянство было главной социальной опорой царизма. Свою организационно-политическую консолидацию оно начало в ходе революции 1905 г. и завершило в мае 1906 г. созданием общероссийской дворянской организации, сословной по форме, но классово-партийной по существу. До революции помещики не испытывали необходимости в создании своей партии, так как царизм выглядел сильным и успешно справлялся с защитой их интересов. Революция полностью разрушила веру дворянства во всемогущество царизма. Власть, по мнению дворянства, готова была пойти на уступки либеральному обществу за счет кровных интересов «первенствующего сословия». Правящая бюрократия, и раньше находившаяся под подозрением за свое заигрывание с тузами торгово-промышленной буржуазии, теперь была признана чуть ли не главным виновником разразившейся «Смуты», обвинена в слабости и бездарности. В. связи с этим дворянство твердо вознамерилось защиту российской «государственности», которая, конечно, полностью отождествлялась с его собственными интересами, взять под свой неусыпный контроль. Именно с этой целью и возникла общероссийская дворянская организация — Совет объединенного дворянства или в просторечии «объединенные дворяне».

Структура ее была двучленной: ежегодные съезды уполномоченных дворянских обществ, посылавшихся губернскими дворянскими собраниями, и Постоянный совет — центральный исполнительный орган, выбиравшийся съездом. Постоянный совет являлся тем центром, который направлял и осуществлял политику «объединенного дворянства». Его сила и влияние были очень велики, особенно в первые годы. Огромную роль играл состав совета. В него избирались по преимуществу люди, имевшие большие связи при дворе и в правительстве, часто члены Государственного совета, высокопоставленные чиновники в прошлом, кандидаты на крупные посты в правительстве и армии. Тесная родственная связь с камарильей и правительством обеспечивала Постоянному совету большие возможности для достижения преследуемых дворянством целей.

Пик политического влияния Постоянного совета приходится на 1906—1907 гг. В секретном циркуляре от 12 января 1908 г. совет прямо признавал, что главную роль в переходе царизма к столыпинской аграрной политике и в осуществлении третье-июньского государственного переворота, который «дал нам третью Государственную думу», сыграла общедворянская организация [35].

В последующие годы наметилась хотя и медленная, но тем не менее постоянная тенденция к снижению политической роли и активности Совета объединенного дворянства. Этому содействовал ряд причин, но главной была специфика организации. В том же секретном циркуляре говорилось: «Значение объединенной дворянской организации и ее необходимость (после того как она выполнила упомянутые выше, две главные задачи. — А. А.) остаются в силе, во-первых, как постоянного стража в будущем в случае возможного под влиянием разных случайностей поворота государственной политики в сторону, противоположную интересам государства (т. е. «объединенного дворянства». — А. А.), во-вторых, как теоретического выразителя взглядов дворян перед Государственной думой по тем или другим государственным вопросам» [36].

Уже в этих словах обнаруживается внутренняя противоречивость организации. Признается, что она предназначена действовать лишь в чрезвычайной ситуации, когда произойдет нежелательный, с точки зрения «объединенных дворян», поворот в политическом развитии страны. Именно таким критическим периодом была революция 1905—1907 гг. В промежутках же между «поворотами» съездам и Постоянному совету нечего, собственно, было делать, и последняя фраза о теоретическом выражении общедворянских взглядов перед Думой служит доказательством этому. Правая часть Государственной думы и Государственного совета. весьма последовательно и объемно выражала как «теоретические», так и практические устремления поместного дворянства. Трудно было найти лучших «теоретиков», чем Пуришкевич и Марков 2-й, А. А. Бобринский и П. Н. Дурново. Первые два весьма энергично развивали дворянские «теории» в Думе, вторые — в Государственном совете.

Еще больше указанная противоречивость обнаруживается при анализе устава общедворянской организации. Суть дела здесь состояла в том, что он также исходил из чрезвычайной, а не «нормальной» ситуации. Устав давал Постоянному совету, по сути, дела, чрезвычайные права, ставившие его фактически над организацией. Параграф 13 устава (пункт «в») предоставлял Постоянному совету право обращаться, не спрашивая согласия губернских дворянских организаций (хотя все губернские предводители, согласно уставу, были членами Постоянного совета) и не дожидаясь съезда, в случаях, «не терпящих отлагательств», к главе правительства с политическими заявлениями принципиального характера. Наступил или не наступил такой момент, решал сам Постоянный совет. Хотя формально, как предусматривал устав, совет выступал от своего имени, на деле он говорил от имени всего «объединенного дворянства».

Кроме того, устав давал совету право кооптации на съезд и в самый совет, которым он широко пользовался. Достаточно сказать, что даже первый председатель Постоянного совета А. А. Бобринский был кооптированным, а не избранным членом совета. В результате создавалось двойственное положение. С одной стороны, «объединенные дворяне» признавали пользу кооптации, поскольку кооптируемые были, как правило, весьма влиятельные в правительственных и придворных кругах люди. Но в то же время «объединенных дворян» порой раздражала и тревожила та роль, которую стали играть на съездах и в совете кооптируемые: пользуясь своим авторитетом и весом, они если и не направляли деятельность съездов и Совета, то оказывали на них влияние, несоразмерное с их численностью.

На первых порах отмеченные уставные «излишества» не вносили в дворянскую организацию никакого диссонанса. Наоборот, деятельность и заслуги Постоянного совета чрезвычайно превозносились в связи с той ролью, которую он сыграл в переходе правительства к столыпинской аграрной политике и третьеиюньской Думе, а следовательно, превозносились и заслуги кооптированных, ибо их влияние оказалось особенно важным в этот момент. Акции Постоянного совета стояли достаточно высоко и в последующие годы.

Но вот на горизонте появилось первое легкое облачко, которое оказалось провозвестником большой бури, до основания потрясшей общедворянскую организацию пять лет спустя. В мае 1911 г. черниговское губернское дворянское собрание вынесло решение о лишении Постоянного совета права кооптации и обращения по своей инициативе к правительству, т. е. превращения его в исполнительный орган съезда в прямом смысле слова. Это постановление стало предметом обсуждения на VIII съезде «объединенных дворян» в 1912 г. и подверглось самой ожесточенной критике со стороны Маркова 2-го, Самарина и др. Марков 2-й прямо заявил, что в случае принятия требования черниговцев «не нужно нам объединения дворянских обществ, не нужно нам совета». Сила последнего в том и состоит, что он «вправе во всякую минуту обратиться к государю императору (по уставу — к председателю Совета министров, право обращения непосредственно к царю имел только съезд. — А. А.) и делать такой доклад, который совет найдет нужным сделать ради интересов дворянства»[37]. В том же духе выступали и другие. В качестве главного довода ссылались на заслуги перед «объединенным дворянством» таких кооптированных членов Постоянного совета, как А. А. Бобринский, В. И. Гурко, А. А. Нарышкин, А. С. Стишинский и др.[38] Тем не менее, несмотря на такой дружный отпор, не кто иной, как сам Постоянный совет, уговорил непримиримо настроенное большинство съезда проголосовать за некоторые поправки к уставу, которые представляли определенные уступки черниговскому дворянству [39]. Секрет состоял в том, что не только последнее, но и еще несколько дворянских обществ дали понять, что они могут выйти из организации, если Постоянный совет откажется проявлять гибкость по вопросу о своих прерогативах.

Выпад черниговцев на первый взгляд выглядит совершенно случайным и даже малопонятным. Своим правом «возвысить голос» совет воспользовался до этого только один раз, в 1907 г., а кооптация была сведена к минимуму.

Но если вдуматься, странного тут ничего не было. Поскольку программа «объединенного дворянства» была исключительно негативной — не допустить никаких реформ и стоять на страже незыблемости самодержавия, ежегодные съезды стали с утомительным однообразием повторять друг друга, интерес к ним со стороны дворянства постепенно начал падать. Неизбежным следствием этого стало возникновение недовольства диктаторской политикой Постоянного совета среди некоторых, губернских организаций, настроение которых и выразило черниговское дворянство. Либеральный лагерь быстро подметил эти признаки упадка и начал пророчить близкий конец общедворянской организации. Однако затем он вынужден был признать, что его надежды оказались сильно преувеличенными. За год с небольшим до начала войны октябристский официоз констатировал, что наряду с Думой «существует еще, так сказать, приватный парламент, обладающий большим влиянием на ход нашей государственной жизни», — «объединенное дворянство», политика которого «находит живое отражение в настроениях сфер, направляющих внутреннюю политику нашего отечества» [40].

Особенно сильно это влияние в годы, предшествовавшие войне, сказывалось в вопросе о назначениях. Как свидетельствовал В. Н. Коковцов, «большей частью» назначения в Государственный совет шли под «негласными влияниями» Совета объединенного дворянства, который провел туда «из своей среды» Бобринского, Струкова, Арсеньева, Куракина, Охотникова «и немало других» [41]. За несколько месяцев до начала войны два активных члена Постоянного совета — Н. Н. Янушкевич и И. Н. Ладыженский — были назначены соответственно начальником генерального штаба и управляющим делами Совета министров [42].

Одиннадцатый съезд «объединенных дворян» (10—14 марта 1915 г.) — первый в условиях войны — прошел совершенно спокойно. В унисон с Думой произносились казенно-патриотические речи, посылались телеграммы не только царю и Николаю Николаевичу, но и славному соратнику Янушкевичу. С энтузиазмом обсуждались доклад о борьбе с «немецким засильем» и резолюция, требовавшая «обладания» проливами. Не были забыты и кровные дворянские дела — более скромные, чем проблема «Царьграда», но зато более близкие. В частности, дебатировался вопрос о положении винокуренной промышленности в связи «с прекращением торговли крепкими напитками». В целом съезд был пустым и заурядным. Критический час еще не наступил, а в текущей ситуации ничего не оставалось, как заниматься тривиальными словопрениями.

Весенне-летние события 1915 г. оказались переломными не только для Думы, но и для общедворянской организации. «Патриотическая тревога», охватившая широкие круги либеральной «общественности», вызвала тревогу и у Постоянного совета объединенных дворянских обществ, но несколько иного свойства. Настал, по его мнению, первый из тех двух моментов, ради которого он, собственно, и был создан. Пришла очередная пора «возвысить» голос в защиту самодержавия.

Голос был «возвышен» в форме письма председателя Постоянного совета А. П. Струкова на имя Горемыкина, датированного 23 августа 1915 г., т. е. днем окончательного оформления «Прогрессивного блока». Даты совпали случайно, но то, что письмо Струкова было прямой реакцией на создание блока, не подлежит сомнению. От имени совета Струков обращал внимание премьера на то, что «произносимые и передаваемые прессой во все концы страны левые речи, некоторые заключения столичных совещаний и злоупотребление печатным словом являются предвестниками новых смут с целью изменения государственного строя России. Только незыблемость основ существующего порядка в соединении с твердой и единой правительственной властью в центре страны и на местах, врученной государем лучшим преданным ему и осведомленным людям из обширного русского общества, оградит страну от шатания мыслей и внутренней смуты» [43]. Кого Струков и К° считали «лучшими» и наиболее «осведомленными», не требует объяснений. Пример с Янушкевичем говорит об этом достаточно красноречиво.

Расчет Постоянного совета на то, что письмо Струкова в трудный для царизма час мобилизует и сплотит дворянскую организацию, не оправдался. Наоборот, оно вызвало бурю в дворянской среде. С мест посыпались заявления и протесты, осуждавшие акцию Постоянного совета как не только не отвечающую, но прямо противоречащую подлинным настроениям дворянства.

Весьма решительно отреагировали на письмо Струкова полтавские дворяне. В постановлении губернского собрания, принятом в начале октября 1915 г., говорилось: поскольку Постоянный совет «признал возможным» сделать очень серьезное выступление от имени «объединенного дворянства», не только не осведомившись о мнении дворянских обществ, но даже не запросив губернских предводителей дворянства, и так может поступить впредь, «неотлагательно выйти из организации объединенных дворянских обществ».

За Полтавой последовала Кострома. 7 октября костромичи постановили: «Считая, что Совет объединенных дворянских обществ, выступая с протестом против всенародных желаний и выдавая их за происки неблагонадежных лиц, действует во вред народу и его державному вождю, костромское дворянство единогласно постановило немедленно выйти из состава объединенных дворянских обществ».

Петроградское дворянство 27 сентября вынесло решение «впредь до выяснения» деятельности Постоянного совета «воздержаться от участия в работе Постоянного совета и общедворянских съездов», т. е. практически также вышло из организации. В постановлении от 31 августа новгородское дворянство «в сознании долга перед царем и родиной» заявило, что оно «не может согласиться» с письмом Струкова по следующим соображениям: 1) вера народа в носителей власти поколеблена, 2) власть лишена народного доверия, 3) налицо отчужденность народа. В силу этого царь должен призвать к власти лиц, которым бы «народ верил и которым бы он повиновался и за которыми бы шел не только за страх, но и за совесть, уверенный в их таланте, творчестве, преданности царю и честности». Новгородское дворянство полагает, что «сохранение порядка и ограждение страны от внутренней смуты коренятся лишь в неотложном призвании монархом власти, сильной авторитетом всенародного доверия» [44]. Последние слова были фактически требованием создания «министерства общественного доверия».

По мере того как письмо Струкова становилось широко известным и наконец попало в печать, цепная реакция дворянских протестов нарастала. В декабре с осуждением письма Струкова выступило московское дворянство, заявившее о необходимости «сближения правительственной власти с обществом». Московские дворяне, говорилось далее в письме губернского предводителя дворянства Базилевского от 11 декабря 1915 г., остаются «в полном единении взглядов по вопросу о незыблемости коренных основ существующего строя», изложенных в письме Струкова, но «по вопросу о способах достижения этой цели держатся совершенно противоположных взглядов». Кроме того, письмо Струкова является превышением полномочий Постоянного совета, определяемых уставом [45].

Вопрос о превышении полномочий прямо или косвенно затрагивался и другими дворянскими обществами. Так, например, Пензенское губернское дворянское собрание 16 декабря 1915 г. потребовало поставить вопрос о необходимости изменения § 13 устава таким образом, чтобы впредь обращения к царю от имени «объединенных дворян» могли бы иметь место только при согласии на него двух третей губернских предводителей дворянства [46].

В конце 1915 г. из дворянской организации вышли еще две губернии: Смоленская и Уфимская. Уфимские дворяне на своем «чрезвычайном» собрании 17 декабря вынесли следующее решение: 1) признавая недопустимыми обращение к «высшему правительству» от лица всего дворянства, не выслушав его мнения; 2) исходя из того, что Постоянный совет солидарен со своим председателем; 3) «совершенно не разделяя взглядов» этого письма и «сожалея о случившемся», собрание постановило осудить выступление Струкова и Постоянного совета, выйти из состава «объединенных дворянских обществ», суждение о деятельности организации в целом отложить до специального обсуждения [47].

В январе 1916 г. обвинило Постоянный совет в превышении полномочий и объявил о своем несогласии с содержанием письма Струкова тверское дворянство [48]. 27 января аналогичное постановление вынесло собрание дворян области Войска донского, заявив, однако, что выходить из организации, как это сделали некоторые губернии, нет оснований [49].

Раздались и примиряющие голоса, продиктованные опасением за судьбу общедворянской организации. В частности, симбирские дворяне, выразив на очередном губернском собрании в марте 1916 г. несогласие с письмом Струкова, вместе с тем заявили, что необходимо «приложить все усилия», чтобы «остановить начавшийся распад объединенной дворянской организации», и постановили обратиться с просьбой к покинувшим ее вернуться обратно. Выход в преодолении кризиса симбиряне видели в «безотлагательном» созыве общедворянского съезда» [50].

Лишь курское дворянство, ведомое Марковым 2-м, заявило о своей поддержке акции Постоянного совета (февраль 1916 г.) и выразило сожаление по поводу разногласий в среде «объединенных дворян». Подавленный и растерянный, Струков поспешил поблагодарить в письме от 5 марта «уважаемого Льва Ивановича» (князя Дондукова-Изъединова, губернского предводителя дворянства) за поддержку [51].

Как сообщил на заседании Постоянного совета 1 марта Струков, открыто осудили письмо 13 губернских дворянских обществ. В своем «объяснении» XII съезду он их перечислил: Полтавское, Костромское, Смоленское, Уфимское (вышли из организации), Петроградское, Новгородское, Ярославское, Московское, Владимирское, Тверское, Пензенское, Симбирское и Орловское (прислали письма с «неодобрением») [52]. Тем не менее на том же заседании 1 марта Мосолов твердо стоял на том, что «совет не должен считать себя связанным вышеприведенными неодобрительными отзывами и, памятуя свои высокие задачи, не имеет права отказаться от нового выступления, если обстоятельства того потребуют» [53].

Но это была чистая бравада: и Струков, и Постоянный совет в целом ясно понимали, что на деле «объединенные дворяне» лишили их своего доверия, фактически отобрали полномочия руководящего центра. В этом и состояло значение всех перечисленных протестов. Более того, «объединенные дворяне» прямо поставили вопрос о пересмотре прав Постоянного совета в сторону их резкого сокращения и прежде всего отмены пресловутого § 13 устава. Если на VIII съезде черниговские дворяне остались в одиночестве, то теперь большинство губерний встало на ту точку зрения, что только при условии реформирования устава может идти речь о сохранении общедворянской организации как таковой.

Это настроение настолько захватило «объединенных дворян», что вылилось в открытую демонстрацию недоверия Постоянному совету. 12 мая 1916 г. 24 губернских предводителя дворянства собрались в Москве на частное совещание, чтобы обсудить «тяжелое положение», создавшееся в среде «объединенного дворянства» в последнее время, «грозящее вызвать раскол в дворянских обществах и тем нанести, быть может, непоправимый удар достигнутому с таким трудом объединению». Совещание нашло, что основные причины кризиса следует искать «в некоторых коренных недостатках самой организации, о которых неоднократно говорилось и в совете и на съездах», а именно: неупорядоченное представительство от губерний на съезды, наличие § 13 устава и остатки прав кооптации. Но самый главный удар наносился следующим пунктом постановления: вновь собраться 1 июля в Москве и просить принять участие в этом совещании Постоянный совет. Это уже было похоже на вызов в суд, и Постоянный совет, отдавая себе отчет в характере подобного приглашения, прореагировал на письмо Базилевского от 24 мая, в котором излагалось вышеизложенное, крайне болезненно.

На заседании Постоянного совета 31 мая 1916 г. Нейдгардт заявил, что приглашение совета в Москву на частную беседу противоречит уставу. Сам он также стоит за упорядочение вопроса о кооптации, но против изменения устава в смысле запрещения Постоянному совету обращаться в исключительных случаях к власти без санкции съезда. Реформированный в таком духе совет будет бесполезен.

Карпов целиком присоединился к этому мнению, прибавив, что сам факт собрания губернских предводителей вселяет «большое чувство тревоги»: они по уставу члены совета, а между тем отделяют себя от него. Отдельные выступления губернских предводителей дворянства в корне подрывают общероссийское дворянское объединение. Ему непонятно совещание в Москве под председательством Базилевского. Это пренебрежение к уставу. Поэтому он считает нужным «протестовать против такого постановления» (24 предводителей. — А. А.) и от поездки в Москву отказаться.

Еще один член совета, Сергеев, нашел сам факт московского со-» вещания «весьма знаменательным» вследствие большой численности съехавшихся и единогласности принятого решения. На это последовала реплика Струкова, что он в своем письме нисколько, не раскаивается и готов в любою минуту уступить свой пост. Было постановлено созвать общедворянский съезд «при первой возможности» осенью. До этого созвать Постоянный совет для обсуждения заявления 24 губернских предводителей и пригласить на него губернских предводителей вышедших из организации губерний [54].

Однако второй пункт постановления не смогли выполнить, потому что Постоянный совет уже не был хозяином положения, как прежде. Чтобы убедиться в этом, надо на несколько месяцев вернуться назад к документу, на который мы уже ссылались, отпечатанному типографским способом с грифом «на правах рукописи» (для рассылки всем губернским дворянским собраниям) и озаглавленному: «Журнал заседания Постоянного совета объединенных дворянских обществ 25 октября 1915 г.», целью которого было как-то объяснить и оправдать акцию совета с письмом Струкова. Документ намного шире своего названия, поскольку в него включены журналы предшествующих нескольких заседаний, связанных с вопросом посылки письма, а также постановления полтавского, костромского и других дворянских обществ с заявлениями о выходе и несогласии с содержанием письма, которые цитированы выше. Весь этот пакет должен был, по мнению совета, дать полную и объективную картину развивавшихся событий.

Заседание 25 октября началось с изложения председателем «обстоятельства возникновения» его письма на имя Горемыкина. Письмо, объяснил он, было не его единоличной акцией, а исполнением постановлений Постоянного совета от 27 июня, 20 и 22 августа, «подвергшего подробному обсуждению вопрос о необходимости выступить по поводу происходивших событий и домогательств левых партий». В постановлении от 22 августа говорилось: «Просить председателя совета А. П. Струкова письменно или лично обратиться от имени совета к председателю Совета министров по вопросу переживаемого времени». Это постановление базируется на специальном пункте § 13 устава дворянских съездов, дающем Постоянному совету право такого обращения. «Что письмо это вызвало гнев печати, — резюмировал Струков, — неудивительно, но крайне прискорбно, что оно встретило несочувствие со стороны некоторых входящих в объединение дворянских обществ» [55].

В связи с этим были оглашены журналы заседаний Постоянного совета 27 июля, 20 и 22 августа и 30 сентября 1915 г. Из них выясняется, что решение о посылке письма Горемыкину приняли не без колебаний и не сразу. Можно даже утверждать, что письмо Струкова было делом рук и энергии не всего совета, а лишь его нескольких членов во главе с председателем.

На заседании 27 июля вместо отсутствовавшего Струкова председательствовал товарищ председателя А. И. Мосолов. Именно он, по его собственному заявлению, был инициатором посылки письма. Необходимость этого шага мотивировалась сходством момента с ситуацией 1905 г. В связи с этим объявлялось желательным осведомить правительство и, может быть, великого князя Николая Николаевича, что лозунг «ответственного министерства» не разделяет «благомыслящая часть народа» за ним стоит лишь группа лиц.

Результаты обсуждения оказались довольно симптоматичными: Мосолова не поддержал ни один человек. Возражения, которые ему делались, были весьма созвучны постановлениям губернских дворянских собраний. Так, С. А. Панчулидзев заявил, что в письме нет необходимости, потому что «пожелания думского большинства весьма умеренны».

В. И. Карпов также сказал, что он «не вполне согласен с А. И. Мосоловым». По его мнению, «все грани между отдельными партиями и группами стушевались» - все они хотят только того, чтобы у власти стояли честные и знающие люди. Поэтому сейчас поводов и оснований для выступления Постоянного совета нет. Граф В. Е. Рейтерн-Нолькен высказался в том смысле, что правительство должно опираться на большинство Думы и Государственного совета. Мнение В. А. Сухомлинова сводились к тому, что посылка письма несвоевременна. Наумов, тот самый, который вскоре стал министром земледелия, поддержал Сухомлинова и расхваливал «общество».

В результате было постановлено следить за событиями, от выступления воздержаться [56].

На заседании 20 августа Струков и его сторонники повели решительное наступление на более умеренных коллег. «Обстоятельства круто переменились», — указывал Струков. В доказательство он сослался на резолюции Московской городской думы, биржевых и купеческих обществ. Им должно быть противопоставлено заявление дворянства.

Председателя энергично поддержал его товарищ Мосолов. Нейдгардт высказался также за посылку письма, но не от имени совета, а от имени съезда, мотивируя тем, что в противном случае письмо не произведет должного впечатления. Однако предложение о созыве съезда было единодушно отвергнуто по тем соображениям, что его нельзя будет собрать раньше октября, а кроме того, открытый съезд нецелесообразен, а закрытый принесет только вред. Было постановлено собраться через два дня для вынесения окончательного решения [57].

Только с третьего захода Струков и его группа добились своего. «Объединенное дворянство, — решительно заявил Нейдгардт, — не имеет права не подать своего голоса». Настал решительный момент: «В печальной памяти периода 1905—1907 гг. общедворянская организация сыграла несомненную роль в деле восстановления спокойствия и законности. В последующие годы мы ушли как в резерв, но теперь в переживаемое время, когда решается судьба России (т. е. царизма. — А. А.), если объединенное дворянство будет молчать, то потеряет смысл своего существования».

На этот раз Наумов высказался за выступление, обвинив кадетов в том, что они стремятся к «ответственному министерству», т. е. к насаждению в России чуждого ей «парламентаризма». Однако Карпов с ним не согласился. Никто «ответственного министерства» не добивается, заявил он. Все хотят только твердой власти и ничего более, и было бы очень хорошо, если предстоящий дворянский съезд высказался в том же духе. Любопытна концовка речи: но надо опасаться, предостерег оратор, что «на съезде многие суждения будут слишком резкими и потому самый вопрос о необходимости его созыва сомнителен». 22 августа было постановлено съезд созвать во второй половине октября (1915 г.), приурочив его ко времени созыва уполномоченных для выборов в Государственный совет от дворянства, заседания съезда по политическим вопросам сделать закрытыми.

Однако 30 сентября было решено съезд отложить, а вместо него созвать особое заседание Постоянного совета с участием губернских предводителей [58]. Это решение, несомненно, обусловливалось теми протестами дворян, о которых шла речь выше. Главный мотив отсрочки созыва съезда, указывала «Речь», состоит в том, чтобы не допустить обсуждения на нем письма Струкова. По мнению совета, если съезд будет созван в марте 1916 г. вместо ноября 1915 г., то о письме к тому времени забудут. Борьба между советом и «прогрессивными элементами» на выборах в Государственный совет ожидается ожесточенная. Совет очень опасается провала своих ставленников [59].

Заседание Постоянного совета 25 октября проходило под знаком отступления по всему фронту. Карпов предложил выразить от имени совета «глубокое сожаление» по поводу выхода некоторых обществ, с чем председатель немедленно согласился. Бобринский объявил эти выходы результатом недоразумения. Фраза «правительство, опирающееся на доверие страны», пояснял он, многими была понята как требование «ответственного министерства». Поскольку «Прогрессивный блок» такое толкование объявил клеветой, то между ним и «объединенным дворянством» теперь «непримиримой точки разъединения» нет.

Председатель подхватил эстафету. Часто приходится слышать, будто его письмо было направлено против декларации блока. Это «досадное недоразумение», простое совпадение во времени (решение о письме было принято 22 августа, а декларация опубликована 23 августа). Зубчанинов пошел еще дальше. Толковать письмо в реакционном смысле нет никаких оснований. «Напротив, по смыслу своему письмо вполне солидарно с резолюциями общественных организаций. В том же духе говорил и Д. Н. Сергеев [60]. Достаточно сопоставить это утверждение с приведенными выше мотивами посылки письма Струкова и содержанием самого письма, чтобы понять, насколько мало это соответствовало действительности. Член Государственного совета и участник «Прогрессивного блока» Д. А. Олсуфьев объяснил, почему он выступил с публичным осуждением письма Струкова в «Вечернем времени». Письмо, по его мнению, было направлено против «Прогрессивного блока». К блоку же примкнули все губернские земства, «в состав которых в значительном большинстве входит дворянство». Ни о каком изменении основных законов в декларации блока нет и речи — письмо искажает его действительную позицию. Формула «министерство общественного доверия» «обозначала только пожелание иметь во главе страны такое правительство, которое могло бы работать в согласии с умеренно прогрессивным большинством Государственной думы».

Даже Мосолов вынужден был сказать, что в письме нет нападок на «Прогрессивный блок». И лишь один Нейдгардт упрямо твердил, что письмо Струкова, «несомненно, отвечает взглядам большинства дворян».

Принятое постановление, помимо пунктов о лучшем оповещении дворянских обществ насчет содержания работы Постоянного совета, обещало созыв съезда в марте 1916 г. (вместо первоначально намечавшейся даты — октябрь—ноябрь 1915 г.) [61].

Однако поскольку, как правильно подметила «Речь», становилось все более очевидно, что ничего хорошего Струкову и К° на этом съезде ждать не приходится, Постоянный совет объявил, что переносит созыв очередного, XII съезда (планировавшийся ранее на конец 1915 г. был бы внеочередным или чрезвычайным, так как XI съезд состоялся в марте того же года) на март 1916 г. Оттягивая съезд, совет поступал со своей точки зрения правильно. Ряд дворянских обществ и отдельных дворянских уполномоченных требовал немедленного созыва съезда. С таким требованием, например, обратилась в письме от 20 ноября 1915 г. группа уполномоченных московского и самарского губернских земств. Отвечая на него, Струков сослался на ст. 6 устава, в которой говорилось, что чрезвычайные съезды созываются лишь тогда, когда этого потребуют: 1) две трети членов Постоянного совета, 2) две пятых губернских дворянских собраний, 3) не менее 15 дворян, имеющих право голоса в дворянском собрании [62].

В скором времени обнаружилось, что совет не собирается созывать съезд и в марте. На заседании 21 марта 1916 г. Струков заявил, что созыву съезда в марте мешают «исключительные обстоятельства», а именно: большинство уполномоченных «переобременено» работой на нужды войны; затруднено железнодорожное сообщение; наплыв беженцев в Петроград осложняет проблему жилья для уполномоченных и, наконец, никакие съезды не разрешаются сейчас министром внутренних дел, и если для «объединенных дворян» будет сделано исключение (в чем Струков, конечно, не сомневался), то оно «едва ли послужит на пользу дворянского объединения и его значения в стране». В связи с этим он предложил оставить вопрос о времени созыва съезда открытым, что и было принято [63].

В циркулярном письме председателя совета от 7 февраля 1916 г. не говорилось ни слова ни о жилье, ни о железных дорогах (смехотворность этих мотивов была бы очевидной), но давалась ссылка на позицию правительства, которое, как говорилось в письме, признает сейчас съезды нежелательными вообще. Дворянский съезд также имел бы, несомненно, политический характер, «способный не вовремя волновать как широкие круги общества, так и печать» [64]. Все эти аргументы, разумеется, никого не могли обмануть.

Требования созвать съезд продолжали выдвигаться и были настолько всеобщими в дворянской среде, что на заседании Постоянного совета 31 мая 1916 г. председатель вынужден был огласить заметку в газете «День» от 27 мая, в которой говорилось, что дворянство недовольно ретроградной политикой совета, оттягивающего созыв съезда, чтобы не допустить обсуждения письма Струкова, и выдумавшего для этого смехотворный предлог о негативной якобы позиции Министерства внутренних дел [65].

В конечном счете Постоянному совету пришлось созвать съезд в конце ноября 1916 г. Но это ему не помогло. Наоборот, поскольку обстановка в стране с каждым месяцем становилась взрывоопаснее, атмосфера, царившая на съезде, полностью исключила для Постоянного совета возможность какой-либо реабилитации.

XII, последний, съезд объединенных дворянских обществ (29 ноября — 4 декабря 1916 г.) проходил под знаком осуждения письма Струкова и требования реформирования Постояного совета. О несогласии с письмом говорил Гурко [66]. Письмо не отвечает «ни мнениям, ни чувствам настоящего времени», поддержал его Олсуфьев. «Заволновалось российское дворянство, — говорил он, — промашку, говорят, дали, промашку, не туда попали» [67]. Постоянный совет и его председатель Струков подверглись осуждению за затягивание съезда [68].

Критика письма базировалась на двух взаимосвязанных тезисах: оправдании и восхвалении «Прогрессивного блока» и осуждении «темных сил». Именно, доказательству своевременности, нужности и полезности блока были в первую очередь посвящены речи трех ораторов, произведших наибольшее впечатление на делегатов съезда: Гурко, Олсуфьева и В. Н. Львова. Все трое, как известно, являлись активными участниками блока. Зная косность своей аудитории, они пустили в ход такие аргументы, которые убедили даже дворянских «мастодонтов» и «ихтиозавров» от политики.

Что касается «темных сил», то в этом отношении выделялась речь В. Н. Львова, в большей части посвященная состоянию церкви, где эти «темные силы» в лице Распутина были особенно активны. Институт церкви «объединенные дворяне» считали одним из важнейших в системе русской «государственности». Поэтому, когда Львов рассказал пикантную историю назначения Жевахова, негодованию делегатов не было предела. Особенно возмущение вызвала та часть рассказа, где сообщалось, из каких церковных сумм Жевахов получал свое жалованье (Совет министров, понимая, что «Дума подымет вопль», не решился выплачивать ему деньги из казначейства): 5 тыс. руб. Жевахову выплачивалось из средств духовных семинарий, 2,5 тыс. — из церковного страхового капитала и последние 2,5 тыс. из свечной прибыли. Так что, горько сетовал Львов, «каждый покупающий свечку... кладет свою копеечку для кн. Жевахова (смех, негодующие возгласы)» [69]. «Прогрессивный блок» тем и хорош, указывал после этого Львов, что ставит задачу избавиться от «темных сил», которые более опасны, чем даже Чхеидзе и Керенский [70]. В устах Львова и в понимании его слушателей это звучало предельно смело.

Конечная оценка деятельности Постоянного совета была предопределена. Тем не менее она не стала единогласной. Часть уполномоченных выступила в качестве «горячих сторонников» председателя совета. В целом же голосование дало такие результаты: за осуждение письма Струкова подала голос 21 губерния, против — 11. Одна губерния воздержалась [71]. Если прибавить голоса четырех вышедших губерний и Петроградской (отказавшейся участвовать в работе съезда), то число осуждавших составило бы две трети всех дворянских обществ, входивших в организацию.

Этот вотум означал конец карьеры Струкова в качестве председателя Постоянного совета. Сам Струков это хорошо понимал и от участия в работе съезда уклонился.

Вероятно, какую-то роль в отрицательной реакции «объединенных дворян» на письмо Струкова сыграла и личность его автора. В отличие от таких дворянских «столпов», какими были Самарин и Бобринский, Струков был фигурой незначительной. Сам факт его избрания председателем Постоянного совета служил доказательством измельчения и деградации дворянской организации. На съезде критика председателя внешне выглядела тактичной и сдержанной («но, гг., и на старуху бывает проруха», — говорил Олсуфьев), сопровождалась подчеркиванием заслуг «глубокоуважаемого Анания Петровича» и т. д. (его избрали членом Постоянного совета), но все понимали, что это обычный подитес и не более [72]. Чтобы покончить с письмом Струкова, следует ответить на вопрос, сыграло или оно какую-либо роль в повороте политического курса царизма осенью 1915 г., выразившемся в решении царя о смене верховного главнокомандующего, закрытии Думы и серии министерских отставок. Гурко на съезде уверял, что письмо Струкова в этом повороте имело решающее значение. Когда деятели «Прогрессивного блока» уже все сделали, «вошли в сношения» с нужными лицами, «с некоторой частью Совета министров» и «были накануне образования того кабинета, который вывел бы Россию на почву победы... Уже был намечен председатель Совета министров и члены этого кабинета», письмо Струкова все разрушило. «Накануне этого дня, когда все это было решено, произошло изменение. Почему это изменение произошло? Отчего? Влияние Распутина, какой-то шайки, которая его окружала? Может быть. Влияние Постоянного совета объединенного дворянства — наверное. Да, гг. ... это письмо сыграло фатальную роль» [73]. На этой версии настаивал и Милюков. Буквально, как и Гурко, он писал, что в окончательном изменении курса верховной власти, которое он датирует 16 сентября — днем известного заседания Совета министров под председательством царя, письмо Струкова сыграло «фатальную роль» [74].

Однако это утверждение представляется сомнительным. Как уже нам известно, именно «влияние Распутина, какой-то шайки», говоря словами Гурко, сыграло решающую роль в принятии указанного решения. Что же касается письма Струкова, то оно было доложено Горемыкиным царю в ставке 30 августа. Реакция последнего свелась к тому, что он «начертал» на письме «знак рассмотрения», т. е., говоря современным языком, поставил «галочку» [75]. Показательно, что в переписке царской четы письмо не упоминается ни словом, а это верный признак того, что ему не придали значения.

Сам Горемыкин также, по-видимому, не относил письмо к документам принципиальной важности. На заседании Совета министров 26 августа он в числе прочих аргументов, направленных против «Прогрессивного блока», вскользь упомянул и о письме. «Нельзя откидывать, — заявил он, — резолюцию (?) и объединенного дворянства. А оно говорит, что речи левых депутатов в Государственной думе и злоупотребление печатным словом создают при всеобщем шатании умов смуту и плодят беспорядки» [76].

Премьер, как видим, считал письмо Струкова второстепенным документом. Политику Царского Села формировали уже другие силы, другие влияния. Спрашивается, чем же объяснить тогда утверждение Гурко и Милюкова? Ответ, по-видимому, заключается в том преувеличенном представлении (вернее, заблуждении) о силе и значении «Прогрессивного блока», которое составили себе о нем и о себе самих его лидеры. В России парламента в его европейском значении не было, но болезнь, которую В. И. Ленин назвал «парламентским кретинизмом», успела поразить не только кадетских «парламентариев», но и таких правых деятелей, как Гурко [77]. Проявлением этой болезни стала иллюзия, что они хозяева положения, тогда как на самом деле они решали вопрос без хозяина [78].

Осуждение письма Струкова было, несомненно, в духе «Прогрессивного блока», и «объединенные дворяне» это отлично понимали. В «Прогрессивный блок», доказывал Олсуфьев, вошла вся страна. Помимо Думы и Государственного совета, в него входят на деле синод с высшим духовенством, Рябушинские, «вся русская буржуазия с миллионными капиталами, вошли все городские организации, организации рабочих». Вне его остался только мужик — «сфинкс», на которого и рассчитывает опереться власть. «Но, гг., вспомните, что еще Столыпин сказал, что эта карта была бита в первой Думе. Если вы теперь хотите собрать бородатых Сусаниных, то вы их не соберете, так как этих бородатых Сусаниных больше нет... Так вот и надо сказать государю» [79].

Синод и рабочих, якобы ставших участниками блока, можно смело приписать полемическому задору и политической неосведомленности речистого графа [80]. Но смысл его речи был ясен: вы надеетесь на мужика, обращался он к верховной власти, а эта надежда призрачна. Ваш подлинный оплот — мы, дворяне, а не мужик, но правительство делает все, чтобы и дворянство загнать в оппозицию.

Осуждение письма все же было косвенным выражением оппозиционного духа. Предстояло сделать второй шаг, уже не оставляющий места никаким сомнениям насчет истинных чувств, обуревавших «первенствующее сословие». Таким шагом стала политическая резолюция, принятая XII съездом. Сам факт признания необходимости такой резолюции представлял собой оппозиционный акт, так как являлся отходом от основополагающего принципа дворянской организации обращаться только к монарху и только в качестве его верных слуг (которых он, как и во времена Алексея Михайловича, вправе казнить или миловать), но никоим образом не к «улице». Поэтому единственными формами обращения к царю устав признавал только адрес на его имя и доклад председателя Постоянного совета о состоявшемся очередном дворянском съезде и принятых им решениях. Этот исходный принцип был предметом особой дворянской гордости, поскольку именно он выражал главную суть дворянства как «первенствующего сословия», чуждого политическим приемам «улицы». Теперь, увы, приходилось опускаться до презренных «либералов», которых, хлебом не корми, дай только возможность сочинить лишнюю резолюцию.

Вот почему ожесточенные споры на съезде разгорелись не по содержанию резолюции, чего, казалось бы, следовало ожидать, а по вопросу о ее форме (должна ли это быть резолюция как таковая или адрес). В первом случае документ подлежал опубликованию в печати, во втором отсылался царю. Наиболее решительно указанные две точки зрения выразили два оратора: А. А. Римский -Корсаков и Гурко. Первый требовал не оглашать резолюцию в печати (сделается достоянием «улицы»; второй решительно заявил, что двух мнений быть не может — резолюцию нужно немедленно опубликовать) [81]. За оглашение резолюции проголосовали 22 губернии, против — 11, одна губерния воздержалась [82]. Было отвергнуто также предложение о посылке адреса и депутации к царю параллельно с опубликованием резолюции (оно собрало только три голоса, против проголосовали 28 губерний) [83].

При этом, однако, в прениях единодушно прозвучало требование сформировать в резолюции пункт о «министерстве доверия» таким образом, чтобы было ясно: «объединенные дворяне» выступают категорически против лозунга «ответственного министерства» [84].

Начальный, ударный абзац резолюции гласил: «XII съезд объединенных дворянских обществ, искони преданных своим самодержцам, с великой скорбью усматривает, что в переживаемый Россией грозный исторический час, когда для крепости и единства государства является особо важным монархическое начало, эта вековая основа государства претерпевает колебания в своих собственных устоях». Далее перечислялись конкретные проявления «колебаний». В государственное управление «внедряются... темные силы», которые «подчиняют своему влиянию верхи власти и посягают даже на управление церковное». Церковь «угнетена». Гражданское управление страны «потрясено». Власть не обладает «единством мысли и воли и не пользуется доверием народа». Центральный пункт о создании «министерства доверия» был сформулирован следующим образом: «Необходимо создать правительство сильное, русское по мысли и чувству, пользующееся народным доверием и способное к совместной с законодательными учреждениями работе; однако ответственное только перед монархом, оно должно быть вооружено в лице председателя Совета министров полнотой власти и сплочено единством общей программы» [85]. Резолюция была принята единогласно под бурные аплодисменты [86]. Она (прежде всего указанный выше пункт) означала присоединение «объединенных дворян» к «Прогрессивному блоку».

Кадетский официоз поспешил объявить осуждение съездом письма Струкова фактом исторического значения, колоссальным сдвигом «объединенного дворянства» влево. «На наших глазах, — говорилось по этому поводу в передовой, — совершается огромный сдвиг, который еще вчера казался невероятным... создавшееся положение совершенно исключительно» [87].

Такая оценка была далека от действительности: «объединенные дворяне» стали оппозиционерами поневоле. Являясь крайними реакционерами и монархистами, они вынуждены были присоединиться к ненавистному племени «прогрессистов» и заявить о своем отчуждении от верховной власти, но это не означало действительного полевения. Съезд показал, что «объединенные дворяне» продолжали оставаться такими же «зубрами», как и Марков 2-й, несмотря на то что на этот раз он даже не был допущен на съезд. Даже самые «левые» из них не уставали твердить, что они прежде всего правые, правые, правые... Раньше и теперь заявляю, говорил Львов, что, работая в Земском союзе, был и остаюсь там крайним правым [88].

Как мы помним, треть губерний выступила за одобрение письма Струкова, хотя революция уже заглядывала в окна дома Офицерского собрания, где проходил съезд. Несмотря на единогласное принятие резолюции, 25 дворян — участников съезда в пику большинству составили собственное постановление, в котором указывали, что «долг благородного российского дворянства верноподданнически донести до сведения державного вождя земли русской о современном тяжелом внутреннем положении России и выразить ему, что, следуя завету и примеру предков, дворянство самоотверженно готово всеми средствами помочь государю победить врага и вывести отечество из настоящего положения на путь процветания». 25 дворян требовали, чтобы обращение к царю со стороны съезда последовало «непосредственно через председателя совета, смело, прямо и открыто, и не может вопреки традициям быть объявлено во всеобщее сведение вне съезда до доклада его величеству» [89].

Несомненно, что, если бы политическая конъюнктура, с точки зрения царизма и дворянства, несколько улучшилась, мнение указанного меньшинства мгновенно бы стало мнением большинства. «Объединенные дворяне» наступали на горло собственной песне, и это обстоятельство лишний раз подчеркивает силу и глубину кризиса, переживавшегося царизмом накануне революции.

Как уже известно, на XII съезде дворянская организация ставила задачу не только выразить отношение к кризису власти, но и преодолеть свой собственный кризис. Последнее они рассчитывали достигнуть с помощью организационных коррективов. После того как 24 губернских предводителя вынесли 12 мая свое постановление, Постоянный совет понял, что ему придется согласиться на их требования, тем более что и в самом совете были сторонники реформирования § 13 и других пунктов устава. На заседании 23 октября так и было сделано. В принятом постановлении § 13 исключался. Вместо него вводился § 14, согласно которому Постоянный совет мог обращаться к «высшему правительству» только тогда, когда на чрезвычайном заседании совета в присутствии не менее половины всех губернских предводителей дворянства две трети собравшихся проголосуют за такое обращение, причем заседания должны проходить в Москве, а не в Петербурге [90].

Примечательно требование о перенесении важных заседаний Постоянного совета в Москву. Мусин-Пушкин вообще предложил всю деятельность совета перенести в Москву, но это было признано чрезмерным и отвергнуто 22 голосами против двух [91]. Формально это предложение мотивировалось тем, что губернским предводителям, которые по уставу являлись членами совета, легче и быстрее доехать до Москвы, чем до Петрограда. В столицу же они не успевают приезжать вовремя, повестки о предстоящем заседании часто получают уже после того, как заседание состоялось, и в результате Постоянный совет на деле превратился в очень немногочисленную коллегию, решающую все дела от имени совета. В действительности, хотя об этом вслух не говорилось ни слова, за этим требованием стояло нечто гораздо большее, а именно попытка если не оторвать, то по крайней мере ослабить главный источник силы и влияния руководящей группы совета — правительственные и придворные связи.

На съезде была принята также поправка к уставу, полностью отменявшая кооптацию. По поводу кооптированных опять говорилось, что «эти лица в большинстве случаев высоко стоящие и живущие в гор. Петрограде, которые вместе с тем и допускаемы этим самым фактом на съезд». Была принята поправка Олсуфьева, предоставлявшая Постоянному совету право выбирать место для своих заседаний. В остальном постановление совета от 23 октября было принято без изменений [92].

Поскольку изменения устава были произведены в желательном для большинства губерний духе, Крупенский на следующем заседании съезда (2 декабря) предложил послать письмо от имени президиума съезда к вышедшим дворянским обществам с просьбой вернуться, а заодно обратиться с призывом о вступлении тех дворянских обществ, которые до этого не входили в общедворянскую организацию [93]. Это предложение было принято, и новый председатель совета разослал соответствующие письма как первым, так и вторым (тифлисскому и кутаисскому губернским обществам), но адресаты уже не успели ни вступить, ни вернуться — помешала Февральская революция.

Председателем Постоянного совета съезд избрал Самарина, причем заочно. Первый раз он был выбран но этот пост (и тоже заочно) в 1912 г. Тогда Самарин отказался. Теперь он дал согласие. Выбор, конечно, был не случаен. Позже его единогласно избрали московским губернским предводителем, и ему была устроена «необычайная овация». В свою очередь, столичное дворянство, демонстрируя свою оппозиционность, избрало своим губернским предводителем князя В. М. Волконского [94]. Самарин был самой авторитетной фигурой российского дворянства, стяжавшей себе славу несгибаемого борца против «темных сил» и Распутина в защиту православной церкви. Его избрание председателем совета явилось, так сказать, организационным выражением дворянской оппозиционности.

На этом фоне становится понятной акция Родзянкр, предпринятая в январе 1917 г. в связи с роспуском Думы. Когда председатель Совета министров показал ему три подписанных царем указа о роспуске Думы, предусматривавшие три разных варианта этого роспуска (полный роспуск и новые выборы, роспуск до окончания войны и роспуск на неопределенное время без указания даты), из которых он мог выбирать любой, Родзянко в ответ на этот шаг обратился с призывом за помощью... к Совету объединенного дворянства. «Я оказался вынужденным, — объяснял он, — искать ту организацию общественного характера, которую упразднить и заставить молчать невозможно (?) по самому существу дела». С этой целью он вызвал из Москвы Базилевского и Самарина с его товарищами по Постоянному совету князем Куракиным и Карповым и петроградского предводителя Сомова. «Разъяснив им положение вещей и возможность моего ареста (?!) и высылки, я просил в этом случае их стать на страже интересов страны... Представители дворянства вполне разделяли мою точку зрения и поняли мои опасения...» [95].

Кроме них, из Москвы прибыли Г. Е. Львов, Челноков и Коновалов [96], и вот этой «великолепной семерке», по мысли Родзянко, предстояло спасать положение. Его опасения оказались напрасными, страхи преувеличенными, а вся деятельность Самарина свелась к тому, что он испросил аудиенцию у царя, где изложил последнему снова все то, что Николай II слышал уже десятки раз. Родзянко также сообщает, что на 19 января было решено созвать съезд «объединенного дворянства», но вряд ли это утверждение соответствует действительности: во всяком случае, в архиве Постоянного совета, полностью сохранившемся, на этот счет нет ни малейших намеков.

Свидельство Родзянко интересно и с другой стороны. Оно говорит, во-первых, о том, что в либеральном общественном мнении объединенное дворянство» и всероссийские Земский и Городской союзы выносились за скобки единой оппозиции, и, во-вторых, дворянские организации и их Постоянный совет по-прежнему представляли в его глазах внушительную политическую силу, способную на многое. Иначе говоря, итоги XII дворянского съезда были расценены в широких помещичье-буржуазных кругах как симптом возрождения и упрочения организации.

Такое представление уже не соответствовало действительности. По всему было видно, что этот съезд был началом конца общедворянской организации: у царя позиции были подорваны, главная ударная сила — Постоянный совет — разоружен, а сами «объединенные дворяне» деморализованы.

Обладавший весьма тонким нюхом по части всяческого гниения и разложения, нововременский журналист понял это еще задолго до XII съезда. В статье с показательным заголовком «Домогательства справа» Меньшиков в связи с письмом Струкова ставит коренной вопрос: соответствует ли действительности претензия дворянства считать себя опорой России? Ответ давался резко отрицательный.

Около 200 лет «Россия была предоставлена в исключительное распоряжение «служилому сословию»», т. е. дворянству. И что же, выполнило ли оно свой долг? «К глубокому сожалению, нет». Благодаря дворянству «народ вышел из крепостного быта менее цивилизованным, чем он был в эпоху писцовых книг...». «И после освобождения власть дворянской бюрократии не прекращалась, как не прекращается она и до сих пор». Но она все больше разбавляется за счет разночинной интеллигенции. Необходимость заставляет обращаться не к званиям, а к способностям. Самой выразительной была концовка статьи: «Не хочется употреблять неприятных выражений вроде «банкротство», «крах» и т.д.», но затрудняешься обойтись без них. «Мало ли что в истории было да сплыло». Дворяне — это всего лишь один процент населения, «притом ни образованностью, ни талантами, ни героизмом дворянство уже не представляет исключения среди других обеспеченных кланов» [97].

Это уже было похоже на отходную и, самое главное, проповедовал ее человек, альфой и омегой поведения которого было пресмыкательство перед власть имущими, человек, который незадолго до войны ядовито высмеивал претензии буржуазии занять место дворянства, награждая при этом «первенствующее сословие» всевозможными добродетелями и достоинствами.

В истории царизма было немало конфликтов между короной и дворянством. Они возникали по разным поводам, по-разному кончались, но всегда неизменным оставалось главное: связка царь — поместное дворянство продолжала оставаться самым тесным, органичным, испытанным веками единством, стержневым элементом абсолютизма, определявшим его силу и прочность. И вот теперь «порвалась связь времен». Разобщилось то, что выглядело нерасторжимым. Перестал функционировать сам механизм взаимопонимания и взаимодействия. И именно в этом состояла катастрофичность ситуации для царизма в целом — не только для верховной власти как таковой, но и для самого поместного дворянства. Сорвавшись со своей единственно возможной орбиты вращения, оно потеряло себя, превратилось из сплоченной политической силы в распыленную группу обывателей, бессильно застывшую в ожидании катастрофы. Верховная власть и господствующий класс изолировались друг от друга в тот момент, когда взаимное сплочение было для них особенно необходимым.

Черносотенцы

Только черносотенцы остались верны самодержавию до конца в том смысле, как эту верность понимали в Царском Селе. «Союзники» были последними союзниками царской четы, которая расценивала их как реальную и притом крупную политическую силу. В представлении царя и его супруги именно черносотенные организации вели за собой основную массу русского народа.

«Правительство, — показывал Щегловитов, — возлагало на правые организации величайшие надежды, усматривая в них опору существующего порядка...» [98]

В действительности, однако, черносотенные организации еще задолго до войны превратились в армию, не имевшую личного состава. Обещанные их главарями тысячи местных отделов, охватывающие миллионы членов, оказались мифом. Многие организации существовали только на бумаге. Другие представляли собой малочисленные группы, в которых основной контингент составлял босяцкий и уголовный элемент. Главари «союзов» как в столицах, так и на местах находились в состоянии непрекращающихся войн и соперничества друг с другом, принявших самые скандальные формы, в первую очередь на базе дележа казенных субсидий. Несмотря на исключительное внимание, которое оказывалось черносотенным организациям, начиная с царя и кончая местными властями, все многочисленные попытки со стороны правительства, департамента полиции и губернаторов оживить их деятельность и прекратить распри ни к чему не привели. Накануне и в начале войны «Союз русского народа», возглавляемый А. И. Дубровиным, и «Союз русского народа» во главе с Марковым 2-м находились в состоянии стагнации, а их газеты «Русское знамя» и «Земщину» читали только профессиональные журналисты. В таком же состоянии находился и «Союз русского народа имени Михаила Архангела», вождем которого был В. М. Пуришкевич. Провинциальные «союзы» и отделы являли собой мерзость запустения.

Белецким был послан специальный запрос начальникам губернских жандармских управлений, в котором им предписывалось, «не стесняясь», дать правильную оценку деятельности черносотенных организаций на местах. Сведения, полученные им, показывал Белецкий, «были неутешительны; деятельность означенных организаций выражалась главным образом в форме участия в церковных торжествах и посылке телеграмм царю и отдельным министрам, сами же организации в большинстве распались, большинство деятелей осталось старых, новых идейных работников почти не прибавилось» [99]. Один из самых близких друзей и соратников «союзников», Н. В. Маклаков, вынужден был признать, что его друзья упрекали его как шефа и покровителя черносотенцев, что у них «нет никого, кроме продавшихся журналистов, т.е. таких, которые получали крупные правительственные деньги, кроме так называемых кабацких черносотенцев, нет догматики (т.е. идейности - А. А.), нет чистого исповедания определенного образа политической мысли» [100].

Очередную попытку вдохнуть жизнь в «союзы» предприняли осенью 1915 г. в связи с образованием «Прогрессивного блока», поскольку создание в Думе оппозиционного большинства с его лозунгом «министерства доверия» было воспринято всем крайним правым лагерем как покушение на царское самодержавие. Попытка была задумана и осуществлена в виде съезда монархических организаций с целью объединения их на общей программе борьбы с надвигавшейся революцией и «Прогрессивным блоком». Съезд проходил в Петрограде с 21 по 23 ноября 1915 г.

Идея созыва съезда принадлежала в равной мере как лидерам фракции крайних правых: Маркову 2-му, Замысловскому, Левашеву и др., так и Хвостову с Белецким. Главная трудность состояла в примирении враждующих групп и кланов. Прежде всего необходимо было помирить Маркова и Дубровина (т. е. два главных «союза»), находившихся в состоянии перманентной ожесточенной вражды. Именно эту задачу взяли на себя в первую очередь руководители полицейского ведомства. «Боясь раздоров на съезде, А. Н. Хвостовым и мной, — свидетельствовал Белецкий,— было устроено примирение А. И. Дубровина с Марковым» [101]. Вся подготовка к съезду, как и его работа, также находилась под их полным контролем. С представителями монархических организаций вели предварительные разговоры как Хвостов, так и Белецкий, а когда съезд открылся, то Марков, Замысловский, Левашев, Барач, Восторгов и правые члены Думы «по соглашению с А. Н. Хвостовым вели программную работу», посвящая А. Н. Хвостова, а Замысловский иногда и Белецкого в ход работ комиссий и общих собраний [102].

Главным орудием примирения и сплочения всех черносотенных организаций была выбрана... респектабельность. Предполагалось, что если съезд «облагородить» участием в нем светских и духовных сановников, членов Государственного совета и Думы, то разношерстная и буйная ватага провинциальных «союзных» главарей не посмеет превратить его в поле очередной междоусобицы и чинно пойдет за своими высокопоставленными наставниками по пути объединения и единства действий. С этой целью на съезд были приглашены два бывших министра внутренних дел — А. А. Макаров и Маклаков — и экс-министр юстиции Щегловитов. Формально они никогда не состояли ни в одной «союзнической» организации, но их черносотенная безупречность не вызывала сомнений даже у самых оголтелых ревнителей «союзнического» дела.

На съезд прибыли также два митрополита (из трех): петроградский — Владимир и московский — Макарий. Явились также все наличные ультраправые члены Думы и Государственного совета во главе с их председателями Левашевым и Бобринским, сенатор Римский-Корсаков, а также Белецкий. Всего набралось около 240 человек. По предложению организационного бюро председателем съезда был избран Щегловитов [103].

Казалось, замысел инициаторов съезда удался. Явных эксцессов не произошло. Щегловитов произнес речь, смысл которой был выражен в броской фразе (принадлежавшей, однако, не ему, а Меньшикову): «Паралитики власти вяло борются с эпилептиками революции» [104]. В принятой резолюции роспуск Думы признавался своевременным, выражалось удовлетворение произведенной сменой крамольных министров, осуждались Земгор и ВПК и т. д. [105]. Цель съезда, по признанию его устроителей, состояла в Том, чтобы сорганизовать контрблок, противостоящий «Прогрессивному блоку.», и выступить с заявлениями, которые уравновесили бы заявления общественных организаций . Был избран также совет съезда, которому отводилась роль центрального комитета, объединяющего и направляющего деятельность всех «союзных» организаций. [106]

Однако в действительности съезд полностью провалился. Когда Щегловитов при оглашении проекта резолюции проигнорировал требования оппозиции о поправках, оппозиция демонстративно с шумом ушла с заседания. Значительная часть участников съезда во главе с нижегородским викарным епископом Макарием Гневушевым объявила себя сторонниками церковно-народной группы, создаваемой в противовес бюрократически-думской группе. Она также потребовала свободной дискуссии. В ответ на категорическое заявление Щегловитове, что он никакого обсуждения не допустит, архимандрит Виталий под шум и шиканье столичных «союзников», в свою очередь, заявил, что в таком случае незачем было созывать съезд. На последнем заседании один из ораторов указанной группы обвинил президиум съезда в том, что тот самовольно забрал в свои руки руководство правыми организациями [107].

Большое недовольство у значительной части съезда вызвал и состав совета. В этом отношении (как и для оценки морального облика «союзных» главарей и черносотенства в целом) любопытен документ — письмо-обращение известного московского «союзника» Орлова с грифом «весьма секретно» к не менее известному и весьма авторитетному в «союзнических» кругах протоиерею Восторгову, одному из руководителей петроградского съезда. Начав с того, что «все правые деятели» ожидали от съезда принятия «глубоко важных решений, которые создадут из монархических организаций одно стройное и мощное тело», Орлов далее писал: «Но когда съезд закончился, то многие из представителей различных монархических организаций покинули зал с тяжелым сознанием, что съезд далеко не выполнил своих задач. Особенно ярко сказалось это в деле избрания членов монархических организаций в совет съезда, который должен выполнять функции центрального комитета всех монархических организаций». Автор письма подробно излагал свои претензии по этому поводу в духе лучших «союзнических» традиций. Почти все члены совета принадлежат к «Союзу русского народа», а другие монархические организации обойдены. Но главное даже не это, а персональный состав Совета. «Наряду с Вашим высокопревосходительством» в него вошли такие господа, как Шинкаревский — «абсолютное ничтожество», Бобров — «наймит правого движения», получающий 100 руб. вознаграждения у Главного совета («Союза русского народа»), Кельцев — человек, имевший в прошлом дело с прокурорским надзором, Соколов — недоучившийся студент. У широкой публики может создаться впечатление, что «монархическое движение не имеет ни авторитета, ни имен, ни просто ярких деятелей, популярных среди народной толщи, что все правые партии состоят из нескольких бывших министров, да из каких-то ничтожеств, никому не известных, а если известных, то с самой плохой стороны». А между тем это не так: «И у нас есть крупные имена.., так, например, И. В. Плеве, тайный советник Иловайский, Н. П. Муратов, А. А. Сидоров, профессор В. Ф. Залесский, профессор Вязигин и целый ряд других, но их на съезд не пригласили».

Перечень «крупных имен», который Орлов противопоставил «наймитам» и «ничтожествам», лучше всего показывает, как в действительности обстояло дело у «союзников». Сам Орлов, если воспользоваться его собственным выражением, принадлежал к числу «союзников», которые были известны «с самой плохой стороны» [108]. Конкретно Орлов предлагал при первой возможности переизбрать совет «с таким расчетом, чтобы в него попали представители всех имеющихся в России правых организаций» [109].

Разочарованы съездом были обе стороны — не только провинциальные «низы», но и столичные «верхи». В своих показаниях Щегловитов отмечал, что инициаторы съезда «усиленно» просили его взять на себя председательствование «в видах объединения этих чрезвычайно раздробившихся организаций». И у них и у него «была мысль», что его участие в качестве председателя «даст возможность несколько объединить эти группы».

Только единство, на его взгляд, «могло сделать их сколько-нибудь жизнеспособными». Результатом было «глубочайшее разочарование: я увидел, что достигнуть объединения... нет никакой возможности. Вот почему я и отказался потом председательствовать в сохранившемся после съезда совете из лиц, выбранных на этом съезде» [110].

Макаров показывал, что находился на съезде минут 20, «по большой просьбе, для того чтобы своим отсутствием не причинить им (устроителям. — А. А.) демонстративно неприятностей». Узнав из газет о своем избрании в совет, он немедленно заявил об отказе быть членом [111]. Неудача съезда была предопределена еще до его созыва. «Мятежники-провинциалы согласились принять участие в петроградском съезде только потому, что у них в кармане уже лежало разрешение на свой съезд в Нижнем Новгороде, назначенный на 26 ноября, т. е. сразу после первого. Представители поволжских монархических организаций демонстративно отказались приехать на петербургский съезд, обвинив руководителей съезда в том, что они хотят захватить власть [112]. Действительно, в ходе съезда была предпринята попытка не допустить нижегородского сборища [113]. Не только петроградских заправил, но и главного шефа «союзников»— департамент полиции — беспокоила мысль о компрометации идеи создания черносотенного контрблока, если решать ее станут вожаки из Астрахани, Саратова, Одессы.

В цитированном докладе петроградского охранного отделения начальник его Глобачев, отметив, что либеральной прессе не удалось «доказать с достаточной убедительностью черносотенно-погромную опасность монархистов, так как наличность среди участников совещаний (т. е. съезда. — А. А.) видных и авторитетных правых деятелей в достаточной степени гарантировала «приличный» исход съезда... без... демонстративных и резких эксцессов», подчеркивал, что в Нижнем Новгороде картина будет иной. По имеющимся агентурным сведениям, этот съезд может «привести к ряду нежелательных и более чем неудобных выступлений со стороны преобладающих там менее уравновешенных и менее дальновидных правых... Чувствуя себя здесь в присутствии видных деятелей Государственного совета и Государственной думы как бы на втором месте и не решаясь открыто выступить со свойственной им резкостью выпадов и резолюций, эта среда крайних и неумеренно правых монархистов все время сдерживалась надеждами на возможность развернуться во всю именно на съезде в Нижнем Новгороде, одним из видных организаторов коего является Дубровин» [114].

Что же не устраивало в Петрограде людей, которых даже начальник охранки называл «неумеренно правыми»? С его точки зрения, причина недовольства провинциалов сводилась к убеждению, что петроградский съезд не был всероссийским — не была представлена провинция, особенно район Поволжья, где черносотенцы гораздо правее. Правых с Волги, указывал Глобачев, явилось на петроградский съезд «весьма мало, и все они определенно высказались в том духе, что петроградские совещания не носят истинно монархического характера, а поддерживают даже либеральных министров» [115].

Несостоятельность приведенной версии очевидна. Обвинять Маркова 2-го, Замысловского, Левашева, Римского-Корсакова и им подобных в сочувствии «либеральным» министрам было просто нелепо. Обе стороны были настолько «крайние» и «неумеренные», что обнаружить различие между ними невозможно даже под электронным микроскопом.

Из письма редактора черносотенной саратовской газеты «Волга» Н. Тихменева от 1 сентября председателю одесского «Союза русских людей» А. Н. Родзевичу видно, что вопрос о нижегородском съезде был принципиально решен уже в то время. К. Н. Пасхалов, писал Тихменев, сообщил ему, что в Нижнем Новгороде два тамошних богача мукомола «отнесутся к нашему съезду хорошо». Поэтому следует попробовать заручиться их поддержкой (из-за денег), «я им пошлю постановления нашего (по-видимому, саратовского совещания черносотенцев 27—29 августа 1915 г. — А. А.) совещания, а Вы заведите переписку с ними или еще лучше съездите... Так как общее мнение, что правительственных субсидий следовало бы избегать». Пасхалов, писал Тихменев, считает необходимым «пригласить к участию в съезде всех видных монархистов как гостей: Маркова, Дубровина, Восторгова, Пуришкевича и др. Пусть грызутся между собой, но спасать родину обязаны все. Сегодня я получил телеграмму от митрополита Макария, он благословляет наш почин» [116]. Письмо Тихменева свидетельствует, что нижегородский съезд был задуман именно как вызов столице: даже Дубровина предполагали пригласить только как гостя, хотя правее Дубровина уже никого не могло быть. Намерение обойтись без казенных денег также объяснялось стремлением сохранить свободу рук в отношении Петрограда — источника всех и всяческих субсидий.

Следовательно, обвинение провинциальными «союзниками» своих столичных влиятельных собратьев в «левизне» было всего-навсего предлогом для оправдания необходимости созвать Собственный съезд, свободный от петроградских влияний.

В чем же тогда заключалась истинная причина разногласий между столичными и провинциальными «союзниками»? Несомненно, известную роль здесь играли чисто личные, амбициозные мотивы — обида провинциальных «низов» на высокомерие и господство столичных «верхов». Но и этого было бы недостаточно, чтобы привести к столь открытому и демонстративному бунту провинциалов, в конечном итоге полностью зависевших от своих столичных обратьев и, главное, от департамента полиции. Факты показывают, что указанные причины, в свою очередь, являлись следствием, внешним проявлением другой, гораздо более глубокой причины, на которую еще задолго до описываемых событий указывал В. И. Ленин.

В статье «О черносотенстве» в сентябре 1913 г. В. И. Ленин писал: «В нашем черносотенстве есть одна чрезвычайно оригинальная и чрезвычайно важная черта, на которую обращено не-достаточно внимания. Это — темный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий». И черносотенным заправилам с этим фактом приходится считаться. «Крайне правые, — продолжал В. И. Ленин, — партия помещиков: Но ограничиться связями с одними помещиками они не могут. Им приходится прикрывать эту связь и делать вид, что они защищают общенародные интересы... Безопасно такая игра не проходит» [117].

В этом и состояло противоречие черносотенного движения в России, обусловившее его полный провал, следствием которого и были бесконечные междоусобицы среди «союзников» — марковцев с дубровинцами, провинциалов с петербуржцами, Пуришкевича с Марковым и Замысловским. и т. д. и т. п. Уже само название «союзов» говорит о том, что они были рассчитаны на завоевание широких народных масс, в первую очередь крестьянских. А защищать при их помощи намеревались антинародные, помещичьи интересы. Необходимость обращаться к массам и страх перед этими массами неизбежно вели к отчуждению и взаимному недоверию между помещичьими «верхами» черносотенства и его провинциальными «низами», пытающимися выдать себя за представителей этих масс, между «благородными», с одной стороны, и «плебеями» — с другой.

Из сказанного отнюдь не следует, что Бобринский, Макаров и другие заблуждались насчет истинного положения дел в «союзах». Они отлично знали, что никого, кроме немногочисленных, преимущественно деклассированных, а то и просто босяцких элементов за редкими исключениями эти местные черносотенные функционеры не представляют, что народ так же далек от «союзников»-провинциалов, как и от них самих. Не был для них секретом и моральный ценз местных «союзных» заправил, многие из которых должны были бы находиться за тюремной решеткой, если бы не особое отношение к ним властей предержащих. Но в том-то и состояла безвыходность ситуации, что, зная истинное положение дел, испытывая брезгливое презрение бар, вынужденных якшаться с подонками общества, та же власть предержащая и «верхи» черносотенства все свои надежды по части завоевания масс возлагали на этих «плебеев», поскольку никого другого в их распоряжении не было.

Естественно, что на петроградском съезде эта ситуация не могла не обнаружиться. Суть ее очень точно выразил А. А. Бобринский в письме Щегловитову, написанному 22 ноября, т. е. в самый разгар работы съезда. Бобринский предупреждал, что ему придется или воздержаться от подписания предложенных резолюций, или подписать их, оговорив свое несогласие по конкретным пунктам. «Возражения мои, — пояснял Бобринский свою позицию, — зиждутся на том соображении, что съезд монархистов представляет из себя, как-никак, улицу, правую улицу — но все же толпу. При таком составе съезда нам следует соблюдать сугубую осторожность во всем, что касается верховной власти. Мне сдается, что наши сегодняшние резолюции грешат в отношении этой железной осторожности». Перечислив далее эти «неосторожные» пункты (удаление нежелательных министров и сожаление об уходе желательных, указание «на знаменитое строго конфиденциальное» письмо восьми министров), Бобринский писал: «...все это предметы, о которых вполне приличествует рассуждать и даже заявлять членам Государственного совета... Но улица, хотя бы и совсем правая, не должна бы, по моему мнению, позволять себе давать указание государю или критиковать его действия» [118].

Как видно из доклада Глобачева, черносотенная элита, ясно представлявшая себе, во что выльется нижегородское сборище, не собиралась в нем участвовать. «Совершенно болен, и понятно, не поеду в Нижний Новгород, куда меня усиленно зовет почтеннейший, но и неопытнейший Н. Н. Тиханович», — писал Замысловскому из Харькова 19 ноября один из его соратников по третьей Думе, архиправый профессор А. Вязигин. Присутствие на съезде таких господ, «как уличенный в грязных делах Котов-Колошенко... подрывает доверие к съезду и общему делу в широких кругах безразличных... Ведь я знаю главарей монархического движения с 1905 г. и могу учесть их государственный смысл и значение. Однако прямо скажу, что там есть только 2—3 человека, пригодных для совета» [119].

20 ноября 1915 г. Л. А. Тихомиров записал в дневнике по поводу готовящегося в Нижнем Новгороде съезда: «Но Кологривов приходит в ужас при одной мысли спутываться с этими господами. Щечков тоже, конечно, не поедет. Ну, само собой разумеется, что я не только не поеду, но и говорить-то с ними не хочу... С гг. Дубровиными, Васьками Орловыми и пр. и пр. я не могу иметь дела... Впрочем, с этой распущенной толпой всевозможных «союзников», полагаю, не только я, но и гениальнейший Человек ничего бы не мог сделать» [120].

Бойкот нижегородского съезда «приличными» черносотенными деятелями заранее обрекал его на неудачу, и один из его инициаторов из числа немногих идейных черносотенцев, К. Н. Пасхалов, это хорошо сознавал. Еще 29 октября в письме Маклако-ву он выражал опасения по поводу вероятного провала съезда. «Съезд монархистов разрешен в Нижнем Новгороде с самой широкой программой», — сообщал он. Но «очень скверно будет», если он кончится провалом. «А это весьма возможно. Все правые главари исподличались и переругались, а многие и изменили. Я даже представить себе не могу, кто может приехать на нижегородское наше совещание иъ лиц, пользующихся авторитетом и влиянием в действующих и правящих кругах. Увы, дворянство осталось совсем в стороне от монархического (в смысле «союзнического». — А. А.) движения благодаря безучастию главарей — Самариных, Хомяковых и др. Купец — весь либерал... Только еще среди духовенства находятся епископы сочувствующие А масса: мелкие лавочники, артельщики, чинуши — не выше надворного, и ни гроша денег. Прямо горе-горькое. Буду слезно молить, кого могу, приехать в Нижний, помочь нам несчастным, и первым долгом Вас» [121]. Таким образом, Пасхалов понимал, что нижегородские «бунтовщики» не могут обойтись без тех, против которых они и затеяли свой съезд.

Опасения Пасхалова стали подтверждаться уже в ходе подготовки съезда. Другой инициатор и организатор съезда, глава астраханских I «союзников» Н. Н. Тиханович-Савицкий, жаловался в письме Родзевичу от 4 ноября, что «дело со съездом, обстоит неважно» — на 300 разосланных приглашений откликнулись всего 31 «союзов» и лиц. Но и из этих 31 «наверняка будут лишь Астрахань, Саратов, Одесса, Ярославль, Вологда Ростов-на-Дону, Рязань, Симферополь, Тамбов, Горбатов, Шуя и персональна, 4 человека, включая Пасхалова и Дубровина. Остальные ссылаются на дальнее расстояние, отсутствие денег или вообще ничего не пишут о съезде» [122].

Стратегический замысел устроителей Нижегородского съезда состоял в том, чтобы увенчать его отправкой депутации к царю, которая должна была поднести ему икону, уже заранее заказанную и изготовленную. С этой целью еще в сентябре были предприняты шаги, направленные на то, чтобы заручиться поддержкой Фредерикса и Нилова. В это дело включился и Маклаков, обещавший помочь, чем может [123]. Прием делегации должен был, по мысли организаторов, резко повысить престиж провинциалов в глазах столичных черносотенных главарей. Однако одиозность нижегородского сборища была так велика, что даже царь при всей своей нежности к «союзникам» понял, что такого вызова «обществу» в момент, когда симулировалось намерение сотрудничать с Думой, делать нельзя, и в приеме депутации «нижегородцам» отказали.

Пасхалов был в полном отчаянии. «Благожелательство целого ряда правителей к левому (?!) засилью оттерло нас, маленьких людей, от всех областей общественного значения и не на кого нам опереться, а чуть пошевелились, как на нижегородском съезде, то, сами знаете, какая поднялась травля, — жаловался он в письме от 15 декабря князю А. А. Ширинскому-Шихматову. Но еще труднее то, что царь, за права которого мы распинаемся, очевидно, гневается на нас. Это ясно из отказа принять депутацию с иконой и из молчания на нашу верноподданническую телеграмму». Москва не прислала на съезд ни одного представителя, исключая Маркова 2-го и Дубровина, были лишь одни провинциалы. «Ведь это обозначает, что московские просвещенные консерваторы полагали, что в Нижнем они попадут в невежественную толпу, от которой скверно пахнет» [124].

В письме Маклакову от 19 декабря жалобы звучали еще сильнее. «После нижегородского совещания чувствую себя совершенно разбитым, — писал Пасхалов. — Меня охватило чувство глубокой безотрадной безнадежности...» Царь не прислал ответной телеграммы, «а ведь мы только этого и ждали. Только одного слова за нашу черносотенную безграничную преданность». Если бы только была получена царская телеграмма с одним словом «благодарю», «дело наше получило бы удесятеренное значение. Оно заставило бы опомниться «просвещенных консерваторов» Москвы и Петрограда, из коих ни один не рискнул замараться о нашу «плебейскую» толпу, и поняли бы они, что только именно в таком единении с плебеями можно чего-нибудь Достигнуть, потому что без них на кого же обопрутся «просвещенные»? А с другой стороны, и черносотенцы без руководства — сила не только бесполезная, но может быть использована каким-нибудь Стенькой Разиным.

Оба совещания и окажутся бессильными: петроградское — военачальники без войска, а нижегородское — войско без предводителей. И врозь ни те ни другие ничего не стоют. «Благодарю» подвинуло бы к нам «просвещенных», заставило бы сильно чесать в затылке гг. Олсуфьевых, Оболенских (А. Д) и подобных перевертней. Вот в чем ужас безнадежности» [125].

«Ужас безнадежности» черносотенного дела был, однако, в другом — в его полной изолированности от народа. Суть заключалась не в чистоплюйстве «просвещенных консерваторов», как полагал Пасхалов, а в том, что и у черносотенных «плебеев» никого не было. Располагай они какой-либо массой, «просвещенных» не надо было бы ни звать, ни уговаривать. Именно поэтому крайняя правая реакция вращалась в кругу самообмана и иллюзий. «Просвещенные» надеялись на «плебеев», те — на царя, а последний — на тех и других.

Кстати, так нетерпеливо ожидавшуюся телеграмму царя «союзники» получили — она лишь задержалась, и радость Пасхалова была так же велика, как и его недавнее отчаяние. «Как бы хорошо было теперь народиться нескольким монархистским провинциальным сборищам и высказаться в духе нижегородского, но с другими лицами,— стал он немедленно строить широкий планы в письме к Н. Н. Родзевичу от 5 января 1916 г. — Надо посоветовать это и А. И. Дубровину. Пусть он распорядится по своим организациям» [126]. Но последнему было не до новых съездов. «Обращение к войскам набрано, отчет о нижегородском съезде набирается, но когда напечатаем — ведает аллах,— жаловался Дубровин в письме к И. И. Дудниченко от 29 января. Нет бумаги, и она так дорога, что становимся в тупик, что делать. Между нами: подумываем прекратить «Русское знамя». Все взвешено и обдумано. Хочется сбросить с себя костюм Дон Кихота: играем вничью и служим мишенью как для левых, так и для власть предержащих... Развал идет гигантскими шагами» [127].

Быстро сник, вернувшись к прежнему мрачному настроению, и Пасхалов. На нижегородском съезде, писал он Маклакову 18 февраля 1916 г., командированный туда Министерством внутренних дел Ширинский-Шихматов призывал создавать предприятия, лазареты, потребительские общества и т. д., прибавив, что «за деньгами дело не станет», но никаких денег не дали. Дубровин и Полубояринова «изнемогают и собираются прикрыть «Русское-знамя». Это огромная потеря русского дела» [128]. Правительство с «союзниками» не считается, жаловался он в письме Родзевичу от 22 апреля, «у нас нет в руках ни общественных организаций, ни их... средств. А собрать ничтожный съезд и по количеству участников и по отсутствию хотя мало-мальски влиятельных людей — значит только скомпрометировать наше дело. Вспомните хотя наш нижегородский съезд. Вспомните только: из Москвы ни души, хотя я мозоль набил на пальцах от писем. Это не случайность, это вырождение правых в каких-то бесплодных ублюдков, боящихся прикосновения к «черносотенцам». Марков — интриган, Щегловитов выдохся, не зарядившись, Левашев — подставной человек, и даже с самим Дубровиным творится что-то неладное» [129].

Картина в целом нарисована верная, но в вопросе о деньгах Пасхалов явно менял местами следствие и причину. На самом деле царь и правительство не жалели на черносотенцев денег, и если нижнегородские устроители не получили просимых средств, то не потому, что их не хотели дать, а потому что некому и незачем было давать. Становилось совершенно очевидно, что, каких денег ни давай, «союзническая» чернь не сможет ничего организовать и просто их разворует. Прецедентов, когда выданные деньги тратились «союзными» главарями на самих себя, у департамента полиции было достаточно [130].

Субсидирование черносотенных организаций и изданий являлось для министров финансов и внутренних дел не просто важным» а прямо-таки священными делом. Оно находилось под личным контролем царя. Ему ежегодно представлялись подробнейшие отчеты о произведенных выдачах, и царь, который обычно возвращал все преданные ему бумаги по принадлежности, отчеты-ведомости главного управления по делам печати «о приходе и расходе особого кредита», бережно хранил у себя. В отчете за 1915 г. «Перечень изданий, лиц и учреждений, которым оказано пособие» состоял из 82 единиц. Сумма выдач составила 1122 тыс. руб. Вот несколько таких выдач. Замысловский получил 5 тыс. руб., саратовская «Волга»—13,3 тыс., «Голос Руси»—100 тыс., «Земщина» — 145 тыс., «Колокол» — 20 тыс., Пуришкевич — 31 тыс. и т. д. и т. п. [131] 20 января царь «высочайше повелел» дополнительно отпустить на субсидирование правой печати 300 тыс. руб. [132] К этому необходимо добавить, что выдачи, производимые департаментом полиции из секретных сумм, были не меньшими, но нигде не фиксировались.

Единственный, кто действительно перестал получать субсидии, был Дубровин, но это явилось исключительно результатом его плохих взаимоотношений с «союзными» главарями, Марковым 2-м и др., с которыми он насмерть рассорился.

И уже совсем нелепо звучат обвинения черносотенцев в адрес правительства, якобы сочувствующего «левым» [133]. Жалобы главарей черной сотни особенно подчеркивали ничтожность и бессилие «союзников».

«Вчера закончился монархический съезд, — писал Щегловитов 24 ноября 1915 г. Д. И. Иловайскому. — Что Вы о нем думаете? Как все у нас странно, в монархии монархистов только небольшая кучка» [134].

Такие же неприятные для себя признания вынуждены были Желать и другие черносотенцы калибром повыше своих провинциальных братьев. «Трудно даже сказать, кто более революционно настроен — правые низы или левые интеллигентные круги»,— задавал Вязигин вопрос себе и своему корреспонденту князю Д. П. Голицину в письме от 30 ноября [135]. Идея свержения царя, констатировал он в письме от 13 декабря Замысловскому, «к сожалению... пользуется значительным успехом даже в среде правых, не говоря уже о темной деревенской массе и распропагандированных рабочих» [136].

Но, пожалуй, лучше всего состояние черносотенства выразил, сам того не подозревая, некий Дудниченко в письме к своему кумиру Дубровину от 4 ноября 1915 г. «В Вашем письме я ясно вижу и чувствую тревогу, горечь и обиду... Где же наши, где наша мощь? Да разве нет пороха в пороховницах? Да разве иссякла монархическая сила? Вы, Вы должны вдохнуть в нас всех былую мощь и силу...» [137]. Увы, «пороха в пороховницах» не оставалось уже ни крупинки, а «былая мощь и сила» в действительности никогда не существовали.

Тем не менее как «верхи», так и «низы» черносотенства не складывали оружия. Их активность в 1916 — начале 1917 г. даже возросла, причем претерпела известные изменения. Наряду с подготовкой очередного съезда они взяли курс на непосредственное воздействие на царскую чету. Дорога в Царское Село была ими проложена уже давно, а двор, по мере того как росла его изоляция, в свою очередь, охотно встал на путь прямых контактов с черносотенными главарями, притом «нижегородской» разновидности. Царь и особенно царица продолжали считать их выразителями народных настроений и тем более охотно прислушивались к их мнению, что оно полностью совпадало с их собственным [138].

14 декабря 1916 г. императрица писала в ставку: «А вот контраст (с высшим обществом. — А. А.) — телеграмма от «союзов русских народов»... Одни — гнилое, слабое, безнравственное общество, другие — здоровые, благомыслящие, преданные подданные — их-то и надо слушать, их голос — голос России, а вовсе не голос общества или Думы. Так ясно видно, где правда» [139]. «Друг мой, — писала она на другой день, — Дубровин просит меня принять его, можно или нет?» [140] Свидание с Дубровиным по какой-то причине не состоялось, но Тиханович-Савицкий был ею вскоре принят, и беседа проходила в духе полного взаимопонимания.

Выдвижение таких фигур, как Тиханович-Савицкий, в ранг прямых советчиков при дворе свидетельствовало о том, что царизм накануне революции полностью потерял ориентировку, Глава астраханских «союзников» принадлежал к числу немногих, идейных черносотенцев. Но это был явно психически больной человек. Еще в 1907 г. астраханский губернатор в докладе департаменту полиции характеризовал его следующим образом: «Председателем астраханской, народной монархической партии в г. Астрахани состоит г. Тиханович-Савицкий. Человек этот нервнобольной, почти совершенно глухой, крайне экзальтированный... и, будучи человеком неосторожным и беспокойным, весьма часто вре-дит интересам партии и подрывает значение и смысл ее среди населения» [141]. Крыжановский считал Тихановича-Савицкого сумасшедшим [142]. Он к тому же ровно никого не представлял. В 1908 г. в докладе департамента полиции Столыпину говорилось: Тиха-нович-Савицкий «остался окруженным десятком заведомых пропойц, не способных ни на какую полезную деятельность и мечтающих о погромах» [143]. 6 октября 1915 г. начальник астраханского жандармского управления доносил по начальству, что накануне войны «около Тихановича-Савицкого группировалось не более десяти человек союзников». На последнем их недавнем собрании присутствовали всего 24 человека, из них шесть женщин [144].

Одна из идей, с которой носился Тиханович-Савицкий в 1916 — начале 1917 г., состояла в том, чтобы произвести «тихий», незаметный государственный переворот путем кодификационных «исправлений» основных законов. Эта идея очень сочувственно была встречена царицей. «Я, кажется, говорил Вам, что известная Вам особа (императрица.— А. А.) на мое указание на необходимость скорейшего исправления неправильной кодификации основных законов ответила, что также находит это очень важным», — писал он Замысловскому 18 января 1917 г. Поэтому надо быстрее приниматься за дело. Выразили согласие «заняться этим» Бутми и Була-цель. «И Вас я прошу присоединиться к ним». Тиханович предлагал разработать три проекта: «1) с основательными изменениями, 2) со средними, 3) с незначительными, легко приемлемыми (без страха), но в каждом из них следует оставить лазейку, допускающую дальнейшее совершенствование их в порядке верховного управления... Дело это знают: я, Вы, Марков, Гредингер, Бутми, Булацель — и довольно» [145]. В своем письме временному совету монархических съездов в Петрограде, копию которого он послал А. Ф. Булацелю 8 ноября 1916 г., Тиханович одним из пунктов повестки очередного черносотенного съезда, планировавшегося на 16 ноября, также предлагал поставить вопрос «об исправлении неправильностей кодификации новых основных законов» [146].

Но он и его соратники понимали, что «исправление кодификации» — дело долгое, а обстановка такова, что требовались пожарные меры для спасения режима. 5 мая 1916 г, Тиханович-Савицкий в письме Родзевичу сообщал: «Н. Д. Облеухов (вполне наш), близко стоящий к Пуришкевичу», задается вопросом: «не поздно ли?». «Пасхалов потерял веру в восстановление самодержавия окончательно; сказать правду, и я в глубине души колеблюсь, а Вы знаете, какой я упорный».

Однако горячие призывы Тихановича к объединению и энергичной работе разбивались о стену уныния и неверия. «Дубровин, Тихомиров, Пасхалов и др. пишут, что также чувствуют себя потерявшими силу для борьбы»,— сообщал он в Петроград А. И. Соболевскому 18 мая. Тем не менее и Тиханович, и другие вожаки черносотенства продолжали возлагать надежды на созыв нового съезда монархистов. Нельзя поддаваться отчаянию, призывал Тиханович, надо готовить съезд: «У нас пособников мало, и нам придется работать самим. Съезд надо устроить в начале или середине июня, перед ним предварительное двухдневное совещание в Москве, в которое привлечь наиболее полезных немногих москвичей: Тихомирова, Савостина и др., то же в Петрограде. В Петрограде надо наладить и подыскать влиятельных людей и разузнать настроение наверху». «Нельзя опускать руки... Именно теперь-то мы и должны отыскать нужных людей, через которых могли бы влиять (на царя. — А. А.). Власть слабеет, устала, изверилась; надо ее ободрить, вспрыснуть русской живой верой. Кроме того, и союзы могут оказывать известное влияние своими телеграммами членам правительства, к чему мы и побуждаем их» [147].

Основная задача черносотенцев — поддержать власть в трудную для нее минуту, направить ее, дать ей определенную программу действий. «Союзы» в этом отношении у власти в долгу. «С какой радостью опирались на нас, но мы ничего не дали и ничего не указали... Теперь это надо изменить и надо дать определенные указания. Вы пользуетесь среди провинциальных монархистов уважением, и на Вашу помощь рассчитывают, и Вы ее дайте» [148].

Другой активный провинциал, Тихменев, хлопотавший о съезде, в письме к Родзевичу от 9 мая также рисовал печальную картину. Реально существуют три правительства: «старца» («более сильное, чем другие»), «организованного кадетства» и официальное правительство. Последнее «самое слабое и нерешительное». Поэтому воздействие предстоящего съезда монархистов на официальное правительство бесполезно. «Единственная надежда... на обращение съезда к верху». Что касается самого съезда, то надо определить точную дату созыва, например 15 июня, «и настойчиво звать все монархические организации к участию». Полубояринова обещала дать большой зал в своем доме — на 200—300 человек. Марков «наружно» встретил идею съезда с сочувствием «и выразил лишь опасение, чтобы съезд не был слишком малочисленным. Отчасти на это настроение Маркова, нужно думать, повлиял и полный развал совета петроградского совещания» [149].

Съезд так и не был созван. Переписка, хлопоты, переговоры о съезде продолжались всю вторую половину 1916 г. и в январе—феврале 1917 г. — практически до начала революции. Последние два письма Тихановича-Савицкого, где речь идет о съезде, датированы 8 и 15 февраля. Первое из них было адресовано Маркову, второе — Дубровину [150] . Главная причина того, что съезд не состоялся, заключалась в понимании черносотенными «верхами», к которым тщетно взывали их младшие собратья, что он будет выглядеть еще более жалким, чем два предыдущих. Это преобладавшее в среде черносотенной элиты настроение хорошо выразили в своем письме Соболевскому от 6 января 1917 г. профессор Кулаковский: «Вы мне объяснили съезд правых с вмешательством (с участием. — А. А.) Щегловитова. Но неужели можно считать какой-либо силой Маркова или «Земщину», «Колокол», саратовскую «Волгу»? Это рептилии, а не сила...» [151]

В последние месяцы существования царизма черносотенные «низы», включая того же Тихановича-Савицкого, переносят центр тяжести своей деятельности на непосредственное воздействие на верховную власть, причем адресуются, и это весьма показательно, прежде всего к императрице. «Непременно к 14 (февраля. — А. А.) надо обратиться с ходатайством об укреплении самодержавия... Еще имейте в виду, что главный оплот самодержавия теперь государыня»,— сообщал в письме от 14 января одному из своих адресатов Родзевич [152].

Выше указывалось, что в январе Тиханович-Савицкий получил аудиенцию у царицы. О содержании беседы мы узнаем из письма Тихановича от 31 января Маклакову. «То, что я буду сейчас писать Вам, — предупреждал Тиханович, — знают только Марков, Замысловский, Булацель, Пасхалов и Вы; И. Г. Щегловитову подробностей не говорил, хотя императрица и предупреждала его, что я буду говорить с ним». Беседа длилась почти час, «выяснил ей опасность положения... высказал, какие, по нашему мнению, следует принять меры теперь, а также потом, коренные... Просил права доступа к государю и царице в любое время».

Прием, оказанный Тихановичу, превзошел все его ожидания. «Впечатление я вынес в высшей степени отрадное. При прощании царица сказала мне на ухо: «Государь велел передать Вам поклон и сказать, что любит и ценит Вас». Это оценка деятельности всех нас, правых». Далее автор письма сообщал, что «по приказанию царицы» он говорил с Голицыным, Добровольским, Раевым и Щегловитовым. Раев сказал: «Мы должны объединиться сверху донизу». Царь обещал в следующий свой приезд повидаться с Тихановичем. «Нам надо добиться, — заключал автор письма,— чтобы окружить государя и в Царском и в ставке только правыми и к этому надо идти сейчас. И надо быть ближе к царице, не дать ей уйти от нас» [153].

Чего же, собственно, хотели добиться от верховной власти Марковы, дубровины, тихановичи, тихменевы и пр.? Все, что они предлагали, носило в основном репрессивный характер. Прежде всего они требовали санкций в отношении Думы, жесткого правительственного контроля над деятельностью Земского и Городского союзов, обуздания печати. Именно в деятельности этих трех институтов они усматривали главную угрозу самодержавию, поскольку считали, что она в конечном итоге ведет к революции. Незадолго до революции, когда политическая ситуация достигла предельного напряжения, некоторые правые кружки требовали осуществления такой системы мер, которые на деле означали бы переход к прямым военным действиям против народа.

Главной передаточной инстанцией и инспиратором соответствующих записок был Протопопов, но они доставлялись и по другим каналам. Типичны две записки, датируемые январем 1917 г. Одна была доставлена царю Щегловитовым, вторая — Протопоповым.

В сопроводительном письме царю от 14 января Щегловитов сообщал, что передал ему записку член Думы священник Митроцкий, националист, «По его словам, будет подана правительству от русских кругов Киевской губернии с множеством подписей (чего, однако, не произошло. — А. А.). В записке этой изложены весьма трезвые мысли о мерах, необходимых для противодействия надвинувшемуся политическому психозу, который угрожает исконным началам нашей государственности». Записка служит еще одним доказательством того, что «истинные сыны нашей родины мыслят вовсе не так, как о том от имени всей страны решаются докладывать вашему величеству многие лица».

Царю записка понравилась так же, как и Щегловитову. Николай II наложил на ней резолюцию: «Записка, достойная внимания» — и 17 января передал Голицыну для конкретного обсуждения в правительстве. Во всеподданнейшем докладе 20 января Голицын доложил царю: «Записка, несомненно, заслуживает внимательного соображения» и в связи с этим будет подробно обсуждена на одном из ближайших заседаний Совета министров. Однако никаких реальных шагов по осуществлению пожеланий, изложенных в записке, правительством предпринято не было. Содержание записки сводилось к следующему. Прежде всего, утвержалось в ней, «православно-русские круги» Киева и Киевской губернии «категорически утверждают, что подавляющее большинство трудового населения... несмотря на усиленную пропаганду революционных идей местной левой (т. е. либеральной.— А. А.) печатью, по-прежнему остается глубоко консервативным» и верным самодержавию. Левая пресса стимулирует общественное мнение и создает в крупных центрах «чрезвычайно удушливую атмосферу». Дума «объявляет бойкот министрам, открыто подстрекает страну к активному неповиновению существующей власти». «Русские православные люди» от всего этого «устали» и требуют принятия соответствующих мер. Далее следовал перечень этих мер.

Думу «поставить на указанную ей основными законами место». Городские головы, допустившие крамольные речи, привлечь к уголовной ответственности по законам военного времени. В корне изменить отношение правительства к общеземским и общегородским организациям, взять их под жесткий правительственный контроль, изъять из их рук продовольственное дело. Следующий пункт беспокойства — пресса. Газеты «дискредитируют правящие круги и консервативные (читай: черносотенные. — А. А.) элементы», «стимулируют мнение страны», чтобы «революционизировать огромные массы трудящегося народа». Поэтому необходимо, во-первых, издать закон, запрещающий вызывать недоверие к правительству и осуждать «иерархов русской церкви», а во-вторых, помочь правой печати. Надо дать средства на издание дешевых правых газет в крупных городских центрах: Киеве, Одессе, Харькове, Ростове-на-Дону, Москве, Нижнем Новгороде и Самаре. И наконец, необходимо начать подготовку к выборам в V Думу, разработав предварительно детальный план, с тем чтобы «по каждой губернии выяснить и точно определить, при каком наличном составе административных лиц и при каких условиях самой техники выборов можно гарантировать благополучный исход выборного дела в известный момент» [154].

Вторая записка вышла из недр кружка Римского-Корсакова и была им лично подписана. 15 января он послал ее Протопопову для передачи царю. «Посылаю Вам, — говорилось в письме, — сводку общих положений и пожеланий, выработанных на происходивших у меня собеседованиях; они изложены в самой общей форме, так как подробная их разработка представлялась нам делом соответствующих ведомств».

«Пожелания» делились на две части: общепрограммную и по отдельным ведомствам. В первой части выдвигались требования пересмотра основных законов в сторону сокращения прав Думы, усиления власти на местах, создания объединенного правого министерства с немедленным удалением всех ненадежных элементов из государственного аппарата. «Содержание на казенный счет явных и тайных врагов самодержавия недопустимо». Далее шло требование усилить правое крыло Государственного совета (хотя оно уже было усилено), а против колеблющихся его членов принять соответствующие меры — «способов для этого много».

По Министерству внутренних дел на первый план выдвигались организация «мощной, широкой ежедневной патриотической печати в крупных центрах» (не менее 10—12 органов) и «драконовские наказания» для оппозиционной прессы, «ослабление» Земского и Городского союзов, а также «широкое награждение верноподданных (т. е. черносотенцев. — А. А.), особенно низов», наконец, реформа полиции.

Синоду вменялась «яркая поддержка православного духовенства». От военного министерства в числе прочего требовалось сокращение отпусков с фронта и «прекращение» заигрывания «высших чинов армии» с общественностью. Перечень мер, предлагавшихся по министерствам земледелия и путей сообщения, свидетельствовал о полнейшей некомпетентности, непонимании реальной обстановки, маниловском прожектерстве автора (организация сельскохозяйственных ремесленных мастерских-школ, усиление для Севера мероприятий по рыборазведению, хозяйственная разработка казенных лесов, накопление продовольственных запасов, монополизация угля и нефти, усиление добычи золота, усиление железнодорожного строительства, выкуп частных железных дорог и т. п.) [155].

Все эти «пожелания» черносотенцев, о которых они писали и заявляли десятки и сотни раз, остались невыполненными. И не потому, что бюрократия вплоть до министров была начинена «левыми» предателями, а царю не хватало решимости пойти по предлагаемому черной сотней пути, а потому, что все «смелые и решительные» проекты «союзников» были на деле пустой болтовней, утопической бессмыслицей. Ведь все, что предлагали «союзники», с точки зрения царя и правительства Штюрмера — Хвостова — Протопопова, лежало на поверхности, и, будь это возможно, рекомендации черносотенцев были бы реализованы еще до того, как они их успели дать. Царь и царица были так же настроены, как и их лучшие друзья: тихоновичи-савицкие, тихменевы, родзевичи, дубровины. Но все дело было в том, что эти планы были уже осуществлены до последней возможности.

Права Думы были урезаны до предела, все законодательство шло фактически по 87-й статье, а думские сессии всемерно укорачивались и оттягивались. Разогнать же Думу до конца войны, о чем не раз подымали вопрос Протопопов и другие и чего очень хотела царская чета, оказывалось невозможным, потому что тогда скомпрометированный и ненавидимый режим лишался последнего буфера между собой и «общественностью». Не обещал ничего хорошего для царизма и план выборов в V Думу с таким расчетом, чтобы обеспечить в ней особыми средствами правое большинство. Штюрмер очень носился с этим проектом. По его указанию был разработан обширный документ — сводка по всем губерниям именно в плане гарантированной «техники» выборов, которая предусматривалась в записке киевских «православно-русских кругов». Но оптимистическая картина, нарисованная в этом документе, особенно характеристика губернаторов, вызвала сомнения даже у Хвостова, величайшего мастера по «деланию» выборов [156]. Нет сомнения, что, доживи царизм до конца полномочий IV Думы, он продлил бы их до окончания войны, потому что новая избирательная кампания была для него абсолютно противопоказана.

Преследование печати также достигло предела. Газеты начиная со второй половины 1915 г. были разукрашены массой белых пятен и оборванными фразами — следами работы цензуры, но нарочно оставляемая бессмысленная мозаика из отдельных печатных слов и пустых строк производила на читателя гораздо большее воздействие, чем любая целиком напечатанная оппозиционная статья. Что же касается предложений создать в противовес оппозиционной мощную «патриотическую» печать, то, как уже отмечалось, это было также пустым пожеланием. «Патриоты» не нашли бы для своих газет, будь они созданы, не только читателей, но и сколько-нибудь толковых и грамотных сотрудников, настолько все и вся отвернулись от режима. Даже такие правые газеты, как «Новое время» и церковный «Колокол», издававшийся синодским чиновником Скворцовым (и субсидируемый правительством), и те ударились в оппозицию [157].

Черносотенцы во многом правильно критиковали деятельности Земского и Городского союзов. Действительно, сотни и тысячи молодых людей из обеспеченных семей шли в «земгусары» для того чтобы избежать отправки на фронт, и, устроившись на теплые местечки, пьянствовали и прожигали жизнь. Верным было и то что в работе Земского и Городского союзов было много неразберихи, плохой организации, финансового беспорядка и пр. Но как бы о ни было, фронт без них обойтись не мог, и всякая попытка сократить и помешать деятельности союзов вызывала немедленные протесты армейского командования, начиная от начальников дивизий и кончая главнокомандующими фронтами. Черносотенцы на какую позитивную работу способны не были, единственное, что они умели, — это «тащить и не пущать» [158].

Так же обстояло дело и с другими проектами и советами «союзников». Римский-Корсаков рекомендовал упорядочить продовольственное дело и накапливать на случай недорода запасы; но, как это сделать, он предоставлял думать другим, решить же продовольственый вопрос в сложившихся условиях можно было только одним путем — введением государственной монополии на хлеб с опорой на массовые демократические продовольственные органы, охватывающие всю страну, а для этого по меньшей мере в качестве исходной предпосылки надо было ликвидировать царизм.

«Союзники», как и царизм, который они олицетворяли, не были способны ни на какое реальное дело; у них не было и не могло быть никаких конструктивных решений; в этом причина краха всех их планов и начинаний. Это понимали и умные правые. «Для всех и каждого, — писал Гурко, — было совершенно очевидно, что продолжение избранного государыней и навязанного (?) ею государю способа управления неизбежно вело к революции и крушению существующего строя. Только такие слепые и глухие ко всему совершавшемуся люди, как столпы крайних правых вроде Струкова, Римского-Корсакова и др., могли думать, что замалчиванием можно спасти положение, но люди, глубже вникавшие в события, ясно видели, что без очищения верхов, без внушения общественности доверия к верховной власти и ее ставленникам спасти страну (т. е. монархию. — А. А.) от гибели нельзя» [159].

Даже такой узкий и непримиримый правый, как Щегловитов, отдавал себе отчет в никчемности своих соратников. Римский-Корсаков — «большой сумбурист», показывал он. Всем был недоволен, а «никакой сколько-нибудь приемлемой программы не имеет!.. Я его серьезной величиной считать не мог...» [160].

Единственное реальное дело, которое сделали «союзники», это подтолкнули царя ближе к пропасти, в которую он свалился в февральские дни, увлекая за собой и своих последних незадачливых друзей- Своими телеграммами и записками они укрепили в нем веру, что народ его любит, веру тем большую, чем меньше она имела реальных оснований, т. е. полностью дезориентировали его по части действительного положения дел в стране. Эта нелепая вера сильно влияла на политическое поведение двора, обусловливала его просчеты и иллюзии. Выше уже приводилось глубокомысленное рассуждение царицы о том, что голос «союзников» — это голос России. Когда Родзянко в одном Из своих докладов указал на растущее недовольство в народе, царь прервал его словами: «Это Неверно. У меня ведь тоже есть своя осведомленность». При этом он показал на лежащую пачку бумаг на столе: «Вот выражения народных чувств, мною ежедневно получаемые: в них высказывается любовь к царю» [161]. 10 февраля, т. е. за две недели до революции, Родзянко во время своего последнего доклада был оборван царем еще более резко: «Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, то она будет распущена» [162]. Спустя четыре дня Мосолову, осмелившемуся сказать царю об истинном положении вещей, царь «довольно резко, видимо взволнованный», сказал: «Как, и Вы, Мосолов, говорите мне о династической опасности, о которой мне в эти дни протрубили уши? Неужели и Вы, бывший со мной во время моих объездов войск и видавший, как солдаты и народ меня приникают, тоже трусите?» [163].

Даже тогда, когда революция уже была в разгаре, царица продолжала уверять своего супруга, что народ за него. 26 февраля она сообщала царю, со слов Лили (Ден. — А. А), заговаривавшей с извозчиками, чтобы узнать новости, что, по мнению этих извозчиков, развернувшиеся события не похожи на 1905 г., «потому что все обожают тебя и только хотят хлеба» [164]. «...Когда узнают, что тебя не выпустили, — писала она на другой день, — войска придут в неистовство и восстанут против всех». Даже, узнав 4 марта об отречении своего супруга, она продолжала твердить свое: «Люди вне себя от отчаяния — они обожают моего ангела. Среди войск начинается (!) движение... Я чувствую, что армия восстанет» [165]. Царь также разделял эту иллюзию до самого последнего момента. Именно этим объясняется то упорство, с каким он сопротивлялся требованию Рузского и Алексеева об отречении.

Вера царя, что «союзники» представляют и ведут за собой основную массу русского народа, служит, пожалуй, наилучшим доказательством полной изжитости царизма, его абсолютной антинародности.

---