В дневнике Алексея Сергеевича Суворина за 1893 год — в опубликованной его версии — воспроизводится вложенное между страницами письмо: его начало читается как продолжение разговора, а конец обрывается на полуслове и не имеет подписи[1]. Определить его автора стало возможным благодаря содержащемуся в нем автобиографическому очерку — это актриса, журналист и писательница Елизавета Александровна Шабельская (1855— 1917)[2]. Суворин-газетчик держал это письмо под рукой, возможно, потому, что в нем приводятся любопытнейшие сведения о личности германского императора Вильгельма II, полученные из приватного источника, — Шабельская ссылается на «лиц, его долгие годы и очень близко знавших»[3]. Однако не менее примечательна и откровенность, с какой Шабельская повествует о своих жизненных коллизиях, сопровождая их своеобразным психологическим комментарием, возможно, небесполезным для Суворина литератора.

Для нас же это письмо интересно прежде всего в связи с личностью корреспондентки, кругом ее знакомств и характером взаимоотношений с ней Суворина, особенно тех, которые касаются ее уголовного дела о подложных векселях. Издателю «Нового времени» не раз приходилось негласно вмешиваться в ход судебных процессов и способствовать оправданию ответчика — порой он преследовал собственные интересы, порой оказывал услуги нужным ему людям[4]. В «деле Шабельской» Алексей Сергеевич Суворин повел себя иначе: невзирая на достаточно близкие отношения с ответчицей, он принял сторону истца (и даже был привлечен в качестве свидетеля обвинения), хотя и не сумел переломить ход дела в его пользу. Используя имеющиеся в нашем распоряжении данные, мы попытаемся мотивировать линию поведения А.С. Суворина, а также восстановить этот эпизод в большей степени целостности, чем это делает сама Шабельская в документальном романе «Векселя антрепренерши»[5].

В сохраненном Сувориным письме Шабельская — по запросу своего корреспондента — сочно, размашисто и с изрядной долей саморекламы набросала очерк своей жизни. Происходя из родовитой дворянской семьи, она с ранней молодости стремилась попасть на сцену и училась пению в Петербурге и Париже. Потеряв голос («Горе какое! — голос был чудный!») и вернувшись в Россию, в 1875—1882 годах пробовала себя в качестве драматической актрисы в столице и в провинции («...играла в Харькове Катерину с заряженным револьвером в кармане. Если нет таланта — жить не стоит. Оказалось — есть»). В 1883 году, отчасти из-за «беспорядков» в актерском мире, отчасти благодаря знакомству с известным немецким актером и режиссером Эрнстом Поссартом, Шабельская перебралась в Вену, где училась «по-немецки» в консерватории, а затем «с громадным успехом» дебютировала сразу в Австрии, Швейцарии и Германии. В Берлине на актерской карьере пришлось поставить крест — в конце 1880-х годов Шабельская разорвала тяготившую ее любовную связь с влиятельным театральным критиком Паулем Линдау («Ему выгодней, чтоб в каждую минуту была к его услугам») и лишилась ангажемента, поскольку театральные директора «спешили» тому угодить и ролей ей «больше не давали».

Свое жизнеописание Елизавета Шабельская доводит до 1893 года — в ту пору она уже занималась литературным трудом, к которому ее приобщил ее тогдашний любовник журналист Максимилиан Гарден, издатель берлинской газеты «Die Zukunft»: «Спасибо Гардену, надоумил писать, нянчился первое время, ободрял, поправлял, словом — выучил»[6]. Однако самая сердечная ее признательность за перемену участи адресуется Суворину:

Живу, человеком стала, — счастье что есть, поверила только теперь. Гарден выучил — пусть тоже не бескорыстно, <...> — и Вы, Вы даже бескорыстно, оттого я так к Вам всей душой. <...> И если понадобится Вам человек для чего бы то ни было, вспомните: есть такая, что за Вас на рожон лезть готова — и баста![7]

И действительно, Суворин сыграл решающую роль в журналистской карьере Шабельской, назначив и семь лет — с 1890 по 1896 год — продержав ее представителем газеты «Новое время» в Берлине. Познакомились они заочно, при посредничестве А.Ф. Кони[8], в которого Шабельская, по ее собственному признанию, в 15 лет была влюблена «несчастной первой любовью»[9]. Суворин, несомненно, попал под обаяние яркой личности и, будучи человеком увлекающимся, завязал с Шабельской теплые дружеские отношения, впрочем, остававшиеся преимущественно в рамках эпистолярного жанра. Первое из сохранившихся в архиве А.С. Суворина писем Шабельской датировано 4 января 1890 года, и общее их число (349), а также объем (704 архивных листа) свидетельствуют о весьма активной переписке, продолжавшейся девятнадцать лет[10] и поначалу носившей следы большой взаимной симпатии: «Ну скажите, на коего черта понадобилась Вам моя молодость, что Вы все сожалеете, что я состарилась! Были бы мы оба молоды, наверно, влюбились бы друг в друга и вышла бы трагедийная канитель»[11].

Демонстрируя приверженность своему благодетелю, Шабельская взяла на себя хлопоты о любимом детище Суворина — его романе «В конце века. Любовь» (1893), не только переведя его на немецкий, но и организовав ряд благоприятных рецензий в германской и австрийской прессе. Она также старалась всячески развить затронутую писателем тему:

Как раз в то время, когда в России Алексей Сергеевич Суворин печатал свой роман «В конце века. Любовь», к которому, пожалуй, еще лучше подходит заглавие «Женский вопрос», я в Берлине писала свою комедию «Женский вопрос», к заглавию которой можно было бы добавить «В конце века в Германии»[12].

В творческом содружестве с Сувориным Шабельская желала пойти еще дальше, предлагая ему адаптировать этот роман для немецкой сцены — таким образом, сделавшись соавтором популярного произведения:

Позвольте переложить Любовь в пьесу? <…> Не гипнотизм и привидения я возьму — а лишь идею <…> Идея для всех стран верна. Пьеса будет идти в Германии — на Рейне (нужен католический монастырь) — 4 коротких действия. <…> Меня очень занимает сей план — но, конечно, без разрешения Вашего не начну, ибо надо брать Ваши слова, даже не только идеи. Если позволите, то позвольте <1 нрзб.> писать на афише: Суворина и Шабельской[13].

Спустя 8 лет, в 1903 году, Суворин действительно переработал свой роман в пьесу «Вопрос», правда, его консультантом на этот раз стал Антон Чехов[14].

С не меньшим воодушевлением Шабельская продвигала в Германии суворинскую пьесу «Татьяна Репина» (также в собственном переводе), советуя автору смягчить неприемлемый в Западной Европе антиеврейский крен в подборе персонажей: «Татьяну нам здесь не сыграют, если мы не сделаем Зонненштейна греком, а Раису полькой»[15].

Были у Шабельской и другие замыслы, воплощение которых потребовало бы еще большего ее сближения с Сувориным:

А итальянскую пьесу пишите. Отличная идея. Знаете что? Выпишите меня к себе в Венецию. Мигом сочиним действие и состряпаем. — Хотите? — У меня ведь сюжетов много в запасе, только диалог затрудняет — но у Вас его хоть продавай, и остроумия, и живости, и жизни. Какую бы мы смогли сочинить чудную драму. На удивление Европе! Право, выписывайте меня по телеграфу, что Вам одному скучать в гондолах[16].

Своим энтузиазмом и готовностью служить патрону верой и правдой Шабельская настолько расположила к себе Суворина, что в иных письмах заводила весьма откровенные разговоры и, видимо, по его просьбе инструктировала его в таких деликатных вопросах, как женские оргазмические переживания:

Отчего не поделиться опытностью. <…> Весь секрет известных ловеласов в этом фокусе. Самому не горячиться, пока дама сердца не дойдет до точки кипения. <…> Мужчина всегда чувствует минуту удовольствия при всяком физическом отправлении любви. Женщина не всегда. Масса женщин имеют любимого мужа и детей и ни разу не испытывали этой минуты. Поэтому женщины развратней мужчин, раз они гоняются за наслаждением. Это понятно. Мужчина уверен, [что] всегда получит свое, женщине надо подчас всевозможные утонченности разврата, ибо ее натура не так легко и скоро воспламеняется. <…> Надеюсь, Вы не осудите меня за теоретическую откровенность. Я думаю, она Вам нужна, иначе Вы не спрашивали бы, а если Вам что нужно, то Вы знайте, я для Вас [на] все и всегда с радостью готова[17].

Интимные темы чередовались с милыми женскими поручениями: «А из Венеции привезите мне 3—4 нитки кораллов, они, говорят, там нипочем, а здесь дороги»[18]. Порой корреспондентам выпадали встречи: «Как я рада, что Вы через Германию едете, и сказать не могу. Да Вы сами знаете!»[19] Впрочем, нельзя исключать и того, что взятый Шабельской панибратский тон впоследствии сослужил ей дурную службу — едва ли Суворин мог безразлично отнестись к ее игривым фразам о тяготящем его душу семейном разладе: «Я знаю, что Вы дома совсем не милый! — Такой какой-то удрученный! — Я много о Вас думала и даже додумалась, почему Вы такой. Бедняжка! — И искренне мне Вас жаль, несмотря на богатство, и на кабинет, и на счастливую семейную жизнь (т. е. милую жену)»[20].

За годы знакомства поток обширных писем Шабельской к Суворину не прекращался, между тем как ее сотрудничество с «Новым временем» практически завершилось к лету 1896 года с ее возвращением в Россию. Собственную версию своей отставки Шабельская позже изложила в газете «Народ»:

Когда я начинала журнальную карьеру, живя за границей в качестве корреспондента «Нового времени», меня «обучали» «журнальному делу» высокоодаренные, старые руководители этой газеты: А.С. Суворин и В.П. Буренин. Их милые, дружеские, остроумные и благородные письма храню я, как святыню. Много в них было умного и полезного, что мне служило и до сих пор служит своего рода журнальными заповедями. Но все их «поучения» в сущности сводятся к двум «заповедям»: 1. «Честное увлечение и добросовестное отношение к делу», 2. «Откровенность выражений» и «Независимость мнений». По мере моих бабьих сил следовала я этим заповедям всю свою жизнь и доследовалась до того, что меня изгнали из рая «Нового времени», вылив предварительно целый ушат грязи в долголетнюю сотрудницу и верного друга газеты и ее издателя, — это во-первых. Во-вторых же, «заповеди» гг. Суворина и Буренина сделали то, что их последовательницы чураются чуть ли не во всех питерских редакциях как человека «неудобного» (читай: пишущего по собственному глупому разумению, а не по чужому мудрому приказанию)[21].

Одной из причин «изгнания» Шабельской, как это ни странно, действительно могло стать ее непомерное рвение в работе. По свидетельству А.В. Амфитеатрова, «Новому времени» она была чрезвычайно полезна и выгодна как превосходная и ретивая осведомительница. <…> Суворин ее ценил, платил ей прекрасно, но держал ее в ежовых рукавицах и в черном теле. Писать она была усердна неистощимо — до графомании, но из десятка ее писем старик печатал одно, два, безжалостно вымарывая все ее политические «взгляды и нечто» и пропуская в газету лишь осведомительную часть»[22]. Шабельская принимала обиженные позы:

Прошу Вас, многоуважаемый Алексей Сергеевич, подумать, не лучше ли будет меня отпустить со службы. Вам 100 рублей за 2—3 корреспонденции в месяц чересчур дорого. Посылать ежедневно 40 строк, т.е. депешу, иными словами, я не могу — находя это бессмыслицей. <…> Мне же служба у Вас расстраивает нервы. Вечно мучаюсь, что бы придумать, чтобы не даром брать деньги, и ломая голову, теряю бодрость и время для моей работы, о которой просят с молитвой. Уже не говоря о гадостях и попреках, которые мне честь быть Вашим корреспондентом постоянно доставляет[23].

Работодатель и корреспондент Шабельской по натуре был человеком вспыльчивым, так что на ее сердитые послания отвечал в тон, о чем писал впоследствии Амфитеатров: «Из-за вымарок между ними шла постоянная перепалка, письменная и устная, причем обе стороны не жалели друг для дружки крепких слов»[24]. Иные суворинские «попреки», скорее всего, были справедливы — свою журналистскую карьеру Шабельская начала на немецком языке и вынуждена была признать: «По-русски писать мне трудно, и на авось не стоит время тратить»[25]. Амфитеатров тоже говорит о ее «хаотическом слоге, небрежнейшей орфографии и фантастической пунктуации»[26]. Отнюдь не желая сдаваться, Шабельская в то же время пыталась сохранить с Сувориным дружеские отношения и недвусмысленно подольщалась к нему:

Ваше презрение ко мне — чего слов бояться! — началось с выражения раба Гардена. Странный вы народ, мужчины. Неужели Вы не понимаете чувства безграничной дружбы и преданности без рабства! Гарден понимает. <…> Вы пишете, у Вас нет рабы и Вам тяжело. Я это знаю и чувствую, но не сами ли Вы виноваты, зачем Вы не видите и не верите людям, Вас искренно любящим? — Живи я в Питере, я бы точно так бы о Вас заботилась, и увеселяла, и развлекала бы, как Гардена. Письменно это трудно (т.е. Вы не подумайте о похабщине, все это дела давно минувших дней — все это мелочь сравнительно с душевной привязанностью)[27].

Не исключено также, что камнем преткновения стала и профессиональная ревность несостоявшейся актрисы: Шабельская в штыки приняла фаворитку суворинского театра Лидию Яворскую и стала «неудобным критиком женского пола, которого г-жа Яворская-Барятинская никак не может уверить в своей гениальности»[28]. Позиция ее была жесткой («...Я не могу писать в угоду покровителям хорошеньких бездарностей»[29]), однако велико было и желание показать лицом собственный товар: «...Подумайте, не нужна ли я Вам в театре? — Вам надо составлять труппу? — Пошлите меня по провинции подыскать таланты? — Или дайте мне возможность составить Вам репертуар, подыскав, переделав, поправив или переведя пьесы?»[30]

Публично заклеймив в газете «Народ» газету «Новое время» и его издателей, Шабельская неделю спустя беззастенчиво писала Суворину о своей готовности вернуться к нему под крыло:

Наш общий друг <…> уже несколько раз передает мне, что лица, близкие Вам и редакции Вашей газеты, — (я не называю имени, не знаю, приятно ли Вам это, чтобы никого не подвести) — итак, что ему не раз уже намеками и даже просто и прямо изъявляли желание вновь видеть меня сотрудницей «Нового времени». <...> Вы не скрывали от меня, что не Вы сами со мною ссорились, а какие-то Х-Х-Х <...> что Вы и рады бы меня иметь в редакции, да те же Х-Х-Х Вам жизнь отравят сплетнями и ссорами. Если, сверх ожидания, Вы напишете в смысле моего возвращения к Вам, то не откажите заодно и черкнуть, кого кроме Вашего сына я должна буду спросить, не имеет ли он чего-либо против моего сотрудничества. Алексея Алексеевича [Суворина-сына. — О.М.] я спрошу так же откровенно, как и Вас, после получения Вашего ответа, но ведь кроме Вас и его и [В.П.] Буренина в «Новом времени» есть еще таинственные силы, виновники моего изгнания[31].

К менее таинственным силам и виновникам «изгнания» Елизаветы Шабельской следует также отнести две ее пагубные страсти — алкоголизм и наркоманию — и сопровождавший их синдром абстиненции:

Истерия, морфий и портвейн сделали ее одною из самых диких женщин, каких когда-либо рождало русское интеллигентное общество, при всем плачевном изобилии в нем неуравновешенных натур. <…> В тоске по ядам она делалась невозможна. <…> В этом состоянии она была на все способна: выстрелить в человека, выброситься из окна, выбежать нагою на улицу, плюнуть в лицо незнакомому прохожему, поджечь собственную постель... всего бывало![32]

Словам Амфитеатрова (которого можно было бы заподозрить в предвзятом отношении к Шабельской) нашлось документальное подтверждение: уговаривая Суворина отправить ее в путешествие «вокруг Средиземного моря», Шабельская признается: «Морфий на море никогда не беру и за 6 недель отвыкаю опять на года 2 и делаюсь живым человеком вместо тюни и хандрящей индейки»[33].

2

В 1896 году, еще находясь в Германии, Шабельская познакомилась с Владимиром Ивановичем Ковалевским (1848—1934), тайным советником и директором Департамента торговли и мануфактур Министерства финансов. Два года спустя судьба вновь свела их — на Всероссийской промышленной и художественной выставке в Нижнем Новгороде, где Ковалевский возглавлял комиссию по ее устройству и куда Шабельская приехала корреспонденткой крупных немецких газет. Отношения их «перешли в близость»[34], и Шабельская с удовольствием вжилась в роль содержанки богатого и влиятельного чиновника. В 1900 году, взяв в аренду театр в саду Неметти на Офицерской улице в Петербурге, она переименовала его в Петербургский театр и стала его антрепренером. Охочий до сплетен Суворин не замедлил 12 марта отметить это в своем дневнике:

О Шабельской, которая сняла у дома Демидова театр, рассказывала [В.А.] Неметти. Она сняла за 25 тысяч, а [П.В.] Тумпаков предлагал 30 тысяч. Директор дома говорил, что непременно отдаст Шабельской, потому что она с шестью министрами чуть ли не в связи. Ковалевский в этой бабе роет себе яму. <...> В течение нескольких лет она стала богатой, разъезжает в каретах, нанимает дом-особняк и дает фестивали <…> Она раздает места и способствует за деньги предприятиям[35] (подчеркивание Суворина, курсив наш. — О.М.).

Ковалевский к тому времени занял весьма высокий пост товарища министра финансов при С.Ю. Витте.

Следует отдать должное интуиции Суворина: не пройдет и двух лет, как его пророчество обернется «одним из интереснейших уголовных процессов нашего времени» — такую характеристику дала этим событиям непосредственная их фигурантка Елизавета Александровна Шабельская[36]. Участие Суворина в «деле о подложных векселях» выразилось в косвенном содействии истцу — В.И. Ковалевскому, хотя ни дружеской близости, ни особо крепких деловых связей (в том числе и в смысле взаимных услуг) между ними не было.

Осенью 1902 года антрепренершу Елизавету Шабельскую (вскоре после ее успешного бенефиса в собственном театре в оперетте «Орфей в аду») тайный советник Ковалевский обвинил в составлении подложных векселей и иных обязательств от его имени, учиненном без его ведома и согласия, — подобное деяние было предусмотрено 1160-й, 1692-й и 1538-й статьями Уголовного уложения о наказаниях. Едва ли столь неприятная новость была для Шабельской сверхнеожиданной: к октябрю 1902 года дефицит театра превысил 54 000 рублей, а Ковалевский нашел себе новую любовницу, М.А. Иловайскую.

Суворин не остался безучастным к происходящему и 5 декабря 1902 года записал в своем дневнике:

Был В.И. Ковалевский. Страшно расстроен. Рассказывал о мошенничестве Шабельской: она подписала на 120 тысяч фальшивых векселей. Около нее была целая шайка мошенников, между прочим князь [В.К. — ?] Друцкой-Любецкий. Она учитывала все векселя в Петербурге, Риге, Вильне и Варшаве. В Москве не учитывала. Мало этого, она писала письма от имени Ковалевского на ремингтоне с его поддельной подписью. Когда Владимир Иванович показал брату ее свою подделанную подпись, он прямо сказал: «Это рука сестры». Она брала взятки. Владимир Иванович дал ей 28 десятин около Сочи и взял с нее вексель в 15 тысяч. Эту землю она продала за 30 тысяч. Вообще целый ряд мерзостей. <...> «Как выйти из такого положения?» — «Обратиться к прокурору». — «Пойдет сплетня, вывалят массу грязи. Всего лучше, если б она созналась». Я обещал ему позвать к себе Шабельскую. Но из этого ничего не выйдет[37].

О том, что дела в театре шли плохо, Суворину было известно: еще весной 1902 года Шабельская в письмах к нему просила в долг то 1600 рублей — выкупить заложенную буфетную посуду, то 6000. Неуспех ее антрепризы отозвался и в едких словах театральных критиков:

Исполнялась пьеса [«Любовь и корона» Г. Лаубе. — О.М.] так, как исполняются в Петербургском театре все те пьесы, где играет г-жа Шабельская, т.е. очень плохо. Монотонная, однообразная читка, без пауз и оттенков, резкий акцент, проглатывание слов, отсутствие темперамента, неподходящая внешность — вот артистические данные г-жи Шабельской. Вдобавок, г-жа Шабельская обладает удивительной способностью мешать своим партнерам: она не только не держит тона, но и не слушает своих партнеров, а потому всегда им отвечает невпопад. <…> Театр был пуст, как водится[38].

О Шабельской-актрисе нелестно отозвался и близко знавший ее Амфитеатров: «Физически Эльза была создана для театра. <…> Но природа посмеялась над нею, отказав ей в сценическом таланте»[39]. Ему вторил профессионал А.Р. Кугель: «Она имела претензию играть на сцене — и играла прескверно»[40]. Вообще антрепризу Шабельской публика окрестила «театр при буфете», но даже кухня, поставленная на бoльшую высоту, нежели опереточное искусство, не спасла это предприятие от разорения.

Финансовые просьбы Шабельской к Суворину по-прежнему сопровождались экзальтированными заверениями в преданности:

И все равно, да или нет, я все так же глубоко, безраздельно, всей душой и неизменно преданная Вам как — не скажу как собака, я слишком горда для этого — но как кошка, которая бить себя не позволяет из-за каприза, но все никогда не забывает того, кого любит... только любит кошка трудно и привязывается только тогда, когда ее привязанность заслуженна, как Вы, хороший, добрый, редкий, великодушный и гениальный человек заслужили своей добротой, гением и душой всю привязанность Вашей искренне любящей Е. Шабельской...[41]

Однако Суворин не внял сладкоречивым увещеваниям своей корреспондентки, но постарался уважить просьбу Ковалевского, чем заслужил признательность с его стороны: «Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич! Еще раз благодарю Вас от всего сердца за дружеское участие. Если Вы признаете нужным пригласить ту женщину, то я не желал бы присутствовать при Ваших разговорах. Мне это было бы более чем тяжко»[42]. О том, что встреча Суворина с Шабельской состоялась, мы можем узнать из черновика его письма к ней: «Когда я говорил с Вами по его просьбе о том, чтоб Вы сознались, Вы стояли на своем и были не интересны и не убедительны. Вы непременно хотели показаться совершенно чистой»[43]. (Впрочем, в скобках заметим, что «совершенно чистых» фигурантов в этом деле не было. Ковалевскому можно было вменить в вину административный проступок, то есть выдачу финансового карт-бланш частному лицу, причем своей любовнице — акт прелюбодеяния вполне можно квалифицировать как отягчающее обстоятельство.)

Между тем следствие по делу Шабельской растянулось на два года — возможно, преднамеренно — и на поверхность вышла та самая «масса грязи», о которой озабоченно говорил Ковалевский при встрече с Сувориным. Похоже, что «дуэль» между Шабельской и Ковалевским сопровождалась участием невидимых, но знающих свое дело «секундантов».

На сторону Ковалевского встали издатель А.С. Суворин, министр финансов С.Ю. Витте и министр внутренних дел В.К. Плеве, хотя, как нам представляется, последних больше беспокоила репутация министерства. С изрядной долей осторожности можно предположить, что за Шабельскую по старой памяти мог бы хлопотать А.Ф. Кони (из ее писем к Суворину становится понятно, что она поддерживала отношения со своей первой любовью — переписывалась с ним и время от времени встречалась). «Антрепренерша» тесно общалась с известными купцами-благотворителями: Савва Морозов на бенефисы дарил ей бриллианты, а Савву Мамонтова Шабельская привлекла в 1899 году к финансированию редактировавшейся ею газеты «Народ»[44]. В письмах к Суворину Шабельская упоминает о своей переписке с К.П. Победоносцевым, а Амфитеатров среди ее знакомцев называет юриста М.М. Ковалевского, директора Балтийского завода М.И. Кази и государственного контролера Т.И. Филиппова — людей с солидной общественной репутацией. Не исключается также версия заступничества со стороны департамента полиции, если допустить, что, будучи за границей, Шабельская поставляла сведения и этому ведомству[45]. Документально подтвердить разведывательную деятельность Шабельской затруднительно; на этот счет есть лишь ее собственное признание, пересказанное Амфитеатровым: «Долг каждого русского за границей быть шпионом для своего правительства»[46]. Однако в письме к Суворину Шабельская от этой почетной миссии отказывается: «Уж не наговорили ли Вам чего обо мне? <…> Некий Михеев в Москве вдруг мне сообщил уже, что ему меня как русскую шпионку рекомендовали»[47]. Впрочем, циркуляция подобных слухов — будь то правда, или блеф, или первое, маскируемое под второе, — сама по себе уже показательна. Тем более, что, по всей видимости, подобающих талантов Шабельской было не занимать: «Я, голубчик, куда журналистов не пускают, как дама пройду, а куда дам не пускают, пройду как журналист», — любила хвастаться она, и имела право»[48].

Благодаря усилиям сочувственников Шабельской в ходе следствия достоянием общественности стали внебрачные связи товарища министра финансов — не только с Шабельской, но и с М.Г. Иловайской, которая родила Ковалевскому сына. Ради женитьбы на Иловайской Ковалевский развелся с женой (Екатериной Никитичной Лихутиной), в качестве причины выставив ее неверность. При этом он дал Консистории клятву под присягой, что никогда не нарушал супружеского долга. Жена обвинила Ковалевского во лжи и клятвопреступлении. Ковалевский был вынужден подать в отставку[49].

Кроме того, было обнародовано дело об имении Ковалевского, которое он купил на имя брата своей жены, чиновника министерства финансов И.Н. Лихутина[50]. Истец был основательно скомпрометирован, и если поначалу многие были на его стороне, обвиняя Шабельскую, то теперь сочувствие публики к ответчице усилилось настолько, что ее стали называть пострадавшей. В частности, директор Международного банка (и ближайший сподвижник С.Ю. Витте) А.Ю. Ротштейн считал виновным Ковалевского, находя, что он не имел права отказываться от подписей, которые он выдавал Шабельской[51].

Шабельская не отрицала, что ради спасения прогорающего театра в своих денежных операциях использовала чистые бланки («тысячные, более крупные»), подписанные Ковалевским, однако обвинения в том, что помимо этого подделывала его подпись, не признала. Более того, эту услугу, оказанную ей любовником, она дерзко обратила против него. В связи с начавшимся следствием Шабельская — в расчете на старую дружбу с Сувориным — затеяла с ним пространную переписку, в которой держала его в курсе событий и просила о всяческом содействии. Она решительно настаивала на продолжении следствия: «Я была у министра юстиции. Он обещал мне, что следствие не замнут — если до прокурора дойдет жалоба, и, НАДЕЮСЬ, что дойдет — удастся довести»[52]. Она безуспешно бомбардировала письмами газеты, пытаясь доказать, что администрация (назначенная в связи с банкротством театра) преднамеренно разорила ее антрепризу, используя неблаговидные средства[53]. Ковалевский потребовал, чтобы дело слушалось при закрытых дверях (не желая огласки его частных писем), — Шабельская незамедлительно направила в газеты свой протест и о том же уведомила Суворина: «На суде прочтут его письма, увидите, он пишет о том, что я боялась ответственности — что я приносила ему жертву <...> И как ни уверяй Владимир Иванович, что я его опозорила, он из простой дилеммы не выбьется: если подлог, отчего не в суде, если не подлог, отчего отказ от подписи?»[54]

В ходе следствия была проведена экспертиза подложных бумаг, и Ковалевский, заручившись поддержкой Суворина, счел необходимым ввести его в курс дела:

Вы так тепло отнеслись в моему личному горю, что я позволил себе приложить копию с письма ко мне директора Департамента полиции о результатах расследования, произведенного по личной просьбе Министерства внутренних дел: [Далее следует копия письма] «<…> Все указанные на поименованных документах бланковые надписи и подписи <…> были предъявлены 17 текущего марта в Департаменте полиции вызванным в качестве экспертов преподавателю С.-Петербургского Коммерческого училища Дмитриеву и цинкографу Трачинскому, которые, сравнив их с несомненным почерком Вашим [Ковалевского], пришли к единогласному заключению, что все перечисленные подписи должны быть признаны грубой подделкою»[55].

Суворин, при том что не отказал в содействии Ковалевскому, судя по всему, предпочел оставаться в тени — последнему приходилось извиняться, если это условие нарушалось: «Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич, я сам ничего не понимаю. Очень огорчен, что Вас беспокоят. В разговорах со мной следователь ни разу не назвал Вашего имени. Вероятно, сделала ссылку виновная сторона»[56].

В переписке с Шабельской Суворин продолжал оказывать на свою бывшую подчиненную моральное давление, что вызывало крайне резкую ее реакцию:

Что же мы будем переписываться, не понимая друг друга? Либо я поглупела, либо Вы переменились здорово с тех пор, когда я понимала в Берлине не только Ваши письма, но даже Ваши мысли... Неужели Вы не видите, что оскорбляете меня каждым словом письма? <…> — Оскорбляете, говоря так спокойно и убежденно, <…> точно у Вас есть письменные доказательства, что я БРАЛА ВЗЯТКИ именем Ковалевского?[57]

Защищаясь, Шабельская находит «нравственное» оправдание своим поступкам и даже пытается указать Суворину его место:

К чему Вы говорите о моей лжи? — В чем она? — Жизнь кокотки-актрисы — да, конечно. Но где же тут ложь? Когда я лицемерила, выдавая себя за что-то иное? — Имела любовников в молодости — да, но не более, чем Вы любовниц, — и уж конечно, лгала меньше Вас, не имея законных властей, кого бы надо обманывать, как Вы ваших жен. <…> Давала места? — Да, конечно. — И горжусь этим. Просила за ДЕЛЬНЫХ и честных ГОДНЫХ людей[58].

Находясь под следствием, Елизавета Шабельская почти четыре месяца — с 22 ноября 1903-го по 13 марта 1904 года — провела в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Полагая, что Суворину следует взять на себя долю ответственности за ее судьбу, она взывала к нему оттуда мелодраматическими пассажами — благо за плечами имелся сценический опыт:

Вы не понимаете, наивный человек, как могли меня избавить от голода? Давши работу, которую я, по Вашему собственному мнению, делала лучше многих. — Вы же отвернулись от меня, повредили мне больше всего. Публика сказала: «уж если Суворин, изобретший ее, отвернулся — если «Новое время» не смеет печатать, значит она виновна». И без доказательств Вы смешали меня с грязью, Вы побудили газеты не давать мне работы, Вы заставили меня голодать. <…> Что я ВАМ сделала? <…> Чтобы знали, что если я, не дотянув до суда — покончу в сумасшедшем ли доме, в проруби или иначе — просто потому, что оборвутся нервы, — не по своему желанию, то чтобы Вы знали, что Вы тут на добрую половину виноваты. Виноватей Ковалевского. <…> Вам чем дорог Ковалевский, чтобы резать меня ему в угоду и до сих пор резко и бессердечно бросать мне в лицо оскорбленье, не дождавшись даже, подтвердит ли его суд?[59].

В торжестве справедливости Шабельская ничуть не сомневалась и авансом упрекала Суворина в отступничестве: «На суде увидимся или не увидимся — это Ваше дело. — Но авось все же узнаете, что было на суде, тогда — если Вы еще честный человек, попросите у меня ПРОЩЕНИЯ. Тогда будем говорить дальше»[60].

Ковалевский через адвоката предложил решить дело миром: ответчица признает векселя подложными, а обвинение найдет основания для ее оправдания[61]. Шабельская решительно отвергла этот компромисс и в письмах к Суворину негодовала и возмущалась:

После года мольбы и прошений — наконец началось следствие, полгода оно тянется, и МЕНЯ ЕЩЕ ДАЖЕ НЕ ДОПРАШИВАЛИ. — Почему? — Не должно ли прийти в голову, что следствие причины знать не желает. А между тем газеты пишут обо мне гадости — а мои возражения цензура НЕ ПОЗВОЛЯЕТ печатать — и не официально, циркуляром — против этого можно бы жаловаться министру — а по телефону, бесследно и бесшумно[62].

По всей видимости, Суворин никакого участия в Шабельской проявлять не собирался. Патетические призывы, которыми подследственная пыталась побороть его безразличие, достигли весьма высокого накала:

Вы в Берлине явились мне больше, чем другом, — Спасителем в одну из отчаянных минут моей жизни. — Чем же я виновата пред Вами, что вы оттолкнули меня от себя после моего возвращения в Россию? <…> Алексей Сергеевич, ВЫ ОДИН ДОСТАТОЧНО МУЖЕСТВЕННЫ, чтоб иметь свое мнение, довольно сильны, чтобы осмелиться иметь его. Вас прошу ради ХРИСТА — ради памяти о своих тяжелых днях — ради прежней дружбы — ради таланта, который, право же, у меня есть, — помогите мне — ДАЙТЕ МНЕ РАБОТУ. <…> Ваше одно слово, ОДНО меня спасет — пробую. Вот Бог смягчит сердце Ваше. В ЕГО И ВАШИ РУКИ отдаю свою судьбу, свою жизнь. — Ваша всегда Шабельская — хотя, может быть, и ненадолго[63].

Дело Шабельской было назначено к рассмотрению на 21 января 1905 года — и в тот же день отложено на четыре месяца, как было объяснено в газетах, из-за болезни председателя Третьего отделения Петербургского окружного суда. Отчаяние, зазвучавшее в письмах Шабельской, судя по всему, Суворина не тронуло — его ответный ход был театральным, и даже в духе бурлеска. Вместо отмененного уголовного процесса 21 января публика увидела в суворинском театре премьеру пьесы Н. Жуковской «Над толпой»: в основу ее сюжета была положена история с поддельными векселями, а главные герои списаны с натуры. Шабельская была выведена под именем княгини Лидии Сергеевны Кинчинадзе, «красивой интересной вдовы», а Ковалевский — профессора Николая Васильевича Неволина, который, впрочем, вышел сухим из воды: его прошение об отставке было отклонено, а поддельные векселя оплатил друг[64]. Шабельская вновь обрушилась на Суворина с протестами, а в ответ получила от него не менее гневную отповедь:

Ни малейшего «неблагородства» относительно Вас я не совершил. Мне Вас было жаль. Но я не могу побороть в себе ненависти к Вашей лжи. Знаю, что Вы очень способная, деятельная, интересная, но ложь сидит в Вас не только как в женщине, но и как в женщине много претерпевшей; честолюбие Ваше никогда не было удовлетворено, и когда Вы дорвались до власти, Вы стали делать невероятные вещи. <…> Я искренно желаю, чтобы суд Вас оправдал, потому что я вообще ненавижу суд и думаю, что в таких делах и при нынешнем режиме не человек виноват, а черт. <…> Никакой повестки в суд я и в глаза не видел, и потому Ваше указание на то, что я мог знать по повестке день Вашего процесса, отпадает само собою. На Вашем процессе мне и делать нечего. О сотрудничестве Вашем в «Новом времени» не могло быть речи по понятным причинам. Я не имел ни малейшего права протестовать против Ковалевского, который мне сам подписывал векселя <…> а взять Вас в сотрудницы — значило бы именно протестовать. <…> Во время <1 нрзб.> я говорил с ним у меня едва ли более трех раз и один раз он приезжал ко мне просить поддержать Ваше театральное предприятие. Один раз я был у него в Москве при Вас, да раз говорил с ним в одном ресторане. Вот все мое личное знакомство с ним[65].

Отчитывая Шабельскую, Суворин не скрывает своей лояльности Ковалевскому: «Что он обманывал «свою любовницу», так это едва ли относится к государственной деятельности, которую он потерял из-за Вас и Вашей халатности»[66]. При этом своему протеже он, надо полагать, постарался обеспечить надежное прикрытие — это видно из письма тайного советника, столь неблагоразумно запутавшегося в делах и в женщинах: «Очень и очень прошу Вас не допускать на столбцах Вашей уважаемой газеты чего-либо недоброго по отношению ко мне. Мне было бы это тяжело крайне по семейным обстоятельствам»[67]. И действительно, «Новое время», при всей падкости его журналистов на громкие сенсации, не входило в подробности личной жизни Ковалевского и печатало лишь хронику судебных заседаний.

Новое заседание суда, назначенное на 23 мая 1905 года, сразу же было отложено — из-за неявки свидетелей, среди которых три четверти составляли свидетели обвинения (в том числе и Суворин, который даже не прислал объяснения). Увидев в зале Ковалевского, Шабельская пришла в ярость: «Будь у меня нож, я бы воткнула его ему в спину, чисто машинально, рефлекторным образом, движением без желания, без ненависти, против воли, так сказать»[68]. Вместо этого обвиняемой вновь пришлось протомиться в ожидании еще полгода, однако долготерпение ее было вознаграждено. Об этом немедленно сообщили столичные газеты:

Процесс Е.А. Шабельской закончился около часу ночи 27 ноября. Весь день был посвящен прениям сторон. На разрешение присяжных заседателей было постановлено 98 вопросов о доказанности подложных подписей тайного советника В.И. Ковалевского. На все вопросы присяжные ответили: нет, не доказано. Е.А. Шабельская объявлена по суду оправданной. Гражданский иск, предъявленный в сумме 120 000 рублей тайным советником Ковалевским, оставлен без рассмотрения. После объявления вердикта публика устроила шумные овации по адресу присяжных, Е.А. Шабельской и ее защитников[69].

Невзирая на результаты графологической экспертизы, подтвердившие поддельность векселей, прокурор А.И. Вогак заявил, что доказать подлог представляется делом большой трудности и что экспертиза решающего значения не имеет. Показания иных свидетелей явно говорили о том, что обвиняемая довольно высоко котировала свои услуги (князь Друцкой-Любецкий, бывший любовник Шабельской, сообщил, что свое содействие в проведении через Министерство финансов проекта электростанции она оценила в 50 000 рублей), но и это не произвело должного впечатления на присяжных. Моральное осуждение вообще было адресовано третьей стороне: «Защитник Квашнин-Самарин подчеркнул некрасивое поведение представителей финансового мира, угодливо учитывавших бланки Ковалевского, считаясь не с его кредитоспособностью, а с положением»[70]. Шабельскую же, разорившую свое театральное предприятие и лишившую актеров работы и жалованья, мягко упрекнули в чисто женской слабости: «Театр пал по вине Шабельской: она стремилась играть роли молодых женщин, показываться в роскошных костюмах»[71]. Стоит также заметить, что подробного обсуждения исхода дела, вопреки обыкновению, в газетах не последовало.

3

Итак, на весах правосудия, долго колебавшихся под воздействием заинтересованных сторон, перетянула чаша Шабельской, хотя игра на время пошла на пользу и Министерству финансов, которое избежало громкого скандала с участием важного чиновника (даже Суворин, всячески хлопотавший за Ковалевского, не удержался от сердитого замечания в его адрес: «Ковалевский умный хохол и очень способный, но тоже не знающий удержу и, как все сластолюбивые мужчины, не может устоять в равновесии и распускает вожжи своей воли»[72]). Можно даже предположить, что выигрыш дела обернулся бы для Ковалевского пирровой победой: Шабельская вполне могла бы в отместку предъявить Ковалевскому встречный иск — о клевете, ведь некогда любимый человек предал ее и жестоко разочаровал. Об этом еще во время следствия она откровенно писала Суворину:

Вот вы говорите о лжи: Ковалевский сам отец лжи. Признаюсь, я сыграла дуру и семь лет подряд обожала его как святого, вам же говорила, помните, а он просто был мелкий — нет, крупный жулик, умевший обманывать даже свою любовницу — лгать постоянно, ежеминутно, годами даже в постели с женщиной[73].

Считая себя «невинно пострадавшей», Шабельская в поисках справедливости обращалась к своей старой симпатии, юристу А.Ф. Кони:

Суворин почему-то возненавидел меня — быть может, потому, что чувствует, насколько жесток и несправедлив был со своим старым сотрудником и ДРУГОМ. Быть может, его уверил Ковалевский в моей душевной черноте... <…> Но неужели же судебный приговор все еще не убедил его? Вот что возмутительно в России: во всякой другой стороне невинно пострадавший, оправданный, признанный оклеветанным, получил бы симпатии, поддержку, помощь. <…> Здесь же, оправданная судом и сенатом, я нахожу только врагов... и ни одного друга... Где же все те, которым я будто бы продавала милости, и дела, и ордена? — Гнусней этой клеветы придумать ничего нельзя было. И все же я молчала и никого не запутала в скандал — я только хотела оправдать себя, вернуть себе честное имя ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ — женскую репутацию рвите, сколько хотите, это мне все равно, — я свободный человек и никого никогда не обманула. Женские слабости чести не марают[74].

Впрочем, некоторые шаги по возмещению морального ущерба Шабельская предприняла, выпустив роман «Векселя антрепренерши», который назвала «защитительной речью, обращенной к общественному мнению». Уже в Предисловии она ставит все точки над i: «Окружной суд оправдал Шабельскую и признал клеветой возводимое на нее обвинение, а Правительствующий Сенат утвердил этот приговор, подтвердив право присяжных признать настоящими даже векселя, опороченные постановлением коммерческого суда»[75]. Дальнейшее повествование являет собой дайджест нашумевшего дела, причем автор делает торжественное заявление: «Честно и открыто называю я вещи и людей своими именами, принимая ответственность нравственную и юридическую за каждое сказанное слово…»[76]. Написанную по горячим следам, книгу Шабельской следует считать излишне эмоциональной, предвзятой и по-женски мстительной по отношению к Ковалевскому, однако по части основных фактов она не грешит против истины, что подтверждается сопоставлением романа с газетными судебными материалами. Амфитеатров тоже свидетельствует: «Вообще, лгуньей она не была, что редко в истеричке. Хитрить, интриговать, политиковать, провести, окрутить вокруг пальца очень могла. “Врать”, т.е. плести небылицы, — нет»[77].

Однако задуманный как «хроника», составленная на основании «подлинных документов следствия и по рассказам лиц, ближе всех знавших обоих героев»[78], роман дальше первого выпуска не пошел — сменилась историческая эпоха, и Елизавета Шабельская, разделявшая убеждения крайне правого толка, всецело отдала себя политической борьбе. Ее место в лагере монархистов рельефно охарактеризовал Амфитеатров:

Две трети жизни проскиталась она в государствах демократического строя <…> а в Россию возвратилась <…> яростною фанатичкою дома Романовых и победоносцевской (sic! — О.М.) триады — «православие, самодержавие, народность». Патриотизм она определяла беззаветным и нерассуждающим служением началам этой тройственной формулы, и сама им служила не за страх, но за совесть, со всем буйством и воинственным наскоком, свойственным ее дикой натуре[79].

При этом Шабельская настойчиво продолжала писать Суворину, вот только тон ее писем резко поменялся — из загнанной в угол просительницы она превратилась в трибуна, исполненного патриотического пафоса:

Теперь, КОГДА МОЕ ИМЯ ОМЫТО ПРИГОВОРОМ ПРИСЯЖНЫХ, я уже не должна более скрываться и могу принять активное участие в организации сопротивления красному тиранству, от которого стонет вся Россия. Вы, Алексей Сергеевич, так ХРАБРО и честно шли с НАРОДОМ против красной фразы и насилия, что я земно кланяюсь Вам и с восторгом и уважением вспоминаю Ваше имя. <…> Помогите же и дальше. Мы — не сидим сложа руки. И организовали МИРНУЮ партию — да, но сильную и ПО СОСТАВУ самую ДЕМОКРАТИЧЕСКУЮ — то самое БРАТСТВО СВОБОДЫ И ПОРЯДКА, которое уже бойкотируют все красные комитеты[80].

Из зала судебного заседания Шабельская вышла рука об руку с новым мужем, а заодно товарищем по оружию Алексеем Николаевичем Борком, также проходившим по делу о фальшивых векселях. С ним она познакомилась в 1896 году на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде, и с тех пор они проживали вместе на одной квартире и даже ездили в компании с Ковалевским в Баку и за границу. (Как свидетельствует Амфитеатров, Борк, по профессии врач-психиатр, простым наложением рук вылечивал мигрени, но при этом был весьма усердным поклонником Бахуса.) Надо сказать, что в уголовном деле Шабельской Борк потерпел значительный ущерб: «...сделавшийся благодаря протекции Ковалевского годовым врачом в 5—6 учреждениях с солидными окладами, вскоре после разрыва Ковалевского с Шабельской места эти потерял»[81].

Однако политическая деятельность доходов Шабельской не приносила, а поскольку «надо кушать даже в старости»[82], в ее письмах к Суворину снова зазвучали жалобные ноты:

Не легко мне писать Вам... но <...> Анатолий Федорович Кони сообщает мне, что он говорил с Вами обо мне <...> и из его слов черпаю я надежду и смелость ПРОСИТЬ У ВАС РАБОТЫ. <...> У Вас же со смертью Скальковского осталось свободное место и фельетониста, и балетного рецензента... — И, может быть, Вы вспомните о писательнице, которой Вы сами не так давно придавали некоторую долю способностей[83].

Суворин, надо полагать, ни на пламенные призывы Шабельской к содействию ее политическим инициативам, ни на ее мольбы о помощи не отвечал (впрочем, он позволил ей напечатать в своей газете объявление о распродаже театрального реквизита). Он пытался сохранить видимость «объективной позиции» и вообще не афишировал своей принадлежности к монархистским и черносотенным организациям и не принимал открытого участия в их акциях — даже при том, что в 1901 году предварительное заседание первой православно-монархической организации «Русское собрание» проходило в редакции газеты «Новое время» и Суворин вошел в состав ее учредителей. (Рупором крайнего национализма и шовинизма в «Новом времени» выступал М. Меньшиков.) В июне 1907 года Суворин сделал в своем дневнике запись-декларацию, похоже, рассчитанную на дальнейшее публичное воспроизведение:

Журнальные свиньи назвали «Новое время» «министерским официозом» («Речь») и рады пожимать руку «Русскому знамени», если оно ругает «Новое время». Мы заступались за «Союз русского народа», когда видели, что на него нападают несправедливо. Но быть в партии с г. Дубровиным и др. союзниками мы никогда не были и не будем. Не будем мы считать «Союз русского народа» за русский народ, как не считаем за русский народ ни одной другой партии[84].

Политическая уклончивость Суворина — факт, не требующий особых доказательств, — он, «конечно, был монархист и большой мастер ладить с правительством, играл на патриотических струнах, во всех гаммах, как великолепный виртуоз»[85]. Соответственно издатель «Нового времени» предпочел прекратить какое бы то ни было общение с не знающей удержу монархисткой и антисемиткой Елизаветой Шабельской — «он был слишком умен и практичен, чтобы принимать всерьез и к руководству истерические вопли своей берлинской приятельницы»[86].

Свой вердикт Шабельской уже по окончании ее дела Суворин сформулировал в дневнике:

23.07.1907. Был В.И. Ковалевский. Долго говорили о Витте, о современном положении вещей. <...> Владимир Иванович — большой умница и талант. <...> Вообще он сказал мне много лестного и о моей писательской деятельности, и о той нравственной поддержке, которую я оказал ему в случае с Шабельской. Сколько скверные и распутные бабы погубили талантливых и хороших мужчин[87].

Так завершилось бывшее когда-то близким приятельство Алексея Сергеевича Суворина с Елизаветой Шабельской. Возникшее отчуждение, по-видимому, следует объяснять не только его мужской солидарностью с Ковалевским и не только ее прегрешениями и темными делами. «Изобретши» Шабельскую и обеспечив ее работой, Суворин за два десятка лет общения с ней прошел в каком-то смысле типичный для него путь от влюбленности в нового человека к разочарованию в нем, тем более сильному, чем более незаурядной оказывалась встретившаяся ему личность. Иной раз охлаждение наступало в считанные месяцы, как, например, в случае с графиней Е.В. Салиас де Турнемир, пригласившей Суворина из Воронежа в Москву сотрудничать в своем журнале «Русская речь». «Я живу у графини в Сокольниках. Женщина эта — просто восторг. <…> Говорит много и говорит хорошо, вдохновляется же если, то просто вся изменится, и говорит необыкновенно страстно», — писал Суворин в июле 1861 года своему знакомому М.Ф. Де-Пуле, а в октябре того же года маятник его мнения о ней резко качнулся в другую сторону: «Графиня — взбалмошная женщина, <…> оставившая газету на произвол судьбы и говорившая такие глупости, что их повторять я не решаюсь. В литературе она ни бельмеса не смыслит, жизни русской не знает, газетного такту ни на волос»[88]. Это свойство суворинской натуры подметил и Чехов, также переживший взлет и падение в дружбе с Сувориным (которая, впрочем, почти целиком уложилась в его писательскую жизнь): «У него азартная страсть ко всякого рода талантам, и каждый талант он видит не иначе, как в увеличенном виде. <…> Его можно отлично эксплоатировать...»[89] Драматичными были и отношения Суворина с Лесковым: «И тот и другой не могли похвастаться покладистыми характерами и откровенно предпочитали крайности — середине»[90]. При этом, даже испытав охлаждение к человеку, Суворин редко отказывал ему в помощи, если она была необходима:

Не было сотрудника, которому «старик Суворин» не старался бы облегчить труд и существование. Вспоминаются три-четыре имени сотрудников, лично ему несимпатичных, даже трудно им переносимых, но — они были литераторы, были даровиты, и этим решилось его отношение к ним и он их терпел многие годы и, наперекор самому себе, обеспечивал их благополучие[91].

Однако Елизавете Шабельской в трудную для нее минуту Суворин не только не помог, но и выступил против нее, и даже ее оправдательный приговор не способствовал восстановлению отношений — столь низко упала в его глазах «проштрафившаяся» антрепренерша. (Не будет лишним добавить, что дело Шабельской проходило на фоне русско-японской войны и «неудачи русских войск страшно и губительно отозвались на Суворине. Он стал нервен сверх меры, вспыльчивее, чем когда-нибудь»[92].) Последнее послание Шабельской к Суворину, очевидно, писалось уже без всякой надежды на сострадание:

Виктор Петрович [Буренин] говорил мне, что Вы меня не хотите видеть, не хотите обо мне слышать <...> Если бы Вы знали, как мне это больно. <...> Виктор Петрович сказал мне, что когда он сказал о «писании рецензий», Вы сказали «она сама актриса, будет пристрастна». Друг мой, какая я теперь актриса. Я старуха физически и духовно... <...> Алексей Сергеевич, поверьте, мне не ахти как долго жить осталось, разбитой и разломанной пережитой пыткой духовной, но половину этой жизни я отдала бы за то, чтобы иметь право входить к Вам, как прежде входила к расположенному человеку, позволявшему называть себя другом... Позвольте хоть раз пожать Вам руку, дорогой Алексей Сергеевич. Поверьте, это принесет Вам счастье[93].

Суворин от предложенного счастья, надо полагать, отказался. А некоторое время спустя его самого одолела неизлечимая болезнь и, изнурив физически и душевно, в 1912 году свела в могилу.

Что же до Елизаветы Александровны Шабельской, то она после этого письма прожила еще десять лет, стала «крестной матерью» черносотенцу Петру Николаевичу Попову (1894—1952)[94]. Впредь именуя себя Шабельский-Борк, в 1922 году он участвовал в покушении на бывшего лидера кадетской партии П.Н. Милюкова — в результате пуля попала в В.Д. Набокова, отца известного писателя. В 1911 году в газете «Колокол» Шабельская опубликовала антисемитский роман «Сатанисты ХХ века», а в 1913 году — роман «Красные и черные». Ее сотрудничество с органом «Союза русского народа» газетой «Русское знамя» прекратилось в том же, 1913 году из-за расхождений «чисто личного характера» с издательницей Е.А. Полубояриновой. Однако политическая деятельность Шабельской на этом не закончилась: есть сведения, что в конце августа 1915 года она приняла участие в работе совещания уполномоченных монархических организаций в Саратове, правда, в весьма скромном качестве — как почетный член Пермского Мотовилихинского отдела «Союза русского народа»[95].

Летом 1917 года доживавшая свои последние месяцы газета «Новое время» поместила краткий некролог: «15 августа, в 10 часов утра в имении Сусть-Заречье Новгородской губернии, после продолжительной болезни тихо скончалась писательница Елизавета Александровна Шабельская-Борк, о чем убитые горем крестный сын и друзья извещают знакомых и почитателей». Издатели газеты, сыновья Алексея Сергеевича Суворина, не стали отказывать в просьбе крестного сына Елизаветы Шабельской сообщить о ней печальную весть.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв