Она шла одна
Доктор Бенджамин Фаин был в то время редактором отдела просвещения газеты «Нью-Йорк тайме». За много лет до этого он завоевал для своей газеты премию Пулитцера. Он был одним из первых корреспондентов, которые прибыли в Литл-Рок, чтобы осветить происходящие события.
Через несколько дней после того, как национальная гвардия Арканзаса закрыла вход в школу негритянским детям, Бен появился у нас в доме. Он нервно ходил по комнате и, разговаривая, потирал руки.
— Дэйзи, они плевали мне в лицо и кричали: «Паршивый еврей!» С того дня, когда Элизабет Экфорд пыталась войти в школу, я стал подозрительной личностью.
Я вам еще не рассказывал, что произошло в тот день. Я старался об этом не думать. Может быть, мне просто было стыдно признаться вам и самому себе, что белые мужчины и женщины могут быть так чудовищно жестоки.
В тот день я стоял перед школой. Вдруг раздался крик: «Они здесь! Черномазые идут!» Я увидел прелестную девочку лет пятнадцати. Она шла одна. Она несколько раз пыталась пройти сквозь цепь гвардейцев, и в последний раз они на нее направили штыки. Тут она растерялась, и было видно, как ее бьет дрожь.
Она шла одна... |
Но она взяла себя в руки и направилась к автобусу. За ней, точно свора гончих, последовала толпа. Женщины кричали: «Хватайте ее! Линчуйте ее!» Мужчины вопили: «Убирайся домой, ты, ублюдок черной сучки!» Она наконец добралась до автобусной остановки и опустилась на скамью. Я присел рядом, объяснил ей, что я из «Нью-Йорк таймс», и спросил, как ее зовут. Из-под темных очков по щекам текли слезы. Дэйзи, я не знаю, что заставило меня обнять ее, взять за подбородок и сказать: «Не показывай им своих слез». Может быть, она напомнила мне мою пятнадцатилетнюю дочку Джил.
К этому времени вокруг нас было уже человек пятьсот. Я смутно помню, как кто-то крикнул: «Давай веревку и тащи ее к этому дереву». Вдруг я увидел седовласую женщину с добрым лицом, которая пробиралась сквозь толпу. Она посмотрела на Элизабет и закричала на толпу: «Оставьте в покое девочку! За что вы ее мучаете? Через полгода вы будете краснеть от стыда!» Из толпы раздались крики: «Еще одна поклонница черномазых! Убирайся отсюда!» Эта женщина, которой, как я потом узнал, была миссис Грейс Лорч, супруга доктора Ли Лорча, профессора Филандерского колледжа имени Смита, повернулась ко мне и сказала: «Нам необходимо что-нибудь сделать. Давайте попытаемся поймать такси».
Мы отвели Элизабет к аптеке напротив, и я остался с ней на тротуаре, а миссис Лорч пыталась войти в аптеку, чтобы вызвать такси. Но хулиганы захлопнули перед ней дверь. Она стала умолять их вызвать такси для девочки. Они окружили ее и кричали: «Убирайся отсюда, сука!» В этот момент подошел городской автобус. Госпожа Лорч и Элизабет вошли. Элизабет, наверное, находилась в состоянии шока. Она не промолвила ни слова. Когда автобус отошел, толпа окружила меня. «Мы видели, как ты обнимал эту сучку. Теперь твой черед!» Какая-то пожилая женщина злобно сказала: «Хватайте его и бейте в...» Девица, которая обычно крутилась в одном из местных баров, визжала: «Грязный нью-йоркский еврей! Держите его!» Какой-то мужчина спросил у меня: «Вы еврей?» — «Да», — ответил я. Тогда он обратился к толпе: «Оставьте его! Мы займемся им попозже».
Нелепость положения Дэйзи, заключается в том, что национальная гвардия даже не пыталась защитить Элизабет или помочь мне. Вместо этого они угрожали, что арестуют меня за подстрекательство к бунту, — заключил Фаин.
Элизабет Экфорд, достоинство и самообладание которой перед лицом этой кричащей толпы были запечатлены на телепленке и фотографии которой молниеносно облетели все газеты мира, за ночь стала национальной героиней. В течение последующих нескольких дней корреспонденты осаждали ее дом, пытаясь поговорить с ней. В первый же день, когда родители разрешили ей выйти из дому, где она сидела взаперти, она пришла ко мне, где ее ждали корреспонденты.
Элизабет держалась очень спокойно и говорила лишь тогда, когда к ней обращались. Я отвела Элизабет к себе в спальню, чтобы поговорить о ее встрече с корреспондентами. Я спросила как она сейчас себя чувствует. Вдруг ее сдерживаемое волнение прорвалось.
— Зачем я здесь? — спрашивала она, обратив ко мне свои горящие глаза. — Почему вы вдруг так обеспокоились моей судьбой? Вы ведь не очень заботились о том, чтобы сообщить мне, что планы изменились ...
Я подошла к ней и протянула руки. Она отвернулась, и я увидела у нее на глазах слезы. Сердце мое разрывалось из-за этой девочки, пытавшейся заглушить рыдания. Как я могла объяснить ей ту сумасшедшую ночь, когда в три часа мой мозг отказался работать?
В последующие недели Элизабет участвовала наравне с остальными детьми в пресс-конференциях, появлялась на заседаниях суда, занималась с профессорами Филандерского колледжа Смита. Точнее будет сказать, что она присутствовала там, но никогда не была участницей происходившего. Слишком глубоко ее оскорбили.
В те две ночи, когда она у меня ночевала, она кричала во сне, вновь преследуемая страшной толпой. Элизабет очень сильно волновалась только тогда, когда Торгуд Маршалл встретился с детьми и разъяснил им значение всего, что произошло в суде. Пока он говорил, она сосредоточенно слушала со слабой улыбкой на лице. Было ясно, что он для нее герой.
Постепенно Элизабет выходила из состояния оцепенения. До сих пор она никогда не говорила о том, что произошло с ней у Центральной школы. Однажды, оставшись с ней наедине, я спросила:
— Элизабет, ну а теперь ты уже можешь об этом говорить?
Она довольно долго молчала. Затем заговорила:
— Вы помните, как мы были в кабинете у Блоссома накануне начала учебного года? Он объяснил нам, чего мы можем ждать от толпы, но ни словом не обмолвился о том, что нас не будут защищать. Он сказал родителям, что сопровождать нас не надо, потому что иначе он не сможет защитить нас. В тот вечер я была так взволнована, что не могла уснуть. Утром я поднялась раньше всех. Пока я гладила свое черно-белое платье, которое мне сшили к занятиям, мой младший брат включил телевизор. Диктор сообщил, что у школы собирается большая толпа, и размышлял вслух о том, появимся ли мы в школе. Мама крикнула из кухни, где она готовила завтрак: «Выключи телевизор!» Она была очень расстроена и волновалась. Я хотела ее успокоить и сказала: «Мама, не волнуйся, пожалуйста».
Папа грустно ходил взад и вперед по комнатам. Он грыз свою трубку, а в руке держал сигару, но не закуривал ни ту ни другую. Это было бы смешно, если бы он так не волновался.
Перед моим уходом мама позвала нас в гостиную и велела помолиться. Потом я села в автобус и сошла за квартал от школы.
Напротив солдат, которые оцепили Центральную школу, стояла огромная толпа. Увидев, что я продолжаю идти, толпа вдруг притихла. Я помнила, что Блоссом велел нам войти в школу через главный вход. Я посмотрела на толпу и подумала: «Может быть, будет безопаснее, если я попытаюсь пройти в школу с другой стороны, то есть обойду гвардейцев».
На углу я попыталась прорваться сквозь строй гвардейцев и пройти на территорию школы за их спиной. Один из гвардейцев указал мне на противоположную сторону улицы. Я показала туда рукой и спросила, не хочет ли он, чтобы я пошла по той стороне. «Да», — кивнул он. Итак, я перешла улицу, зная, что там меня ждет толпа.
Но она расступилась передо мной. Сначала я слышала только глухой топот их ног. Потом кто-то крикнул: «Вот она идет, готовьтесь!» Я попятилась от толпы с тротуара на мостовую. Если бы толпа двинулась на меня, я бы успела перебежать к гвардейцам, чтобы они могли меня защитить.
Толпа все теснее окружала меня, выкрикивая всякие оскорбления. Но мне еще не было страшно. Я только немножко волновалась. Потом у меня вдруг задрожали колени, и я испугалась, что не сумею дойти до входа в школу — ведь нужно было пройти целый квартал. Да, это был самый длинный квартал, который мне пришлось пройти в жизни.
И все-таки я была не очень напугана, так как я все время надеялась, что гвардейцы меня защитят.
Когда я подошла к школе, я снова обратилась к одному из гвардейцев. Но он смотрел поверх моей головы и не двинулся с места, чтобы пропустить меня. Я не знала, что мне делать. Но тут я увидела, что дорожка, ведущая к входу в школу, находится немного дальше. Я пошла вперед и вплотную подошла к дорожке.
Я посмотрела на школу — она мне показалась такой огромной! Но тут гвардейцы пропустили нескольких белых учеников.
Толпа молчала. Очевидно, она ждала, что будет дальше. Когда мне удалось унять дрожь в коленях, я подошла к гвардейцу, пропустившему белых учеников. Он стоял неподвижно. Когда я попыталась проскользнуть мимо него, он преградил мне путь штыком, и другие гвардейцы сделали то же самое.
Они так враждебно на меня смотрели, что я очень испугалась и не знала, что делать. Я повернулась и увидела, что толпа двинулась на меня. Они стали подходить все ближе и ближе. Кто-то крикнул: «Линчуйте ее! Линчуйте ее!» Я попыталась найти в толпе хоть один сочувственный взгляд — может быть, хоть кто-нибудь мне поможет! Лицо одной пожилой женщины мне показалось добрым, но когда я снова взглянула на нее, она плюнула мне в лицо. Толпа подходила все ближе, крича: «Ни одна черномазая сука не войдет в школу. Убирайся отсюда!»
Я снова повернулась к гвардейцам, но по их лицам поняла, что на их помощь рассчитывать не приходится. В глубине квартала у автобусной остановки я увидела скамейку. Я подумала: «Если мне только удастся туда добраться, я буду в безопасности». Не знаю, почему я решила, что на скамейке я буду в безопасности, но я двинулась к ней. Я старалась не слушать их криков и все твердила себе: «Если я доберусь до скамейки, я буду в безопасности». Когда я наконец добралась до скамейки, я была уже не в состоянии сделать больше ни шага. Я села, а толпа снова окружила меня, продолжая кричать. Кто-то выкрикнул: «Тащи ее к этому дереву! Вздернем эту черномазую!» В это время ко мне подсел белый человек, он обнял меня и похлопал по плечу. Он взял меня за подбородок и сказал: «Не показывай им своих слез».
Затем ко мне подошла белая дама, очень симпатичная. Она что-то говорила, но я теперь не помню, что именно. Она посадила меня в автобус и села рядом со мной. Она спросила, как меня зовут, и старалась заговорить со мной, но, кажется, я ей ничего не отвечала. Я почти не помню, как я ехала, и очнулась только у школы для слепых, где работает мама.
Я подумала: «А вдруг ее здесь нет? Нет, она должна быть здесь!» Я быстро взбежала по лестнице и, не отвечая на вопросы учителей, влетела в мамину классную комнату.
Мама стояла у окна, опустив голову, но, наверное, почувствовала, что я здесь, потому что сразу обернулась. Мне показалось, что она заплакала, и я хотела успокоить ее, сказать, что все хорошо, но не могла вымолвить ни слова. Она обняла меня и заплакала.