Декабрьские дни 1919 г. в Иркутске.

Колчак и Гайда.[1]

Колчак и Гайда — два имени, вписанные кровью и слезами в страницы истории Сибири и России. Сибирская организация эсеров выдвинула Гайду; Гайда нашел и создал адм. Колчака, Верховного правителя России.

— Знаете кого я везу? — спрашивал Гайда ген. Элерц-Усова, командующего войсками Иркутского военного округа. Гайда возвращался с востока, и генерал встречал его на вокзале. — Адмирала Колчака, в скором времени диктатора России...

Гайда, а за ним и ген. Пепеляев, учитывая только настроение командного состава армии, предрешили вопрос о диктатуре вообще и персонально об адм. Колчаке в частности. Это было в конце сентября или в начале октября 1918 года.

Почти в одно время Центр, комитет кадетов, обсуждая вопрос о положении Сибири, пришел к чрезвычайно мудрому решению, что «объективные данные свидетельствуют о неизбежности диктатуры».

— Неизбежна — значит необходима, — решил другой Пепеляев, Виктор Николаевич, член Центрального комитета, будущий премьер-министр. Решил и со свойственной ему прямолинейностью и настойчивостью, пробравшись /146/ через все фронты из России в Сибирь, начал обработку общественного мнения Омска, резиденции Сибирского правительства.

Иван Михайлов, — сын товарищей кооператоров; мальчик с виду; убийца — в душе, недюжинный ум, неисчерпаемый источник энергии и основательный запас авантюризма — вот второй руководитель переворота.

— Вы выдвигаете Колчака, — хорошо, пусть будет Колчак. Правда, диктатура будет маргариновая, так как по характеру диктатора иной она не может быть, но она, как пародия на единогласие, удовлетворит военных и правые группы общественности, ее поддержит политический блок; она откроет широкое поле для личных влияний на политику. А кто же будет влиять, как не герои переворота и он, Иван Михайлов, прежде всего? Старая шляпа Вологодский? Конечно, нет. Хитрый, но зарывающийся Старыпкевич - Иуда, продавший и свою партию с Областной думой и Уфимское совещание, готовый ради власти продать себя и оптом и к розницу? Нет, этот не опасен: зарывается. Гинс? Георгий Гинс, про которого близкий ему человек сказал, что у Гинса никогда не узнаешь, то ли он тебя поцеловать хочет, то ли яду подсыпать? Да, этот может быть опасен, но ведь возможно разграничение сфер влияния...

Таким образом готовились герои 18 ноября. Серьезных препятствий они не имели. Эсеры, по обыкновению, были заняты внутренними распрями; земства, еще упоенные успехами летней борьбы с большевиками, не хотели, да и не имели сил, бороться; городские самоуправления активного участия в политике не принимали; рабочий класс, обессиленный обильным кровопусканием, молчал. Да и что он мог сказать о власти, которую он не создал? Союзники авансом одобрили предстоящий переворот, в результате которого, как думал ген. Нокс, возникнет строй, копирующий английскую конституцию. Только чешский Национальный совет да ген. Сыровой, командующий чехословацкой армией, были в оппозиции. Но что значила их оппозиция, когда Гайда был одним из вдохновителей и оплотом переворота, не считавшийся с мнением Совета и Сырового?

И переворот произошел. В роковой день 18 ноября на место мягкотелой Директории силою нагайки Волкова и Красильникова взошел маргариновый диктатор. /147/ Всего через полгода, после многих ссор и примирений, в Екатеринбурге, заканчивая свою блестящую карьеру, имевшую связь с неблагодарным адм. Колчаком, ген. Гайда, не лишенный ехидного остроумия, сказал Колчаку:

— Да, ваше высокопревосходительство, уметь управлять кораблем — это еще не значит уметь управлять всей Россией.

К июлю 1919 года идея диктатуры была изжита. Многие из героев переворота стали бывшими людьми. Не повезло даже Ивану Михайлову, дни которого были сочтены; периодически и систематически болел Вологодский; и только тихий и молчаливый, как красная девица, Георгий Гинс шел в гору, не боясь конкуренции даже пронырливого чухонца Тельберга — министра юстиции, проектируя полное устранение законодательства Совета министров, путем создания при Верховном правителе «Совета Пяти», в котором первую скрипку занял бы он, Георгий Гинс.

Генерал Нокс, заведующий снабжением всех противобольшевистских армий, Вологодский, казаки и левая часть омского политического блока старались вновь сосватать адм. Колчака с ген. Гайдой, но бывший1 дрогнет, в год ставший генерал-лейтенантом русской службы, привыкший с боя брать свою судьбу, не верил больше ни в искренность примирения ни в возможность существования самой системы диктатуры, и под давлением социалистической молодежи из офицеров своего штаба — Гайда стал готовиться к новому перевороту.

Поезд Гайды, вооруженный весьма основательно, проехал от Екатеринбурга до Владивостока, будя политическую жизнь партии, земств, городов, призывая к восстанию, которое начнет он, генерал Гайда, во имя ликвидации диктатуры, создания правительства борьбы с большевиками и немедленного созыва Учредительного собрания. По дороге Гайда встретился где-то с эсером Евг. Евг. Колосовым, бежавшим из Красноярска от расправы генерала Розанова, с этим самым живым и интересным членом сибирской организации эсеров... Считая Красноярск и Иркутск естественными центрами предстоящего движения, предвидя возможность падения Омска под напором советских сил с запада, заговорщики поделили работу: Колосов взял на себя подготовку Красноярска/148/, а Гайда, или вернее штабс-капитан Калашников, талантливый офицер его штаба, обработку Иркутска.

Весь Иркутск от земцев и горожан до представителей биржевого комитета включительно явился в поезд Гайды, чтобы приветствовать своего любимого героя. Со всеми серьезными и влиятельными иркутянами Гайда беседовал сам, и положения его, формулированные при участии Колосова, были приняты сочувственно: в то же время шт.-кап. Калашников вел переговоры и с эсерами и эсдеками и, как говорили злые языки, даже с большевиками. Но эсеры в это время уже заняли позицию наблудившей и кающейся политической Магдалины и пойти на новую генеральско-социалистическую авантюру не соглашались; эсде меньшевики деликатно намекнули заговорщикам в погонах, что демократичность Гайды, а следовательно и содержание будущего переворота, для них более чем проблематичны; город, имевший социалистическую думу и кадетского, голову Е. П. Кузнецова, сделал только глазки крамольному и демократичному генералу, дескать, начинайте, генерал, а мы вас поддержим; и только земство через своих представителей заявило Гайде, что и большевизм и колчаковщина для земства одинаково неприемлемы, поэтому оно даст свое имя заговору Гайды, если, сверх всего, правительство переворота будет правительством борьбы за народовластие.

И Гайда со своим поездом проехал на восток.

Земцы и переворот

Земское бюро, созданное после съезда земцев, формулировало свои задачи следующим образом:

Мы произведем переворот силами армии ген. Пепеляева и местных распропагандированных гарнизонов: мы поставим Гайду во главе сибирской армии и остановим ее под Мариинском, если будет сдан Омск. Мы выбросим большевиков из Сибири и остановимся на Урале, не желая воевать с Советской Россией, мы создадим социалистическое правительство, которое немедленно приступит к созыву Земского собора...

Задачами Земского бюро были: операция за переворот, подготовка военной силы и, самое главное и самое трудное, — выработка платформы переворота.../149/ Не так просто и легко обстояло дело с организацией военных сил и выработкой программы. Здесь до самых декабрьских дней было много невыясненного и часто изменяемого...

В деревне лучше всяких агитаторов работали против диктатуры разного рода русские и иностранные отряды[2].

... Меж тем с переворотом надо было торопиться. Омское правительство, все еще сидевшее на колесах, миновало Тайгу; с каждым днем становилась душнее иркутская атмосфера, засариваемая омскими беженцами; надо было не ссориться и не спорить, а или решать большой; вопрос, или искать компромисс. Борис Косминский, представитель Приморского земства, изменил своим коллегам и договорился до признания советской власти; остальные земцы не решались на признание фактического самоубийства. Компромисс был неизбежен, и, как всегда, он был изобретен и предложен эсерами.

— Мы бессильны вести дальнейшую борьбу с большевиками; мы и не будем вести ее, ибо наш лозунг — долой гражданскую войну. Но мы сохраняем нашу армию и требуем от Москвы признания самостоятельности государства буфера с границами от Ачинска до Владивостока, управляемого первоначально центром, составленным из представителей социалистических партий, земского бюро, кооперации и совета профессиональных союзов, а затем власти Земского собора.

А для собственного утешения сдавшие свои позиции земцы засели, во главе с Г. Б. Патушинским, за выработку «Положения о выборах в Земский собор», постановив, мимоходом, бойкотировать выбора в колчаковское Земское совещание.

— Ну, а если Москва не признает вашего буферного государства, — спрашивал Яковлев своих приятелей, иркутских земцев, знакомивших его с результатами работ земского бюро, — тогда что?

— Совдеп до Тихого океана, — был невеселый ответ. /150/

— А земство? А Земский собор?

— Совдеп до Тихого океана, — был тот же ответ.

Политический центр и дни перед переворотом.

Наступил ноябрь 1919 г. Договорившиеся заговорщики избрали «Политический центр», которому земское бюро передало дальнейшее руководство событиями. Председателем центра был избран Ходукин — председатель иркутской губернской земской управы, умный, тактичный, осторожный и хитрый человек, проводивший политику эсеровского комитета часто против чисто земских интересов в силу партийной дисциплины. Работа пошла в строго конспиративных условиях, и только молва, как далекая зарница, говорила, что гроза будет.

Из дипломатических представителей, находившихся в это время в Иркутске, полнее всего был осведомлен чешский консул д-р Гирса, только что сменивший Богдана Павлу, благоволившего диктатуре и тормозившего эвакуацию чешских войск из Сибири. Д-р Гирса, более дальновидный, чем Павлу, предвидел, какие тяжелые политические осложнения ожидают чехословацкие войска в случае их задержки в Сибири и в связи с разгромом сибирской армии на западе. Чехам нужно было более податливое, более дружественное правительство, чем правительство адм. Колчака. Земское правительство было бы, в сущности, самым подходящим для чешских целей; Политический центр стремится, как будто, к созданию такого именно правительства. Вот откуда явился у чехов вообще, а у Гирса и ген. Сырового в особенности, интерес к работе сначала бюро, а затем и центра, интерес настолько сильный, что гарантировалась неприкосновенность съезда на случай отказа в защите или измены со стороны Яковлева и даже некая реальная помощь при восстании. Видимо, эти обещания не остались втайне для широкого общества, так как слухи о них так распространились по городу, что вызвали большой переполох в военных сферах, определенно ожидавших чешско-эсеровского выступления в середине ноября. Но Центр явно медлил и был нерешителен.

Наконец, начали прибывать первые эшелоны эвакуированного Омска и министерской челяди. Иркутск встретил /151/ бесцеремонную требовательную публику очень сурово. На требование тов. министра внутренних дел Ячевского о выселении части коренных жителей Иркутска для размещения на их место эвакуированных, Яковлев ответил приказом о недопущении в Иркутск дамских эшелонов и учреждения на линии Ташкент — Иркутск десяти контрольных пунктов для выполнения этого приказа и расселения дам и семей по деревням губернии.

Сначала приехал Малый совет во главе с государственным контролером Красвойам, некогда променявшим Директорию на диктатуру. Еще по дороге Совет напугался слухов о бунтах, боях и переворотах; почти все чиновники ехали с заряженными винтовками, выданными им в Омске. И можно было видеть радость Совета, когда 16 ноября, подъехав к Иркутску, они увидели и старые трехцветные флаги, и почтительную встречу чинов во главе с командующими войсками Артемьевым и Яковлевым, и даже почетный караул с оркестром музыки, и... полное отсутствие представителей общественности.

Краснов настолько расхрабрился, что потребовал устройства парада, и парад состоялся через 2 дня, совпав с годовщиной переворота 18 ноября 1918 года.

— По случаю чего парад? — спрашивали ген. Артемьева.

— По случаю того, что живы доехали, — отвечал Яковлев за генерала, смущенного и жалким видом парада и озлобленным отношением к параду Иркутска. А через несколько дней доехал и большой Совет во главе с Вологодским. Встреча, новый парад и новая бессодержательная декларация за подписью всех министров. Началась информация Совета министров об иркутских настроениях и перспективах со стороны начальника государственной охраны подп. Смирнова и добровольцев вроде Ломакина и пр. Вести были настолько тревожны, что надо было обсудить их в Совете и Вологодский назначил на 22 ноября заседание Большого совета.

Заседание Совета министров 22 ноября 1919 г

Здание Русско-азиатского банка, отведенное Яковлевым Совету министров, не было еще омеблировано, поэтому заседание /152/ было назначено в громадном кабинете управляющею контрольной палатой. Вологодский с обычным своим усталым видом занимал конец стола, за которым разместились министры или замещающие их товарищи; у дверей устроился секретариат.

Заседание началось вялым изложением темы министром председателем и столь же вялыми речами, а скорее фразами министров. С первых слов выяснилось, что все говорят об одном: об иркутских настроениях и возможных перспективах, но говорят разное, и было непонятно, собрался ли Совет министров для обсуждения каких-либо мер или же для жалоб на иркутскую оппозицию; чувствовалась необходимость цельного доклада, и по чьему-то предложению в качестве таковых докладчиков по телефону были вызваны ген. Артемьев и Яковлев.

— Что вы можете, генерал сказать Совету министров о настроении Иркутска? - спросил Вологодский, обращаясь сначала к Артемьеву, как старшему. - Как относятся военные к правительству, к событиям на западе; каковы ваши силы, что такое у вас с чехами и т.п.?

Услыхав вопрос о чехах, генерал, не выносивший, как смеялись в Иркутске, даже буквы «ч», буквально сорвался, тем более, что знал о попытка Вологодского вернуть их на фронт и относился к этому враждебно.

— Чехи, загремел он, прыгая в кресле, — ваши чехи на фронт не пойдут, хоть платим платиной, вместо золота, потому что они, во-первых, сволочь и трусы, во-вторых, достаточно награбили и дорожат своей шкурой и торопятся домой. Это самое главное. Сколько их — я не знаю, но если понадобится, то рота наших егерей ликвидирует их всех здесь, дайте только приказы.

Ошеломленный страстным выпадом генерала, Выгодский поспешил обратиться к Яковлеву.

— Мы в полосе заговоров — начал тот свой большой, сухо деловой доклад - протокол. Если не выступают иркутские большевики, то только потому, что они уверены в скором прибытии большевиков с запада. Положение нашей армии таково, что надежд не то что на победу, даже на простую остановку фронта нет, и это ни для кого не составляет секрета. Эсеры не выступают, да и не выступят одиноко, потому что одни они, несмотря на обычную шумиху, /153/ бессильны сделать что-либо. Но опасны они тем, что по примеру 1918 г., они могут войти в соглашение с чехами, которым анархия, существующая на дороге и в крупных центрах Сибири, мешает эвакуироваться на родину. А чехи признают и признали бы всякую группу, которая создаст демократич. правительство внутреннего мира и порядка. И эсде меньшевики сами по себе не опасны, но их участие в оппозиции плюс для заговорщиков и минус для правительства; кадетская партия настолько бессильна, что помочь чем-либо правительству не в состоянии; и даже она в оппозиции к правительству, политику которого не считает государственной; казалось бы, что биржевики и торгово-промышленники могли быть вполне благонадежным слоем общественности, но нерешительная политика правительства в отношении к Семенову отталкивает от правительства одних, — а столь же нерешительная политика в вопросе о русско-японских отношениях создает правую оппозицию среди других. Кругом враги и недруги и полное отсутствие союзников. Между тем кольцо восстаний, окружающих Красноярск и Иркутск, становится с каждым днем все теснее и теснее, и у правительства нет сил бороться, так как гарнизоны слабы и ненадежны, а с тех пор, как земство возглавило движение, к нему примкнули и небольшевистские элементы. Города и земства, дольше всех работавшие совместно с правительством, открыто говорят представителям власти о начале борьбы и никакие репрессии здесь не помогут. Настроение военных правительственных служащих паническое; настроение обывателя таково, что кто бы ни поднял восстание, оно будет иметь успех. Помощи извне ждать неоткуда; западный фронт сам нуждается в помощи; Семенов на востоке еле справляется с наседающими на него повстанцами и Иркутску помочь не сможет.

Доклад произвел на всех тяжелое впечатление, — некоторое время все молчали.

— Что же надо сделать, — спросил докладчика Вологодский, и, заметив, что тот молчит, добавил: — Чего хотят чехи, земство и общество?

— Могу я говорить все? — спросил докладчик министра председателя.

— Пожалуйста, — был ответ. /154/ Необходимо: отречение Верховного правителя; смена всего правительства и высшего военного командования; переход от военного к гражданскому управлению страной в рамках не всероссийских, а только сибирских и — наконец— созыв Земского собора.

Совет министров заволновался. Посыпались вопросы.

— Благодарю вас, — обратился Вологодский, наконец к обоим докладчикам, давая тем понять, что они свободны. Оба поклонились и вышли.

Опять все говорили о мелочах, в то время как каждый сознавал, что поставлен громадный вопрос, вопрос о бытии самого правительства. И только Пепеляев заявил, что Яковлев изложил, конечно, программу «максимум», но, что часть ее может и, по его мнению, должна быть выполнена, и это примирит правительство, сознающее и исправляющее свои ошибки, с обществом. Но и он конкретных предложений не сделал и снова Совет разошелся, не вынеся никакого решения.

А вечером Георгий Гинс шифром, бывшим только у него самого, да у злого духа адм. Колчака — генерала Самойлова — доносил адмиралу, что он, «как управляющий делами Верховного правителя, считает своим долгом довести до его сведения, что...», и дальше шла довольно правдивая характеристика положения и ряд выводов, правда, довольно скромных: замена уставшего Вологодского энергичным Пепеляевым, что-то об армии, что-то о Семенове и даже о скорейшем приезде самого правителя в Иркутск.

Через 2—3 дня Вологодский получил отставку с милостивым указом, а В.Н. Пепеляев назначение на пост премьер-министра с большими полномочиями.

Премьер-министр Пепеляев.

Сын небогатого ветеринарного врача; учитель гимназии; член Государственной думы; комиссар Кронштадта после переворота; товарищ министра внутренних дел; после изгнания убогого Гаттенбергера, управляющий министерством; затем министр внутренних дел и, наконец, министр председатель. Честолюбив, упрям и настойчив; значительный запас самомнения; и негибкий, примитивный ум; безусловно не монархист, демократ, но республиканец /155/; много доверия к старой бюрократии; полное недоверие и враждебное отношение к социалистам за их негосударственноть.

Первым трудным делом нового премьера было устранение конфликта с чехами, созданного телеграммой адм. Колчака по их адресу, дерзкой, неприличной, небывалой, наверное, в международных отношениях, ругавшей чехов вообще и их дипломатического представителя д-ра Гирса за знаменитый чешский меморандум о зверствах диктатуры и о тяжелом положении чехословацкой армии в Сибири. Пепеляев приказал эту телеграмму задержать и чехам не передавать, а адмирала поставил об этом только в известность. После этого д-р Гирса заверил Пепеляева, что чехи зла не помнят и что против нового правительства, формируемого Пепеляевым, никаких выступлений со своей стороны не допустят. И то было слава богу. О том, чтобы снова заманить чехов на противобольшевистский фронт, более не было речи. Далее предстояло решить задачу примирения правительства с иркутской общественностью. Об этом в кабинете Яковлева сошлись совершенно негласно В. Н. Пепеляев и эсеры Я. Н. Ходукжн и В. Е. Колосов. Никому неизвестны подробности этого разговора, но собеседники, проговорив более двух часов, вышли из кабинета, дружно и довольно беседуя друг с другом, а Пепеляев просил Яковлева на следующий день, тоже негласно, созвать для собеседования е жим представителей социалистических и общественных организаций. Позднее Колосов говорил, что Пепеляев, изложив свою программу и выслушав возражения собеседников, предложил обоим войти во вновь формировавшийся кабинет, на что ни тот ни другой не дали определенного ответа, так как предложение было неожиданно, а им неизвестно было мнение их товарищей. На другой день в столовой Яковлева за чаем и закусками собрались представители эсеров, эсде, энесов, земства, городской думы, кооперации, профессиональных союзов; присутствовал Колосов и покойный М. Н. Богданов, как представитель бурят и Забайкальского земства.

— Я не могу, — говорил Пепеляев, — принять лозунг — долой гражданскую войну, ибо это значит мир с большевиками, а я формирую правительство борьбы с ними, и не могу согласиться на отрешение адмирала Колчака от звания Верховного /156/ правителя, ибо нам, хотя бы для иностранцев, нужен символ государственного единства России, и адмирал есть тот символ, носитель этой идеи. Я могу рекомендовать ему уехать к Деникину, на юг России, если его имя стало так одиозно, но и только. Я говорил уже по проводу с братом, и обещаю, что высшее военное командование будет заменено новыми честными и способными людьми; я готов в состав правительства ввести лиц, которых вы мне укажете. Я твердо решил ликвидировать существующий режим и перейти к новому гражданскому управлению. Я добьюсь признания законодательных прав Земского совещания и превращения его в Земский собор. Превращаю министерский аппарат, переходя от масштабов всероссийских к сибирским областным. Я предпринял уже шаги для заключения мира на всех внутренних фронтах, где действуют небольшевистские силы. Я отлично вижу ошибки прошлого; честно хочу их исправить и избегнуть в дальнейшем. Иду вам навстречу с открытой душой и прошу вашей помощи в трудной работе. В оживленном обмене мнениями, последовавшем за этой декларацией, не было ни возражений, ни даже дополнений; даже разногласие о гражданском мире и войне осталось как-то в стороне, не было и намека на то, что гости собрались с готовым решением, продиктованным партийными комитетами. Был момент, когда казалось, что падет завеса взаимного недоверия и непонимания и в этой столовой произойдет бескровный переворот. Но задания были даны. Правительство Пепеляева решено было изолировать, и Колосов разрушил иллюзию сближения.

— Для того, чтобы общество поверило новому правительству,— сказал он, как. бы резюмируя беседу, — нужно устранить всех виновных в создании диктатуры и ее ужасов, и прежде всего одного человека.

— Кого же именно? — простодушно спросил Пепеляев.

— Вас, Виктор Николаевич, — отрезал Колосов.

Что-то надорвалось...

Соглашение оказалось невозможным, и призрак нового кровопролития придвинулся ближе.

Через день было объявлено о назначении Третьякова, Червен-Водали и Бурышкина; шли переговоры с ген. Дедериком, которым Пепеляев думал заменить военного министра ген. Ханжина. /157/ Обновленный состав Совета министров вырешил вопрос о законодательных правах Земского совещания; министерство внутренних дел готовило законопроект о гражданском управлении и т. д. по программе, намеченной Попеляевым. Но ни одно из предположений Совета не получило утверждения адмирала Колчака, который продолжал вести собственную политику с явной ориентацией на Семенова и Японию. Чтобы лично вырешить все недоразумения, Пепеляев числа 7 декабря выехал навстречу адмиралу, оставив своим заместителем Третьякова и предполагая вернуться через несколько дней в Иркутск. Эта поездка окончилась полным крахом Пепеляева. Адмирал Колчак, или вернее его злой гений ген. Самойлов, и не отвергли и не приняли на одного из предложений премьер-министра. Затем поезда адмирала и Пепеляева попали в полосу отступающих чешских эшелонов, и их дальнейшее продвижение было поставлено в зависимость кого угодно, только не их собственного желания; а далее Нижнеудинский плен у чехов; ген. Жанен в роли Понтийского Пилата, и, наконец, смерть 7 февраля по постановлению Иркутского ревкома.

— Есть ли у вас уверенность, что адмирал примет хоть частично вашу программу, — спрашивал Яковлев Пепеляева, делая ему последний перед отъездом доклад.

— Нет, — по обыкновению искренно ответил Пепеляев. — Но я и там буду действовать так же прямо, как с вашими иркутскими социалистами. Вот вам моя программа, — угодно вам ее санкционировать? Это программа спасения остатков антибольшевистской государственности. Санкционируют, я ее провожу, хотя бы остался один; не санкционируют, ухожу от них, как ушел от социалистов. Иначе поступить я не умею.

Первое публичное выступление Политического центра.

25 ноября, в период формирования нового кабинета, иркутская революционная демократия решила устроить правительству демонстрацию. С этой целью было назначено заседание городской думы по чрезвычайному вопросу о текущем моменте. Был проект пригласить и правительство на это заседание, но он не был осуществлен, так как частным образом стало известно, что из правительства никто не явится. /158/ Зато консульский корпус был приглашен в полном составе и наполовину присутствовал. Все заседание состояло из трех речей: председателя думы М. М. Константинова (меньшевика), лидера эсеровской думской фракции И. Г. Гольдберга и представителя земского бюро Е. Е. Колосова. Константинов, вместо положенного ему очерка положения страны, почти полтора часа переливал из пустого в порожнее и едва сумел закончить свою речь. Гольдберг, вместо критики действий правительства диктатуры, произнес никого не удовлетворившую типично митинговую речь, и только Колосов спас думу от конфуза перед публикой Страстная, вымученная, богатая материалом, она дала яркую картину произвола, развала, разорения, до которого диктатура довела Сибирь. Это заседание было первым публичным выступлением Политического центра; он заявил о неизбежности борьбы, и после этого должен был взяться за учет сил, послушных его директивам. Правительство лишний раз увидело, что социалистическое крыло иркутской демократии стремится к его свержению, а не соглашению с ним. А мало опытные в наших делах иностранцы сидели на другой день по домам и ждали боя на улицах, но бой пришел только через месяц.

Накануне восстания

В дальнейших событиях исключительную роль играли Третьяков и Червен-Водали. Оставшись за премьера, Третьяков чувствовал себя очень тревожно. В публичных выступлениях своих, как, например, при открытии в Иркутске Государственного экономического совещания, он говорил о новом правительстве, как о правительстве «чистой совести», которое пойдет рука об руку с общественностью и победит все затруднения. Но в душе он вряд ли верил своим речам. На что было надеяться? На западную армию, которая продолжала отступать и под командованием Каппеля, сменившего тупоголового Сахарова? Или на Семенова и на Японию. Лично Третьяков, скрепя сердце, принимал второй путь и один из очередных докладов злополучного Яковлева довершил падение его душевного мужества и патриотического чувства. Да и было от чего растеряться: мир, говорил докладчик, на внутренних фронтах не водворялся. /159/ Напротив, и численность и силы этих фронтов росли с каждым днем. Яковлев, картой фронтов Иркутского военного округа и цифрами доказал, что дальнейшая борьба невозможна. Против 4.500 чел. гарнизона, разложенного агитацией и прикованного событиями к Красноярску и Иркутску, один Щетинкин имел 11 тысяч хорошо организованных партизан при двух десятках пулеметов и двух-трех орудиях. Но кроме Щетинкина был Кравченко на севере Енисейской губ., Вурлов в Нижнеудинской тайге, Зверев на Лене, Каландарашвили на Ангаре, и ряд других отрядов, неуловимых и, следовательно, непобедимых.

Только чудо могло спасти омское правительство, и Третьяков бросился в Читу искать этого чуда, а может быть и просто личного спасения, оставив своим заместителем Червен-Водали или, как его прозвали в Иркутске «Чернила ли, вода ли».

Тянулись кошмарные дни и для чинов правительства, и для служащих министерств, для военных, и для всего города; город голодал; в городе не было света, так как Ангара не стала, а понтон срезало шугой, и электрическая станция стала, не имея возможности получить с вокзала уголь; тысячи больных и раненых начинали замерзать в нетопленных многочисленных госпиталях; тиф косил все новые и новые жертвы; телеграфное сношение суживалось с каждым днем. Исчезло Бодайбо, Лена, разрушена ангарская и брамская линия; на восток Чита; на запад изредка Красноярск, где переворот уже закончился бескровно в пользу Политического центра, и изредка связь с поездами адмирала Колчака и Пепеляева. Черемховцы не мешали переговорам по проводу, и Червен-Водали пользовался этими часами связи, чтобы доложить о различных фазисах той революционной дури, которая захватила всю магистраль. И в поездах поняли, что наступил последний акт омской драмы; оттуда не давали ни директив ни советов и только требовали информацию. И Совет министров начал разбегаться: за Третьяковым уехал и Окороков; особенно много было охотников до командировок на восток: все министры, за исключением «лидера», запаслись частными квартирами, а некоторые и паспортами. Что касается йен, то они поделили их еще при Вологодском при содействии Владивостокского отделения кредитной канцелярии и Харбинского /160/ отделения Русско-азиатского банка. Обе стороны приготовились: к нападению одни, к обороне и опасению другие. Но уверенности в победе не было на обеих сторонах. Этим объясняется медлительность Политического центра, едва не дождавшегося прибытия в Иркутск семеновцев и японцев.

Восстание

Вечером 24 декабря в Глазковском предместье, прилегающем к железнодорожному вокзалу, в казармах 53-го полка появился шт.-кап. Калашников с приставленным к нему от Политического центра комиссаром Мерхалевым. После короткого митинга полк вместе со своими офицерами провозгласил власть Центра. Через несколько часов Калашников занял ст. Военный городок, Иннокентьевскую и Батарейную с ее громадным артиллерийским складом.

Военные власти отнеслись к этому событию очень спокойно. Ген. Артемьев передал командование начальнику гарнизона ген. Сычеву, и в дальнейшем ни во что не вмешивался. Сычев же заявил, что завтра же он все ликвидирует. Но настало и завтра, а сил у Сычева для ликвидации не прибавилось, а пустить в ход артиллерию, на которую он особенно рассчитывал, не разрешал командующий всеми союзными войсками в Сибири ген. Жанен, бывший послушным орудием чешской политики генерала Сырового.

Ночью ожидалось выступление и в городе. Но контрразведка штаба, благодаря донесению агента-провокатора, захватила объединенный штаб Политического центра во главе с известным Павлом Михайловым, основателем Сибирского союза эсеров, и этот арест сильно напутал городских работников. Часть Политического центра — Федорович, Колосов и Косьминский, вызвав к себе Яковлева, устроили заседание, на котором выяснилось, что не только в эту ночь, но и в ближайшие дни военная организация выступить не сможет, в виду, якобы, ее неготовности.

Суть дела в действительности заключалась в том, что центр рассчитывал, что события в Глазковском предместье заставят Яковлева переменить позицию и перейти с отрядом к активным действиям в пользу Центра. Но Яковлев выполнял только свою программу; он занял своим отрядом все Знаменское предместье, удалил из тюрьмы Сычевский /161/ караул от 54-го полка, поставил на охрану тюрьмы и заключенных одну из своих рот, приказал милиции собраться по участкам, и только.

Но без отряда унтер-офицерская школа не рисковала выступать. И Политический центр, только что потерявший весь штаб, снова оставался без армии.

Уже глубокой ночью в кабинет Яковлева собрались командиры частей отряда, которым он доложил о только что принятом решении Центра. И снова все подтвердили решение соблюсти нейтралитет. И снова, кап. Решетов умолчал о своих сепаратных сношениях с повстанцами...

Остаток ночи и в Иркутске и в его предместьях прошел спокойно.

25—26 декабря. Пользуясь тем, что Калашников запретил портить правительственный и железнодорожный телеграф, Совет министров просил по проводу Третьякова в Чите настаивать перед Семеновым и японцами на посылке помощи в Иркутск, хотя бы только для того, чтобы правительство смогло с ценностями и деньгами эвакуироваться за Байкал.

По договору офицера Окладникова, утром 25 декабря контрразведка произвела ряд новых арестов. Эти аресты лишили Центр военных руководителей движения и вселили панику в среду его приверженцев, благодаря чему выступление было еще раз отсрочено на неопределенное время. А город жил своей жизнью, полной лишений и неурядиц. С внешней стороны как будто ничего не произошло и только расклеенные всюду прокламации Политического центра да усиленные патрули по ночам говорили о происходящих событиях. Червен-Водаля вел непрерывные переговоры то с Читой, то с поездом Верховного правителя и Пепеляева, которые миновали Красноярск и приближались к Тайшету. К вечеру 25 декабря стало в городе известно, что управляющий губернией предложил своим сотрудникам подать в отставку, в виду того, что правительство приняло определенную ориентацию на восток, неприемлемую для иркутских работников. Собственное прошение об отставке с личным докладом Яковлев вручил Червен-Водали, который обещал дать ответ «на днях» и во всяком случае «не подвести». /162/ Таким образом, во власти правительства остался даже не Иркутск, а только «Модерн», да здание Русско-азиатского банка, где помещался Совет министров.

Настроение Совета министров подымалось и падало в зависимости от сообщений из Читы. Но Чита медлила с определенным ответом на просьбы о помощи. И только к вечеру 25 декабря японский майор Фукуда, утешая ген. Сычева, заявил, что японское командование решило ввести японские войска в пределы Иркутскою военного округа. Слава богу! И Сычев и Совет министров вздохнули свободнее. Как будто спасены.

Ночь на 26 декабря прошла спокойно. Только контрразведка творила свое темное дело.

— Еще есть выход, — говорил Яковлев Червен-Водали в очередном докладе 26 декабря. — Необходимо отрешить адмирала Колчака от власти и власть правительства передать губернской земской управе, которая не разделяет точки зрения Центра по вопросу дальнейшей борьбы с большевиками. Иначе прольется кровь.

Червен-Водали заверил докладчика честным словом, что он кровопролития не допустит. Георгий Гинс, присутствовавший при докладе, качал головой и твердил по адресу адмирала: роковой человек, какой роковой человек!

Но поцелует ли Георгий Гинс рокового человека, или сейчас ему яду подсыплет, — этого, по обыкновению, угадать было невозможно.

Миролюбие Червен-Водали объяснялось просто. Чехи заявили Центру, что семеновцев в Иркутск они не пропустят. И действительно, отряд генерала Скипетрова, посланный Семеновым на помощь Иркутску, завяз где-то на линии, задержанный союзниками, т. е. чехами.

Чехи предусмотрительно умалчивала, что ген. Сыровой дал по линии приказ своим войскам взбегать всяких конфликтов с семеновцамн в том случае, если они будут поддерживаться японскими войсками.

Вот почему вечером 26 декабря в кабинете председателя Совета министров собрались земцы, городской голова и представители Центра. Обеим сторонам честно хотелось во избежание кровопролития прийти к соглашению.

Но Совет министров, заявлявший устами Третьякова что-то об управлении с «чистым сердцем» и «чистой совестью», /163/ соглашаясь на передачу земству власти в Иркутске, очень желал выбраться на восток, под высокую руку атамана, чтобы оттуда начать новую борьбу с большевиками и с иркутским центром. Но для борьбы нужны были деньги, а государственный запас золота был с адмиралом Колчаком, где-то около Тайшета. Вот из-за этого-то золота, которое земцы желали оставить в Иркутске, а Совет министров — отправить на восток, якобы, под охрану союзников впредь до образования единой общепризнанной власти в России, соглашение так и не состоялось. Для дальнейшего обсуждения этого пункта обе стороны решили 27 декабря в три часа дня собраться снова у Червен-Водали.

Ночью глазковские повстанцы соединились по магистрали с черемховцами, а по Якутскому и Ангарскому трактам на Иркутск шли большие крестьянские отряды.

27 декабря. К утру 27 декабря ген. Сычев (но не правительство) получил от Семенова телеграмму, предписывающую ему «держаться», т. к. генерал Скипетров идет на помощь вместе с японцами.

Помощь действительно шла, и растерявшиеся чехи, боявшиеся столкновения с японцами, молча пропустили ее до станции Михалевой, всего в 30 верстах от Иркутска; за семеновцами, не теряя связи, шли четыре эшелона японцев.

Город, узнавший утром о начавшемся соглашении правительства и земства радовался тому, что с иркутских улиц отодвигалось новое декабрьское кровопролитие. Радовались и министры, узнавшие от Сычева о приближении помощи: кровопускание становилось для них менее рискованным и вырастали планы на разгром заговорщиков. Расхрабревшие министры напали даже на бедного Червен-Водали, который, мол, ведет сепаратную политику своими переговорами с приспешниками большевиков, черт знает, во имя чего, компрометирует правительство в глазах «государственно-мыслящих элементов», и предает отступающую в надежный Иркутск армию, вонзая ей... и т. д., и т. д.

И самому Червен-Водали показалось теперь, что соглашение-то, пожалуй, и не нужно. Эти колебания были не безызвестны Политическому центру. Чтобы оказать давление на правительство и сделать его более сговорчивым, городская дума решила произвести /164/ вооруженную, но мирную демонстрацию сил, стоящих на стороне Центра.

Представители думы заехала к управляющему губернией, прося его дать приказ милиции и отряду о выступлении па площадь для демонстрации. Зная, что это будет вызов ген. Сычеву, после которого неминуемо начнется бой; считая, что это является актом не нейтральным, а активным, Яковлев отказал, и демонстрация не состоялась, я движение пошло другим путем.

В три часа дня в кабинете Червен-Водали собрались снова вчерашние делегаты, которые через пять минут разошлись, так как Червен-Водали заявил, что соглашение с ними, как с людьми, берущими власть для передачи её большевикам, для правительства невозможно.

Через полчаса Яковлеву пом. нач. отряда Зенкевич доложил, что начальник отряда кап. Решетин, именем управляющего губернией, приказал двум ротам отряда выступить против «Модерна» и что солдаты с громадным воодушевлением и пением прошли уже в город.

— Но я не приказывал выступать, — сказал встревоженный Яковлев.

— Не могу знать, — был ответ. — Капитан Решетин действует вашим именем.

— Началось? — спросил Яковлева А. Н. Алексеевский (б. председатель амурского правительства) и Ходукин, сидевшие у него за чаем.

— Видимо, начали, — поправил Яковлев. — И начали, «по-моему, в самый неудачный момент, так как в тридцати верстах от города стоит более тысячи семеновцев и четыре эшелона японцев.

— Что думаете делать, — спросил Алексеевский.

— Попытаюсь вернуть солдат в казармы, — сказал Яковлев.

Они выехали на Тихвинскую площадь, где шел уже бой. Часть унтер-офицеров не присоединялась к восставшим и выла последними обезоружена.

Первая рота отряда в несколько минут с боем взяла команду связи со всеми ее пулеметами, не потеряв ни одного человека.

Стемнело... С Ангары пополз густой туман, окутавший улицы и площадь боя. С ревом на площадь вкатился /165/ автомобиль начальника штаба ген. Вагина и тотчас бил взят в плен с генералом солдатами первой роты. За автомобилем из тумана вынырнули санки Яковлева, попавшего под чей-то обстрел.

— Дальше ехать нельзя, — останавливал пор. Зенкевич. — Мы можем попасть в лапы сычевцев.

Сани проехали еще квартал и остановились. Бой разгорался. Где-то к Ангаре трещали винтовки, в стороне «Модерна» методически стучали пулеметы. В стороне от боя звонили ко всенощной: была суббота.

Яковлев вышел аз саней и пошел пешком. У какого-то забора вдруг остановился и тяжело разрыдался. А позади разрасталось второе декабрьское кровопролитие, которое он тщетно старался устранить.

Меж тем милиция, также уверявшая Яковлева в своем нейтралитете, под шумок очистила от юнкерских частей весь приангарский район, сопротивлявшихся забрала, якобы, для установления личности, а сама занялась организацией переправы через Ангару, чтобы ночью перевезти из Глазковского предместья часть 53 полка и дружину железнодорожных рабочих на случай затяжки борьбы. В это время Сычев, избравший своим штабом комендантское управление, откуда к восставшим ушла вся команда, решил, что поражение неизбежно, т. к. сил для борьбы не было, а размер восстания и число восставших частей было еще не определено. Обитатели «Модерна», члены Совета министров, при первых выстрелах разбежались по заранее заготовленным частным квартирам, оставив одного несчастного Червен-Водали. Военный мин., ген. Ханжин куда-то выехал и его нигде не могли найти. Оборону Совета министров вручили начальнику омского отряда пол. Благовещенскому, который окружил «Модерн» и прилегающие к нему кварталы цепями омских министерских отрядов и иркутских егерей. Считая Яковлева главарем восстания, подп. Благовещенский, с согласия Червен-Водали, дал приказ начальнику контрразведки об аресте Яковлева, а солдатам сказал, что они могут его расстрелять на месте бег всяких разговоров.

Меж тем телефон приносил каждую минуту все более тревожные вести. Восстание имеет успех. Взят в плен начальник штаба ген. Вагин; третьей ротой отряда взят /166/ в плен военный министр ген. Ханжин; занят телеграф казначейство; повстанцы наступают на «Модерн»; повстанцы в двух кварталах от «Модерна»; занята телефонная станция: разговор возможен лишь случайно при помощи начальника телефонной станции; «Модерн» почти осажденная крепость.

И вот в это-то отчаянное время из с. Лиственничного по Байкальскому тракту подоспела на грузовых автомобилях помощь в лице 1112 человек семеновцев. Весть об их прибытии, заботливо распространенная среди сычевцев, ожидавших своего конца, подняла их настроение.

Но надо было бросить ее и в ряды восставших. Тогда, подп. Благовещенский, разыскав Яковлева по телефону в казармах его отряда, сообщил ему, как бы мимоходом, эту новость, зная хорошо, что она немедленно будет передана на улицы боя. Так и случилось. Яковлев, посоветовавшись в штабе со своими офицерами, послал двоих из них на линию боя, чтоб осведомить командиров частей и попытаться вернуть их в казармы. Это сообщение, быстро облетевшее улицы бия, внесло смятение среди офицеров, которые оставили улиты и вскоре со своими частями вернулись в казармы отрядам

Молча расходились солдаты по казармам, не понимая, почему их именем управляющего то бросают в бой, то отзывают среди развивающихся успехов обратно. Но отход обеих рот отряда ставил в безвыходное положение оставшихся в одиночестве унтер-офицеров. По предложению кап. Решетина, ушедшего последним из боя, они направились в Знаменское предместье в казармы отряда, чтобы здесь, сообразив все, что произошло, взять в свои руки сообщение с Якутским и Ангарским трактами, откуда шли крестьянские отряды, создать базу на случай затяжной борьбы.

Заставы и вдепи отрядников, высланные Яковлевым, молча пропустили унтер-офицеров, как своих, а впереди отступавших на взятых в плен военных автомобилях, прибыл в казармы почти весь Политический центр.

Отряд колебался. Солдаты уже узнали, что приказа выступлений Яковлев не давал. Но, с другой стороны, невозможно было оставаться на нейтральной позиции. Это понял и Яковлев. Зная, что он еще может вести своих солдат за собой, видя полное подчинение со стороны офицеров, /167/ он не стал выступать против членов Центра, агитировавших казармах.

— Я уйду, так как оставаться с вами я не могу, мешать вам я не желаю, — заявил Яковлев1 своему товарищу по школе Коногову.

— Мы вас не можем выпустить, — заявил член Центра Самохин.

— Почему? — коротко спросил Яковлев.

— Вы можете быть вредны, если примкнете к нашим врагам.

— Что же я такое: начальник своего отряда или арестант Центра? — спросил дальше Яковлев. - И кто здесь хозяин — вы или я?

Яковлев вызвал начальника конного отряда.

— Лошадей приготовить и передать коноводам. Отряд привести в боевую готовность и привести сюда, — дал он приказ.

— Слушаю, — был ответ.

— Если через пять минут вы не выпустите меня отсюда со всеми, кто пожелает следовать за мной, я начинаю против вас бой, — заявил Яковлев Самохину.

— Г-да офицеры. Кто со мной? — обратился он к офицерам, находившимся в помещении штаба.

— Я, я, — раздались голоса из среды офицеров и из среды солдат.

Конный отряд, готовый к бою, явился в штаб.

— Кто желает, может оставаться здесь, — предложил он солдатам. Кто не желает, иди за мной, и если нас будут задерживать, будем драться.

Растерявшийся Самохин вызвал из казарм Коногова и председателя Центра Федоровича, которые заявили Яковлеву, что Центр и не думает его задерживать, что он может уехать, во всякое время, но что они полагают, что для неге же безопаснее остаться в отряде.

Через пять минут, простившись с членами Центра оставшимися офицерами, окруженный конниками, он уехал из отряда в сопровождении наиболее преданных ему офицеров и солдат, оставив во главе движения и отряда изменившего ему кап. Решетина. На утро 28 декабря он подал Червен-Водали обычную сводку происшествий за истекшие сутки, которую закончил просьбой оградить его от преследований со стороны офицерской организации, сообщить /168/ председателю Совета министров Пепеляеву, с которым он был в особых личных отношениях, что долг свой он исполнил до конца, и не считать его более чиновником правительства. В тот же день он исчез с группой солдат и офицеров из Иркутска, проклинаемый правыми, как глава и организатор восстания, и некоторыми левыми, как провокатор, сорвавший выступление 27 декабря своим сообщением о прибытии семеновцев. Ночь на 28 декабря прошла среди повстанцев тревожно, так как все время ждали наступления сычевцев, чтобы без боя уйти к Верхоленску по Якутскому тракту.

Но у сычевцев дела были не лучше. Они только учитывали силы и собирали офицерскую организацию — это ядро обороны. В «Модерне» никто толком не мог уяснить себе причину неожиданного оборота дел и поверить в свое избавление. Явились освобожденные пленники — ген. Вагин и ген. Ханжин и на летучем совещании наличных министров было решено организовать для управления делами и обороной «траектории», как окрестил ее Георгий Гинс, из Червен-Водали, ген. Ханжина и тов. мин. путей сообщения Ларионова.

28 декабря. Рано утром кап. Решетин повел наступление за город, удачно перебросив свои части через р. Ушаковку. В течение одного - двух часов отряд и унтер-офицеры успели захватить город с рядом крупных зданий до центральных улиц. Положение спасла офицерская организация, мобилизовавшая своих членов; понеся большие потери, капитан Решетин отступил за Ушаковку, в свои казармы. Враги встали на берегах и так как силы были почти равны, то борьба затянулась, так же как и в 1917 году, на 9 тяжелых дней.

О Верховном правителе и Пепеляеве не было никаких известий, так как Черемхово отрезало Иркутск от сообщежия с западом. С Читой сношение велось через дружественно настроенных японцев.

К Калашникову[3], организовавшему связь с кап. Решетиным, из Тулуна, с Братского тракта спешили партизаны отряда Зверева. В Знаменском предместье Решетин[4] /169/ занялся организацией дружин из рабочих, поджидая на помощь земские отряды верхоленских крестьян с Якутского тракта и роту Черемховского гарнизона, направленную в обход Иркутска по Ангарскому тракту. Кольцо революционное сдвигалось все теснее и теснее. Господа иностранные высокие комиссары, сидя в своих вагонах на станции, которую они предусмотрительно объявили нейтральной, наблюдали картину борьбы, ожидая развязки.

29 декабря. Едва только рассвело, кап. Решетин, переправив своих солдат в устье Ушаковки, повел наступление на «Модерн» широкой дугой, охватившей улицы от тюремного моста до Ангары и по набережной Ангары до собора. В наступлении приняли участие все свободные силы, а также добровольцы рабочие. Натиск был такой энергичный, упорный и жестокий, что сычевцы дрогнули и отдали ряд улиц, отступая к «Модерну». Но подоспел на мотоциклете сам Сычев, объехавший всю линию боя под сильным обстрелом, подошла рота егерей, только что вернувшаяся из с. Александровского, где она была на усмирении арестантского бунта, и снова, с еще большими жертвами, решетинцы ушли за Ушаковку. После обеда по приказу Сычева с Петрушиной горы начался обстрел Знаменского предместья из трехдюймовок оренбургского военного училища. Иногда пускалась в ход шестидюймовка, бывшая в распоряжении Сычева.

Но солдаты ушли из казарм, и от артиллерии, так же, как и в 1917 году, более всего страдали домишки мирных жителей, что подымало только дух повстанцев и увеличивало симпатии жителей к ним.

30 декабря. С утра, под покровом морозного тумана, покрывавшего Ангару, со станции Батарейной началась переправа в разобранном виде одной шестидюймовки для кап. Решетина. Несмотря на мороз и шугу, шедшую в» Ангаре, переправа закончилась удачно, пушка была доставлена в Знаменское предместье, но, щадя население, капн-тав Решетин ни разу не пустил ее в ход.

Вечером рота егерей, еще вчера отразившая наступление Решетина, из передовой цепи ушла с оружием к Решетину, повергнув Сычева и всех, кто знал об этом, в большое уныние. Не стало уверенности ни в одной части. Тогда Сычев привлек к обороне против повстанцев кадетов старших классов /170/ . И мальчики мужественно дрались и умирали, не зная за что, за кого.

31 декабря. Егеря, только что перешедшие к Решетину, вернулись с покаянием к Сычеву. Часть их перебили во время перебежки повстанцы, часть сычевцы и только немногие спаслись. Раненых егерей, оставшихся под обстрелом на льду Ушаковки, никто не хотел убирать. И они замерзали, обращались в комья, которые топорами вырубались по окончании боев. Причина неустойчивости их заключалась в нелюбезности, с которой решетинцы встретили перебежчиков, а, кроме того, стало известно, что под Глазковом стоят эшелоны семеновцев, их бронепоезд и. японцы.

После обеда начался бой Калашникова с семеновцами. Страх перед ними был так велик, что часть рабочих., дружинников и революционных солдат сбежала на ст. Иннокентьевскую L В 12 вер. западнее Иркутска; имущество и штаб 53-го полка были предусмотрительно уложены на грузовики для отправки, если бы пришлось, хоть до Черемхова.

Вся тяжесть борьбы пала на 2 батальона 53 полка, которые Калашников лично повел в наступление, рассыпав их тремя широкими, но редкими цепями. С первых же выстрелов эти цепи одна за другой стали отступать. Наступила критическая минута. Калашников вызвал, как последний резерв, команду связи 53-го полка, насчитывавшую несколько десятков человек; присоединил к, ним пулеметную команду партизан Зверева, только что подошедших к Иркутску, и, сев на коня впереди них, повел солдат в новый бой. Удачная, воодушевленная атака сразу дала 70 человек пленных семеновцев, что показало их слабость. В то же время железнодорожники остановили бронепоезд, пустив ему навстречу один паровоз. Кризис миновал. Иркутское восстание было спасено этой минутой. Трудно даже предположить, что сделали бы семеновцы с крамольным Иркутском, если бы боевое счастье пошло против повстанцев. Через десять минут оправившиеся солдаты гнали семеновцев от Иркутска.

А на правом берегу Ангары сотни иркутян, собравшись у здания университета, с разными чувствами следили за ходом боя.

— Семеновцы разбиты, семеновцы побежали, — пошла молва по городу вплоть до Знаменского предместья, /171/ Исчезли последние надежды Совета министров на спасенье, исчезла последняя угроза революционному Иркутску.

— Но что же японцы?

— Ничем не могли помочь...

— Почему же? «Союзники» опять мешали?

— Нет. Смешно сказать, но их четыре эшелона, следовавших в Иркутск, напугавшие и чехов и русских, оказались почти с пустыми вагонами.

1 января 1920 года. С раннего утра сычевцы ожидали на Ушаковке обычного наступления решетинцев, но неожиданно они оказались в центре города, спустившись с Иерусалимских нагорных улиц, появившись со стороны, с которой их меньше всего ждали. Разгорелся самый упорный и самый жестокий уличный бой. Ухали пушки, трещали в морозном тумане пулеметы и ружья, и в первый день нового года брат убивал брата, товарищ товарища. С небывалым ожесточением обе стороны шли друг на друга, добивая раненых, не беря никого в плен. На стороне Решетина дрались даже подростки 14—16 лет; у Сычева — их ровесники ученики кадетских корпусов. Наступление снова и с большими потерями было отбито отчасти и потому, что в бою впервые приняли участие семеновпы, прибывшие с тракта и на пароходе из Лиственничной с Байкала.

В городе начались грабежи мирного населения сверхдоблестными семеновцами. Иркутские казаки Семенова совсем сбились с толку. Перейти к повстанцам страшно в случае победы над восставшими; остаться на стороне сычевцев кажется, дело проигранное; объявить нейтралитет, вроде нейтралитета городской милиции поздно: обе стороны бить будут. Наконец, получив подачку в пятьсот миллионов, проведенных «траекторией» в чрезвычайном порядке, они все-таки остались на стороне Сычева, не оказав ему, в сущности, никакой помощи.

2 января. Весь день 2 января обе стороны, утомленные вчерашним боем, провели в легкой перестрелке. Решетин, получивший из-за Ангары, со ст. Батарейной, оружие, формировал новые дружины рабочих и подошедших крестьян, готовясь к решительному бою. Противный лагерь слабел и таял от потерь и дезертирства. Нового подступа семеновцев, ошеломленных неудачей в Глазковском предместье, не предвиделось. /172/ Надо было разрубить узел запутавшихся событий, я союзники, в лице ген. Жанена, настраиваемого ген. Сыровым, решили кончить затянувшуюся борьбу, приведя обе стороны к миру в пользу Политического центра, представители которого дневали и ночевали в вагоне ген. Жанена. Такое решение, немедленно дошедшее до сведения Совета министров, было для него последним ударом, и Совет стал готовиться к бегству. Ген. Сычев, имевший надлежащую информацию от японского штаба, давно был готов. И вот началось переселение всех, кто входил в план бегства, из города на окраину, в оренбургское военное училище, откуда, как наиболее надежной части, в определенный день и час должен быть начаться исход. Беглецы захватили с собой и несчастных заложников, общим числом до 60 человек. Сычевцы и семеновцы не забыли про запасы Иркутского отд. Государственного банка и с целью их вывозки предусмотрительно повели мобилизацию подвод и извозчиков. Милиция через своего начальника и члена городской управы Пескина заявила Червен-Водали, что в дальнейшем она отказывается выполнять распоряжения даже административного характера, исходящие от омской власти, и требует окончания борьбы.

3 января. Червен-Водали, Ханжин и Ларионов мужественно несли «бремя власти». Червен-Водали вел переговоры то с общественными деятелями из беженцев в холодном, нетопленом и неосвещаемом «Модерне», то с союзниками на вокзале. Вокруг «траектории» путалось «общественное мнение» в лице лидера иркутских кадет Кочнева, бутербродного редактора проф. Уетрялова и еще какого-то ничтожества, воображавших и говоривших впоследствии, что они «правили правительством». «Траектории» ничего не оставалось делать, как принять предложение союзников и начать переговоры. С этой целью на вокзал, как на нейтральную почву, были посланы Ларионов и ген. Вагин, как будто бы участвовавший в 1917 г. в разработке Брестского мира.

Переговоры начались, хотя договариваться было уже не о чем.

Меж тем Сычев, чтобы солиднее поставить готовившееся вероломное бегство, дал приказ по всем частям приготовить в 24 часа описки всех участников обороны «для /173/ производства в следующий чин и награждения георгиевскими крестами».

4 января. Вялое ожидание исхода переговоров в городе, вялое продолжение переговоров на вокзале у Жанена, энергичная подготовка к ночному наступлению в стане Решетина и энергичная подготовка к бегству у Сычева...

Вечером милиция узнала из комендантского управления, что семеновцы вывозят ценности из банка. Начальник милиции, пор. Малышев, во главе конного отряда милиции, бросился за грабителями и, застигнув их у Амурских ворот, почти без боя весь обоз вернул обратно, взяв семеновцев в плен.

Кое-кто из них успел пробиться к оренбургскому военному училищу. Здесь, чтобы оправдать свое поражение и потерю банковских ценностей, они рассказали такие страхи о нападении милиции, которую они сочли за вступивших в город партизан отряда знаменитого анархиста Каландарашвили, что все потеряли голову, и началась не эвакуация, а бегство. Первыми на автомобилях бежали генералы, за ними потянулись пестрый обоз и пестрое войско, увозившее с собой под надежной охраной 31 человека избранных заложников, во главе с Павлом Михайловым, нач. штаба повстанцев пор. Петровым, предателем офицером Окладниковым и ни в чем неповинными мальчуганами-курьерами из земельного отдела.

Бежали все, кто хотет бежать, оставив на произвол судьбы и милость победителя солдат, юнкеров, кадет и даже министров с Червен-Водали во главе.

К 12 часам ночи город был очищен от осколков семеновских и сычевских частей, и Политический центр, за исключением членов, бывших с Решетиным, впервые за время борьбы собрался.

Глазково и Знаменское пока еще не знали о бегстве Сычева. Телефон ежеминутно докладывал в кабинет начальника милиции, где заседал Центр, о бескровном присоединении бывших сычевских частей к Центру; наладилась пароходная связь с Глазковским предместьем; тех, кого надо было спрятать от самосуда солдат и толпы, запрятали в «Модерн» и только тогда, когда Центр почувствовал, что он может справиться со всякими эксцессами, было дано знать Решетину и его отряду об освобождении города /174/ и предложено унтер-офицерам перейти в новое помещение в здании женской гимназии. Громовым «ура» встретило Знаменское предместье весть о полной победе. И на рассвете отряд особого назначения, сильно поредевший за дни борьбы, унтер-офицеры, рабочее дружины, черемховские и верхоленские отряды партизан стройными рядами с красными знаменами, под звуки музыки, вошли в пробуждающийся город, где над Русско-азиатским банком развевался красный флаг.

Экс-министры, прячущиеся по частным квартирам; жалкая кучка сычевцев, убивающая заложников, как жертву перед вступлением в Забайкальское царство; чехи, отцы крестные новой власти, старающейся наладить их эвакуацию, беспомощный Центр, посылающий делегацию на поклон торжествующему совдепу, ликование солдат и рабочих, равнодушие и страх обывателя, и более четыреста трупов, все молодых юношеских трупов, дорогих и прекрасных даже в смерти — вот итог декабрьских дней 1919 года в Иркутске...

Вечером 5 января у одного из местных эсеров был •бед, на котором присутствовало большинство членов «центропупа» — так окрестила демократия новую власть с первого же дня ее существования.

— Итак, вы власть, — сказал один чех, присутствовавший на обеде. — Надолго?

— Не знаем сами, — откровенно кто-то ответил из членов. Ровно на 20 дней, так показало сумбурное будущее, полное новых ошибок и полной капитуляции перед большевизмом.