Давайте теперь в самом общем плане рассмотрим изменения, происшедшие в социальной структуре
СССР; подобное исследование может представить нечто вроде социологического отчета о работе, проделанной за эти 50 лет.
Обсуждая ранее вопрос о поступательном движении революции, я подчеркнул то обстоятельство, что именно государство, а не
частное предприятие или крупная капиталистическая корпорация, взялось за индустриализацию и модернизацию Советского Союза.
Этот факт определил динамику экономического развития Советского Союза и характер социальных преобразований. Нет
необходимости останавливаться здесь на чисто экономических аспектах проблемы. Общеизвестно, что Советский Союз, бывший
наиболее отсталой из великих европейских стран, стал второй индустриальной державой мира — в последние десятилетия все мы
были свидетелями того, какие последствия это имело в международном масштабе. Должен признаться, что, будучи непосредственным
свидетелем первых шагов этого подъема и связанных с этим ужасающих трудностей, я еще не могу признать это само собой
разумеющимся. Трудно было поверить, скажем, в 1930-м или даже в 1940 году, что Советский Союз будет развиваться столь
стремительно, что к 1967 году он — возьмем только один показатель — будет производить изводить 100 млн. т стали в
год. Это больше, чем производят Великобритания, Федеративная Республика Германии, Франция и Италия, вместе взятые, и лишь на
20 млн. т меньше, чем производят сталелитейные заводы Соединенных Штатов. Создана таким образом основа для
машиностроительной промышленности, способной производить продукции почти столько же, сколько производят Соединенные Штаты.
Конечно же, отрасли, производящие товары потребления, сильно отстают в своем развитии. Однако давайте оставим статистику
экономических показателей и рассмотрим особенности и последствия этого стремительного экономического развития.
Прежде всего следует, по-видимому, напомнить, что указанные 50 лет не были периодом непрерывного роста и развития. 7—8
лет продолжались войны, сопровождавшиеся немыслимыми для других воюющих стран серьезными задержками в развитии и огромными
разрушениями. Еще 12—13 лет ушло на восстановление потерь. Фактически период развития охватывает годы с 1928-го по 1941-й и
с 1950-го и далее, то есть в общей сложности около 30 лет. В течение всех этих лет очень большая часть советских ресурсов,
примерно четверть национального дохода, шла на гонку вооружений до и после второй мировой войны. А если брать по-настоящему
мирные годы, то получится, что Советский Союз достиг столь впечатляющих результатов за 20, от силы за 25 лет. Это следует
иметь в виду, оценивая то, что достигнуто. Однако, конечно, нынешнее советское общество является продуктом всех смятений
этих 50 лет, так что все достижения и потери, созидание и нарушения неразделимы, а сочетание производительных усилий,
непродуктивной работы и потерь сказалось на материальной и духовной жизни в СССР.
Первой и наиболее отличительной чертой преобразований в СССР явилась массовая урбанизация. Со времен революции городское
население выросло более чем на 100 млн. человек. Здесь снова нужно внести временные коррективы. Первые послереволюционные
десять лет были отмечены оттоком населения из городов и медленным возвращением людей в города. То же отмечалось, во всяком
случае, в европейской России, в период второй мировой войны и сразу после нее. Интенсивная урбанизация происходила в
1930—1940 и в 1950—1965 годах. В это время было построено 800 крупных и средних городов и около 2000 поселков. В 1926 году в
городах насчитывалось 26 млн. жителей, в 1966 году — около 125 млн. Лишь за последние 15 лет городское население возросло на
53—54 млн., а это численность населения Британских островов. В течение жизни одного поколения доля городских жителей по
отношению к общему числу населения страны поднялась с 15 приблизительно до 55 %, а вскоре достигнет 60 %. Если снова
обратиться к цифрам, в Соединенных Штатах городское население увеличилось на 100 млн. человек за 160 лет; если обратиться к
процентным соотношениям, потребовалось целое столетие, с 1850 по 1950 год, чтобы доля городского населения поднялась с 15 до
60 %. За сто лет этому феноменальному росту американских городов способствовали массовая иммиграция и приток иностранного
капитала и квалифицированной рабочей силы; при этом следует учесть и отсутствие иностранной интервенции и вызванной войной
разрухи, не говоря уж о благоприятных климатических условиях. По своим темпам и масштабам урбанизация в Советском Союзе не
имеет параллелей в истории. Подобные изменения в социальной структуре, даже если они происходят при благоприятных
обстоятельствах, создали бы огромные и трудноразрешимые проблемы, касающиеся жилья, расселения, здравоохранения и
образования, а соответствующие условия в Советском Союзе как будто специально были созданы для того, чтобы максимально
обострить и усугубить эти проблемы.
Столь огромный рост городского населения лишь в малой степени объясняется естественным приростом и миграцией городских
жителей. Основную массу новых городских жителей составляли крестьяне, прибывавшие год за годом из деревень и направляемые на
промышленные предприятия. Как и в промышленно развитых странах Запада, в Советском Союзе главным резервом рабочей силы для
промышленности являлось крестьянство. На ранних стадиях развитие капиталистического предпринимательства на Западе
сопровождалось насильственной экспроприацией фермеров — в Англии путем «огораживания» — и драконовским трудовым
законодательством. Позднее Запад полагался в основном на рынок рабочей силы с его стихийным характером и своими законами
потребления и спроса для привлечения этой рабочей силы в промышленность. Имеется в виду, что в течение многих десятилетий и
даже столетий рынок рабочей силы пополнялся за счет перенаселения и голода в сельских областях. В Советском Союзе рабочая
сила поставлялась государством на планово-директивной основе. Главенствующая роль государства в экономике — решающий фактор,
иначе едва ли удалось бы произвести столь гигантские изменения за столь короткий промежуток времени. Переселение крестьян в
города по-настоящему началось в начале 30-х годов и было связано с коллективизацией, которая дала возможность
правительственным учреждениям получить в свое распоряжение излишки рабочей силы в сельском хозяйстве и переключить их на
промышленность. Начало процесса было чрезвычайно трудным и требовало применения грубой силы. В отличие от Запада, где
экономическая необходимость и законодательство в течение поколений приучали рабочих к упорядоченной жизни по фабричному
гудку, для Советского Союза все это было внове. Крестьяне привыкли к жизни, ритм которой диктовала суровая природа: работать
от восхода до захода солнца летом и большую часть времени проводить на печке зимой. Теперь их вынуждали и приучали работать
совсем по-иному. Они сопротивлялись, работали спустя рукава, ломали, корежили инструменты и постоянно переходили с одного
завода на другой, с одной шахты на другую. Правительство укрепляло дисциплину с помощью жесткого трудового законодательства,
угроз заключения в трудовые лагеря и действительного заключения в эти лагеря. Трудности, лишения и беспокойство усугублялись
отсутствием жилья и острой нехваткой потребительских товаров во многом из-за намеренно проводимой политики правительства,
направленной на выпуск максимального количества средств производства и военного снаряжения. Еще недавно в городах по
несколько семей проживало в одной однокомнатной квартире, а в промышленных городах массы рабочих по много лет жили и
6араках.
Процветала преступность. В то же время, однако, миллионы мужчин и женщин имели начальное или даже среднее образование,
получили профессиональную подготовку и приспособились к новому образу жизни.
Постепенно социальные трения и конфликты, вызванные потрясениями, стихли. После второй мировой войны достижения
советской промышленности и армии задним числом отчасти даже оправдывали и насилие, и страдание, и кровь, и слезы. Тем не
менее возможно — десятки лет я так и думаю, — что без этого насилия, крови и слез великая созидательная работа могла быть
совершена намного более эффективно и с более благоприятными социальными, политическими и моральными последствиями. Как бы то
ни было, изменение социальной структуры продолжается, причем ненасильственно. Год от года городское население растет теми же
темпами, и процесс этот идет, несмотря на планирование и регулирование, своим ходом. В 30-х годах правительство вынуждено
было силком загонять массы крестьян в города; в последнее десятилетие оно столкнулось с неконтролируемым наплывом людей из
деревни в города; теперь оно старается сделать жизнь в деревнях более привлекательной, чтобы удержать людей в
сельскохозяйственном производстве. Однако эта тенденция к оттоку народа из деревень, по-видимому, сохранится, и через 10—15
лет три четверти населения будут жить в городах.
Промышленные рабочие, составлявшие ничтожное меньшинство в 1917 году, теперь образуют самый большой социальный класс. В
цехах и конторах работает ныне около 78 млн. человек, сразу после второй мировой войны — всего 27 млн. Свыше 50 млн. человек
работает непосредственно в цехах, в строительстве, на транспорте, на предприятиях связи и в совхозах, остальные — в сфере
обслуживания, из них 13 млн. — в области здравоохранения, образования и в научно-исследовательских учреждениях. Трудно четко
определить количество рабочих и инженерно-технического персонала, с одной стороны, и конторских служащих — с другой,
поскольку советская статистика не делает между ними различия (о социологическом значении этого мы поговорим позднее).
Количество собственно рабочих составляет, по-видимому, 50—55 млн. человек.
Расслоение рабочего класса необычайно велико. Сталинская политика в области оплаты труда была основана на дифференциации
заработной платы и поднимала рабочую аристократию над массой низкооплачиваемых рабочих средней квалификации и рабочих
неквалифицированных. В определенной мере все это оправдывалось необходимостью стимулировать квалифицированных и дельных,
однако разница в зарплате была слишком велика. Насколько — до сих пор окружено необыкновенной секретностью. С 30-х годов
правительство не публиковало данных о национальной структуре заработной платы, и ученые довольствуются фрагментарными
данными. В эпоху сталинизма велась яростная травля сторонников «мелкобуржуазной уравниловки»; однако она была менее
эффективной, чем представлялось, и, уж во всяком случае, менее эффективной, чем травля политического инакомыслия.
Утаивание информации о структуре заработной платы показывает, что правящие группировки — и при Сталине, и после него — с
очень нечистой совестью проводили свою антиуравнительскую политику. Никакая нечистая совесть не может заставить наших
командиров промышленности умалчивать о своих прибылях или запретить нашим правительствам обнародовать факты о размерах
заработной платы. Конечно же, в Советском Союзе не было ничего похожего на наше «нормальное» неравенство между заработанными
и незаработанными доходами. Речь идет о неравенстве в заработке. Однако обнародовать соответствующие данные было, видимо,
слишком рискованно для любого советского правительства. Разница в заработной плате рабочих представляется примерно такой же,
как и в большинстве других стран, причем разница эта еще уменьшается из-за более высокой стоимости социальных услуг в
Советском Союзе. В последние годы структура заработной платы постоянно изменяется. В первый период десталинизации произошло
очевидное снижение неравенства, размеры которого трудно оценить; впоследствии новая политика в области заработной платы
встретила растущее сопротивление со стороны руководителей предприятий и рабочей аристократии. Однако в постоянно и
стремительно развивающейся экономике высокая социальная мобильность не дает возможности жестко закрепить подобное
расслоение. Огромные массы рабочих постоянно повышают квалификацию и переходят из низко- в высокооплачиваемые группы.
Социальное и культурное расслоение рабочего класса иногда даже более важно, чем экономическое. Это — проблема, которая
не поддается социологическому описанию или анализу: я могу дать лишь общую картину этой проблемы и указать на ее сложность.
Громадный рост численности рабочего класса привел к многочисленным социальным и культурным расхождениям и разногласиям,
отражающим последовательность этапов индустриализации и их взаимосвязь. Каждый этап порождал новый слой рабочего класса и
значительные различия. На основной части рабочего класса сказывалось его крестьянское происхождение. Очень немногие рабочие
семьи живут в городах с дореволюционных времен, имеют давние рабочие традиции и хранят воспоминания о дореволюционных
классовых боях. В сущности, старейший пласт рабочих сформировался в период реконструкции 20-х годов. Его адаптация к ритму
жизни производства произошла сравнительно легко — эти рабочие пришли на заводы по своей собственной воле, и их жизнь не была
подвержена строгой регламентации. Их дети являются наиболее хорошо устроенными и наиболее «городскими» из населения,
занятого в промышленности. Из их среды вышли выдвиженцы, руководящий персонал и рабочая аристократия 30—40-х годов. Те же,
кто остался в рабочей среде, были последними советскими рабочими, которые в годы нэпа свободно занимались профсоюзной
деятельностью, даже участвовали в забастовках и жили в условиях относительной политической свободы.
Контраст между этим пластом рабочего класса и следующим необыкновенно велик. 20 с лишним миллионов крестьян были
переселены в города в 30-х годах. Их адаптация была мучительной и далеко не гладкой. В течение длительного времени они
оставались сельскими жителями, вырванными из своей привычной среды, ставшими горожанами против своей воли, людьми
отчаявшимися, беспомощными, склонными к анархии. Их приучали к фабричной работе и держали под контролем с помощью
беспощадной муштры и дисциплины. Именно благодаря им советские города приобрел серый, мрачноватый, полуварварский вид,
часто приводящий в изумление иностранных туристов. В промышленность они принесли примитивный мужицкий индивидуализм.
Официальная политика играла на этом, подталкивая свежеиспеченных рабочих к соревнованию друг с другом за премии,
дополнительную оплату и различные разряды. Одного рабочего натравливали на другого с первых же шагов на производстве под
предлогом «социалистического соревнования», предотвращая таким образом попытки проявления классовой солидарности. Террор
30-х годов оставил неизгладимый след в жизни людей этой категории. Большинство из них — а им сейчас за пятьдесят — являются,
по-видимому (причем не по своей вине), самым отсталым элементом среди советских рабочих — необразованным, склонным к
стяжательству, заискивающим перед начальством. Лишь во втором поколении этот слой рабочего класса сможет оправиться от
потрясений урбанизации.
Крестьяне, пришедшие на заводы после второй мировой войны, также испытали на себе трудности жизненных условий и
практического отсутствия жилья, суровую трудовую дисциплину и террор. Но большинство из них пришло в город добровольно,
стремясь покинуть разоренные и голодные деревни. Они были подготовлены к трудовой дисциплине годами службы в армии и на
новом месте нашли среду, способную принять и ассимилировать новичков лучше, чем в 30-х годах. Процесс адаптации был для них
менее болезненным. Для тех, кто приехал работать на заводы в после-сталинский период, жизнь стала легче, поскольку были
отменены старые законы о труде, и они работали в условиях относительно меньшей нужды и страха. Молодежь, мигранты последних
лет и те, кто вырос в городах, шли в цехи с той уверенностью в себе, которая совершенно отсутствовала у старших и которая
сыграла крупную роль в изменении устаревшего порядка на производстве и климата советской производственной жизни. Почти все
они имели («законченное или незаконченное») среднее образование, а многие учились заочно. Они часто вступают в конфликты со
своими менее знающими и менее образованными мастерами и начальниками. Они составляют наиболее прогрессивную группу
советского рабочего класса, включающего создателей атомных станций, ЭВМ и космических кораблей, работающих столь же
продуктивно, сколь и их американские коллеги, хотя средняя производительность труда в Советском Союзе (в человеко-часах)
составляет лишь 40 % или даже меньше продуктивности труда в США. Низкий средний показатель, конечно же, объясняется огромным
разнообразием характера рабочей силы в Советском Союзе, огромной разницей в культурном и профессиональном уровнях, что я уже
и пытался проследить. При всем том средняя производительность труда в СССР несколько превосходит среднюю производительность
труда в Западной Европе; стоит напомнить, что в 20-х годах производительность труда в США была в 3 раза ниже нынешней, а в
СССР в тот же период в 10 раз ниже, чем в США.
Это очень неполное описание дает нам лишь самую общую картину необыкновенной социальной и культурной разнородности
советского рабочего класса. Процесс перехода на новую работу и расширения производства был слишком стремительным и бурным и
не давал возможности взаимной ассимиляции различных слоев рабочего класса, формирования общего мировоззрения и роста
классовой солидарности. Мы видим, как через несколько лет после революции сокращение численности и распадение рабочего
класса позволили бюрократии утвердиться в качестве ведущей общественной силы. Последовавшие события позволили ей
закрепить свои позиции. Тот путь, которым привлекались к работе новые рабочие, и бешеные темпы роста держали рабочий
класс в состоянии постоянного смятения и разобщенности, неспособности к сплоченности, уравновешенности, единству
и обретению своего социально-политического лица. Огромный рост числа рабочих препятствовал их сплочению. Бюрократия делала
все возможное, чтобы поддерживать это состояние. Она не только сталкивала рабочих друг с другом на рабочих местах,
она еще и всячески разжигала их взаимную неприязнь и антагонизм. Она не давала им права повысить требования и защищать себя
через профсоюзы. Но эти условия и террор не были бы столь эффективны, если бы рабочий класс не разрывали на части
собственные центробежные силы. Ситуация усугублялась еще и тем, что наиболее толковые и энергичные рабочие выдвигались на
руководящие должности, в результате чего простые рабочие лишались потенциальных лидеров. Большая часть рабочих была
малообразованной, поэтому подобная «утечка мозгов» имела серьезные последствия: социальная мобильность, от которой
выигрывала часть рабочих, обрекала остальных на социальную и политическую отсталость.
Если этот анализ правилен, то перспективы на будущее выглядят более многообещающими. В среде рабочего класса происходит
объективный процесс сплочения и интеграции, который сопровождается ростом общественного сознания. Это — а также требования
технического прогресса — заставляет правящую группу отказаться от старой заводской дисциплины и дать рабочим больше прав,
чем в сталинскую эпоху. Конечно, далеко еще до свободы слова и подлинного участия в контроле над производством. Тем не менее
по мере того, как рабочий класс становится образованнее, однороднее и увереннее в себе, его цели все больше будут
сосредоточиваться на этих требованиях. А если это произойдет, рабочие могут вновь выйти на политическую арену как
независимая сила, готовая бросить вызов бюрократии и возобновить борьбу за освобождение, в которой они одержали впечатляющую
победу в 1917 году, но плодами которой не смогли воспользоваться.
Рост численности рабочего класса сопровождался сокращением численности крестьянства. 40 лет назад мелкие сельские
земледельцы составляли три четверти нации; в настоящее время в колхозах работает лишь четверть населения страны.
Общеизвестно, как отчаянно сопротивлялись крестьяне, с какой яростью совершалась их насильственная коллективизация, каким
образом их заставляли вносить свой вклад в индустриализацию страны и как неохотно и лениво обрабатывали они землю в условиях
коллективного распределения. Однако, как сказал в несколько ином контексте профессор Баттерфилд, «современники склонны
оценивать революцию исключительно по ее ужасам, в то время как потомки всегда ошибочно не принимают их в расчет или
недостаточно их оценивают»[1]. Я был свидетелем
коллективизации начала 30-х годов, сурово критиковал ее методы и поэтому хотел бы немного поговорить о трагической судьбе
русского крестьянства. При старом режиме русская деревня, подобно Китаю и Индии, голодала. В период между
неурожайными годами миллионы (которые не учитывались статистикой) крестьян и их детей умирали от недоедания и болезней, что
до сих пор происходит во многих слаборазвитых странах[2]. Старый режим вряд ли проявлял меньшую жестокость по отношению к крестьянам, чем правительство
Сталина, хотя его жестокость, по-видимому, была составной частью естественного порядка вещей, который даже самый строгий
моралист склонен воспринимать как должное. Это не может ни оправдать, ни смягчить преступность сталинской политики, однако
позволяет правильно подойти к этой проблеме. Те, кто заявляет, что все было бы в порядке, если бы мужиков оставили
в покое, те, кто идеализирует старый крестьянский быт и индивидуализм, рисуют идиллическую картину, которая целиком является
плодом их воображения. Старая примитивная система мелкого землевладения в любом случае была слишком архаична, чтобы выжить в
эпоху индустриализации. Она не смогла выжить ни в СССР, ни в США. Даже во Франции, которая являлась классическим примером
такого хозяйствования, в последние годы численность крестьянства значительно сократилась. В России мелкое землевладение
стало препятствием на пути прогресса: мелкие хозяйства неспособны были прокормить растущее городское население, они не могли
даже прокормить детей в перенаселенных сельских областях. Единственной здравой альтернативой насильственной
коллективизации являлась какая-либо форма коллективизации или кооперации, основанная на согласии крестьянства. Нельзя
сказать с определенной долей уверенности, насколько реальной была эта альтернатива в СССР. С уверенностью же можно сказать,
что насильственная коллективизация оставила след в виде низкого сельскохозяйственного производства и вражды между городом и
деревней, что не изжито в СССР до сих пор.
Ко всем бедствиям, постигшим крестьянство, добавилось еще одно, превзошедшее все ужасы коллективизации. Большую часть
тех 20 млн. человек, что погибли на полях второй мировой войны, составляли крестьяне. Урон для сельского хозяйства был столь
велик, что в конце 40-х и в 50-х годах в большинстве деревень на полях работали лишь женщины, дети, инвалиды и старики. Этим
объясняется в определенной мере плачевное состояние сельского хозяйства, но также и многое другое: исковерканные семейные
отношения, сексуальная жизнь и образование в сельской местности; этим же объясняются безразличие и инерция, царившие в
сельских районах.
Вследствие всего этого резко упала роль крестьянства в общественной и политической жизни страны. Состояние сельского
хозяйства по-прежнему вызывает серьезное беспокойство, поскольку оно влияет на уровень жизни и моральное состояние
городского населения. Плохой урожай по-прежнему является серьезным политическим фактором: несколько недородов привели к
падению Хрущева в 1964 году. Крестьянство так по-настоящему и не вписалось в новую промышленную структуру общества. За
фасадом колхозов крестьяне по-прежнему занимаются мелкими и устаревшими видами индивидуальной деятельности. В двух шагах от
автоматизированного, компьютеризированного предприятия можно встретить убогий базар восточного типа, где торгуют крестьяне.
Однако давно прошли времена, когда большевики опасались, что крестьянство станет социальной базой реставрации капитализма.
Конечно, есть бедные и богатые колхозы, а временами какому-нибудь хитрому мужику удается обойти все постановления и
распоряжения и арендовать землю, тайком использовать наемную рабочую силу и заработать много денег. Однако такие остатки
примитивного капитализма — явления единичные. Если нынешняя тенденция в области народонаселения — миграция из деревни в
город — сохранится, численность крестьянства будет и дальше падать, возможно, произойдет также массовый отток из колхозов в
совхозы. В итоге можно ожидать, что сельское хозяйство будет «американизировано» и в нем останется лишь малая часть
населения страны.
Тем не менее, хотя численность крестьянства сокращается, мужицкая традиция еще глубоко таится в недрах русской жизни,
проявляется в обычаях и манере поведения, в языке, литературе и искусстве. Хотя большая часть русских уже живет в городах,
большинство русских писателей (пожалуй, около 80 %) все еще описывают деревенскую жизнь, а их главный герой — мужик. Даже
уходя со сцены, он все еще отбрасывает свою длинную скорбную тень на новую Россию.
Теперь мы подошли к самой сложной и загадочной проблеме, с которой сталкивается любой социолог, изучающий СССР, —
проблеме бюрократии, групп управленцев, специалистов и интеллигенции. Их численность и удельный вес выросли неимоверно. В
национальном хозяйстве занято сейчас от 11 до 12 млн. специалистов и администраторов (в 20-х годах их число составляло около
0, 5 млн., а до революции—менее 200 тыс.). К ним следует добавить 2—3 млн. партийных функционеров и военных. Эти группы
составляют пятую часть всех государственных рабочих и служащих и почти равняются численности колхозного крестьянства (в
колхозах состоит около 17 млн. человек). Однако их вес в обществе, конечно же, неизмеримо выше. Тем не менее не надо
рассматривать эти группы как единое целое и всех без исключения относить к бюрократам. Необходимо четко разграничивать
специалистов и администраторов, имеющих высшее образование, и специалистов и администраторов, имеющих среднее образование.
Собственно управленцы относятся к первой категории, но в нее входят и другие группы. Специалисты с высшим образованием
составляют 40 % общего числа, то есть свыше 4, 5 млн., или 5, 5 млн., если включить сюда партийных функционеров и
военных.
Не являются ли они той самой привилегированной бюрократией, которую Троцкий в свое время считал главным врагом
рабочих? А может быть, это тот «новый класс», о котором говорил Джилас? (Как вы, наверное, помните, Троцкий не считал
бюрократию новым классом. ) Должен признаться, я затрудняюсь дать четкий ответ на эти вопросы. Не буду вдаваться здесь в
семантическую сторону этой проблемы и в обсуждение определения понятия «класс». Скажу лишь, что я провожу различие между
экономическим и социальным неравенством и классовым антагонизмом. Различие между высокооплачиваемыми квалифицированными
рабочими и неквалифицированными работниками — пример неравенства, которое не равнозначно классовому антагонизму, это —
различие внутри одного общественного класса. По моему мнению, идея Джиласа о «новом классе эксплуататоров» и другие подобные
идеи об «управленческом обществе» не проясняют, а, скорее, усложняют проблему.
Вопрос о привилегированных слоях советского общества сложнее и не может быть решен путем простого навешивания того или
иного ярлыка. Привилегированные группы представляют собой нечто вроде гибрида: с одной стороны, они как бы являются классом,
с другой — нет. Они имеют какие-то общие черты с эксплуататорскими классами других обществ и в то же время лишены их
основных черт. Они пользуются материальными и другими привилегиями, упорно и яростно их защищают. Однако здесь надо избегать
крупных обобщений. Примерно треть специалистов составляют низкооплачиваемые учителя — советская пресса в последнее время
поместила немало их жалоб на условия жизни. То же касается и большей части полумиллионной армии врачей. Многие из 2 млн.
инженеров, специалистов в области сельского хозяйства и статистики зарабатывают меньше высококвалифицированного рабочего. Их
уровень жизни можно сравнить с уровнем жизни нашего низшего среднего класса. Он, без сомнения, значительно выше, чем уровень
жизни неквалифицированных рабочих или рабочих средней квалификации. Однако хороший социолог независимо от того,
придерживается он марксистских или немарксистских убеждений, едва ли скажет, что это скромное преуспевание зиждется на
эксплуатации труда. Лишь верхняя прослойка бюрократии, партийного аппарата, управленцев и военных живет в условиях,
сравниваемых с условиями жизни богачей и нуворишей в капиталистическом обществе. Невозможно определить размеры этой
группы, поскольку — еще раз повторяю — статистические данные о ее численности и доходах тщательно скрываются. С любым
другим эксплуататорским классом — если пользоваться марксистской терминологией — эти группы объединяет то, что их
доходы, по крайней мере отчасти, происходят из «прибавочной стоимости», производимой рабочими. Более того, они занимают
господствующее положение в экономической, политической и культурной жизни советского общества.
Чего у представителей этого так называемого нового класса нет, так это собственности. Нет ни средств производства, ни
земли. Их материальные привилегии ограничены сферой потребления. В отличие от менеджеров в нашем обществе, они не могут
обратить часть своего дохода в капитал, не могут вложить деньги во что-либо или накапливать состояние в виде приносящей
доход недвижимости, такой, скажем, как средства производства, или в виде крупного финансового капитала. Они не могут
передать свое состояние наследникам, иными словами, они не могут утвердиться как класс[3]. Троцкий как-то предсказал, что советские бюрократы будут бороться именно за
это право, а также стремиться экспроприировать государство и стать владельцами трестов и концернов. Это предсказание,
сделанное свыше 30 лет назад, пока что не сбылось. Маоисты говорят, что в Советском Союзе уже восстановлен капитализм;
по-видимому, они имеют в виду нынешнюю децентрализацию государственного контроля над промышленностью. Оснований для подобных
утверждений пока очень и очень мало. Теоретически возможно, что нынешняя реакция на сталинскую излишнюю централизацию
экономического контроля может склонить руководителей промышленности к неокапиталистическим тенденциям. Думаю, признаки — но
только признаки — чего-то подобного наблюдаются в Югославии. Однако крайне трудно предположить, что подобные тенденции
возобладают в СССР, поскольку отказ от централизованного планирования экономики нанесет сокрушительный удар по национальным
интересам России и ее положению в мире.
Если отбросить в сторону все эти рассуждения, то тот факт, что советская бюрократия до сих пор не получила в свое
владение средства производства, делает ее главенствующее положение непрочным и неустойчивым. Собственность всегда была
основой господства какого-либо класса. От нее зависят сплоченность и единство любого класса. Для владеющего ею собственность
является фактором, определяющим его лицо. Собственность — это то, на защиту чего поднимается класс. Боевой клич любого
имущего класса — «неприкосновенность собственности», а не просто право эксплуатировать других. Привилегированные группы
советского общества не объединены подобными узами. Они, подобно нашим менеджерам, являются командирами производства и имеют
неограниченную власть. Деятельность наших менеджеров находится под контролем держателей акций, в первую очередь крупных.
Советские менеджеры должны не только признавать, что все акции принадлежат народу, но и заявлять, что они действуют от имени
этого народа, в первую очередь рабочего класса. Сколь долго удастся им поддерживать эту веру, зависит исключительно от
обстоятельств политического характера, от того, какую позицию займут рабочие. Рабочие могут, подобно бездеятельным
держателям акций, не возражать против плохих менеджеров, однако они могут и убрать их. Иными словами, господство бюрократии
зиждется на фундаменте политического равновесия — основе намного менее прочной, чем любая другая установившаяся структура
отношений собственности, закрепленная законом, религией и традициями.
В последнее время много говорится о существовании в Советском Союзе и в Восточной Европе антагонизма между партийными
функционерами и технократами; / некоторые молодые ученые считают, что эти две группы представляют собой полностью
оформившиеся и противоборствующие классы общества, и много рассуждают о «классовой борьбе» между ними, как если бы речь шла
о борьбе между помещиками и капиталистами. Технократы, говорят они, к которым могут присоединиться рабочие, ставят целью
свержение центрального политического аппарата, узурпировавшего власть со времен революции. Однако, если «новый класс»,
правивший Советским Союзом все эти десятилетия, в действительности состоял лишь из «центрального политического аппарата»,
установить его идентичность необыкновенно трудно. Состав этого аппарата неоднократно и значительно изменялся после каждой
чистки и при жизни Сталина, и после его смерти. Для социолога этот «новый класс» — своего рода Чеширский кот.
Действительно, советская бюрократия пользуется намного большей властью, чем любой имущий класс современности; в то же
время позиции ее слабее и менее защищены, чем позиции любого имущего класса. Ее власть велика, поскольку она охватывает
политическую, экономическую и культурную области. Как это ни парадоксально, власть в каждой из этих областей берет свое
начало в революционных преобразованиях. В экономике все началось с отмены частной собственности в промышленной и финансовой
областях; в политике — с полной победы рабочих и крестьян над старым режимом; в культуре — с принятия государством
на себя всей ответственности за образование и культурное развитие народа. Поскольку рабочие не смогли удержать верховную
власть, завоеванную в 1917 году, все эти революционные преобразования превратились в свою противоположность. Бюрократия
стала хозяином бесхозной экономики и взяла под свой контроль политику и культуру. Однако этот конфликт между происхождением
власти и ее характером, между целями освобождения, к которым она стремилась, и тем, чему она служила, постоянно вызывал
бурные политические трения и неоднократные чистки, вновь и вновь демонстрируя отсутствие социальной сплоченности в среде
бюрократии. Привилегированные группы не сплотились в новый класс. Они не смогли заставить людей забыть о революционных
преобразованиях, в результате которых они получили свою власть; не смогли они и убедить массы — и даже самих себя, — что
использовали эту власть в соответствии с задачами революционных преобразований. Иными словами, «новый класс» не смог
завоевать признания обществом его законности. Он вынужден постоянно скрывать свое лицо, чего никогда не приходилось делать
ни помещикам, ни буржуазии. Он как бы осознает себя незаконным сыном истории.
Я уже говорил, что нечистая совесть заставляет правящие круги сводить «рабочих» и «служащих» в одну статистическую
группу и делать государственным секретом структуру заработной платы и распределение национального дохода. Таким образом,
«новый класс» исчезает в огромной серой массе «рабочих и служащих». Он прячет свое лицо и скрывает, какую долю национального
пирога получает. После стольких лет травли сторонников уравниловки он боится эгалитарных настроений масс. Как точно отметил
один западный наблюдатель, «в то время как наши средние классы стремятся сравняться с высшими, в Советском Союзе
привилегированные стремятся показать, что они стоят на одном уровне с нижестоящими». Здесь обрисованы весь нравственный
облик советского общества, лежащая в его основе мораль, а также живучесть и непреодолимая сила революционных традиций.
Более того, советские люди привыкли к массовости. Образование носит массовый характер. В обществе, где социальное
расслоение основывается исключительно на доходе и занимаемой должности, а не на собственности, прогресс в области массового
образования является мощной и в конечном счете непреодолимой силой на пути достижения равенства. Мы видели, что число
советских специалистов с высшим и средним образованием за относительно короткий период выросло с 0, 5 млн. до 12 млн.
Процесс этот продолжается. В обществе, развивающемся в столь широком масштабе и столь стремительно, привилегированные круги
вынуждены постоянно вбирать в себя все новые массы простонародья и пролетариата, ассимиляция которых происходит все с
большим трудом, что вновь не дает возможности «новому классу» по-настоящему оформиться и закрепить свои общественные и
политические позиции[4]. Я уже говорил об «утечке
умов», продолжавшейся в течение долгого времени и превращавшей рабочий класс в покорную и инертную массу. Теперь идет
обратный процесс: массовое образование происходит быстрее, чем расширение привилегированной группы, быстрее, чем растут
потребности индустриализации. Темпы образования превосходят рост экономических ресурсов страны. Судя по последним обзорам,
80 % учеников советских средних школ, в основном дети рабочих, стремятся получить высшее образование. Университеты и
институты не могут принять всех. Расширение сети высшего образования отстает от роста числа средних школ, а промышленности
нужны рабочие руки. Поэтому огромные массы молодежи направляются не в высшие учебные заведения, а на заводы. При всех
трудностях ситуация уникальная. Она ярко демонстрирует сближение умственного и физического труда в СССР. Непосредственным
его результатом является относительное перепроизводство людей умственного труда, которые вынуждены влиться в ряды рабочего
класса. Рабочие-интеллигенты — созидательная, но в то же время и потенциально взрывоопасная политическая сила. Инерция
революционных традиций заставляет бюрократию предоставить образование большему числу рабочих, чем это необходимо для
интересов экономики и, возможно, спокойной жизни привилегированных слоев. Можно сказать, что бюрократы готовят таким образом
своих собственных могильщиков. Вероятно, я слишком драматизирую ситуацию. Однако очевидно, что в динамику советского
общества привносятся новые противоречия и напряжение, которые, по моему мнению, не дадут ей прийти в состояние застоя и
окаменеть под господством «нового класса».
