Поляризованные модели землепользования и плотность населения напоминают старую логику имперского контроля и расового господства. Повсюду в третьем мире постколониальные элиты унаследовали и ревностно воспроизвели физические признаки обособленного колониального города. Несмотря на риторику национального освобождения и социальной справедливости, они активно адаптировали расовое зонирование колониального периода для защиты своих собственных классовых привилегий и пространственной обособленности.

В Индии независимость также мало изменила географию обособления эпохи раджей. Кальпана Шарма в своей книге о «крупнейших трущобах Азии», «Rediscovering Dharavi»(*), подчеркивает, что «неравенство, определявшее Бомбей в качестве колониального портового города, сохранилось ... Инвестиции всегда найдутся, чтобы украсить уже хорошо обеспеченные части города. Но никогда нет денег, чтобы обеспечить даже самые элементарные услуги в бедных районах»[2]. Нандини Гупту показала, как «социалистическая» Партия Конгресса, которая в 1930-х и 1940-х годах восхваляла «гариб джаната» (простых людей), превратилась после обретения независимости в полного энтузиазма хранителя колониальной городской обособленности и социального разделения. «Прямо или косвенно, бедные были лишены места в гражданской жизни и городской культуре, и рассматривались как препятствие на пути прогресса и улучшения жизни общества»[3].

Городская сегрегация – это не замороженный статус-кво, но непрерывная социальная война, в которую регулярно вмешивается государство во имя «прогресса», «благоустройства» и даже «социальной справедливости для бедных», перекраивая границы в пользу землевладельцев, иностранных инвесторов, элитных домовладельцев, а также принадлежащих к среднему классу жителей пригородов. Как и в Париже 1860-х годов под фанатической властью барона Османа, городская перепланировка по-прежнему направлена на максимизацию как частной прибыли, так и социального контроля. Масштаб переселений колоссален: каждый год в странах третьего мира сотни тысяч бедняков - законных арендаторов, а также сквоттеров – выселяются насильственно. Городские бедняки в результате становятся кочевниками, «находящимися в состоянии постоянного перемещения»[4].

В крупных городах третьего мира принуждающую, паноптическую роль «Османа», как правило, играют специальные учреждения, занимающиеся вопросами развития. Финансируемые оффшорными кредиторами вроде Всемирного банка и защищенные от местных вето, они призваны создавать и защищать острова кибер-современности среди неудовлетворенных потребностей города и общей экономической неразвитости.

Соломон Бенджамин изучил пример Бангалора, в котором группа Agenda Task Force, контролирующая принятие городских стратегических решений, находится в руках главы муниципалитета и крупных корпораций, при незначительной подотчетности местным выборным представителям. «Стремление политической элиты превратить Бангалор в Сингапур привело в итоге к массовым выселениям и сносу кварталов, особенно мелких предприятий, сконцентрированных в производственных районах города. Землю после сноса перераспределили в соответствии с генеральным планом между группами, заинтересованными в увеличении своей прибыли, в числе которых были корпорации»[5].

Аналогичным образом в Дели, как считает Банашри Чаттерджимитра, правительство полностью «подрывает задачу предоставления земли для жилья малоимущим», позволяя ей быть захваченной средним классом. Целью властей было выселение или «добровольное переселение» почти полумиллиона сквоттеров[6]. Опыт индийской столицы жестко подтверждает мнение Джереми Сибрука о том, что «термин «инновационная инфраструктура» - это новое кодовое обозначение бесцеремонного очищения города от хрупких убежищ бедняков»[7].

В отличие от Парижа эпохи Второй империи, современная «османизация» часто захватывает центр – во имя неблагодарного высшего класса, чьи чемоданы уже упакованы для переезда в пригород. Если бедные ожесточенно сопротивляются выселению из городского центра, то хорошо обеспеченные жители добровольно обменивают свои старые кварталы на окруженные стенами окраинные районы. Конечно, старые «золотые берега» остались - Замалек в Каире, Ривьера в Абиджане, остров Виктория в Лагосе, и так далее, - но новой глобальной тенденцией с начала 1990-х был взрывной рост обособленных, закрытых пригородов на окраине городов третьего мира. Даже (или особенно) в Китае, закрытые сообщества были названы «наиболее значительной тенденцией развития в современном городском планировании и дизайне»[8].

Эти «внешние миры» (off worlds) – если использовать терминологию «Бегущего по лезвию»(**) - часто представлены в виде копий Южной Калифорнии. Так, «Беверли Хиллз» - это не только почтовый индекс 92102, это еще и похожий на Утопию и Страну Грез пригород Каира - богатый частный город, «жители которого могут оставаться вдали от зрелища и остроты бедности, насилия и политического ислама, которыми, по-видимому, пропитаны окрестности»[9]. Схожим образом, в северном предместье Пекина есть «графство Оранж», представляющее собой закрытое поместье из домов ценой в миллионы долларов в калифорнийском стиле, спроектированных архитектором из Ньюпорт Бич и с интерьером от Марты Стюарт. Лаура Руджери сравнивает роскошный образ жизни обитателей этой «импортированной» Калифорнии в тамошних больших полуособняках с условиями жизни их филиппинских домработниц, которые спят в похожих на курятники сараях на крышах домов[10].

Бангалор, конечно, прославился воссозданием в своих южных пригородах образов жизни Пало-Альто и Саннивейла, в комплекте со Starbucks и мультиплексами. Богатые экспатрианты (официально «временно проживающие индийцы») живут, как и в Калифорнии, в «эксклюзивных «сельских домах» и многоквартирных домах с собственными бассейнами, клубами здоровья, частной охраной, 24-часовым резервным электроснабжением и эксклюзивными клубными услугами»[11]. Липпо Каравачи в округе Тангеранг к западу от Джакарты не имеет американского названия, но у него есть иной способ «имитации» пригорода Западного побережья: он может похвастаться более или менее самодостаточной инфраструктурой «с больницей, торговым центром, кинотеатром, спортивными и гольф-клубами, ресторанами и университетом». Он тоже находится внутри закрытого района, известного в округе как «абсолютно охраняемая зона»[12].

Поиски безопасности и социальной обособленности носят навязчивый и универсальный характер. В центральных и пригородных районах Манилы ассоциации богатых домовладельцев ограждают улицы общественного пользования и выступают за снос трущоб. Бернер описывает обособленный район Лойола Хайтс вблизи университета: «Тщательно разработанная система железных ворот, блокпостов и контрольно-пропускных пунктов отмечает границы этого района и отрезает его от остальной части города, по крайней мере, на ночь ... Угрозы для жизни, физической неприкосновенности и собственности составляют главный предмет обеспокоенности состоятельных жителей. Дома превратились в настоящие крепости, окруженные высокими стенами, увенчанными стеклянными осколками и колючей проволокой, с тяжелыми железными прутьями на всех окнах»[13].

Эта «архитектура страха», как Тунде Агбола называет подобный образ жизни в Лагосе, является обычным явлением в странах третьего мира и в некоторых частях первого, но достигает крайней степени в крупных городских сообществах с большим социально-экономическим неравенством: в Южной Африке, Бразилии, Венесуэле и Соединенных Штатах[14].

В Бразилии самый известный обнесенный стенами американизированный город-на-окраине (edge-city) - это Альфавилль, в северо-западной части квадранта большого Сан-Паулу. Названный (в качестве извращенной шутки), в честь мрачного нового мира из антиутопического фильма Годара, Альфавилль является полностью частным городом с большим офисным комплексом, эксклюзивным торговым центром и обнесенными стенами жилыми районами – все это под защитой более чем 800 частных охранников.

Города на окраине Йоханнесбурга и Сан-Паулу (как и в Бангалоре с Джакартой) являются самодостаточными «внешними мирами», так как они включают большую базу занятости, а также большую часть розничной торговли и культурной инфраструктуры традиционного городского центра. В случаях же чисто жилых анклавов строительство высокоскоростных магистралей - как в Северной Америке - было непременным условием субурбанизации изобилия.

Частные автомагистрали в Буэнос-Айресе в настоящее время позволяют богатым жить в их загородных элитных домах в далеком Пилар и ездить на работу в офисы в центр города. (У Гран-Буэнос-Айреса также есть амбициозный город-на-окраине или megaempredimiento, названный Нордельта, чья финансовая жизнеспособность является сомнительной.)[15] В Лагосе, аналогичным образом, был проложен широкий коридор через густонаселенные трущобы с целью создания скоростной автомагистрали для менеджеров и государственных чиновников, живущих в богатом пригороде Аджа.

Важно осознавать, что мы имеем дело с реорганизацией пространства крупных городов, приводящей к резкому уменьшению возможности пересечения между жизнью богатых и бедных, что выходит за рамки традиционной социальной сегрегации и фрагментации городской среды. Некоторые бразильские авторы в последнее время говорят о «возвращении в средневековый город», но последствия выхода среднего класса из общественного пространства более радикальны[16]. Роджерс, вслед за Гидденсом, обозначает суть этого процесса, как «открепление» (disembedding) деятельности элиты от местных территориальных условий, квазиутопическую попытку уйти от удушающей матрицы нищеты и социального насилия[17].

Превращенные в подобие крепостей, анклавы и города-на-окраине, отделенные от собственных социальных ландшафтов, но включенные в парящую в цифровом эфире кибер-Калифорнию глобализации, возвращают нас к Филипу К. Дику. В этой «позолоченной клетке», добавляет Джереми Сибрук, буржуа городов третьего мира «перестают быть гражданами своей страны и становятся кочевниками, принадлежащими внетерриториальной топографии денег; они становятся патриотами богатства, националистами иллюзорного и золотого Нигде»[18].