В наши дни, говоря о Войне и Мире, мы вынуждены говорить также и о Терроризме. После 11 сентября 2001 года проблемы войны и терроризма приобрели новую остроту. На следующий день после случившегося Джордж Буш заявил, что уничтожение «башен-близнецов» было актом войны:

«Спланированные смертоносные атаки, осуществлённые вчера против нашей страны, были больше, чем актами террора. Они были актами войны».

Вскоре после этого Джордж Буш использовал понятие войны уже в другой связи. Буш заявил, что война против Афганистана и «Талибана» была «войной против терроризма». Эта формула была подхвачена ведущими зарубежными политиками и международной прессой. Четыре года спустя, в августе 2005 года, Буш повторил, что Соединённые Штаты находились «в состоянии войны с врагом, который напал на нас 11 сентября»[2]. Так ли это?

Поставить этот вопрос проще, чем на него ответить. Ведь на кону не только правильное использование определённого понятия в нашей повседневной жизни. Этот чрезвычайно сложный вопрос затрагивает широкий круг политических, юридических - особенно из сферы международного права - и этических проблем. Именно поэтому невозможно дать ответ, удовлетворительный во всех отношениях.

Я начну с того, что попробую проанализировать, как понятие войны используется в двух упомянутых выше смыслах. Затем я обращусь к философским аспектам вопроса о терроризме, войне и мире и рассмотрю так называемый «кантианский проект», то есть аргументы Канта в пользу создания «вечного мира» между государствами. Первым шагом, однако, станет анализ самого понятия терроризма. Отсюда мой первый вопрос: «Что такое терроризм?»

«Во-первых, впервые сама по себе террористическая атака рассматривается как достаточное основание для военных действий; во-вторых, впервые частные агенты, осуществившие террористические атаки (а не государство, осуществившее вооружённое нападение) были сочтены агрессорами, и, наконец, право реактивной самообороны было расширено до права превентивной самообороны»

«Морально-политические стандарты и этические ценности отдельного государства оказывают значительное влияние на принятие решения о том, что следует и чего не следует делать в конкретной ситуации, и в результате оно принуждает другие государства принять его решение»

1. Понятие терроризма

«Если последить за обзорами новейшей научной литературы по терроризму, можно обнаружить в ходу более ста определений понятия «терроризм». Можно счесть это отражением концептуальной диффузии нашего времени, возникающей, по крайней мере, отчасти из полемической природы контекстов, в которых это понятие используется. Среди определений, собранных и опубликованных Центром изучения терроризма в США, одно из самых полных звучит так:

«Терроризм - это незаконное использование силы или насилия против лиц или имущества для устрашения или принуждения правительства, гражданского населения или их составляющих в политических или социальных целях»[3].

К этой формулировке, опубликованной ФБР, можно отнестись как к полезному опыту определения понятия «терроризм», однако она нуждается в дальнейшем объяснении. Во-первых, она ничего не говорит об акторах. Актором может быть как отдельное лицо, группа или коллектив, так и организации, институты и их сети и даже государства и коалиции государств. Во-вторых, следует подчеркнуть, что непосредственные адресаты или жертвы террористических атак, как правило, невинные люди. Хоть этот аспект и не является необходимым для определения понятия «терроризм», он отражает истину, и нужно отметить, что эффект террористических актов зависит именно от этого момента: они тем более эффективны, чем больше невинных людей пострадало или было убито.

Другой аспект эффективности терроризма - его непредсказуемость, особенно это касается международного терроризма. Каждый из нас должен взглянуть в лицо фактам: он может стать жертвой террористической атаки. Так, в августе прошлого года сеть Аль-Каида угрожала Великобритании новыми атаками «с сотнями тысяч погибших»[4]. Грядущие атаки, как сказал представитель Усамы бен Ладена Айман Аль-Завахири, затмят атаки 11 сентября[5]. Несомненно, это один из наиболее отвратительных аспектов терроризма. Произнося такие слова, я отдаю себе отчет в том, что покидаю почву концептуального анализа терроризма и выношу оценочное суждение, которое, однако, не нуждается в дальнейших разъяснениях.

Полученное описание понятия «терроризм» по степени ясности вполне удовлетворяет нашей цели. Теперь я обращусь к вопросу, могут ли террористические акты быть названы «актами войны».

2. Являются ли террористические акты актами войны?

Снова я привожу аргумент, который можно найти в научной литературе, но который, кажется, не так хорошо известен, по крайней мере в германских дискуссиях по данному вопросу. Многие юристы считают, что атаки на Нью-Йорк и Лондон были актами убийства и - я цитирую утверждение Христиана Томушата -

«кровопролитный акт против гражданского населения страны - это не акт войны, а просто убийство, за которое акторы должны быть привлечены к суду»[6].

В качестве оснований для такого суждения они ссылаются на различия в характеристиках между международными террористическими атаками и традиционными войнами. Войны, согласно классическому пониманию, это широкомасштабные действия страны или общества, направленные на достижение, как правило, заранее известных политических целей путем организованного насилия. Такими были войны между государствами в XVIII - XIX веках. Эти войны, так же как и «тотальные войны» XX века, регулировались определёнными общепринятыми правилами. Войны демонстрируют мощь государства или альянса государств; террористические акты, напротив, осуществляются индивидуумами или группами. Войны суть вооружённые конфликты, объявляемые и осуществляемые официально, тогда как террористические акты - это подпольные действия. Цель традиционной войны - получение превосходства над врагом либо силой оружия, либо за счёт технологий ведения войны; таким образом, жертвы среди гражданского населения не предполагаются. Они рассматриваются - и принимаются - как «сопутствующий ущерб». Террористические акты намеренно направлены против гражданского населения. И наконец, традиционные войны обычно имеют пространственные и временные рамки, тогда как террористические атаки происходят в неожиданных местах, а их длительность не играет реальной роли. С учётом этой концептуальной картины можно заключить, что террористические акты ни в коем случае не являются актами войны.

Очевидно, на счёт этих доводов можно записать некоторую осмотрительность в использовании понятия войны, замеченную даже за Дональдом Рамсфельдом или председателем Комитета начальников штабов Ричардом Майерсом. Можно процитировать следующее высказывание последнего:

«Если вы говорите о войне, вы тем самым предполагаете, что решение - за людьми в военной форме»[7].

Майерс же ратует не за военное, а за дипломатическое и экономическое решение, и сам вызов, по его словам, следует расценивать больше как политический, нежели как военный. До сего момента Джордж Буш неустанно отвергал эти доводы.

Одну из причин использования термина «война» в отношении террористических актов можно описать следующим образом. Это касается изменений в политике национальной безопасности. В свете конфликта «Восток-Запад» жестокие конфликты за пределами западного мира приобретают новое значение. Использование слова «война» выражает эту новую ситуацию, где политика безопасности под угрозой, где нарастает угроза западному миру со стороны терроризма. Поэтому можно сказать, что, когда террористические атаки называют «актами войны», в игру вступают тактические или, скорее, психологические основания. Это можно понять как риторический ход, призванный придать ситуации серьёзность, подчеркнуть значительность угрозы как для своей собственной страны, так и для всего западного мира.
Очевидно, именно это имел в виду Колин Пауэлл в своем интервью от 13-го сентября:

«Мы говорим о войне, - сказал он, - как о способе сфокусировать энергию Америки и энергию международного сообщества»[8].

Политические последствия, однако, не менее суровы. Говорить о войне применительно к террористическим атакам равнозначно оправданию войны против терроризма. Но есть ли вообще какое-то оправдание?

3. «Справедливая война» против терроризма?

Пытаясь найти ответ на этот вопрос, мы можем интерпретировать саму проблему как вариант классического вопроса о том, справедлива ли та или иная война. А значит, по-видимому, стоит сравнить основные аспекты классической теории справедливой войны с нашей нынешней проблемой. Как хорошо известно, критерий справедливой войны формируется двумя составляющими: первая объясняет jus ad bellum[9], вторая относится к jus in bello[10]. Что касается этих традиционных тем, то можно показать, что война против терроризма и особенно война против Афганистана и «Талибана» не может быть названа справедливой войной.
Jus ad bellum включает следующие критерии:

• Война должна быть объявлена, и должно быть основание, оправдывающее насилие.
• Война должна быть «ultima ratio». [11]
• Успех должен быть вероятным.
• Выгода должна оправдывать ущерб.

С другой стороны, для jus in bello мы можем назвать следующие критерии:

• Насилие должно быть необходимым для достижения намеченных целей.
• Насилие не должно быть направлено против невинных людей.
• Не должен быть причинен огромный сопутствующий ущерб, например увечья и смерть огромного числа невинных людей.
• Насилие не должно причинить больший ущерб, чем могло причинить или фактически причинило само преступление.

Я не могу обсуждать здесь многочисленные проблемы и трудности, связанные с этими темами. Для нашей нынешней цели достаточно констатировать, что убийство тысяч невинных людей можно считать достаточным основанием для оправдания насилия против врага, так как в терминах нанесённого ущерба оно эквивалентно вооружённому нападению. Если принять во внимание, что первая атака на Всемирный торговый центр была организована бен Ладеном в августе 1993 года, а за ней последовали атаки на посольства в Танзании и Кении в 1998 году и на военный корабль в Аденском заливе в октябре 2000 года, то, как представляется, в данном случае налицо достаточное оправдание для самообороны, а также и для превентивной самообороны.

Однако в отношении второго критерия jus ad bellum можно задаться вопросом, была ли война в самом деле ultima ratio. Многие правительства в других частях мира - и среди них Германия - так не считают. Есть веские основания утверждать, что история о существовании огромного арсенала химического оружия совсем не правда и что она была сфабрикована для обеспечения сильного «ultima ratio» в том смысле, что якобы существовала подлинная опасность применения этого оружия против населения западного мира.

Что же касается третьего критерия - условия вероятного успеха, то вряд ли в данном случае успех можно было бы оценить как вероятный, если под «успехом» имеется в виду разрушение основы терроризма. В 2001-м году, как и сейчас, было известно, что террористы действуют группами, рассеянными по всему миру, и что они в довольно неопределённом контакте с центрами Аль-Каиды, если вообще в контакте. Можно сказать, что в наши дни Аль-Каида превратилась в туманную идею - и не более того. Но это не означает, что террористическая угроза уничтожена, наоборот, распространение этой угрозы в мировых масштабах драматично усилило её неотвратимость. И это - один из «успехов» войны против терроризма! Так что вместо того, чтобы уничтожить источник терроризма, война разрушила ненавистное правительство талибов (которое США до этого поддерживали) и обеспечила гарантии присутствия армии США в экономически значимой стране. А борьба и убийства невинных людей продолжаются.

Наконец, не представляется очевидным, что ожидаемая выгода оправдала причинённый ущерб. Неужели кто-то решится утверждать, что уничтожение правительства талибов - без обнаружения бен Ладена - оправдывает 20 000 убитых, разорение страны и разрушение гражданской жизни?

Если принять во внимание jus in bello, картина не будет слишком отличаться. Были убиты тысячи невинных людей, США использовали тысячи кассетных бомб, которые не разорвались и до сих пор представляют серьёзную угрозу для мирного населения; они использовали бомбы из обеднённого урана для разрушения бункеров Аль-Каиды; они не соблюдали законы об обращении с жертвами войны, и, наконец, они атаковали не только базы террористов, но и само правительство талибов. Соответственно, так называемая «война против терроризма» нарушила не только jus ad bellum, но и jus in bello практически во всех отношениях.

Этот анализ, как бы убедительно он ни выглядел, всё же не может быть признан удовлетворительным на том основании, что в современном международном праве теория «справедливой войны» больше не признаётся. Сегодня вместо обсуждения идеи справедливой войны необходимо скорее обсуждать идею оправданной войны, то есть вопрос об использовании силы в соответствии с международным правом. Следовательно, следует рассмотреть условия, при которых международное право разрешает применение силы, и соотнести их со стоящей перед нами проблемой. Это и будет следующим пунктом в моём докладе.

4. Оправданная война и международное право

Позвольте мне ещё раз начать с цитаты. Вскоре после 11 сентября Совет Безопасности в знаменитой Резолюции 1368 назвал нападение на США, «как и любой акт международного терроризма, угрозой для международного мира и безопасности». Без сомнения, это заявление отсылает к Главе VII Устава ООН, в которой говорится о коллективных ответных действиях под руководством ООН. Однако в той же резолюции содержится и другое заявление:

«Совет Безопасности признаёт неотъемлемое право на индивидуальную или коллективную самооборону в соответствии с Уставом».

Очевидно, что это равносильно разрешению на немедленную реакцию со стороны атакованного государства, и как раз такого разрешения добивались США для своих политических и военных действий. Соответственно, 14 сентября 2001 года Конгресс уполномочил Президента использовать любые необходимые и подходящие военные средства[12]. Но как раз в этом-то и проблема. Согласно Статье 51 Устава ООН, право на немедленную самооборону гарантируется в том случае, если государство стало жертвой «вооружённого нападения», но «до тех пор, пока Совет Безопасности не примет мер, необходимых для поддержания мира и международной безопасности».

Здесь есть, по крайней мере, три различные проблемы, нуждающиеся в обсуждении. Однако первая, как представляется, не имеет решающего значения. Она касается использования понятия «вооружённое нападение» в отношении террористических актов. Для прояснения этого пункта стоит отметить, что Совет Безопасности после 11 сентября избегал говорить о «вооружённом нападении», предпочитая формулу «террористическая атака». Террористическая атака определяется как вооружённое нападение, осуществляемое частными лицами и не являющееся, в соответствии с международным правом, актом войны. Согласно международному праву, актами войны являются вооружённые нападения государств или государственных организаций. Однако если допустить, что два самолета были использованы как оружие и что причинённый вред равен вреду от вооружённого нападения, то тогда можно признать, что террористические атаки могут быть сочтены родом вооружённого нападения. Между прочим, такова же и точка зрения, принятая в научной литературе[13].

Но здесь возникает вторая проблема: террористические акты не были осуществлены государством или государственной организацией. Если имела место такая атака, то это считается достаточным основанием для права государства на самооборону. Однако Аль-Каида не может классифицироваться как государственная организация, подобная, к примеру, «Талибану» в Афганистане. Аль-Каиду, скорее, стоит классифицировать как частную международную террористическую организацию. Следуя мнению ведущих ученых, даже тот факт, что «Талибан» открыто поддерживал Аль-Каиду, не может быть достаточным основанием для приписывания атак «Талибану». Согласно утверждению ФБР, ничто не указывало на то, что государства прямо и существенно содействовали атакам 11 сентября[14]. Можно добавить, что, так как Афганистан, с точки зрения США, не имеет признанного правительства, он не может быть субъектом политического действия, равно как и нельзя признать его ответственным за нападения. Следовательно, вся проблема в том, можно ли рассматривать террористическую атаку такого рода как достаточное основание для контратаки с использованием военной силы.

Вспомним процитированную выше Статью Устава. Не вызывает сомнений, что право самообороны атакованного государства стоит рангом ниже полномочий коллективной системы защиты международного мира и безопасности. И здесь коренится третья проблема. Ведь это означает, и я могу сослаться на одного из ведущих юристов и интерпретаторов Устава ООН, что только «Совет Безопасности решает, можно ли, и при каких условиях, санкционировать применение силы против конкретных государств», которые «защищают, допускают или содействуют» деятельности террористических организаций[15]. И следует подчеркнуть, что право на самозащиту ограничено также и правилами традиционных законов и обычаев войны. Одно из этих правил гласит, что самооборона должна осуществляться немедленно после атаки, но только до тех пор, пока система коллективной безопасности не приступит к своей работе.

Но, как нам известно, к своей работе приступил как раз Джордж Буш, принуждая Совет Безопасности принять его политику в отношении Ирака и угрожая в ином случае подвергнуть Совет Безопасности осмеянию. Так что члены Совета Безопасности приняли как факт взаимодействие США и Великобритании 7 октября 2001 года, равно как и само решение этих стран использовать военную силу против «террористической организации Усамы бен Ладена Аль-Каида и поддерживающего её режима «Талибан»»[16]. На своей пресс-конференции Генеральный секретарь ООН заявил относительно этого взаимодействия: «Совет обсуждал этот вопрос и не выказал возражения против переговоров, которые они проводили»[17]. Однако фактически Совет Безопасности ни в одной из своих резолюций не санкционировал вооружённые контратаки США, и США никогда не обращались за санкциями для своих действий к Совету Безопасности.

Какое это имеет значение для стандартов Устава ООН? Большинство интерпретаторов согласны с тем, что следует рассматривать такое развитие принципов Устава как знак смены парадигмы в международном праве. Смена заключается в следующем: во-первых, сама по себе террористическая атака рассматривается как достаточное основание для военных действий; во-вторых, впервые частные агенты, осуществившие террористические атаки (а не государство, осуществившее вооружённое нападение) были сочтены агрессорами, и, наконец, право реактивной самообороны было расширено до права превентивной самообороны.

19 сентября 2001 года канцлер Герхард Шрёдер в согласии с представителями других государств в ООН выразил именно эту мысль в своём обращении к Парламенту Германии (Бундестагу):

«В резолюции 1368, имеющей фундаментальную важность, Совет Безопасности Организации Объединённых Наций единогласно провозгласил, что террористические атаки в Нью-Йорке и Вашингтоне представляют, в терминах резолюции, «угрозу международному миру и безопасности». Совет Безопасности ООН, таким образом, произвёл расширение международного права. До сих пор вооружённое нападение определялось […] как вооружённое нападение одного государства на другое. Этой резолюцией - и это безусловно представляет собой нововведение - в сфере международного права созданы предпосылки для решительных действий, включая военные, против терроризма»[18].

Поэтому 11 сентября было названо «Большим Взрывом нового права на самооборону»[19] в международном праве[20]. Теперь нам, стало быть, остаётся вспомнить поговорку: «Hard cases make bad law»[21]? На мой взгляд, трудно отрицать, что существует реальная опасность того, что властные притязания отдельных государств, в частности ведущих держав, получат особый статус рассмотрения. Уже сейчас мы являемся свидетелями того, о чем говорил Ю. Хабермас, критически оценивая политику Буша: как морально-политические стандарты и этические ценности отдельного государства оказывают значительное влияние на принятие решения о том, что следует и чего не следует делать в конкретной ситуации и как это государство принуждает другие государства принять его решение[22]. А ведь именно стремление избежать подобной ситуации было одной из причин создания ООН после Второй мировой войны! Политика правительства Буша и его давление на Совет Безопасности равносильны таким образом отказу от идеи главенства международного права над отдельными национальными политическими и правовыми системами, высказанной и впервые систематически обоснованной в знаменитой работе Иммануила Канта «К вечному миру», написанной им в 1795 году.

5. Кантианский проект

Многие историки философии и права[23] согласны, что «философский очерк» Канта «К вечному миру» следует рассматривать как концептуальную базу создания Организации Объединённых Наций в 1945 году. Этой базой стал кантианский тезис о том, что политические условия создания прочного мира между суверенными государствами требуют создания глобального мирного соглашения, которое регулировало бы отношения между народами на правовой основе. Статья 1 Устава ООН выражает основную цель этой организации, а именно создание, сохранение и развитие международного мира. В Статье 2 декларируется, что запрет насилия, то есть искоренение войны, относится к юрисдикции этой организации. «Никакой войны не должно быть» - это, согласно кантовской теории всемирного гражданства, «неотменимое veto» морального практического разума и цель правовых отношений между народами[24]. После провала миссии Лиги Наций в период Второй мировой войны Организация Объединённых Наций стала первой попыткой институционализировать кантианское вето в международном масштабе и на правовой основе. И она более или менее успешно функционировала в годы «холодной войны».

В последующих заключительных размышлениях мне хотелось бы показать, что вопреки исторической пропасти, разделяющей нашу политическую ситуацию и политическую ситуацию Канта, мы можем использовать аргументы, развитые Кантом, для учреждения сферы международного права, касающейся вопросов мира, и найти критерий в философии права для оценки современной глобальной ситуации.

Решающее значение здесь имеет аргумент, используемый Кантом для создания «Второй окончательной статьи договора о вечном мире», центральной части его книги. Статья сформулирована следующим образом: «Международное право должно быть основано на федерализме свободных государств»[25]. Аргумент Канта строится на аналогии между государствами и индивидами. Индивиды в своем естественном состоянии, то есть состоянии «независимости от внешних законов», могут в интересах собственной безопасности обоснованно требовать друг от друга вступить в гражданские отношения, которые обеспечат их правовую и личную безопасность. Точно так же государства в интересах собственной безопасности могут перейти из своего естественного состояния, никак не ограниченного внешними законами и потому в высшей степени опасного и всегда чреватого войной, к принятию отношений, основанных на законе. Это Кант называет «союзом народов» в отличие от «государства народов»[26].

Это - решающий пункт, но также и проблемное место. Здесь государство народов - это объединение народов на базе принудительного общественного права (и оно, таким образом, соответствует тому гражданскому устройству, на которое соглашаются отдельные граждане ради собственной безопасности); но именно этот путь суверенные государства, согласно Канту, не могут выбрать и не выберут; они откажутся так поступить потому, что, будучи суверенными государствами, они уже создали для себя своё внутреннее правовое устройство, так что они не подчинятся новому правовому устройству, регулирующему государство народов (civitas gentium), ссылаясь на международное право, при котором они уже живут. Поэтому Кант заключает: «не положительная идея мировой республики, а (чтобы не всё было потеряно) лишь негативный суррогат союза, отвергающего войны, прочно существующего и постоянно расширяющегося, может сдержать поток враждебных праву и человеку склонностей, при сохранении, однако, постоянной опасности их проявления (Furor impius intus - fremit horridus ore cruento. Virgil[27])»[28].

Таков аргумент Канта в пользу союза народов, который не может быть государством народов, но только ассоциацией суверенных государств. Союз народов, естественно, озабочен поддержанием и обеспечением свободы в этих государствах. Однако при этом договорные соглашения между государствами не имеют законной силы из-за отсутствия «общего внешнего принуждения», иными словами, никто не имеет права использовать силу, никто не обладает властью имплементации[29] (как было бы при гражданско-правовом устройстве). А значит, подлинная цель соглашений - в данном случае, международный мир - не имеет никаких реальных гарантий, обеспечиваемых законом.

Приняв этот аргумент Канта за основу наших рассуждений, мы сможем эффективно описать ситуацию, возникшую после объявления войны против Афганистана. Так как США проигнорировали правовые условия применения военной силы, предусмотренные Советом Безопасности ООН, они не только выставили в качестве абсолютных свои морально-политические убеждения и этические ценности, как считает Хабермас, но, более того, они фактически регрессировали к гоббсовскому «естественному состоянию» среди народов, - состоянию, которое Кант описал как «состояние беззакония», в котором нет ничего, кроме войны. ООН обязана была преодолеть такое положение дел.

У Канта есть ещё одно соображение, которое кажется не менее убедительным и уместным сегодня. В ситуациях конфликта готовность отказаться от господства закона и прибегнуть к насилию описывается Кантом как коренящаяся в человеческой природе «злонамеренность», которая «во внешних отношениях государств между собой бросается в глаза как совершенно явная и неоспоримая»[30] по причине отсутствия «общего внешнего принуждения». С очевидной иронией Кант отмечает, что «в человеке» ещё может иметься некоторая доля, «хотя временами и дремлющих, моральных задатков»[31], о наличии которых нам позволяет заключить тот факт, что государства всегда прилагают большие усилия для того, чтобы оправдать свои военные действия. По крайней мере, ясно, что в этом отношении со времен Канта мало что изменилось.

Но вот насколько убедительна Кантова аналогия между государствами и индивидуумами? Убедителен ли тезис, выводимый Кантом из этой аналогии, а именно: суверенность и самоопределение государств, гарантируемые международным правом, не позволяют им объединиться в законно учреждаемом государстве народов с целью преодоления (естественного) беззаконного состояния, в котором они иначе оказываются? Есть ли в самом деле, как утверждает Кант, «противоречие» в том, чтобы суверенные государства объединились в государство народов?

Конечно, противоречие будет иметь место в том случае, если принципы, на которых основано правовое государство, окажутся действительно несовместимыми с принципами, на которых будет основано государство народов. Однако так не должно быть с необходимостью, ибо союз государств вполне может быть создан при «согласованной и объединённой воле всех»[32]. Система становящегося государства народов вполне может быть в состоянии гарантировать своим суверенным членам свободу и право на самоопределение при том условии, что базовые права и демократические процедуры признаются и соблюдаются. Таким образом, нормы, составленные в соответствии с конституционным законом, могут иметь такую же обязательную силу в государстве народов, как и в любом отдельном правовом государстве. Так что неубедительно доказывать вместе с Кантом, что «отношение высшего (законодателя) к низшему (повинующемуся [...])»[33], присутствующее в любом и каждом правовом государстве, должно противоречить самой идее суверенитета отдельного государства. Так как самим своим существованием «высший» законодательный орган обязан одобрению со стороны отдельных народов, то и в государстве народов с таким устройством обеспечивается и гарантируется в принципе та же самая свобода, не противоречащая закону, то же самое равенство и независимость народов, как и в любом правовом государстве. Необходимый отказ от некоторых полномочий и небольшой доли суверенитета со стороны народов следует рассматривать как добровольный акт, осуществляемый при общем согласии, и этот отказ не способствует ничему, кроме сохранения их же собственной безопасности и права на самоопределение.

Стоит иметь в виду, что ООН редко удавалось предотвратить вооружённые конфликты, довольно часто она наблюдала, как нарушается закон, и не вмешивалась. Этому под стать только недостаток уважения к её резолюциям, касающимся в особенности конфликтов на Ближнем и Среднем Востоке и в Южной Африке[34]. Тому есть много причин. Среди прочего и прежде всего следует указать на неизменно присутствующие эгоистические цели крупных держав, противодействующих и тормозящих искоренение войны. Но, правильно понятые, эти собственные интересы суверенных государств, включая крупнейшие державы, должны предполагать безопасность всех государств как гарантию долгосрочного сохранения их собственной безопасности. Политические требования этого могут быть удовлетворены законно учреждённым сообществом государств, органы которого будут располагать большими полномочиями, чем ООН в настоящий момент. Это, естественно, предполагает, что государства-члены [этого сообщества] примут в качестве своей собственной ту универсальную перспективу, которая, несмотря на развёрнутую здесь критику Канта, лежит в основе кантовского проекта и является частью укоренённой в правовом разуме просветительской концепции современного государства как выражения «объединённой воли людей».

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания