Заставы пылают

К азалось бы: всё это было так давно! Шутка ли — двести с лишним лет назад! Так зачем нам сейчас Робеспьер?

Можно, конечно, перефразируя Пушкина, сказать: нет более увлекательного занятия, чем следить за жизнью великого человека. А можно ответить и так: когда же еще вспомнить о французских революционерах, если не сейчас — когда пожары в «ашелемах»[1] впервые после 1968 года напомнили о революционном духе Франции?

Великая французская революция тоже начиналась не с клятвы в зале для игры в мяч и даже не с созыва Генеральных штатов. Она начиналась с крестьянских и плебейских бунтов — в деревнях и в предместьях (тогдашних «ашелемах»). Только сейчас жгут автомашины — а тогда жгли поместья и таможенные заставы на въездах в город (это именно о них написал А.П. Левандовский: «Заставы пылали»[2]). Этой темой — темой крестьянских и плебейских бунтов — очень интересовался, кстати, знаменитый наш «князь-бунтарь» Петр Кропоткин, специально искавший документы, которые показывали, что за «потемкинскими деревнями» предельной роскоши при Людовике XVI скрывалась такая же предельная нищета городских и сельских санкюлотов[3].

И вот сытая и вроде бы благополучная современная Франция напомнила о революции своими горящими предместьями.

Левандовский писал, что Великой французской буржуазной революции предшествовал кризис верхов — и, в частности, разгул коррупции. Да, правление Людовика XVI печально прославилось именно коррупцией. Но ведь и сегодняшняя Франция не вылезает из коррупционных скандалов!

В одном только 1994 году выяснилось, что ворами и взяточниками были министр коммуникаций Ален Караньон, министр промышленности Жерар Лонги, министр по связям с бывшими африканскими колониями Мишель Руссен, государственный секретарь по делам инвалидов Мишель Жиллибер, а заодно и мэры Тулона, Ниццы и Салона-де-Прованса. В 1998 году к ним добавился и мэр Парижа[4]. Нынешний президент Франции голлист Жак Ширак, с 1977 по 1995 годы бывший мэром Парижа, оказался замешан в целых четырех коррупционных скандалах! В «квартирном» — в связи с незаконным предоставлением жилья товарищу по партии и бывшему министру иностранных дел Алену Жюпе (оба голлиста надули таким образом государство на 500 тысяч франков); в скандале с синекурами, когда выяснилось, что Ширак устроил на работу в парижскую мэрию 300 «мертвых душ» — функционеров голлистской партии; в «подрядном» скандале, когда оказалось, что мэрия Парижа систематически вымогала деньги у подрядчиков строительства дешевого жилья (тех самых «ашелемов»!) для финансирования голлистской партии; в скандале с оплатой коррупционными деньгами (3,1 миллиона франков наличными) зарубежных поездок семьи Ширака[5].

А президент-«социалист» Франсуа Миттеран дважды оказывался в центре коррупционных скандалов: один раз — в истории с незаконным финансированием им через бывший тогда государственным французский нефтяной концерн «Эльф-Акитен» предвыборной кампании Христианско-демократического союза и лично Гельмута Коля в ФРГ (вот вам и разница между «левым» Миттераном и правым Колем!) и второй раз — в скандале с сыном Миттерана Жаном-Кристофом, советником папы-президента по африканским делам, уличенным в получении взяток и в незаконной торговле оружием в Африке (по этому делу, что интересно, проходил и бывший наш соотечественник, гражданин сразу четырех стран и нынешний владелец газеты «Московские новости» миллиардер Аркадий Гайдамак)[6]. Коррумпированность и роскошь «верхов», безысходность и нищета «низов» — вещи всегда и везде взаимосвязанные. Двадцать последних лет все французские правительства — и правые, и социалистические — занимались собственным обогащением, даже не пытаясь предоставить жителям «ашелемов» шанса вырваться из их гетто. Но то же самое — только это длилось не двадцать лет, а несколько столетий — происходило и в предреволюционной Франции. Пока не запылали машины и дома в пригородах, проблемы гетто как бы и не существовало. Или, вернее, голосов из гетто «верхи» даже и слышать не хотели. Точно так же не хотели «верхи» дореволюционной Франции слышать голос «низов» — и даже знать, как живут эти «низы», пока дело не дошло до созыва Генеральных штатов. Конечно, такие люди, как министр внутренних дел Николя Саркози, публично обозвавший жителей «ашелемов» «отбросами» и «гангреной», согласятся признать их равными себе только при виде ножа гильотины. Стало быть, и гильотина может служить не только средством от головной боли, но и инструментом просвещения. Хоть и принято было говорить о послереволюционных французских аристократах «они ничего не забыли, но ничему и не научились», это не совсем верно. Французский историк Эдм Шампьон в своей книге о наказах с мест депутатам Генеральных штатов 1789 года (наказах, ярко демонстрировавших, в каком отчаянном положении находилось большинство населения Франции[7]) с укоризной обращался к представителям «верхов», контрреволюционным историкам Алексису де Токвилю и Ипполиту Тэну: «Если бы Токвиль и Тэн изучили их (наказы. — А.Т.) надлежащим образом, то они лучше поняли бы причины падения старого режима. Тогда они узнали бы, что “нация была подготовлена к революции в гораздо большей степени сознанием испытываемых ею бедствий и ошибками правительства, нежели прогрессом просвещения”»[8]. А между тем и Токвиль, и Тэн заочно прошли курс «обучения гильотиной»: первый написал свою книгу, испуганный революцией 1848 года, а второй — Парижской Коммуной 1871-го. И оба более всего были озабочены двумя вопросами: как избежать революции и как удержать в узде «низы». Говоря иначе, каждый изучает историю революций в соответствии со своими классовыми, политическими и корыстными целями: «низы» — чтобы не повторять ошибок революционеров, а «верхи» — чтобы не повторять ошибок контрреволюционеров. Задача в том, чтобы мы — те, кому есть что приобрести, учились лучше их — тех, кому есть что терять.

Учебник революции

История Великой французской буржуазной революции — самый лучший учебник. Именно эта революция впервые дала в наиболее чистом, четко отделенном друг от друга виде все этапы, которые неизбежно проходили все известные нам революции:

1) революционная демократия (доякобинский период);
2) революционная диктатура (якобинцы);
3) контрреволюционная диктатура в псевдореволюционных одеждах (Термидор);
4) контрреволюционная демократия (Директория);
5) открытая контрреволюционная диктатура (Брюмер).

Причем по стадию революционной диктатуры идет восходящая линия революции, а с Термидора начинается линия нисходящая, начинается деградация революционного процесса, строго говоря, контрреволюция[9]. Никакие предшественники Французской революции не могли показать это так же четко и ясно: слишком неразвито было еще самосознание классов и, кроме того, Английская и Нидерландская революции маскировались под религиозные войны, а Нидерландская и Американская — под национально-освободительные.

Но раз именно якобинский период Великой французской революции был ее вершиной — есть причина читать биографию именно Робеспьера, вождя якобинцев. Из одной только книги А. Левандовского, не обращаясь к другим источникам, можно сделать много полезных выводов.

Например, о несовместимости революции и религии. Так, пока шла «дехристианизация», революция наступала. Когда же в попытке найти компромисс с отсталыми сельскими слоями (мелкими собственниками — опорой буржуазной власти!) якобинцы отказались от «дехристианизации» и ввели монотеистический культ Верховного Существа — они сделали шаг к своей гибели. И не случайно введение культа Верховного Существа было прямо связано с разгромом левых якобинцев — эбертистов[10].

Или что только революция может покончить с засильем в искусстве развлекательности, мелкотемья и дурновкусия, с засильем того, что сегодня принято именовать масскультом и китчем[11].

Или еще более важная и интересная тема: прорыв якобинцев, и в первую очередь их вождей Робеспьера и Сен-Жюста, за рамки буржуазной революции. С точки зрения задач собственно буржуазной революции, действия якобинской диктатуры (максимум, вантозские декреты) были уже явно излишними. Но в том-то и величие лидеров якобинцев, что, вырвавшись за рамки целей и задач собственно буржуазной революции, они продвинулись так далеко, что потом никакая Реставрация оказалась не способна ликвидировать основные революционные завоевания: революции было куда отступать[12].

Да, конечно, этот выход за пределы буржуазной революции произошел под давлением «низов» вообще и выразителей их интересов — народных секций, «бешеных», эберистов — в частности. Позже сами якобинцы признавали, что максимум был им «навязан силой»[13]. Да, конечно, максимум до его декретирования, случалось, устанавливался «низами» явочным порядком: «Во всех парижских портах вспыхнули мыльные бунты, длившиеся три дня (26-28 июня): прачки разгружали суда с мылом и делили товар между собой, установив на него предварительно цену»[14]. И прав, конечно, был академик Е. Тарле, когда, трезво анализируя события из XX века, он констатировал: «Первая, самая насущная, непосредственная задача — прокормление громадной поднятой против внешних и внутренних врагов армии и обеспечение ее всем необходимым — не могла быть разрешена без максимума»[15]. Якобинцы сформировали 14 армий, поставили под ружье свыше миллиона человек — держать их голодными значило обрекать на поражение или даже прямо толкать на мятеж против Конвента. Но это все легко писать, глядя из будущего. Тогда, в горячке революционных событий, людям, не обладавшим сегодняшними знаниями, все это было отнюдь не очевидно. В том-то и величие Робеспьера и Сен-Жюста, что они смогли — пусть ощупью — пробиться к элементам социалистической идеологии. Конечно, лишь к отдельным элементам, несистематизированным, наивным, утопическим, конечно, мелкобуржуазным, но все-таки элементам именно социалистическим.

«Кто будет нашими врагами?» — спрашивал сам себя Робеспьер. И сам себе отвечал:

«Порочные люди и богачи.
К каким средствам они прибегнут? К клевете и лицемерию.
Какие причины могут благоприятствовать использованию этих средств? Невежество санкюлотов.
Следовательно, надо просвещать народ. Но каковы препятствия для просвещения народа? Наемные писаки, которые изо дня в день вводят его в заблуждение бесстыдной ложью…
Какое существует другое препятствие к просвещению народа? Нищета.
Когда же народ будет просвещенным?
Когда у него будет хлеб и когда богачи и правительства перестанут подкупать лицемерные перья и языки для того, чтобы его обманывать. Когда их интересы совпадут с интересами народа.
Когда же их интересы совпадут с интересами народа?
Никогда»[16].

А Сен-Жюст напишет:

«Человек не создан ни для работы у станка, ни для больницы, ни для богадельни: все это отвратительно… не должно быть ни богатых, ни бедных. Бедняк выше правительства и сильных мира сего; он должен говорить с ними как хозяин… Нам нужна доктрина, которая осуществила бы эти принципы на практике и обеспечила бы благополучие всего народа. Богатство — подлость… Нищету надо уничтожить путем распределения национального имущества между бедняками»[17].

Но буржуазная экономика не может ни существовать, ни развиваться без богатых и бедных! Если не будет бедных, кто же пойдет работать на фабрики и заводы? Сен-Жюст создает планы будущего общественного устройства — смесь фурьеризма и идеализированной Спарты, чистой воды утопию, неспособную существовать не просто при капиталистической экономике, но, похоже, и вообще при товарно-денежных отношениях[18]. По докладу Сен-Жюста принимаются вантозские декреты, требующие раздела собственности среди неимущих. Интересна формулировка:

«Силой вещей мы, возможно, придем к результатам, о которых вовсе и не помышляли. Богатство находится в руках… врагов революции, нужда ставит народ, который трудится, в зависимость от его врагов. Допускаете ли вы, чтобы страна могла существовать, когда гражданские отношения сводятся к отношениям, которые противоречат форме правления?»[19]

Стало быть буржуазные отношения, основанные на экономическом неравенстве граждан, вошли, по Сен-Жюсту, в противоречие с якобинской диктатурой!

Неудивительно, что вантозские декреты повсеместно и практически тотально саботировались. Кто бы их проводил в жизнь? Ну не пришедшая же к власти в результате революции буржуазия — старая и новая, разбогатевшая уже в революционные годы? Вантозские декреты так и остались мертвыми бумагами, историческим памятником того, до каких вершин социальной политики смогли подняться якобинские вожди. Академик Тарле нашел лишь один-единственный пример проведения в жизнь вантозских декретов: действия агента Конвента Клода Жавога в Сент-Этьене[20]. А один из лучших знатоков Великой французской революции Альбер Матьез прямо написал, что если бы вантозские декреты были воплощены в жизнь, это вызвало бы «новую социальную революцию»[21]. Матьез не сказал, какую именно революцию он имел в виду, но догадаться нетрудно: революцию санкюлотов против буржуазии, то есть Парижскую Коммуну за 80 лет до Парижской Коммуны[22]. Конечно, это революция была бы буржуазией подавлена, но только подумайте, накануне какого грандиозного события стояла мировая история!

Приняв вантозские декреты, робеспьеристы подписали себе смертный приговор. Хотя можно предположить, что они подписали себе приговор, введя максимум. Впрочем, деваться было некуда: без максимума городские санкюлоты вымерли бы от голода, а поскольку при якобинцах санкюлоты были еще сильны, надо думать, они не стали бы дожидаться голодной смерти, а восстали бы. Так они, собственно, и сделали — после падения Робеспьера, в жерминале и прериале. Но к тому времени якобинцы уже ослабили санкюлотов мерами против народных секций и уничтожением «бешеных». К моменту термидорианского переворота у санкюлотов уже не осталось ни влиятельных структур, ни вождей, способных сформулировать программу.

Такие структуры — ежедневные общие собрания секций — у санкюлотов были. Якобинцы ликвидировали их. Были и вожди, способные почти к классовому мышлению. Тот же Жак Ру в годы, когда все рассуждали в расплывчатых категориях «свободы» и «добродетели», выдавал такой — по сути классовый — анализ:

«Кто же такие лица, могущие занимать должность комиссаров? Это лица, умеющие читать и писать. Следовательно, в деревне это крупные землевладельцы, фермеры, бывшие привилегированные и судейские, в городах — это финансисты, крупные торговцы, адвокаты и прихвостни старого режима.

Из этого следует, что судьба патриотов вверяется врагам республики и что арест подозрительных поручается негодяям и контрреволюционерам, надевающим на себя личину гражданства, чтобы убить свободу в лице ее наиболее преданных защитников»[23].

Якобинцы уничтожили «бешеных» — уничтожили именно как силу, которая хотела углубления революции, в то время как якобинцы полагали, что углублять ее уже некуда и, следовательно, надо «остановить» (в этом Левандовский абсолютно прав)[24].

Буржуазные революционеры — робеспьеристы — сами себя возвели на гильотину, когда дали буржуазии возможность свободно развиваться в городе и в деревне. Неизбежная в условиях войны политика реквизиций и конфискаций — политика максимума — сделала врагом робеспьеристов всех сколько-нибудь зажиточных буржуа[25]. А сами робеспьеристы решили «остановить» революцию слишком поздно — когда они уже вышли за ее пределы и когда спасти их могли лишь те самые «леваки», которых они уничтожили. Вот еще один вывод из биографии Робеспьера: необходимость разработанной революционной теории.

У якобинцев такой теории не было. Философия Просвещения ее роль сыграть не могла: она дала теорию разрушения феодализма, но не теорию революционного созидания. Неслучайно Робеспьер говорил о «добродетели» вместо того, чтобы говорить о социальных интересах. Разумеется, он под «добродетелью» имел в виду гражданскую добродетель, как в республиканском Риме, но ведь — из-за отсутствия разработанной теории и терминологии — путался и сам, обличая Дантона за аморализм!

Еще один вывод: необходимость революционной организации, организации единомышленников, которая была бы создана еще до революции и прошла бы проверку практикой, в подпольной борьбе. У якобинцев такой организации не было — и они вынуждены были продвигаться вперед на ощупь, мучительно, методом проб и ошибок, да и сам состав якобинцев был случаен, сложился стихийно — и сплошь и рядом далеко не из лучших кадров.

И еще один очень важный вывод: ценность прямой демократии, прямого действия. В книге Левандовского это показано очень хорошо. Какими бы исключительными качествами ни обладали вожди Великой французской революции, все важнейшие достижения революции были порождением прямого действия «низов». Санкюлоты устроили поход на Версаль, санкюлоты взяли штурмом Тюильри, санкюлоты добились низложения и осуждения короля, санкюлоты установили после этого в Париже революционный порядок, закрыли роялистские газеты, добились создания Чрезвычайного трибунала, санкюлоты сбросили Жиронду, принудили якобинцев «поставить террор в порядок дня» и ввести максимум. Никакие «представители народа», «депутаты», «делегаты» не способны были защищать интересы народа, если только сам вооруженный народ не принуждал их к этому силой или угрозой применения силы. Сами по себе «представители», естественно, защищали в первую очередь свои собственные — узкокорыстные, групповые, сословные — интересы. Без прямого действия санкюлотов правительство якобинцев было бы всего лишь правительством классовой диктатуры буржуазии, но никак не правительством революционной диктатуры (собственно, и при якобинцах власть находилась в руках Конвента, а в Конвенте — как показала история — в руках «болота»; Конвент же — не политическая организация, не группа единомышленников, это — «плюралистический» институт, не способный, как любой парламент, вести революцию вперед). А. Собуль показал на примере Комитета общественного спасения, что лишь под постоянным нажимом «снизу», под прямым действием санкюлотов, Комитет шел на шаги, которые, как сейчас очевидно, спасли революцию и республику:

«Управляемая экономика и всенародное ополчение представлялись народным борцам единственным средством, способным обеспечить оборону. Какое-то время всенародное ополчение казалось комитету химерой, особенно враждебно он относился к таксации и к управлению экономикой, которых упорно добивались санкюлоты; он испытывал отвращение к террору; и, наконец, прямая демократия, ощупью осуществляемая парижскими секциями, казалась ему несовместимой с эффективным управлением. Весь август комитет маневрировал, идя от уступки к уступке, и окончательно уступил перед народным натиском 4-5 сентября 1793 года» [26].

«Святая гильотина»

«Чудовище террора» — такой ярлык наклеили на Робеспьера его враги после его смерти. Не только этот, конечно. Еще и «тиран», «диктатор», «деспот», «убийца», «кровопийца»[27], но все-таки «чудовище террора» — в первую очередь. А сам период якобинской диктатуры долгое время было принято именовать «периодом Террора» — и буржуазные историки пишут так и до сих пор. Из чего, во-первых, видно, как их испугал революционный террор (это же не конфискация имущества, в самом деле: имущество можно и вернуть, а вот жизнь — нет), а во-вторых, понятно, насколько выигрышным с точки зрения пропаганды им кажется этот термин.

И уж особенно привлекательна эта тема для врагов революции сегодня, когда так модны и высокооплачиваемы (по заказу из Вашингтона и Кремля) антитеррористические опусы. В новейшем академическом справочнике, с позволения сказать, академический автор, профессор СПГУ Сергей Ланцов, не стесняясь, пишет:

«Истоки современного терроризма следует искать в событиях Великой французской революции: первым видом терроризма стал революционный терроризм… Якобинский революционный террор не имел аналогов в истории. В короткое время по всей стране было казнено несколько тысяч людей. Поскольку традиционные методы казни для таких масштабов не подходили, было использовано специальное устройство — гильотина, названная так по имени его изобретателя доктора Гильотена»[28].

Можно подумать, что до якобинцев никто и нигде террор не практиковал! В том числе и во Франции. С. Ланцов по традиционной безграмотности наших «академических гуманитариев», конечно, не знает, что Сен-Жюст его опроверг заранее, 200 с лишним лет назад:

«Сетуют на революционные меры! Но мы — умеренные люди в сравнении со всеми другими правительствами. В 1787 году Людовик XVI велел перебить 8 тысяч человек, независимо от возраста и пола, на улице Меле и на Новом мосту. Двор повторил это на Марсовом поле. Двор вешал людей в тюрьмах; утопленники, которых вылавливали из Сены, были его жертвами. Было 400 тысяч заключенных; в год вешали по 15 тысяч контрабандистов, колесовали по 3 тысячи человек; в Париже тогда было больше заключенных, чем ныне. Во времена голода против народа посылали полки солдат. Прогуляйтесь по Европе: в Европе 4 миллиона заключенных, чьих криков вы не слышите… Ваш Революционный трибунал за год приговорил к смерти 300 преступников. А испанская инквизиция, разве она не погубила больше? … А разве суды Англии за эти годы никого не осудили на казнь? А Бендер, который велел сжигать бельгийских детей! А узилища Германии, где погребен целый народ? О них вам не говорят! Может, вам говорят о милосердии королей Европы? Нет»[29].

Сен-Жюст мог бы еще смело напомнить о Варфоломеевской ночи, когда за неделю в одном лишь Париже истребили 10 тысяч гугенотов, о гугенотских войнах вообще — с их сотнями тысяч жертв, а также и об отмене в 1685 году Нантского эдикта, после чего репрессии вновь обрушились на сотни тысяч гугенотов. Сен-Жюст мог бы напомнить и об Альбигойских войнах, когда в до того цветущем Лангедоке было истреблено самое меньшее 200 тысяч человек, а сам край разорен — или даже об одном только штурме Безье в 1209 году, где крестоносцы вырезали поголовно все население города, 20 тысяч человек, без разбора пола, возраста и вероисповедания — в соответствии с директивой папского легата Арно-Амальрика «Убивайте всех, Бог на небе узнает своих!»[30] Мог бы напомнить о 20 тысячах крестьян, вырезанных с целью запугивания после подавления Жакерии, или же о казненных 20 тысячах участниках восстания «пастушков» 1320 года, которое на самом деле даже не было восстанием, а было всего лишь попыткой массового ухода крестьян, измученных феодальным гнетом, из Франции в «Святую землю»[31]. Мог бы привести еще множество таких же примеров.

Говоря иначе, якобинцы не изобрели ничего нового. И до них власти во Франции широко прибегали к террору — и, действительно, несравненно более массовому.

Когда в начале XX века наряду с антиякобинской историографией Великой французской революции появилась и проякобинская, число жертв якобинского террора стало объектом тщательных подсчетов. И оказалось, что за 17 месяцев якобинской диктатуры на гильотину было отправлено 2600 человек, в то время как с момента термидорианского переворота и до падения республики — 16 тысяч. При этом надо иметь в виду, что 70% гильотинированных якобинцами взошли на эшафот после принятия прериальского закона[32], когда заговорщики — будущие термидорианцы — уже повели дело к дискредитации и свержению Робеспьера путем «коррумпирования гильотины».

Кроме того, основные жертвы были принесены не на гильотине и не по приговору Революционного трибунала. В стране шла гражданская война, и убитых при подавлении контрреволюционных мятежей было куда больше, чем гильотинированных. Один лишь Лион якобинцы штурмовали два месяца, а затем Колло д'Эрбуа расстрелял там (в том числе из пушек) свыше 1600 мятежников, мстя за 800 якобинцев, убитых в городе в день жирондистского мятежа[33]. В Нанте Каррье утопил в Луаре свыше 2 тысяч вандейцев. Но в то же время в Нормандии после провала жирондистского восстания ни один человек не был осужден на казнь, а в Кальвадосе за все время якобинской диктатуры не было ни одного смертного приговора, и самой серьезной репрессией тех лет было решение о сносе дома жирондистского депутата Бюзо и установлении на этом месте столба с надписью: «Здесь было убежище злодея Бюзо, который, будучи народным представителем, замышлял гибель республики»[34].

В 1935 году американец Дональд Грир попытался подсчитать в специальном исследовании, сколько же своих врагов смогли уничтожить якобинцы[35]. У него получилось, что от 35 до 40 тысяч. Подсчеты Грира выглядят не очень убедительно, реальные цифры могут быть и меньше, и больше. К тому же в это число не включены жертвы вандейского мятежа. А между тем они грандиозны. Вандейцы, отличавшиеся фантастической жестокостью, пленных не брали, а если брали — то исключительно для того, чтобы их показательно замучить. Случалось, что вырезали целые городки[36]. В ответ республиканцы применяли тактику «выжженной земли», сжигая деревни и посевы и разрушая мельницы и церкви. В ходе гражданской войны в Вандее, прекратившейся лишь при Наполеоне, за 10 лет погибло 450 тысяч человек. Из них около 200 тысяч были мятежниками и около 250 тысяч — республиканцами[37].

За первые два года войны республиканская армия потеряла на фронтах 100 тысяч человек[38] , а что такое война, как не генерализованный террор? А сколько войн в своей истории вела королевская Франция? А наполеоновские войны, унесшие жизни, по самым осторожным подсчетам, 3 миллионов человек?[39]

Наконец, как уже говорилось выше, контрреволюционный террор далеко превосходил размахом террор революционный. К тому же после отмены термидорианцами максимума контрреволюция прибегла к такой форме террора, какая якобинцам и в голову прийти не могла: к массовому убийством санкюлотов посредством голода. В послеякобинской республике от голода умерло около 1 миллиона человек — и уж, конечно, это не были богатые![40]

Причем это был именно террор: голод не был связан с объективными причинами — с неурожаем, например. Просто с падением якобинцев и отменой максимума рыночная экономика стала функционировать по своим законам без ограничений — и основной ее двигатель, жажда наживы, пересилил все остальные соображения. Править стали не люди, не партии, не государственный аппарат, а деньги.

«Спекулянты среди бела дня сворачивали транспорты хлеба с парижской дороги на другие пути не потому, что у полиции не хватало энергии, а потому что и эта полиция, и гражданские власти, и армейские комиссии сплошь да рядом были куплены тою же ширящейся спекулянтской стихией, в руках которой были и Тальены, и Фрероны, и Роверы, и Бурдоны, и все комитеты…“Безнаказанная алчность предпринимателей” доходила … до неслыханных размеров: через тот или иной департамент проходит обоз с продовольствием, но до места назначения он не доходит, потому что местные спекулянты… стакнувшись с конвоирами, овладевают этой казенной кладью и обращают ее в свою пользу. При Робеспьере подобные операции могли повести прямым путем к гильотине; после 9 термидора они сходили с рук вполне безнаказанно»[41].

Это был экономический террор, а экономический террор всегда — самый страшный: голод убивает миллионы, суды и гильотины просто технически не в состоянии собрать столько жертв.

Контрреволюционный террор всегда более масштабен, чем революционный. Это террор богатых против бедных, а бедных, как известно, гораздо больше, чем богатых.

Собственно говоря, вся последующая истерия вокруг якобинского террора была порождена шоком и страхом богатых: они привыкли к мысли, что только они могут находиться у власти и применять террор по отношению к бедным. Когда вдруг случилось наоборот, они впали в панику.

Перечень непосредственных задач, которые были решены якобинским террором, привел А. Собуль:

«Террор был в основном орудием национальной и революционной защиты, орудием против мятежников и предателей. Как и гражданская война, одним из аспектов которой был террор, он изымал из нации социально неприемлемые элементы, будь то аристократы либо лица, связавшие свою судьбу с аристократией. Он придал правительственным комитетам силу принуждения, которая позволила им укрепить власть государства и навязать всем порядок общественного спасения. Он способствовал… развитию чувства национальной солидарности, заставив на время умолкнуть классовый эгоизм. Террор помог, в частности, ввести управляемую экономику, необходимую для нужд войны и спасения нации»[42].

Исторический же смысл якобинского террора давно раскрыл Карл Маркс:

«Господство террора во Франции могло … послужить лишь к тому, чтобы ударами своего страшного молота стереть сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции. Буржуазия с ее трусливой осмотрительностью не справилась бы с такой работой в течение десятилетий. Кровавые действия народа, следовательно, лишь расчистили … путь» [43].

И последнее: практический вывод из опыта именно якобинского террора. Террор этот был несистематическим, избирательным и сплошь и рядом зависевшим от произвола отдельных личностей. Среди прочего А. Левандовский показал, как Робеспьер спас от гильотины 75 депутатов-жирондистов — как верно написано в книге, «своих самых злейших врагов»[44]. Чтобы быть действительно эффективным оружием, революционный террор должен стоять на научной основе и носить классовый характер — в точности так, как это делает сегодня буржуазия по отношению к своим противникам.

Зачем нам Робеспьер?

Так зачем нам сегодня нужен Робеспьер? Для чего изучать его опыт? Да, именно нам, а не французам — с их «ашелемами» и коррупционными скандалами. А затем, что по уровню бедности и социальному расслоению сегодняшняя Россия оставила позади не только Францию, но и многие страны «третьего мира», вплотную приблизившись к дореволюционной Франции XVIII века. А что касается коррупции, то, по оценкам международных экспертов, Россия сегодня — в самых первых рядах. Впрочем, мы это знаем без всяких международных экспертов — из собственного опыта.

А как вы думаете, где бы при Робеспьере оказались все эти разворовывающие государственную казну чиновники, все эти бюрократы-взяточники и «оборотни в погонах», все эти нувориши, присвоившие себе огромную, многомиллиардную государственную собственность, оставшуюся после Советского Союза? Правильно, дорогой читатель. Именно там.

Вот для этого и нужен Робеспьер — именно сегодня и именно нам. Да, кстати, и французам тоже — судя по истории с Гайдамаком, их проблемы теперь отчасти наши, а наши — отчасти их. Глобализация!

Но Робеспьер, какие бы прозрения его ни посещали, был все-таки буржуазным революционером, борцом с феодализмом. Мы живем не при феодализме. Поэтому нам нужен антибуржуазный Робеспьер. Ленин. Троцкий. Че Гевара.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв