Глубокоуважаемый г-н президент Виннакер, уважаемый коллега Штерн, уважаемые дамы и господа!

Кто на открытии выставки под названием «Наука, планирование, изгнание: Генеральный план “Ост” национал-социалистов» даже в общих чертах собирается говорить об университетах и их национал-социалистском прошлом, должен вначале по крайней мере кратко обосновать, зачем он это делает. И, конечно, не надо ожидать от теолога и историка церкви, занимающегося главным образом древностью, какого-либо специально-научного доклада о так называемом «Генеральном плане “Ост”», но можно, по меньшей мере, предположить, что выступающий в некоторой степени осведомился о состоянии исследований по этой довольно тяжелой теме, – хотя бы потому, что он уже в течение девяти месяцев является президентом учреждения[2], которое в свое время высокими финансовыми и личностными затратами на подобное планирование готовило германизацию Восточной Европы. По мере того, как историк церкви при подготовке данного доклада вчитывался в литературу по так называемому «Генеральному плану “Ост”», ему становилось все более ясно, что жгуче интересующий его (по крайней мере) вопрос, почему собственно ученые Берлинского университета им. Фридриха Вильгельма участвовали в подобном планировании, в литературе едва ли поставлен и, даже если он все же неявно возникает, то освещается скорее довольно поверхностно. Кто еще не полностью порвал с такими, на первый взгляд, наивными размышлениями, что поучительного для современности можно вынести из катастроф немецкой науки, и попытался, рассуждая подобным образом, поставить вопрос о собственной исторической ответственности, тот должен после посещения такой выставки именно это сделать основным вопросом своего изучения этой мрачной главы в истории немецкой агрономической науки и исследований Восточной Европы: почему ученые участвовали в такого рода преступных планах и почему эти ученые с их исследованиями докатились до полной аморальности?

К ответу на этот трудный вопрос мы приблизимся в три этапа: сначала еще раз посмотрим на те тексты, которые обычно относят к рубрике под названием «Генеральный план “Ост”», – и сделаем это для того, чтобы уточнить довольно общую формулировку «докатиться до полной аморальности». Затем мы обратимся к ученым Берлинского университета, прежде всего к уже упомянутому госпожой Хайнеман Конраду Мейеру, для того чтобы составить основной перечень мотивов для «скатывания в полную аморальность» и тем самым ответить на наш вопрос «почему». В третьем и последнем разделе я хочу задаться вопросом, имеют ли эти исследовательские шаги какие-либо последствия для современных проблем этики в науке, поскольку мне меньше всего хотелось бы делать специально-научный доклад об облике немецкого профессора в двадцатом столетии[3], для чего историк церкви вряд ли пригоден, – а, скорее, задать новый ракурс рассмотрения национал-социалистского прошлого немецких университетов. Новым в подобном обращении с историей немецких университетов при национал-социализме могло бы быть то, что я как представитель поколения нынешних сорокалетних не должен прибегать к аргументам – таким, как, к примеру, Конрад Мейер – подсудимый на Нюрнбергском процессе, т.е. как непосредственный участник событий, который пытается затушевать осуществлявшееся им самим втягивание науки в преступную систему[4], или таким, как в 1990-е годы некоторые немецкие историки, которые в спорах о прошлом своих учителей были вынуждены прибегать к причудливым стратегиям извинения, – и всё это для того, чтобы в той или иной форме объяснить аморальность моих собственных учителей. Моему поколению в силу той благотворной дистанции к этим событиям, которая выпала нам просто как подарок судьбы, могло бы удаться трезвое историческое исследование, которое одновременно стремится к историзации (не в плохом смысле этого слова) того, что, как и прежде, нас непосредственно касается и обязывает.

1

Но вначале еще раз обратимся к различным документам, которые объединены под общим названием «Генеральный план “Ост”». Данные проекты радикальной «германизации» захваченных восточных областей путем изгнания или порабощения населения Восточной Европы, а также путем новой широкомасштабной немецкой колонизации «Востока» в их различных редакциях[5] создавались разными людьми и разными службами, как это показала Изабель Хайнеман[6]. На первый взгляд, они появляются как-то сами собой и в своих различных редакциях производят впечатление несколько хаотичного результата довольно запутанного процесса планирования и выглядят прекрасным примером известного национал-социалистского управленческого хаоса. Первая ступень часто обозначаемого сегодня этим термином наброска программы по радикальному переустройству Восточной Европы называлась совсем просто – «Основные положения планирования по переустройству восточных областей» – и принадлежала перу Конрада Мейера (1900 – 1973), с 1934/35 уч. г. ординарного профессора аграрного дела и аграрной политики в Берлине, директора одноименного института, руководителя отдела общей биологии, земельного строительства, лесоводства и ветеринарии в прусском и имперском министерстве по делам культов, временно исполняющего обязанности вице-президента Немецкого научно-исследовательского сообщества, с 1939 года члена Прусской академии наук и начальника штаба главного управления при рейхскомиссариате по укреплению германской государственности. Текст начала 1940 года охватывает уже двадцать одну машинописную страницу вместе с эскизами карт[7]. Следующий, уже определенно обозначенный как «Генеральный план “Ост”», но сегодня утерянный проект по радикальной колонизации Средней и Восточной Европы и по поголовному изгнанию местного населения Мейер представил Генриху Гиммлеру 15 июля 1941 года вместе с сопроводительным письмом, заголовок которого Мейер визирует как штандартенфюрер СС[8]. По причине меняющейся военной и политической обстановки не нужно было больше ограничиваться территорией Западной Польши, теперь можно было принять во внимание уже завоеванные и еще подлежащие захвату области Советского Союза. Изабель Хайнеман поэтому справедливо говорит о «коренных сдвигах» в планировании. Наряду с группой Конрада Мейера, «Генеральный план “Ост”» разрабатывали также служащие группы III В «Народность и народное здоровье» главного управления имперской безопасности под руководством штандартенфюрера СС и врача Ханса Элиха (1901 – 1991) – этот проект нам, правда, доступен лишь в виде подробных и в высшей степени критических комментариев к нему, которые Эрхард Ветцель из управления расовой политики НСДАП и имперского министерства по делам оккупированных территорий изложил 27 апреля 1942 года[9] – юрист Ветцель сомневался, есть ли вообще у большинства немцев достаточный «переселенческий стимул» для поселения на Востоке, поскольку они «рассматривают восточные области из-за их широких равнин как слишком однообразные и удручающие или считают их слишком холодными и примитивными», он педантично перечислял ошибки в расчетах, допущенные при работе на планом, и давал рекомендации о том, как можно было бы сократить уровень рождаемости у русских[10]. Тогда руководимый Мейером Институт агарного дела и аграрной политики Берлинского университета им. Фридриха-Вильгельма 28 мая 1942 года переслал Гиммлеру шестидесятичетырехстраничную разработку под заголовком «Генеральный план “Ост”. Правовые, экономические и территориальные основы восточного строительства», по основным направлениям совпадающую с более ранними проектами так называемого генерального плана «Ост», однако радиус планируемого заселения сделался еще шире: целью было объявлено превращение захваченных восточных территорий «в течение кратчайшего срока … в полноценные регионы Рейха». В качестве первой предпосылки для этого рассматривалось «сельское поселение и создание здорового крестьянства»; кроме того, предусматривалось на основе монополии рейха на землю введение такой меры, как создание «дворов лена» («Lehenshöfen»), наделение которыми должно было осуществляться на основе ежегодно вносимых взносов по погашению ссуд, размер которых ориентировался бы, в числе прочего, на количество детей в семье (целью была «семья с четырьмя детьми»)[11]. И, наконец, в декабре 1942 года Гиммлеру была представлена вышедшая из-под пера Мейера, украшенная таблицами и картами и обозначенная теперь как «Генеральный план поселения» проектная записка[12]; те ступени планирования, которые включали теперь и территории в Западной и Южной Европе, никогда не были доработаны, и во второй половине 1943 года работа над ними была, скорее всего, официально остановлена. Почему я говорил о том, что эти экспертизы, проекты и планы «появляются как-то сами собой»? Все они наполнены статистикой и числовыми данными, статистическими сведениями о различных группах населения, их социальной структуре, о величине и оснащении планируемых сельскохозяйственных предприятий и о предусмотренном гигантском движении переселения, а также о целевых установках на «эвакуацию» (как намеренно упрощенно это именуется) евреев и славян, но все эти тексты сильно расходятся в деталях – один польский историк эти различные этапы и наброски плана охарактеризовал как «гигантскую калькуляцию издержек»[13]. Различные, отличающиеся друг от друга разработки лишь на первый взгляд кажутся безобидными; в действительности в них идет речь о депортации и, как предполагается, тем самым также об уничтожении от 30 до 40 миллионов человек – так называемых «расово нежелательных», чтобы тем самым сделать возможным заселение этих территорий несколькими миллионами немцев, голландцев и норвежцев, предназначенных к занятию сельским хозяйством, а также – об униженном положении в продолжении всей жизни 14 миллионов славян, которые должны были служить новому «германскому» населению современными рабами[14]. Здесь, кажется, само собой напрашивается сравнение с геноцидом еврейского народа, однако оно было бы некорректно ввиду больших различий. Назову лишь самые важные: к «устранению» евреев приступили сразу же, в то время как выселение нееврейского, славянского населения Восточной Европы началось лишь местами – его планировали провести в течение двадцати – тридцати лет после победоносного окончания войны, и из-за военного положения оно было реализовано лишь частично. Несколько лет назад Бруно Вассер исследовал предпринятые с 1942 года в Варшаве и юго-восточной части Генерал-губернаторства образцово-показательные выселения польского населения в накопительные лагеря и так называемое «замещение населения» новыми поселенцами, например, из Прибалтики[15].

Позволяет ли преимущественно сухой, технический язык текстов, относящихся к так называемому «Генеральному плану “Ост”», сделать какие-либо выводы о мотивах их авторов? Я думаю, что на наш вопрос о причинах скатывания в аморальность мы только тогда сможем ответить, когда обратимся к Конраду Мейеру, основному автору этих текстов, отвлекшись от других ученых, которые помогали ему.

2

Упомянутый Конрад Мейер, главный инициатор планов по так называемой «германизации Востока» и автор многих собранных под этим ключевым названием текстов, был с 1934 года ординарным профессором земледелия и земельной политики Берлинского университета им. Фридриха Вильгельма. Вот почему президент учреждения, с 1949 года названного в честь братьев фон Гумбольдт, обратился по случаю открытия выставки «Генеральный план Ост» к этой развитой Мейером особой форме инфицированной национал-социализмом науки. Не будучи ни летописцем, ни агрономом, я хотел бы сегодня вечером, как уже было сказано, попытаться по крайней мере частично ответить на вопрос, почему ученые Берлинского университета, подобные Мейеру, докатились со своими исследованиями в рамках планирования «Генерального плана Ост» до полной аморальности – причем как блестящие исследователи, так и в высшей степени посредственные, слабые специалисты в своей области.

Я говорю о «скатывании в аморальность» у Мейера, так как уже радикальность, с которой проводилось изгнание коренного населения, онемечивание оставшейся части и дальнейшее порабощение других, ставшее просто условием всего планирования, можно назвать не иначе, как только аморальной, также как предложенные мероприятия сами по себе уже аморальны – и мне не кажется, кстати, такая характеристика «вульгарным морализированием», которого историку, конечно же, надо остерегаться[16]. То, как Мейер и другие ученые предлагали обойтись с побежденными соседними народами, потрясает и напоминает прежде всего своей абсолютной трезвостью и техничностью языка, который применялся в текстах Гиммлера, опять же тексты по «окончательному решению еврейского вопроса», а точнее – соответствующие бюрократические формулировки протокола Ванзейской конференции от 20 января 1942 года; беспощадное уничтожение людей, прикрытое канцеляритами немецкого языка. В первых разработанных Мейером положениях по планированию начала 1940 г. говорилось, «что все еврейское население этих областей ... уже эвакуировано или в течение этой зимы покинет территорию»[17], в протоколе Ванзейской конференции в пункте III говорилось об «эвакуации евреев на Восток»; далее следовала длинная таблица с указанием численности населения и его профессионального состава[18]. Во внутреннем кругу ответственные [за эти действия] выражались более определенно, чем ученые в своих докладных записках и текстах по планированию. По основополагающим и принципиальным задачам Гитлер постоянно высказывался за радикальную трансформацию захваченных восточных областей, как, например, 17 октября 1941 г.:

«Эта область должна утратить вид азиатской степи, она должна быть европеизирована! Для этого мы прокладываем сейчас транспортные пути к южной оконечности Крыма, на Кавказ, на эти транспортные артерии будут нанизаны, как на нитки жемчуга, немецкие города, вокруг которых расположатся немецкие поселения. Два, три миллиона человек, которые для этого требуются, найдутся быстрее, чем мы думаем; мы возьмем их из Германии, из скандинавских стран, из стран Запада и Америки. Я до этого, пожалуй, не доживу, но через двадцать лет эта область будет насчитывать уже 20 миллионов человек. Через триста лет это будет цветущим парковым ландшафтом необычайной красоты!

Местные жители! Мы начнем с того, что их просеем. Деструктивных евреев мы выставим вон окончательно. ... Нас не должны мучить никакие угрызения совести. Нам не нужно вживаться в роль няни, у нас нет вообще никаких обязательств по отношению к этим людям. ... Есть только одна задача: произвести германизацию через привлечение [на восточные территории. – Ред.] немцев, а на местное население смотреть как на индейцев»[19].

Тексты Мейера, напротив, как я сказал вначале, более скромные – Изабель Хайнеман говорит об «асептической трезвости». «Уничтожение», «искоренение» или «особое обращение» не встречаются в различных вариантах экспертиз и планов, собранных вместе под заголовком «Генеральный план “Ост”», – в противоположность протоколу Ванзейской конференции, где говорится всё же о «чистке», «окончательном решении». Именно эта асептическая трезвость позволила, впрочем, Мейеру после войны оспорить любую связь его планов с национал-социалистской политикой геноцида и представить их в виде чисто теоретических размышлений, рассчитанных на послевоенное время[20]. Для того, чтобы ответить на вопрос, почему Мейер с точки зрения главных допущений в своих исследованиях скатился в такую глубокую аморальность, стоит подробнее рассмотреть его многостороннюю и многофункциональную деятельность после 1933 года в качестве ученого, а также специфическую структуру его мышления. Был ли он показательным примером «нового типа технократического, прагматичного (zweckrationalen) ученого»[21]? Или просто представителем особого поколения, испытавшего шок от Версальского договора, пережившего экономическую депрессию и мнимый подъем 1933 года[22]? Или в большей степени налицо некая структурная аморальность, которую Ханной Арендт впервые объяснила (это выражение впервые введено в научный оборот именно Арендт) в книге об Адольфе Эйхмане[23] как следствие «неспособности мыслить», как «бездумность»? Ханна Арендт, как известно, говорила также хорошо знакомыми, как и неправильно понятыми словами о «банальности зла», поскольку после иерусалимского процесса у нее создалось впечатление, что Эйхману недоставало основания для различения добра и зла, а тем самым также и сознания аморальности своих поступков[24].

Но, насколько я вижу, ни одно из объяснений, предложенных в литературе, в действительности не объясняет, почему Мейер в своих рекомендациях по планированию и в направлениях своих исследований скатился в аморальность. Мне кажется, что для описания, как и для объяснения важны три обстоятельства:

Прежде всего и во-первых, главной и характерной особенностью работы Мейера было то, что в его распоряжении начиная с 1933 года находились всё возрастающие обширные человеческие и финансовые ресурсы, которые ему позволяли, не оглядываясь на обычные препятствия и трудности, проводить исследовательскую политику в больших масштабах и результаты своих исследований претворять в конкретную политику. Соблазн, без лишних забот и без постоянного контроля исследовать то, что всегда хотелось исследовать, существует, вероятно, для исследователей всех времен и любых (политических. – Ред.) систем. К тому же надо помнить, что Гитлер, когда обращал свой взгляд на немецкого профессора, с презрением отзывался об «ординарных птичьих мозгах научной, … в высшей степени образованной немецкой чернильной души», и за ним в этом следовали многие соратники по партии[25]. Поэтому для Мейера увеличение денежных средств, ресурсов и научно-политической ответственности означало одновременно отнюдь не несущественное упрочение его позиции в не очень-то уважаемой в новом государстве должности преподавателя высшей школы. Мейер понимал себя целиком в соответствии с идеалами национал-социалистских преподавателей высшей школы не как чисто кабинетного ученого, но считал себя обязанным следовать идеалу «деятельной, политически значимой науки», с «тягой к возможно более общим, всеохватывающим проектам»[26]. В своей вступительной речи на заседании Прусской академии наук Мейер говорил о том, что «жизненное взаимодействие всех научных дисциплин» нигде не может так совершенно раскрыться, как в сельском хозяйстве[27]. Что такая великодушная поддержка его собственного, таким образом замысленного исследования по планированию, такое продвижение на всевозможные должности и посты в тоталитарной системе скрывает в себе особый соблазнительный потенциал и едва ли требует подробных комментариев – то же, к примеру, можно свидетельствовать о жизненном пути отцов современной социальной истории в университетах Познани и Кёнигсберга. Я лишь весьма поздно заметил, что также склоняюсь к мнению – количество источников тут не так уж велико, – что Мейера постольку было так легко соблазнить, поскольку он охотно жил на довольно широкую ногу. В его личном деле находится один довольно объемный документ, из которого явствует, что берлинский профессор в 1937 году за довольно крупный аванс в 2000 рейхсмарок приобретает «лимузин-кабриолет» мощностью 36 л.с. общей стоимостью 3256,10 рейхсмарок и погашает кредит ежемесячными взносами по 50 марок[28]; на этом «принадлежащем ему по службе 6-ти цилиндровом Опеле» профессор отправляется тотчас же в командировку, целью поездки является посещение «бедствующих сельскохозяйственных зон Южной и Средней Германии»[29]. Для подробной биографии Мейера, которая бы смогла точнее проследить путь, который избрал сын деревенского кантора евангелической церкви к «верующим в бога» без членства в церкви, здесь недостает времени, не хватает, вероятно, и источников. Тем не менее, сохранилось достаточно материалов для того, чтобы к первому пункту добавить еще два других.

Во-вторых, нужно четко уяснить, что менталитет Конрада Мейера сформировался под сильным влиянием традиционалистской концепции «здорового крестьянского сословия», которую он сформулировал в двадцатые годы в условиях тяжелого экономического кризиса сельского хозяйства в качестве альтернативной модели для аграрного сектора и постоянно развивал. Берлинский профессор всегда придавал большое значение своему происхождению «из крестьянского сословия» Нижней Саксонии, где его отец владел небольшим крестьянским хозяйством. Он сам перед учебой в Гёттингене полтора года проработал в крестьянском хозяйстве, а после сдачи экзаменов также какое-то время на практике занимался сельским хозяйством[30]. Очевидно, Мейер увидел в национал-социализме союзника для восстановления того, что он называл «здоровым крестьянством», путь к тому, чтобы остановить упадок сельского хозяйства в современном промышленном обществе – во всяком случае он соответствующим образом высказывается в уже упомянутой вступительной речи на заседании Прусской академии наук и выводит отсюда также перемещение центра своих исследовательских интересов с проблем селекции растений на аграрно-научные исследования и основополагающие проблемы[31]. К сожалению, как уверил меня один берлинский коллега, еще не существует научных исторических работ, которые бы обсуждали реакцию агрономической науки на глубокий кризис сельского хозяйства в двадцатых и начале тридцатых годов и позволяли ввести эту точку зрения в исторический контекст; о том, какие глубокие последствия оказал кризис сельского хозяйства на людей и социальные общности, пока можно лучше всего прочесть в романе Ханса Фаллады «Крестьяне, бонзы и бомбы» (1931), который Курт Тухольский в одной из своих рецензий назвал «политическим учебником германской фауны, лучше которого нельзя себе пожелать»[32]. Мейер сделал перед лицом кризиса модернизации немецкого сельского хозяйства фатальный вывод, а именно – поворот вспять к традиционному порядку, в котором крестьянство как государственное сословие охраняется от последствий модернизации, – об этом в особенности свидетельствует торжественная речь, которую было разрешено произнести избранному на год раньше срока в обход всяких правил новому члену Прусской академии наук в день рождения Лейбница в 1940 г., и в которой он высказался против разрушения метафизического порядка западным Просвещением и англосаксонским рационализмом[33]. Требуемое берлинским профессором в соответствии с национал-социалистской идеологией возвращение индивидов в «народную общность», горожанина, лишенного корней, – к «земле» должно было бы повернуть вспять модернизацию и диффузию традиционных структур конца Нового времени и одновременно лишний раз свидетельствовало о структурно-консервативных элементах национал-социалистской идеологии[34]. Как можно было иначе думать в подобной кризисной ситуации и какие перспективы для сельского хозяйства в больших масштабах были еще возможны, показывает диссертация по народному хозяйству, которую представила в Базеле в 1935 году графиня Марион Дёнхофф и опубликовала в 1936 году в Кёнигсберге. В предисловии автор разъясняет, что речь у нее идет о приспособлении восточно-прусского крупного землевладения к «современным аграрным формам хозяйствования» и о проверке «теорий все еще догматизированной науки»[35]; во вступительном разделе она трезво описывает восточную колонизацию под знаменами немецкого Ордена и говорит о лишении прав крестьян, а также о социальном расслоении[36]. Мейер, напротив, в речи на дне рождения Лейбница в 1940 году выступает против рыночного хозяйства, сле дствием которого стал бы «распад старого порядка землепользования»[37]. Естественно, что и данное противопоставление Мейера и графини Дёнхофф можно развить еще гораздо подробнее, но я хотел бы перейти к третьему и заключительному пункту.

Наконец, в-третьих, нельзя упустить из поля зрения то, насколько сильно Мейер через специфически профессиональную область сельского хозяйства был связан с национал-социалистской идеологией и сделал ее основой для исследований по планированию; только его знакомством с прусским и имперским министром Бернхардом Рустом, которого Мейер знал еще в бытность свою ассистентом и доцентом в Гёттингене, нельзя объяснить его головокружительную карьеру. В короткой статье под заголовком «Работа по созданию поселений на немецком Востоке», которую Мейер написал в 1941 г. для газеты национал-социалистского немецкого Союза студентов, говорится:

«Мы поэтому сознательно отворачиваемся от половинчатых решений прежних времен и признаем себя ясно и недвусмысленно сторонниками тотального национал-социалистского нового порядка. Это желание охватывает как целенаправленную, определенную в соответствии с народностью стратегию поселений, так и по-новому оформленную и поэтому революционно воздействующую демографическую, экономическую, культурную и социальную политику. В новых областях империи впервые наша национал-социалистская воля (Wollen) должен найти свое окончательное воплощение в национал-социалистском действии (Tat)! Решение восточного вопроса станет – больше чем все другие задачи – окончательным воплощением национал-социалистской силы преобразования, и значит национал-социалистской идеи вообще»[38].

Ключевыми моментами соответствующего национал-социалистского ре­гионального планирования Мейер называет политическое и экономическое уравнивание сельского хозяйства с «индустриальным и ремесленным сектором народного хозяйства», он хочет убить «в зародыше болезнетворный возбудитель бегства из деревни». Речь у него решительно не о повторении восточной колонизации эпохи Средневековья или начала Нового времени, – например, Восточной Пруссии:

«Цель планомерной стратегии поселения должна состоять в том, чтобы в обширном преобразовании вплоть до мелочей полностью онемечить регион. Кто сегодня еще питает иллюзию, что можно будет сменить только тонкий господствующий слой крупных землевладельцев польского народа, для того, чтобы тем самым достичь онемечивания, тот ничему не научился ни из истории Востока, ни из ужасных переживаний этнических немцев осенью 1939 г. Сегодня мы должны понимать, что Восток сразу и навсегда действительно останется немецким, когда из покрытого немецким поселениями пространства будет окончательно удалена вся чужая кровь, которая когда-либо могла бы испортить однородную сплоченность приграничной немецкой народности. Прежде всего в самом начале процесса онемечивания нужно будет обратить внимание на то, что это однозначное урегулирование положения народности должно быть окончательно проведено как можно скорее в сельском секторе»[39].

Даже если Мейер опубликовал эти предложения в органе партийного подразделения, тем не менее они дают ясно понять, что берлинский профессор хотел вполне сознательно содействовать национал-социалистской политике борьбы за «жизненное пространство». Изабель Хайнеман указала недавно еще на два других программных высказывания: на заседании в честь дня рождения Лейбница в Прусской академии наук в 1940 году и перед обществом кайзера Вильгельма в доме Харнака (Берлин-Далем)[40]; я хотел бы процитировать отрывок из представления Прусской академии наук о выборе Мейера (дополнительные выборы последовали 2 марта 1939 г. при сорока восьми белых шарах и двух черных; итоги голосования были подтверждены 6 марта, впрочем, вместе с Адольфом Бутенандтом): кандидатура Мейера была предложена для приема в Академию, поскольку по «наиболее общим вопросам сельского хозяйства...» он связывает «благоприятное распределение и устройство территорий и регионов в отдельных немецких областях в соответствии с их климатическими и экологическими условиями..., оригинальное и научное исследование с политическим приложением своих результатов». «Мы осознанно предлагаем кандидатуру Конрада Мейера не только как представителя отдельной отрасли, но прежде всего как человека, который сегодня превосходным образом намечает большие перспективы в развитии сельскохозяйственных исследований и лучше других видит практическое приложение науки»[41]. Пленум Академии выразился еще яснее и сформулировал в качестве критериев для приема в Академию Бутенандта и Мейера следующие: избирающийся «должен ... предложить гарантию того, что он подчиняет себя сегодняшнему времени и действует в соответствии с [национал-социалистским] движением»[42]. Подводя итоги, можно сказать, что, по меньшей мере, Мейеру – также как и всему составу профессоров Берлинского университета им. Фридриха Вильгельма, и в их числе историку церкви Эриху Зеебергу[43], – не была близка общая традиция политической воздержанности немецкой профессуры, досадное побочное следствие постулата о свободе науки как ценности, – «свободными от политики» ни Конрада Мейера, ни Эриха Зееберга, конечно, назвать нельзя, в их заведомо политическом поведении лежали с определенностью и главные причины безнравственности их исследований, как, например, в исследованиях по планированию. Достойно внимания сообщение командира отделения высшей школы Национал-социалистского Немецкого Студенческого союза в июле 1935 года в министерство по делам науки о том, что лекции Мейера «посещаются только небольшим количеством студентов», «а именно только теми товарищами, которых нужно назвать энергичными борцами за новое государство». Другие, как выражается жалобщик, «либеральничающие студенты» посещают лекции «либеральничающих профессоров»[44].

В третьем и последнем разделе, мы попытаемся поразмыслить о некоторых следствиях для дня сегодняшнего. Вы, уважаемые дамы и господа, вероятно, не будете сильно удивлены, что здесь теперь слово возьмет теолог Маркшис.

3

Размышление, о том, что поучительного можно извлечь для современности из катастроф немецкой науки – таких, как работа над так называемым «Генеральным планом “Ост”», – или, говоря несколько шире, из скатывания немецкого университета в аморальность, может быстро привести к наивным сравнениям или вульгарному морализированию. Я лично не верю, что для сложно нюансированных современных дебатах о научной этике – назовем хотя бы волнующий вопрос о границах исследования стволовых клеток или дебатируемое сегодня дополнение к закону о генных технологиях – тщательный анализ аморального исследования, такого, как планирование, проводимое в немецких университетах после 1933 года, смог бы дать для сегодняшнего дня однозначные результаты. С другой стороны, я думаю, что можно сделать гораздо больше выводов для современности, чем те, о которых упомянул Хуберт Маркл пять лет назад в своей большой речи на симпозиуме «Биологические науки и эксперименты на человеке в Институтах им. кайзера Вильгельма – связь после Освенцима»[45]. Для того, чтобы знать, что «любая наука должна придерживаться этических норм», что определения известного Нюрнбергского Кодекса от 1947 года[46] должны оставаться незыблемыми, а опыты на человеке без согласия пациента нарушают его неотъемлемые права и человеческое достоинство, что мы в конечном счете должны признать историческую ответственность, и в первую очередь вину ученых, которые были заняты в вышеназванных учреждениях, нам не нужны ни большие исторические усилия, ни выставки, ни симпозиумы. Мне кажется, что тщательный анализ мотивов ученых немецких университетов, которые своими исследованиями по планированию скатились в полную аморальность, приводят, по меньшей мере, к трем конкретным моментам, которые имеют значение для современности.

Во-первых, анализ таких личностей как Конрад Мейер или Эрих Зееберг, показывает, что в научной системе легко соблазнить в особенности одаренных ученых[47]. Кто вдруг получает всю полноту власти или избыток денежных средств и вдруг может делать все, что он хотел делать всегда, отбрасывает при определенных обстоятельствах все сомнения за борт, которые могли бы оградить его от плохой науки или от скатывания в аморальные исследования и планирования. Я твердо убежден в том, что у большинства людей по причине естественной этической интуиции всегда есть сомнения, ограждающие их от аморальных исследований и планов, – уже Аристотель в Никомаховой этике в рамках дианоэтических добродетелей описал phronesis как способность распознавать полезное человеку в противоположность techne как способности распознать то, что может быть произведено[48]. Этическая интуиция говорит нам: ничего в этом роде делать с людьми нельзя. И тот, кто так думает, рассуждает на основе присущей знанию (нравственной. – Перев.) ориентации, которую мы получаем из жизненной осмотрительности и с которой соотносимся, и потому она не может быть уничтожена или обманута, например, тем же соблазном[49]. Мне кажется, что из исторического анализа положения немецких университетов при национал-социализме следует поэтому первый важный вывод, что мы поддерживаем эту важную этическую интуицию жизненного мира и таким образом делаемся, по меньшей мере, более стойкими к соблазну, если уж перед ним нет никакой окончательной защиты. Полной противоположностью заботы об этической интуиции жизненного мира является, однако, замалчивание этой основополагающей ориентации знания, умаление ее значения в мнимой традиции, идущей якобы от Декарта, в пользу некой научной, якобы объективной этики[50] или, полностью следуя конструктивистской манере, ее полное забвение, как будто речь идет об этой интуиции как о простом продукте, в конечном счете, любой культуры или любого общества, – учитывая опыт прошлого столетия, к этому ни в коем случае нельзя склоняться.

Во-вторых, мне кажется, что ввиду особого значения, которое имела для Конрада Мейера чрезвычайно консервативная форма некой теории крестьянства, приведшая его к аморальным исследованиям по планированию, было бы разумным обсудить особую склонность отдельных дисциплин – а также, наверное, и представителей определенных дисциплин – к обольщению. Сформулируем этот тезис наоборот: трансдисциплинарное учение о типах в научной этике настолько смутно, как и в целом концепция трансдисциплинарности в той форме, как ее определил Юрген Миттельштрасс[51]. Нужно быть глубоко благодарным Научному совету (при правительстве ФРГ. – Перев.) за то, что он в своем заключении (от 27 января 2006 г. – Ред.) о гуманитарных науках вновь подчеркнул значение дисциплинарности и дисциплинарных стандартов[52]; теперь должен быть открыт путь к тому, чтобы имея в руках дисциплинарные стандарты, предметно обсуждать неизведанные пучины и бездны той или иной дисциплины. Если попытаться вывести общие следствия из бегства ученого-агронома Мейера от тех изменений, которое индустриальное общество вызвало в сельском хозяйстве, то надо было бы, наверное, спросить и о специфическом отношении определенных дисциплин к современности, их достижениям и издержкам – в моей собственной предметной области, евангелической теологии, присутствуют еще и сегодня обе эти тенденции: резко эмоциональное отрицание всего периода современности, также как ее эмфатическое и абсолютно некритическое принятие. Как показывает речь Папы Римского в Регенсбурге[53], определенные отношения той или иной дисциплины к современности касаются не только самой дисциплины, например, только теологии, но затрагивают гораздо более широкий круг вопросов. Я предпочитаю перейти к третьему и последнему пункту.

Третье и для меня наиболее важное обстоятельство – это недостаточная сопротивляемость немецкой университетской науки по отношению к идеологии в двадцатом столетии. Мейер или Зееберг являются лишь примерами того, как определенная начальная научная близость к отдельным элементам национал-социалистской идеологии вела к тому, что была перенята вся идеологическая система в целом. Быть бдительным по отношению к такого рода идеологизациям, кажется мне, – ведь многие из тех, кто, претерпев многое, пережили аморальные исследования по части планирования, проводимого в рамках национал-социалистской или зараженной национал-социализмом науки, давно умерли, – является единственным обязательством немецких университетов, единственным уроком из этого горького прошлого. Просить извинения имеет смысл в принципе только тогда, когда еще живы жертвы этих событий. В упомянутой выше речи на Берлинском симпозиуме в 2001 году Хуберт Маркл не только признал историческую ответственность общества им. Макса Планка за аморальные исследования Общества им. кайзера Вильгельма, но и от имени преступников сформулировал перед лицом жертв волнующую просьбу о прощении[54]. Эта просьба весьма примечательна, так как она указывает дорогу будущим поколениям, которая приемлема даже тогда, когда большинства жертв уже нет в живых. Маркл так заканчивает свою речь: «Самый честнейшим извинением является поэтому признание вины, для ученого это должно стать, наверное, самым приемлемым видом извинения. Просить о прощении может в принципе только лишь преступник. Тем не менее, я искренне прошу Вас – жертв, оставшихся в живых, – о прощении за тех, кто … сам упустил возможность это признать». Мне кажется, глубокоуважаемые дамы и господа, что самым лучшим способом быть сегодня бдительным по отношению к идеологизации науки, является возможно более точный анализ исторических процессов и честное признание собственной вины. В особенности Берлинский университет им. А. и В. фон Гумбольт еще далеко не в полном объеме предпринял как исторический анализ, так и признал собственную вину, как это показывает Рюдигер фон Брух в докладе, опубликованном в специальном сборнике[55]. До 1989 года мой университет полагал, что посредством «антифашистско-демократического обновления» он подвел под прошлым итоговую черту[56]. Мне кажется, однако, прямо-таки наоборот, что мы посредством точного анализа нашего горького прошлого лишь более отчетливо узнаем нашу берлинскую Alma Mater, что подобная итоговая черта просто не может быть дана, ее даже нельзя провести, поскольку посредством такого анализа мы узнаем также, что опасность скатывания ученых в аморальные исследования существует не только в тоталитарной системе. Властью и деньгами можно соблазнить нас всех, отдельные дисциплины особенно этому подвержены вплоть до сегодняшнего дня, да и с сопротивляемостью идеологии в немецкой университетской науке даже после 1945 года не всегда дело обстояло лучшим образом: в вестибюле моего университета золотыми буквами на красном мраморе приведено изречение одного бывшего студента, который требует изменить мир прежде, чем понять его[57]. Этому по сути своей для университета постыдно безрассудному лозунгу[58] следовали в двадцатом столетии в разных (политических. – Ред.) системах как на Востоке, так и на Западе слишком многие. В их числе и ученый Конрад Мейер, который полагал, что структурный кризис сельского хозяйства конца Нового времени можно разрешить агрессивной реактивацией старой немецкой восточной колонизации. Важный вклад немецкого университета мог бы заключаться в тематизации подобных обстоятельств как нашей вины, обращая при этом внимание на исправление безрассудных лозунгов: «Дело как раз в том, чтобы понимать».

По этой теме читайте также:

Примечания: