Окраина Чикаго, населенная преимущественно черными. Он живет с женой и пятилетним сыном, чьи рисунки, выведенные пальцем, украшают стену в их домике на одну семью.
Он электросварщик и работает в третью смену рядом с Филом Столлингсом. Кроме того, он учится в Рузвельтовском университете, специализируясь по управлению промышленностью. «Будь я белым, я бы нашел себе другую работу, не такую занудную. Сколько кругом белых без образования, а они и получают больше, и работа у них интереснее. Утром трещит будильник, и я иду на занятия. Потом возвращаюсь домой, снимаю рубашку и галстук, убираю папку, надеваю соответствующий костюм (смеется), иду к Форду и провожу там ночь...» (Смеется.)
Разговариваем мы с ним под вечер в воскресенье, и он иногда поворачивается к телевизору — передают бейсбол, но звук почти отключен. Говорит он с легкой усмешкой, иногда обрывая фразу на полуслове.
— Что угодно, только не завод. Когда работаешь на конвейере, свободного времени почти не остается. Его ценишь и бережешь. Мне не всегда удается выбрать минуту, чтобы побыть с женой и сыном. Я ведь и отец, и студент, рабочий на сборочном конвейере. Хуже не придумаешь. В нашей смене обеденный перерыв начинается в половине восьмого. Часто я просто сижу и читаю. А иногда выхожу на улицу, подальше от... Не знаю, слышали ли вы о загрязнении воздуха на промышленных предприятиях. Это страшно. А там, где работаю я, еще искры и дым. А вентиляторы гонят дым прямо на нас. Если включать их на полную мощность, все вокруг затянет дымом.
В нашем цехе не электрокары, а мототележки, которые работают на бензине — чистейшее безобразие. Во время обеденного перерыва я редко остаюсь в цеху. Чаще я выхожу на улицу глотнуть свежего воздуха. Чем дальше ты работаешь от входных дверей, тем тяжелее. Духоту прямо хоть ножом режь, особенно если температура за тридцать. Да еще выхлопные газы. Сущий ад.
Форд старается сокращать непроизводственные расходы. Если бы мне приходилось делать два-три шага, чтобы взять какую-нибудь запасную деталь, это отнимало бы время от работы. А потому Форд все заранее организует. Если тебе что-то понадобилось, тут же подкатывает мототележка и обдает тебя выхлопными газами. Но уж зато ты работаешь без передышки. Что называется, прикован к своему рабочему месту. (Смеется.) И стоишь, и бегаешь, не сходя с места. (Смеется.)
У нас сорок восемь минут перерыва — тридцать минут утром, а вечером еще восемнадцать. Сначала идешь в умывальную. (Смеется.) Подымаешься на третий этаж. Потом спускаешься, идешь на другой конец завода и опять подымаешься на третий этаж, чтобы чего-нибудь съесть. Когда стоишь у конвейера, отойти нельзя. Так что стараешься приспосабливать свои естественные потребности... (Смеется.) Новичкам это тяжело. Да я и сам еще не привык. Хотя я тут с шестьдесят восьмого года.
Моя деталь попадает ко мне без грима. Еще не окрашенной. Автомобиль в своем первозданном виде. Конвейер... Мистеру Форду приписывается честь этого маленького изобретения... (Смеется.) Передышки нет, конвейер все время движется. Это ведь совсем не то, что... Скажем, отнесешь что-то, положишь и идешь обратно — а пока идешь с пустыми руками, это уже отдых. Форд придумал кое-что получше. (Смеется.) Прямо-таки лозунг: они придумали кое-что получше. Придумали, как выжать из твоего измученного тела полные восемь часов работы.
Можно год проработать рядом с человеком и не узнать, как его зовут. Времени на разговоры нет. Да и не слышно ничего. (Смеется.) Разве что завопишь ему прямо в ухо. А кругом толкутся плюгавые человечки в белых рубашках и, если заметят, что ты губами шевелишь, сразу скажут: «Этому парню надо подбавить работы». Времени на разговоры не положено.
Люди, которые побывали в тюрьме, говорят, что даже там меньше надрывались. Они говорят: «В тюрьме все-таки полегче». (Смеется.) Я вот так и считаю, что отбываю срок, пока не закончу колледж. Ну, значит, мне еще остается шесть месяцев тюрьмы. А тогда я займусь чем-нибудь другим, хотя получать буду, наверное, меньше.
Если б все зависело только от этих безграмотных мастеров, так завод ни одной машины не выпустил бы. Но у них есть специалисты по использованию производственного времени. Они постоянно толкутся в цеху со своими малюсенькими камерами. Я их за милю чую. Они по ночам не спят, думают, как бы выжать из нас побольше работы.
Вчера вечером я слышал, как один сказал другому, что мы собрали триста девяносто одну машину. Сколько точек нам положено сварить на одну машину? Есть правительственные инструкции, защищающие потребителя. А мы варим то, что считаем нужным, и ладно. (Смеется.) Мы не всякую спецификацию соблюдаем.
Считается, что контролеры обязаны замечать любые дефекты. А мы знаем, что дефекты эти никто не устраняет. Я тут собрался купить машину — авось этого драндулета хватит на то время, пока я кончу колледж! Мне только посмотреть на машину, и я сразу вижу, сколько в ней недостатков. У вас это не получится, потому что вы не видели, как ее собирали. А я под краской вижу, что там и как. Словно рентгеном просвечиваю. Ее, как говорится, подгримировывают — краска там и всякая ерунда, за которую вы платите лишнее. А мы, если допустим брак, уж обязательно скажем: «А, ладно, всё равно какой-нибудь пижон купит!» (Смеется.)
У каждого есть свое рабочее место. Операцию надо успеть закончить в определенных пределах — обычно дается десять футов, от силы пятнадцать. Если задержишься, то все. Лишняя секунда — и ты уже теснишь соседа. Задержишься, не успеешь, а сосед не может начать операцию, пока ты не кончил. Если ты задержался, начинается цепная реакция по всему конвейеру.
Форд свято верит в специализацию труда, в то, что она повышает производительность. А на самом деле, когда я работаю, я думаю о чем угодно — об экономике, о политике. Чаще всего я про себя повторяю учебный материал. А работать и думать о работе — этого я никак не могу, слишком уж нудная работа. Особенно для тех, кто, вроде меня, учится и кому есть о чем подумать.
Меня часто зло берет, потому что я знаю, что способен работать не только тут. У них есть своя квота черных, и они никаких нарушений не допускают, так что обвинить их в предвзятости невозможно. Я хочу кончить колледж и устроиться на такую должность, где можно заработать.
У меня достаточная квалификация для работы, которая мне нравится, но мне ничего не предлагают. В шестьдесят девятом году они тут дали объявление в газете — требуется младший бухгалтер. А я ведь прослушал курсы по бухгалтерии. Ну, я и подал заявление. Им нужен был человек с математическими способностями, окончивший среднюю школу. А у меня есть аттестат, и я два года изучал бухгалтерию. Меня вызвали к главному бухгалтеру. А он вдруг спрашивает: «Чем, собственно, вас привлекает такая работа?» (Усмехается.)
Завод можно сравнить с Соединенными Штатами в миниатюре. Тут представлены все слои общества, все культуры. Но мастера почти все без исключения белые. И по большей части они из Алабамы, Арканзаса — то есть очень значительный процент белых южан. И они своих убеждений не скрывают. Меня они не трогают, но я видел, как они ведут себя с другими. Ну, конечно, орут на людей. Хотя, правда, не ругаются — это запрещено.
Они на все пойдут, лишь бы поднять производительность. К конвейеру мастеру становиться не положено. Если он встанет, значит, он отбирает работу у члена профсоюза. Профсоюз старается с этим бороться, но они делают то, что хотят. А потом жалуются: «Почему вы не требуете от своих людей, чтобы они выходили на работу каждый день?»
Прогулов много, особенно по понедельникам. Некоторые ну просто не могут каждый день делать такую работу. И приносят липовые справки от врача. А то подучат жену или подружку позвонить: «Малыш сломал ногу!» (Смеется.) «У твоей тещи тетка скончалась, иди скорей домой». Ведь домой отпускают, только если приключится что-то особенное. Ну, ребята и сочиняют кто что может. Особенно по понедельникам. Ведь тогда выходит три свободных дня подряд.
Завод все время набирает новых людей. Текучесть огромная. Вот я пять лет работал у Харвестера — до того, как пошел учиться. Так там есть рабочие со стажем в пятнадцать лет, а то и в двадцать, и в двадцать пять. А здесь встретишь старожила и спросишь: «Ты тут давно?», а он отвечает: «Добрых три года». (Смеется.) Мне двадцать девять лет, так я тут в старичках хожу.
Рабочие автопромышленности становятся все моложе и все чернее. Большинство рабочих постарше куда более... ну, скажем, более консервативны. У них, как правило, стаж, а потому их не ставят на операции вроде моей. Им дают работу полегче. Человеку в годах с моей работой не справиться. Вот год назад поставили такого, так у него три сердечных приступа было и в конце концов его перевели в уборщики. Лет сорок ему, не больше. Да, сорок — а здесь это уже старик.
Я читал, как скверно все было до организации профсоюза. Я постоянно твержу некоторым нашим представителям — не почивайте на лаврах. Надо еще очень много сделать. Как-то ночью один парень стукнулся головой о сварочный аппарат. Он даже на колени упал, а кровь так и хлещет. Ну, я остановил конвейер на секунду и побежал к нему, чтобы помочь. А мастер опять включил конвейер и чуть не наступил на этого парня. Ни о чем другом не думают. Даже «скорую помощь» не вызвали. Он сам пошел в медпункт — а до него с полмили. Ему на рану шов наложили.
Мастер ничего не сказал. Включил конвейер, и все. Ты для них — пустое место. Вот почему я ненавижу завод. (Смеется.)
Жалобы разбираются в Теплице. И в девяноста девяти случаях компания выходит победительницей. Если у меня какие-нибудь трудности, я иду в Теплицу. А решить могут не в мою пользу. Скажут: «Вот так» — и дело с концом. Я должен отпроситься с работы и изложить свои претензии письменно. И рассматривать их будут через три недели, или через три месяца, или через три года, а потом заявят: «Тогда, в семьдесят первом году, вы были правы». Если профсоюз не поддержит активно твою жалобу, ты оказываешься в полной власти компании.
Тут из-за меня вышло столкновение, стихийная забастовка. Этот мастер... по-моему, все дело просто в зависти. Им ведь не нравится... понимаете, я каждый день посещаю колледж. Приношу с собой книги и читаю в обеденный перерыв. А они обязательно подойдут и посмотрят, что я читаю. Я редко не выхожу на работу и работаю хорошо. Но этот тип меня допекает всякими мелочами. Ну, и перегнул палку.
Я собирался уйти на перерыв. По инструкции полагается все время носить защитные очки. Но за этим особенно не следят. Я снял очки, чтобы вытереть лоб. Он говорит: «Сейчас же надеть очки!» Пустяк, конечно, но ведь все время так. Все время к чему-нибудь придирается. Ну, я схватил его и встряхнул немножко. И пошел обедать. Вернулся, а меня ждут. Вроде я уже уволен. Я в эту ночь больше не работал и еще два дня.
Ребятам из моей смены это не понравилось. И они прекратили работу. Я-то уже ушел. Минут двадцать они отказывались работать. А это смелости требует, чтобы так... хорошие ребята. Но мне-то все равно надо отсюда выбираться. (Усмехается, вспомнив что-то.) Как-то ночью карусель развалилась. Мы говорим «карусель», потому что лента движется по кругу. Пришлось им вызвать наладчиков. Явилось их человек шесть — в белых рубашках, при галстуках. Видели бы вы их! Ползают на четвереньках под конвейером, ищут, в чем причина. Его же останавливать нельзя.
Я как-то не могу себе представить, чтобы я... в белой рубашке, в галстуке, с разводным ключом в руке и весь в смазке — хорошенькое положеньице. Очень было смешно. А те, кто всю жизнь на ферме прожили, говорят: «До чего тут здорово. Повезло мне!»
— Фил Столлингс сказал, что его цель — стать подменщиком. Работа разнообразнее.
— Ну и цель, ничего не скажешь! Разницы ровно столько, сколько между тем, кто могилу копает, и тем, кто в нее гроб опускает. На здоровье! (Смеется.) Нет, у меня цель повыше, чем у Фила.
В этой работе ни для чего человеческого места нет. У меня другие планы. Контора какая-нибудь или банк. Любая работа, где бы люди сами задавали темп.
Ну, а как только я устроюсь — я намерен специализироваться по корпоративному праву,— то это уж будет не работа. Потому что я буду удовольствие получать от того, чем занимаюсь. В том-то и разница между работой и настоящим делом. Работа тут — это для меня не настоящее дело.
