«Увас есть любимая мелодия? Помните вот эту?» Он играет «А годы уходят». В баре довольно людно. Всё как обычно. Отель в деловой части города, вечер только начинается. Когда-то это было излюбленное место встреч здешней элиты, политических деятелей, тянуло сюда и заезжих искателей приключений.
Он пришел сюда в 1952 году. Вспоминает нашего общего знакомого (его уже нет в живых): «С Четом мы и начинали. Первый бар с пианино открылся именно здесь. Теперь-то без пианино не обходится ни один салун, ни одна гостиница». Есть в зале и музыкальный автомат. Когда пианино замолкает, в его грохоте тонет все вокруг.
Он работает пять дней в неделю с пяти тридцати примерно до полуночи. Если народу много, и позже. «Я часами могу играть без передышки. Схлынет волна, тогда и передохну». Его то и дело вызывают к телефону, прерывая нашу беседу.
— Пианино в баре вещь нужная. Создает музыкальный фон для разговоров. Для бизнесменов, обсуждающих свои сделки. Для заезжих гостей. Иногда сыграешь что-нибудь, видишь — заинтересовались, ну ты и стараешься, развлекаешь людей. Специально я нигде не учился. Играю исключительно со слуха. Хорошо хоть название песни прочитать могу. (Смеется.)
Каких только людей не повидал я за эти годы. Заходят в бар, толкуем о том о сем. Потом другие подойдут, приезжие. Они, к примеру, сами-то из провинциальных городишек, им интересно знать, как тут у нас жизнь идет. Всё время с людьми и на людях. Кое-кого из пианистов это раздражает, они уходят в оркестры. Сам я в жизни в оркестре не играл, квалификации не хватает.
Ночной бизнес — дело прошлого. Это раньше у нас подолгу засиживались после работы. Нынче пропустят одну-другую — и по домам. А прежде торчали здесь по пять-шесть часов. Да и приходить к нам стали куда реже. В пригородах теперь свои бары появились. Я-то думаю: боятся теперь люди вечером на улицу выходить. Я вот вижу, поселяется человек в отеле и из него ни ногой, ну разве в бар, когда спустится. Странно мне это. Лично я чувствую себя спокойно. Ну, конечно, моей работе рано или поздно придет конец. Ничто не вечно.
Противно думать о конце. Этого дня я боюсь, потому что не люблю безделья. Люблю, когда вокруг люди. Случись мне, скажем, получить в наследство четыре миллиона долларов, даю вам слово, что и тогда бы на пианино играл — здесь или в каком-то другом месте. Не знаю даже, почему. Наверное, мне очень не хватало бы всей этой людской суеты.
Мы в этом баре — исповедники поневоле. Нам такое, бывает, рассказывают, что уж лучше бы, думаешь, помалкивали. Тут тебе и личное, и про жену, и про работу. Раз двадцать за вечер к телефону требуют. Например, жена ждет мужа с получкой. Всякими хитрыми уловками пытается выведать, здесь он или где в другом месте, грозит: мол, если через час его дома не будет, она устроит бенефис... (Смеется.) Я-то, понятно, своих клиентов не выдаю. А они другой раз такое мне выкладывают, что просто уши вянут. (Смеется.)
А некоторые меня, видно, за справочное бюро принимают. Смех, да и только. Вцепится какой-нибудь тип и пойдет: «Такой-то у вас? А вы не в курсе, где он может быть? Если увидите его, попросите позвонить по этому телефону». Бармену тоже все душу изливают. Бары ведь кишат одинокими людьми, им надо чем-то заполнить часок-другой. В ожидании поезда, например.
Есть в моем деле то, что действительно отличает меня от прочих тружеников. Благодаря этой работе я познакомился с несколькими знаменитостями. Где еще простой пианист встретит президента Трумэна, Боба Хоупа и им подобных? Удалось бы мне это, спрашивается, будь я слесарем или там водопроводчиком? Я не хочу сказать, что у них плохая работа. Они и зарабатывают-то наверняка лучше моего, но зато я там, где люди. А это приятно. А насчет борьбы за свои права — так мы ведь тоже не даем себя в обиду.
Я постоянно имею дело с теми, кто пьет. Я их не осуждаю. За их счет я получаю жалованье. Но к ним нужен особый подход после того, как они пропустят несколько рюмочек мартини. На глазах меняются. Конечно, не вмешиваюсь, пока они ведут себя пристойно. Но если кто-нибудь начинает задираться или сквернословить, я встаю и выпроваживаю его. По-хорошему почти с каждым можно договориться. Хуже, когда напивается женщина. Тут нелегко приходится. Не драться же с ней.
Мне редко когда хамят в открытую. Что меня убивает, так это грубое обращение с барменом и официантками. Можно бы и повежливей вести себя. То и дело слышишь: «Эй ты, тащи выпивку». Верно — мы работаем с пьющей публикой, стало быть, надо уметь с этим мириться. Если мне кто и нахамит, я на стенку не лезу. От меня как-то всё отскакивает. «Вот бедняги!» — думаю я про себя. (Смеется.) Раз уж здесь работаешь, терпи и молчи. На то нас сюда и наняли.
Клиент всегда прав. Но если он забывается... Я видел безобразные выходки расистов здесь, в этом отеле. Приезжие — сами знаете откуда — хамили черным официантам. Как это мерзко! Тогда, в пятьдесят втором, пятьдесят третьем, мы с Четом всегда вступались. Обидчик в таких случаях либо сразу же расплачивается и уходит, либо сдается: «Что вы, ребята! Я же шучу». Я из тех, кто вмешивается. Иногда даже чересчур активно. Куда спокойнее в сторонке держаться.
У меня постоянная зарплата. На чаевые я не рассчитываю. Даже трудно сказать почему. Работаю в баре, вокруг деньги, деньги. Клиенты — люди состоятельные. Но я никогда не делал из чаевых источник дохода, как кое-кто из моих коллег. Были и у нашего бара золотые времена. Только меня они не коснулись. Сам не знаю почему.
Возможно, потому, что я держусь независимо. От этого у многих возникает ощущение, что, давая на чай, они меня унижают. Вот, дескать, за пианино свой парень, городской, и одет неплохо. Он, так сказать, ничем не хуже нас. Может, думают они, ему и не нужны чаевые. Большинство наших клиентов, тех, кто привык сорить деньгами, кто ни в чем себе не отказывает, мои знакомые. Сначала они все дают на чай, а потом вроде уже свои люди стали, у нас приятельские отношения, и всё, точка, какие уж тут чаевые. Есть пианисты, которые блюдут дистанцию. Даже из зала уходят, когда у них перерыв. И вне работы никаких контактов с клиентами. Верный расчет.
Я так не могу. Что и говорить, каждому хочется немножко подзаработать. Но это для меня не главное. Выжималой я никогда не был. А как только наш брат не выжимает чаевые! Ставят, например, чашку на пианино и сами же кладут в нее пару долларов. Есть и другой способ. Заказывают тебе мелодию, а ты вроде бы в шутку: «Да эта, брат, песенка пятерку стоит!» Нет у меня этой жилки. Дадут — спасибо, не дадут — тоже не беда. Играть хуже не стану.
Шумно ли, тихо ли — я знай себе играю. Пусть себе разговаривают, кричат — мое дело играть. Самолюбием я никогда не славился. О чем иной раз и жалею. Играю я всё подряд, но, конечно, я не бог весть какой виртуоз. Об этом тоже жалею. Играю только здесь. Дома у меня нет пианино. Вот отец мой был талантливый музыкант. Тогда у нас в доме было пианино. И все играли: отец, мать, братья, сестра, я сам.
Я, если хотите, торговец спиртными напитками. Ведь моя зарплата зависит от того, сколько будет выпито в этом зале. И я со своей стороны стараюсь сделать так, чтобы людям здесь было хорошо. Отдыхаю только тогда, когда бар пустеет. Здесь же я принимаю своих приятелей. Бармену это даже выгодно. Я никогда не считал себя артистом. Я знаю себе цену. Моя игра здесь — часть общего бизнеса. Бизнеса развлечений.
О пенсии думаю с содроганием. Страшно представить себе, как я произнесу: «Ну вот, уезжаю в Сент-Питерсберг, покупаю домишко...» Не старость меня тревожит, а мысль: что я тогда делать буду? Когда клиенты расходятся, можно вздохнуть свободно, начинаешь думать обо всем на свете. Вот и сейчас я говорю о будущем, а мысли в прошлом.
