В книге Александра Юрьевича Давыдова можно найти немало ценной информации, и выводы по частным вопросам серьезные и убедительные, например, об очередях как о «политических клубах», в которых «подтачивалось» государство (35). Только общая концепция … Впрочем, судите сами.

А я как раз не имею причин судить о мешочничестве свысока, потому что сам им занимался, и во время последней Смуты, живя в двух городах, возил из Калининграда в Москву в огромном рюкзаке рыбу, крупу, сахарный песок, даже хлеб (до сих пор помню вкус тамошнего «Барвихинского»). Но тут нужно уточнить ряд моментов. Возил я продукты не для перепродажи, а для родных и близких. Во-вторых, большая часть ассортимента – кроме рыбы и еще, наверное, литовского сыра «Рамбинас», ныне тоже исчезнувшего – она была не прибалтийского происхождения, просто в Калининграде сохранилось больше порядка, и там по карточке покупателя – помните такие? – можно было свою норму реально получить. И если бы в тот момент отменили нормы, ограничения, разрешили возить товарные партии продовольствия в пассажирских вагонах, то всё скромное благосостояние Калининграда смели бы спекулянты, там стало бы нечего есть, по железной дороге невозможно проехать, а в Москве никакого улучшения даже не заметили бы.

Наверное, со временем и это как-то устаканилось бы, но кушать нужно сегодня на грешной земле, а не в Царствии Небесном, как его ни назови, «коммунизм» или «открытое общество».

Александр Давыдов рисует картину еще более мрачную, ведь в 1917 году внутренняя разруха развивалась на фоне Мировой войны. «Свободные рыночные механизмы» отказывали, правительства вынуждены были вводить тот или иной вариант продразверстки, а реакцией на запреты как раз и становилось «нелегальное снабжение», то есть мешочничество и черный рынок. «В Германии 25 января 1915 г. ... был принят закон о хлебной монополии. С этого времени устанавливались твердые цены, нормировалось потребление продуктов путем введения карточек и пайков. Все запасы пшеницы, ржи, муки перешли во владение государства… На всех вокзалах стали тщательно проверять багаж. По улицам ходили патрули, досматривавшие корзинки и узелки прохожих. Дело дошло до того, что берлинец, отправившийся на село, не всегда мог приобрести без карточки и простую морковку» (31). В том же направлении действовало – точнее, пыталось действовать – наше Временное правительство (32). В книге как-то обходится вопрос о том, когда всё-таки началась в России политика хлебной монополии и разверстки - при Временном правительстве или еще при царском в последние два года его существования.

А если всё это разложить по полочкам с 1915 года, получается, что правительства самой разной классовой ориентации и идеологической расцветки вынуждены принимать одинаковые меры, и первопричиной тут - не идеи, а объективные обстоятельства, связанные с Мировой войной, которую устроили, извините, не злые революционеры, а вполне респектабельные господа, некоторые вообще святые. Большевики отличались тем, что они не просто провозгласили принцип: «доставку крестьянского хлеба перевести из области простой торговой сделки в область исполнения гражданского долга», но стали всерьез добиваться его претворения в жизнь. И дальше автор показывает все противоречия этой политики: между более сытыми регионами и дефицитными, между железнодорожниками и продовольственным ведомством (229), между центральной властью и региональной (104), между городом и деревней – когда зажиточные крестьяне заявляли, вполне в духе Пол Пота, что «не желают кормить «дармоедов» из города» (81), хоть на самогон весь хлеб пустят, а не дадут. Наконец, главное: как всё-таки отделить мешочника–«потребителя», которому действительно надо кормить семью, от мешочника–«профессионала», то есть спекулянта, который делает на голоде бизнес. Это противоречие не может разрешить современный автор, не смогла его разрешить и тогдашняя власть, которая время от времени пыталась узаконить продовольственные экспедиции для «представителей трудовых и домовых коллективов» (258), но заканчивалось это, догадываетесь, чем: «все спекулянты имеют удостоверения» (264). Фальшивые представители заводов, фальшивые солдаты, фальшивые солдатки (48).

Из книги можно узнать интересные вещи: как голодный Феликс Эдмундович Дзержинский отказался есть редкий по тем временам деликатес, оладьи, узнав, что они приготовлены из муки, купленной у мешочников (207); как антисоветское правительство Комитет Членов Учредительного собрания (Комуч) построило свою эфемерную финансово-экономическую политику на распродаже захваченных эшелонов с товарами, которые Советская власть собрала в городах для обмена в деревнях на продукты (222) и так далее. Но информация, во-первых, изложена хаотично, во-вторых, венчается вот такими общими выводами.

«В конце 1917 г. российское общество начало стремительно деградировать» (75). «Как известно, с самого начала советская власть всячески пыталась ограничить и даже ликвидировать то, что на исходе ХХ века стали называть суверенитетом личности» (181). «Приходилось выбирать между свободой торговли и монополией. Большевистская власть – прежде всего, в силу приверженности идеологической догме – выбрала второе…» (199). Не знаю, как можно в начале века ликвидировать то, что только в конце века «начали называть», но главное – пропагандистские штампы очевидным образом противоречат фактам из той же самой книги. Ну. а раз Советская власть такая плохая, значит, все, кто против нее… Цитирую: «Мешочник – спекулянт представлял собой характерный тип сильного и волевого российского человека» (144). «Крупное спекулятивное мешочничество в условиях 1918 года по существу представляло прогрессивное явление» (132). Пока красные и белые спорили, кто настоящий герой: рыцарь революции Дзержинский или рыцарь контрреволюции Гумилев, продвинутая наука нашла нам подлинного Ланселота. Это спекулянт с мешком.

Еще очень симптоматичные в общем либеральном контексте – «да здравствует свободная торговля!» - ремарки – как в заградительных отрядах «был особенно велик процент «интернационалистов», то есть жителей Прибалтики…, финнов, венгров, китайцев и так далее…. С этими врагами профессиональным мешочникам мирно договориться не удавалось» (252).

Наконец, завершается монография экскурсом в постсоветскую эпоху. «Челноков» 90-х годов автор прямо производит в «пятый этап мешочнического движения», который, оказывается, тоже «в целом… следует оценить положительно. Люди заняты делом… Огромная народная энергия направилась в сторону созидания» (352).

Аналогия на самом деле очень поверхностная. Мы ведь до сих пор говорили о нелегальном снабжении, нарушающем государственную монополию. И профессор Давыдов объяснял нам, что именно эта монополия, вдохновленная неправильной идеологией, возродила архаичные, на самом деле просто первобытные механизмы обмена: толпы с мешками на дорогах. Мы ему почти поверили. Но при Борисе Николаевиче Ельцине-то торговля как раз стала свободной. И идеология правильной. Только в результате наши граждане, вместо того, чтобы действительно что-то созидать в своей стране, стали на собственном горбу подымать экономики Турции и Китая, теми же первобытными методами, что и в гражданскую войну.

Теперь я жду, когда же передовая экономическая мысль разъяснит мне прогрессивность каменного рубила и палки–копалки.