Эта книга требовала бы многих пояснений, я сделаю из них некоторые. Прежде всего о материалах, по которым она писана. Я давно задумал ее, не менее чем два-три года назад. А собирать документы к ней и литературу я начал еще раньше, но материала этого у меня не было под руками, когда я смог, наконец, заняться давно задуманной работой. Как это случилось, я поясню примером и аналогией.

Когда я думаю об условиях, в которых мне пришлось работать, мне всегда вспоминается один эпизод, рассказанный в 3-ей части «Истории моего современника» В.Г. Короленко. Там, между прочим, говорится об одном юноше в Метехском замке в Тифлисе, арестованном за пропаганду еще в 1876 г., о том, как его приходил усовещевать вел. кн. Михаил Николаевич, и что из этого вышло. Позже, в Сибири, я хорошо знал этого юношу из Метехского замка. Он пробыл там, главным образом в Алтайском районе, больше 25 лет и выдвинулся, как один из лучших сибирских статистиков и как знаток экономической жизни края, в частности – истории в нем общинного землевладения. В течение четверти века он собирал разнообразнейший материал по этим вопросам, материал зачастую архивный и никому не известный, предполагая потом его обработать. В революцию 1905–1906 гг. он получил давно ожидаемую возможность выехать из Сибири в центр, в Петроград, и рассчитывал, что там он наконец сделает сводку собранного материала и завершит таким образом работу всей своей жизни. Весь свой огромный архив он послал багажом в десятках ящиков и сундуков, но багаж этот до Петрограда не дошел. На железной дороге нашлись люди, которые заподозрили, что в этих сундуках скрыты какие-то большие ценности, и сумели их похитить. Часть этого материала потом можно было встретить в поволжских городах, напр., в Самаре, на толкучках, куда он был пущен на продажу, надо думать, с веса. Не знаю, представляет ли себе читатель всю ту драму, которую тут пережил мой бывший юноша из Метехского замка, но я ее себе хорошо представляю, так как со мной случилось нечто подобное. Я тоже лишился вcего собранного материала в то самое время, когда долго ожидавшийся момент для работы, казалось, наступил. /3/

Тот юноша из Метехского замка, о котором рассказывает Короленко, с этим ударом не справился, и работа его осталась не написанной. Я думал, что и меня ждет такая же участь, но оказался счастливее его. Я решил сначала записать хотя бы для самого себя, что помнил и как помнил из времен своей сибирской жизни. Так составились первые два очерка этой книги, напечатанные предварительно в №№ 20 и 21 журнала «Былое». Но затем положение мое осложнилось, и я должен был совсем оставить мысль о работе, так как было не до того, и только в последнее время я снова мог вернуться к ней, быстро набросав опять по памяти, без материалов, вторую половину книги. К счастью, к этому времени я получил дубликаты небольшой части утерянных мною материалов из одного сибирского архива и мог пересмотреть заново все написанное.

Оба раза мне приходилось работать с лихорадочной поспешностью, и мне некогда было думать о том, что у меня получается: мемуары или политический отчет. Я не чувствую в себе способностей мемуариста, а для отчета время как будто бы прошло. Но что бы ни получилось, я полагаю все-таки, что мои наброски не будут лишними даже в том виде, какой они имеют здесь. Я достаточно много видел в Сибири, а вне Сибири слишком мало знают, что происходило там за эти годы, чтобы мои записки оказались бесполезными.

По происхождению я коренной сибиряк. Мой отец привлекался когда-то вместе с Гр. Н. Потаниным и Н.М. Ядринцевым по делу об отделении Сибири в 1865–1866 гг., все трое они вместе были арестованы в Томске и затем вместе же находились в заключении в омской губернской тюрьме, той самой, о которой не раз говорится в этой книге. Мой отец был убежденным дарвинистом в духе 60-х гг., он выучил самоучкой английский язык, чтобы прочесть в подлиннике «Происхождение видов» Дарвина, и не только прочел, но и перевел весь том для себя на русский язык. В конце 90-х гг. он сделался марксистом и с большим интересом следил за «Новым Словом», которое тогда только что стало выходить. Как марксист, он высказывался против общинного землевладения и очень сочувствовал промышленной капитализации России. Он всегда стремился на Запад, где – свобода, просвещение и где все построено на началах самоуправления, но жить ему пришлось в Сибири, в глуши, занимая пост акцизного надзирателя IV участка Восточно-Сибирского округа. Тут, у себя в канцелярии, он переводил Дарвина и следил за «Новым Словом».

Он отличался безупречной честностью, его очень уважали во всем округе. Жил он в Ачинске, Енисейской губ. Позже обстоятельства сложились так, что именно Енисейская губерния сделалась центром моей политической деятельности в Сибири, и как бы по наследству ко мне перешли многие связи отца. Это во многих отношениях облегчало мое положение и давало мне доступ в такие сферы, куда проникнуть иначе мне было бы очень трудно.

Мать моя, как и отец, тоже коренная сибирячка, даже более коренная, чем он, если тут возможны степени. Она урожденная Разгильдеева, из Забайкальской области. Чрезвычайно известный в тех местах – «варвар Разгильдеев», начальник Карийской каторги, прославившийся легендарною жестокостью, /4/ близкий родственник отца моей матери. Женская же линия ее рода идет от князей Гантимуровых, которые своим предком считают хана Тимура (Чингис-хана). Таким образом, я могу по матери считать себя «потомком Чингис-хана»! Более сибирское происхождение найти едва ли можно.

Я пишу это для того, чтобы читатель видел, что я с Сибирью связан не случайно. Я и родился в таком ультра-сибирском городе, как Нерчинск, куда отец мой был сослан после освобождения по делу Потанина. Мои детские годы были сплошь обвеяны чисто сибирскими воспоминаниями, о людях и традициях. Но меня самого покойный Потанин называл «плохим сибиряком», имея в виду мое тяготение к общероссийскому общественному движению. И он был прав в известном смысле.

Отец мой всегда настаивал, чтобы мы, его дети, возможно скорее выбирались на Запад. Его не удовлетворяла даже и Европейская Россия, он хотел, чтобы мы воспитывались в свободных странах, по крайней мере, в Швейцарии, а еще лучше в Соединенных Штатах. Но тогда все мы были патриотами и ехать из родной нам Сибири не соглашались. Я помню, как мне в детстве казалась кощунственной самая мысль о том, чтобы я мог оставить когда-нибудь такую, казалось мне, лучшую страну в мире, как Сибирь. До известной степени это настроение подогревалось и семейными традициями, – я помню приезды Н.М. Ядринцева в наш дом в Томске и разговоры, всякий раз возбуждавшиеся его визитами. – «Сибирь так ужасна, Сибирь далека, но люди живут и в Сибири», – говорит княгиня Трубецкая у Некрасова. Живут, и как еще живут, – готовы мы были вторить ей в детстве. Позже, однако, у меня в значительной степени выветрилось это областническое настроение, и я стал проще относиться к своей родине. Помыкавшись по свету, повидав красоты горной Швейцарии, наслаждаясь годами чудными красками Генуэзского залива, этого благословенного места, которое стало мне второй родиной, давшей мне столько светлых минут, – я научился ценить и суровую красоту Сибири. Как она прекрасна, эта дикая сибирская природа! Но ее общественная жизнь, но жестокие нравы, веками в ней выраставшие, как они тяжелы! И этот климат с его нечеловеческими морозами, снежными ураганами, молниеносным жарким летом, все это так неприспособленно для культурной жизни. И опять мне вспоминаются жены декабристов, заброшенные, как тропические пальмы, в наши холода. И уж не княгиню Трубецкую, а Волконскую я всегда невольно вызывал в своей памяти в этих случаях, особенно ее слова в одном письме из Читы: – «какое мужество надо иметь, чтобы жить в этой стране».

– «Словно саваном, снегом одетая, словно мертвый, недвижно бледна, божьим солнышком скупо пригретая, человеческой жизнью бедна» – вот это Сибирь.

Из Сибири первый раз я выехал в июле 1896 г. из Томска. Железная дорога тогда доходила только до Оби. На месте нынешнего Н. Николаевска была еще тайга. Я ехал в Петроград, на Запад. Мне было 17 лет.

Вскоре после этого я был арестован по делу с Ветровской демонстрации 4 марта 1897 г., – это был мой первый арест, но далеко не последний. В конце 90-х гг. я вступил в Северный союз социалистов-революционеров, /5/ основанный тогда Аргуновым, и с тех пор вся моя жизнь определилась. Я всегда был народником, несмотря на то, что отец мой чувствовал себя марксистом.

Моя жизнь прошла вся в революции, и если бы я ее снова начал, я встал бы на ту же стезю. Правда, теперь мы часто слышим сетования: – чего же ради мы боролись столько лет и для чего приносили такие жертвы? – Я понимаю настроение, но я чужд ему. От революции меня не отвратят «Двенадцать» Блока, но я и не буду их идеализировать. Я слишком свыкся с мыслью, что на земле царит закон борьбы, и для меня нет жизни без борьбы, как нет борьбы вне революции.

Свою жизнь я вел долгое время вне Сибири. Но в 1916 г. мне пришлось снова попасть к себе на родину и надолго в ней задержаться. С небольшим перерывом (июль 1917 – июль 1918 гг.) я пробыл в ней вплоть до начала 1922 г. Я приехал туда за год до революции; жил я в Красноярске, задержавшись там на пути в ссылку в Туруханск; мартовскую революцию я тут и встретил. В ноябре 1917 г. я был заочно избран в Учредительное Собрание по списку №3. Зиму этого года, гениально описанную в «Двенадцати» Блока, я провел в Петрограде и снова в Сибири очутился летом 1918 г., тотчас после чехословацкого переворота. Очень многим казалось странным, но это факт: в чехословацком перевороте я не принимал участия и даже не знал о его подготовке, как я об этом подробнее говорю ниже.

Для лучшего понимания дальнейшего я должен здесь привести еще несколько хронологических справок, но уже не только личного характера.

Чехословацкий переворот произошел в мае – июне 1918 г. Первым пал Ново-Николаевск – 24 мая. Потом Омск – 8 июня. Потом Красноярск – 18 июня, наконец, Иркутск – 16-17 июля. В августе открылся путь через Читу и Харбин на Владивосток.

Переворот формально возглавляло Сибирское правительство, избранное на областном съезде в Томске в январе этого же года. Но большая часть его во главе с председателем находилась на востоке, на западе же оставался Зап.-Сиб. Комиссариат Сибирского правительства, составленный сплошь из эсеров. В конце июня месяца он передал бразды правления совету министров во главе с Вологодским. Это и есть так называемое Сибирское Временное правительство.

Оно просуществовало до Директории и потом претворилось через Директорию во всероссийское. Это произошло в конце октября 1918 г. Через несколько недель после этого, 18 ноября 1918 г., круг замкнулся еще раз – воцарился адмирал Колчак.

Моя книга посвящена не Сибирскому правительству, а правительству Колчака. Но я считаю, что «колчаковщина» началась еще до Колчака. Этапы ее развития можно обозначить датами политических убийств, – Новоселова, Моисеенко и др. Новоселов был убит 20 сентября 1918 г. по возвращении с Дальнего Востока. Военные организации монархического типа, создавшие впоследствие «колчаковщину», в то время уже существовали. Опасаясь, что с появлением на сцене Новоселова правительство может полеветь и стать социалистическим, – они решили сделать нападение на левую его часть, арестовали /6/ нескольких министров (Крутовского, Шатилова), затем заставили их силой дать подписи под заготовленными прошениями об отставке, а Новоселова, за отказ удовлетворить их требования – убили.

Убийство Новоселова, это – первое открытое появление на политической арене «колчаковщины». Через месяц после этого бесследно исчез Моисеенко. О судьбе его я говорю подробнее в самой книге, в гл. 10-ой четвертого очерка.

Правительство Колчака просуществовало немногим больше года. В Омске, впрочем, оно не смогло отпраздновать даже годовщину своего существования, так как Омск был взят красной армией 15 ноября, за три дня до годовщины. Но в Иркутске колчаковское правительство было ликвидировано только в начале января уже 1920 года. Этот процесс ликвидации колчаковщины и занимает мое особенное внимание, так как он был связан с чрезвычайно крупным событием в истории Сибири, — именно с начатыми еще в Красноярске переговорами от лица местных общественных организаций с советской властью о создании единого фронта для борьбы на востоке и с образованием так называемого «буферного» государства, ныне уже не существующего. Моя задача и состоит в том, чтобы дать не только картину этих переговоров, но и обрисовать, как в Сибири создалась обстановка, сделавшая их неизбежными, и какие силы в этом случае сыграли особенно крупную и важную роль. А так как во всем этом процессе ликвидации старого строя и выработки новых отношений с советской властью известное значение имело так называвшееся тогда земско-социалистическое движение и так как я являлся наиболее ответственным лицом его исполнительного органа – «Земско-Полит-Бюро», – то соответственным образом располагается и все мое изложение.

В книге, которую я предлагаю теперь вниманию читателя, выполнена первая часть этого плана. Здесь дана общая, но, разумеется, не исчерпывающая, характеристика самой «колчаковщины» и намечены силы, способствовавшие ее разложению. Все остальное мной предположено ввести во вторую часть, которая, впрочем, должна будет носить такой же вполне самостоятельный характер, как и предлагаемая работа.

Кончая это предисловие, я считаю нужным сделать еще несколько замечаний личного характера. Я старался в своем изложении выдержать чисто объективный тон и, полагаю, в общем достиг этого. Я ни с кем не полемизирую, а изучаю события, стараясь подвести итог для своих – «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Я полагаю, что сибирский опыт должен быть изучен и рассмотрен во всех подробностях и из этого должны быть сделаны твердые выводы для политической работы будущих поколений. Не предполагая пока охватывать всех событий в целом, в намеченных выше рамках, а ограничиваясь только периодом правления Колчака, я бы определил эти выводы, как осознанную необходимость бороться всеми средствами против восстановления старого дореволюционного порядка. Все наши несчастья; все бедствия, пережитые нами; ошибки, которые мы допускали; эксцессы, которые оказались неизбежными; ужасы жизни и кровавые /7/ кошмары, о которых так много говорится в этой книге, – все это наследие старого режима. Употребляя выражение известного русского социолога, можно сказать, что мы в своей революции приносили слишком большие «жертвы старой русской истории». Порвать с прошлым – такова задача. Она не так легка практически, как это кажется, хотя теоретически разрешается сравнительно просто.

Я был бы счастлив, если бы моя книга в этом отношении принесла свою долю пользы. Я хотел бы во всяком случае сказать этим летучим листкам из запаса моей памяти:

– «Идите в мир и послужите миру»...

Содержание | Следующая