1. «Проблема о мужике» и адмирал Колчак

Омские убийства в декабре 1918 г., в частности гибель Н.В. Фомина, положили грань между правительством Колчака и всеми сколько-нибудь прогрессивными общественными элементами, не говоря уже о революционной среде. Даже те представители умеренной демократии, которые считали Колчака чуть-что не «русским Вашингтоном», чувствовали себя смущенными. Но события эти касались пока только города, деревню они непосредственным образом не задевали, и черед ее пока не пришел, хотя был уже близок, «при дверях», как говорил когда-то Достоевский.

В тот момент, когда адмирал Колчак пришел к власти, деревня пережила уже ряд массовых судорожных, чисто стихийных, но тем более трагических потрясений. Среди них особенно выделялось огромное восстание в Мариинском уезде Томской губ., охватившее ряд волостей с общим количеством населения до 60 тыс. человек. Это так называемое Чумайское восстание. Поводом к нему послужили недоразумения с лесничествами, не позволявшими крестьянам производить порубки лесов без надлежащих разрешений, с чем сибирский крестьянин вообще с трудом мирится. Лесные объездчики своими бестактными и грубыми выходками, самоуправством и всякого рода превышением власти, вплоть до ручных расправ, довели крестьянство до открытого сопротивления, которое быстро охватило целую округу и на пространстве почти 10 волостей приняло характер настоящей сибирской «жакерии»[1].

Едва затихло Чумайское восстание, как разразилось, на аналогичной же почве, еще бóльшее движение в Минусинском уезде, крестьянство которого привыкло и раньше сознавать свою силу в крае. Восстание охватило почти весь уезд и поднималось огромной волной. На один момент повстанцы подошли к самому городу Минусинску и едва не взяли его. Разбиты они были в 15 – 20 вв. /105/ от города ген. Шильниковым в самый момент колчаковского переворота. После поражения началась жестокая экзекуция над крестьянами.

Аналогичные же вспышки, то небольшие и местные, то крупные и захватывавшие целые округи, происходили в других частях Сибири, в районе Алтайской губ. и Семипалатинской области (октябрь – ноябрь 1918 г.), а еще раньше, в конце лета – в Славгородском уезде, в самом хлебном месте этого района, отличавшемся и позже повышенным настроением. Характерной чертой всех этих восстаний за первый период «колчаковщины», еще до Колчака, являлась стихийность взрыва, обилие местных поводов для восстаний, отсутствие определенной политической идеи, объединявшей повстанцев, недостаточная организованность, хотя вместе с тем среди них чувствовалась местами, напр., в Минусинском уезде или в Славгородском районе, привычка к совместному согласованному действию.

Крестьянство в этом случае как бы производило огромную репетицию, своего рода маневры перед будущими решительными действиями. Подавлялись все эти восстания не без труда, с обычными жестокостями, хотя они не представляли сами по себе серьезной угрозы для устанавливавшегося порядка, так как очень часто вызывались случайными причинами или бывали результатом какого-нибудь трагического недоразумения, на которые столь щедра оказывалась всегда русская история. Но вместе с тем они являлись достаточно внушительным предупреждением для власти, так как показывали, что в деревне не все обстоит благополучно.

Деревня нервничала, теряла самообладание. Деревня начинала уже разрешать «своими средствиями», как у Гл. Успенского, наболевшие вопросы современности. Очевидно, что нужно было спешно идти к ней на встречу. Пожар начинался, легко было, упустив огонь, сделаться впоследствии его жертвой. Как наследие от Сибирского правительства (я не говорю о Директории, так как она не играла никакой роли в Сибири), адмирал Колчак получил эту неразрешенную, но требовавшую уже разрешения – «проблему о мужике», и должен был сразу же посвятить ей свои силы и внимание. Но мог ли он разрешить ее? было ли его правительство для этого сколько-нибудь подготовленным?

Кажется, совершенно излишне доказывать, что правительство Колчака для такой работы было, по меньшей мере, неспособно. Вообще, оно представляло из себя какое-то удивительное собрание людей безнадежно бездарных в государственном и политическом отношении. Менее же всего к роли государственного деятеля, да еще призванного править страной в эпоху гражданской войны, когда такую роль получают в общественной жизни народные массы, был подготовлен сам Колчак. К сожалению, – хотя не знаю жалеть ли об этом, – я никогда не имел возможности составить себе мнение о нем по непосредственному личному впечатлению. Если не считать одной, чисто мимолетной встречи, не оставившей во мне никакого следа, я никогда не видел его. Но фактов, характеризующих личность адмирала Колчака и приемы управления, им принятые, прошло через мои руки очень много, и все они, /106/ от кого бы я получал, от иностранных ли дипломатов, от русских ли администраторов нередко очень высокого положения, сводились к одному итогу, к признанию, что цензовая Сибирь совершила большую ошибку, вручив свои судь6ы такому правителю.

Тогда в Сибири являлось большой модой всячески поносить имя Керенского. Но Колчак являлся совершенно таким же истеричным и безвольным существом; он был положительно тем же Керенским, только с той разницей, что, обладая всеми его недостатками, он не имел ни одного из его достоинств. Сибирь была переполнена в то время рассказами, особенно частыми в среде иностранных дипломатов, о постоянных истериках и нервных припадках, которыми адмирал Колчак то и дело награждал своих министров, а под конец, после падения Омска, и таких людей, как ген. Нокс и ген. Жанен. Ни с теми, ни с другими адмирал во время своих истерик не стеснялся. На приемах он стучал кулаками, кричал: «разогнать», «повесить», если ему кто перечил; временами бывал в состоянии положительно невменяемом; не слушал, что ему говорили даже такие его пестуны, как Нокс и Жанен. После падения Омска на ст. Тайга, Жанен и Нокс советовали Колчаку сложить с себя звание верховного правителя и пойти на уступки. Адмирал на это ответил дикой истерикой, доходило до того, что дикий и истеричный крик не удовлетворял уже адмирала, и он начинал бросать во все стороны попадавшиеся ему под руку предметы и производить иного рода неистовства.

На Колчака в Сибири пробовали сначала смотреть, как на спасителя, потому что он военный: цензовые круги пресытились слабостью гражданской власти («керенщина») и хотели, чтобы страной правила твердая бронированная рука. Но и это была ошибка. Адмирал Колчак, правда, был человек военной касты, быть может, хороший командир на судне; быть может, начальник, знающий психологию казармы, но он вовсе не был правителем, понимающим хотя сколько-нибудь психологию народа и умеющим ориентироваться в его интересах. Его политические взгляды поражали своей анекдотичной наивностью. Приблизительно летом 1919 г., в Ново-Николаевске вышла брошюра прив.-доц. Ильинского, беженца из какого-то поволжского университета, популяризировавшая известную книгу «Протоколы сионских мудрецов». Там развивалась социальная философия о тайном ордене «жидомасонов», захвативших или стремившихся посредством русской революции захватить власть во всем мире. И этот безграмотный бред выдавался за высшую мудрость европейской науки.

Я не имел ни малейшего представления о том, кто такой был по своему научному стажу и политическому мировоззрению автор этой удивительной брошюры, но я заинтересовался ею потому, что слышал, что сам верховный правитель одобряет такие взгляды и кругом себя видит какие-то масонские интриги. Это невероятно, но это факт. Революция для Колчака была сплошным дурманом, наваждением, напущенным «сионскими мудрецами». Ни о каких реформах, ни о каких переменах он не желал и слушать. Он признавал систему только чисто военного управления страной, как она намечена была /107/ еще старыми полевыми уставами времен царской власти, и ни о каком ином строе он органически не мог себе составить представления. Для него могло еще быть понятным его звание верховного главнокомандующего, которым он очень гордился, но он совершенно терялся в своих функциях верховного правителя, которые ему казались излишними, ненужной обузой, так как, по его мнению, править страной можно было так же, как командовать армией. И когда ему время от времени пробовали втолковать, что править страной, да еще в революционное время это не то же, что командовать армией, при том армией старого типа, какую он только и знал; когда его убеждали, что нельзя оставлять без внимания жизни в тылу и что без некоторых хотя бы уступок обойтись нельзя, то он терялся перед лицом таких страшных требований и, теряясь, впадал в истерику, начинал неистовствовать, топать ногами, кричал, что ему нужны военные припасы, танки, белье для армии, а не совдепы и не парламенты, что опираться он может только на штыки, а все остальное – праздный разговор.

И вот такому человеку пришлось стать лицом к лицу с взбаламученным крестьянским морем, бушевавшим по всему пространству Сибири. В добавок ко всему, крестьян сибирских он не только не знал, а просто никогда их не видал; сам же он для крестьян представлялся, даже по фамилии, иностранцем, не то чехом, не то мадъяром, так и фамилию его они произносили не «Колчак», а «Толчак», что уже отмечено в «Партизанах» Всев. Иванова. Можно следовательно представить себе, какая драма должна была разыграться в сибирских деревнях, когда этот неизвестный чужеземец с столь странной фамилией приступил к разрешению «проблемы о мужике».

2. Легенды о Колчаке

Русская революция научила нас на практике оценивать роль личности в истории. Сомневаться в том, что личность способна играть крупнейшую роль в общем ходе исторических событий, едва ли теперь кто станет. Все споры, которые мы вели на эту тему в течение последних 20-25 лет, начиная с «Критических заметок» Струве, объявившего в дни своего увлечения марксизмом, что личность это – quantité negligeable, теперь нам кажутся чисто академическими. Жизнь их решила по своему, и спорить с нею бесполезно. Даже люди, мало одаренные теми качествами, которые делают из них «героев», оказывались способными, в силу своего положения, влиять на ход событий и окрашивать своим именем целые эпохи. К числу такого рода исторических деятелей, несомненно, принадлежит адмирал Колчак, ни по своим дарованиям, ни по заслугам не принадлежащий к сколько-нибудь крупным деятелям и, тем не менее, в силу каприза истории попавший в герои истории.

С Колчаком, как с своего рода «героем», мы еще долго будем иметь дело. Не важно, что на самом деле в нем не было ничего героического, так как когда в натуре и в характере таких героев не оказывается ничего героического, /108/ то все, им недостающее, восполняется легендой или попросту выдумкой, этой страшной силой во время общественной борьбы. И цензовая печать в Сибири усиленно восполняла всевозможными выдумками то, недостающее у Колчака, что мешало ему стать на уровне событий. Того, подлинного Колчака, каким мы его знали и каким он был на деле, она оставляла совершенно в стороне, с ним она не считалась и на место его рисовала свой образ верховного правителя, далекий от действительности, легендарный, но такой, каким бы она желала его видеть. В результате в ее описаниях Колчак рисовался перед нами рыцарем без страха и упрека; о нем говорили, как о человеке, обладавшем глубоким государственным умом, бескорыстном патриоте, неподкупном страже закона, прогрессивно настроенном друге народа. А главное – и об этом писали особенно много – его считали врагом атаманщины и убежденным противником всех тех жестокостей, насилий и тех зверских репрессий, от которых тогда стонала вся Сибирь.

Адмирал Колчак был врагом такой безрассудной политики, и если она допускалась, то только потому, что, занятый чисто военными делами, он не знал, что творится там в глубине страны его же подчиненными, а когда он об этом узнавал, то немедленно принимал самые строгие меры, чтобы прекратить творящиеся безобразия. Таковы были легенды, создавшиеся около имени Колчака. Что это были легенды, даже отдаленным образом не cоответствовавшие истинному, реальному характеру и истинной реальной роли Колчака в истории Сибири, это отчасти мы уже знаем. Но нам необходимо еще раз остановиться на их проверке, так как такая проверка вскроет перед нами некоторые новые стороны в деятельности адмирала Колчака и документально разрешит вопрос не только о его личной ответственности за все, что тогда творилось в Сибири, но и покажет в настоящем свете социальные стимулы его поведения.

3. Мое свидание с мистером Гаррисом и его результаты

Когда я перебираю мысленно свои воспоминания о роли адмирала Колчака в декабрьские дни в Омске, я всегда невольно останавливаюсь на своем разговоре об этом деле, который я имел тогда же в том же Омске с американским консулом мистером Гаррисом. Я попал к нему при следующих обстоятельствах. Читатель видел уже из рассказа Н.Ф. Фоминой, до какой степени беспомощными оказывались тогда русские граждане перед бесчинствовавшими русскими же властями. Когда кто-либо из нас чувствовал, что совершается какое-либо злое дело и что нужно предпринять какие-либо срочные меры, дабы предотвратить его, то прежде всего каждому из нас являлась мысль броситься за помощью непременно к иностранцам, к чехам, французам, англичанам, американцам, но только не к русским, а из иностранцев не к японцам. Обычно из такого рода просьб о помощи ничего не получалось, кроме унижения, и тем не менее беспомощность представлялась столь вопиющей, что /109/ за содействием к иностранцам, особенно к чехам, постоянно обращались. В крайнем случае, если помощь уже запаздывала, к иностранцам ходили для заявления протеста против творимых на их же глазах и при их попустительстве безобразий. Приблизительно с этой целью попал и я к Гаррису.

Я пошел к нему не по своей инициативе и даже вопреки своему желанию. Меня просила пойти с ней к Гаррису жена Девятова С. Ив., о которой так часто упоминается в рассказе Н.Ф. Фоминой. Она хотела во что бы то ни стало подать своего рода апелляцию к американскому общественному мнению, воспользовавшись для этого пребыванием в Омске Гарриса. Не решаясь, однако, идти к нему одна, она просила через некоторых товарищей, чтобы я сопровождал ее в этом визите. Мне было известно, что мистер Гаррис является крупным финансовым дельцом Сев. Америки, что у него в Омске есть какая-то не то русско-американская, не то чисто американская торговая контора, через которую он связан с местными торгово-промышленными кругами, что он здесь ведет довольно большие операции, что по убеждениям он достаточно правый, сторонник Колчака, если не «колчаковец» вообще. Не скажу, чтобы я шел к нему с большой охотой или чтобы я даже считал нужным этот визит, – мне он казался просто лишним и задевающим чувство национального достоинства, – тем не менее я не счел для себя возможным отказать С.И. Девятовой в ее просьбе. Я видел, как она была подавлена своим горем и как она стремилась огласить всюду, возможно шире весть о трагических событиях этой ночи.

Мистер Гаррис нас принял вполне корректно и даже радушно, что несколько скрашивало наше положение. Говорить с Гаррисом пришлось исключительно мне, притом через переводчика, что являлось уже большим неудобством. Я чувствовал к тому же, что переводчик при всем старании плохо передает Гаррису то, что слышит от меня. Кроме того, в Омске никто не принимал тогда моей версии об «офицерском самосуде» (не принимала этой версии и С.И. Девятова) и излагать ее при таких условиях было затруднительно. Тем не менее, я постарался развернуть перед Гаррисом всю картину происшедшего массового избиения по большей части совершенно невинных людей и не жалел слов и красок, чтобы охарактеризовать поведение разных генералов, в особенности же Иванова-Ринова.

Гаррис слушал меня сочувственно и с сокрушением покачивал головой. Я уже думал, что я вполне выполнил свой гражданский долг, как вдруг он с оживлением обратился к своему секретарю, служившему нам переводчиком, и начал что-то говорить с ним об адмирале Колчаке, но что, я не мог понять. Оказалось, что мистер Гаррис хотел сказать мне, что все это, конечно, ужасно, что перед этими убийствами безусловно содрогнется вся Америка, тем более, что он с своей стороны сочтет своим долгом довести до сведения своего правительства и американского общественного мнения обо всем, что он сейчас слышал, и в частности о роли командного состава в этой истории, но что он, мистер Гаррис, желал бы вместе с тем знать, как по моему мнению все это произошло, по непосредственному ли приказанию адмирала Колчака или же нет, /110/ т. е. помимо его. Все это было мне передано с джентльменской вежливостью, и мистер Гаррис, следя за речью своего секретаря, полунаклонился ко мне в ожидании ответа. Я понял, что ему нужно, и в этот момент почувствовал, что все мое красноречие пропало даром, и карта моя бита.

Она была бита, потому что я не мог сказать Гаррису того, что я не думал и не был в праве утверждать, то же, что я мог сказать, в глазах Гарриса как бы оправдывало Колчака. Я должен был указать ему, что все это не делалось с личного, непосредственного распоряжения Колчака, хотя... Но для мистера Гарриса все мои соображения о том, что стоит за этим «хотя», я видел сразу, были не интересны; для него представлялось важным только то, что даже с моей стороны не выдвигалось утверждения, что адмирал Колчак играл тут такую же роль, как какой-нибудь Иванов-Ринов или ген. Матковский. Следовательно, адмирал, по заключению Гарриса, держал себя, как джентльмен, и не запятнал своей чести бессудными убийствами, ответственность за которые ложится не на него, а на других. И даже больше того, как истинный джентльмен, он не позволит в будущем повториться таким печальным происшествиям и введет русскую жизнь в рамки законности. Словом, пойдет по пути «русского Вашингтона».

Правда, ничего такого мистер Гаррис не сказал мне прямо, но ясно, ощущалось, что мысль его именно такова. Компрометируя колчаковцев, я таким образом как бы спасал в его глазах репутацию самого Колчака, тогда как в моем представлении, как я его хотел передать Гаррису, центральным ответственным лицом являлись все-таки не «колчаковцы», а сам он, верховный правитель. Я попытался все-таки изложить Гаррису, как я понимал тут роль Колчака, но он плохо меня слушал, так как мы рассуждали с ним в совершенно разных политических плоскостях. А между тем к этому времени обнаруживались уже факты чрезвычайно интересные и очень важные для оценки в этом деле роли адмирала Колчака.

4. Диктатура Омского Военпрома[2]

Власть, которая после 18 ноября окончательно установилась в Омске, была военно-кастовой диктатурой. Хозяевами положения являлись верхние слои военных кругов, в частности казачьих, но у них имелся свой социальный базис и вне чисто-военной среды. Имелся также общественно-политический орган, представительствовавший за этот социальный базис. Таковым базисом являлись, конечно, торгово-промышленные круги, в Омске особенно реакционные, чтобы не сказать прямо монархические. Во всяком случае, легенда о том, что в самом Омске проживает вел. кн. Михаил Александрович и ждет, когда настанет час, в оный его призовут сбросить свое инкогнито и принять бразды правления, твердо держалась в западной Сибири вплоть до воцарения /111/ Колчака. Колыбелью этих надежд был, как я уже говорил, салон Гришиной-Алмазовой, это прибежище всякого рода дельцов и спекулянтов. Около самого Гришина-Алмазова группировались все наиболее активные деятели тогдашнего правительства, – Гинс, Михайлов Иван, Пепеляев Викт., и др. С ним же были непосредственно связаны торгово-промышленные круги, при чем органом, представительствовавшим от их лица, являлся Омский военно-промышленный комитет.

Военно-промышленный комитет в Омске можно было считать центральной ячейкой торгово-промышленных деятелей в Сибири, это был тоже своего рода диктатор и не только в области хозяйственной. Своим политическим идеологом торгово-промышленные круги выставили Жардецкого, редактора «Сибирской Речи», которого я уже называл выше коронным публицистом сибирской реакции. Сама идея военно-политической диктатуры вышла именно из этих же кругов и была ими санкционирована дважды: на Омском съезде представителей торговли, промышленности и домовладения в средине июля 1918 г., где ее отстаивал и сформулировал Жардецкий и где ее реальной силой являлся ген. Гришин-Алмазов, принятый съездом с необычайным энтузиазмом; и вторично та же идея, но еще более полно разработанная, была прокламирована на съезде торгово-промышленников в Уфе перед самым Государственным Совещанием осенью 1918 г. Эта политическая идея вырабатывалась исподволь, но очень энергично с самого начала чехословацкого переворота, и к приезду адмирала Колчака в Омск (сент. – окт. 1918 г.) она могла считаться уже полностью всеми усвоенной, оставалось только сойтись на диктаторе.

Жардецкий до того времени, как вообще сибирские цензовики, высказывался за диктатуру ген. Хорвата, в августе 1918 г. провозглашенную А.В. Адриановым в «Сибирской Жизни», и даже в самый момент переворота эта кандидатура не могла считаться окончательно ликвидированной, так как ее пытались поддержать перед тем Устругов и Востротин, приезжавшие в Омск с Дальнего Востока, но сам Жардецкий к этому времени уже оставил мысль о ген. Хорвате и перешел всецело на сторону Колчака. Через Жардецкого торгово-промышленные круги связались с Колчаком, а через самого Колчака сделались фактическими участниками в установившейся диктатуре. Если в момент чехо-словацкого переворота, летом 1918 г., по Сибири ходила острота, что власть перешла к «Закупсбыту», в виду участия кооперации в общем ходе тогдашних событий, то теперь можно было с гораздо большим правом сказать (с бóльшим, так как роль кооперации в первом случае чрезмерно преувеличивалась), что власть перешла к Омскому военпрому.

До какой степени Омский военно-промышленный комитет, несколько позже выродившийся в настоящую банду казнокрадов, если не уголовных преступников, вмешивался даже в повседневный обиход правительственной работы, показывает та же история с арестом и судом над «учредиловцами», и вообще с расправами в декабрьские дни. Нет никакого сомнения, что Жардецкий был в курсе всех тогдашних событий через того же ген. Бржозовского[3], не /112/ говоря об остальных его связях. Омский военпром в эти дни зорко следил, что предпринимает власть для должного возмездия своим врагам, и как только ему казалось, что карающая десница власти подает признаки слабости, он тотчас напоминал о своей диктатуре. Еще в то время, когда «учредиловцы» находились в тюрьме, до восстания 22-23 декабря, адмирал Колчак принимал особую депутацию от военно-промышленного комитета, в состав которой входили, между прочим, такие столпы организационной деятельности комитета, как Двинаренко, и такие идеологи торгово-промышленных кругов, как тот же Жардецкий. Депутация эта обращала внимание Колчака на медлительность и на слабость, которые проявляет власть в деле суда над «учредиловцами», на возмущение общественного мнения явным потакательством уличенным уже преступникам и на необходимость безотлагательного и строгого суда над ними. А что мог означать тогда суд над людьми, признанными властью своими врагами было совершенно ясно.

Но роль военно-промышленного комитета в данном случае на одном только этом не кончается. Этим джентльменам из среды мистера Гарриса, которые являлись интеллектуальными виновниками тогдашних событий, неудобно было оставаться простыми зрителями после трагической ночи 22-23 декабря, им нужно было гарантировать участников разыгравшейся тогда расправы не только от наказания – об этом нечего было и беспокоиться, безнаказанность подразумевалась сама собой – но и от неприятностей с оглаской их имен. Излишняя огласка в таких случаях всегда досадна – мало ли к чему она может повести – к тому же расправа над повстанцами и, в особенности, над «учредиловцами» до такой степени всколыхнула общественные круги, что даже из-за границы пришел тревожный запрос от Маклакова: правда ли, что в Омске произошла такая варфоломеевская ночь.

К несчастью для военпрома, первое следствие по делу об организаторах этой варфоломеевской ночи было поручено, повидимому, добросовестному следователю. Он повел его на первых порах довольно энергично, допросил ряд участников расстрела, снял обширное показание с начальника тюрьмы и даже пытался вызвать к допросу трех генералов: Бржозовского, Матковского и самого Иванова-Ринова. Но на допрос к нему никто из них не явился, что было понятно само собой. Такое рвение следователя, конечно, многим не поправилось, а особенно деятелям омского военпрома, который тотчас же и дал о себе знать. По личному распоряжению Колчака это следствие было приостановлено, и образована новая следственная комиссия во главе с бывшим прокурором Висковатовым, ставленником омского военпрома и участником всех его операций. Это та самая комиссия, в которую меня и приглашал для дачи показаний мин. юст. Старынкевич и идти в которую я отказался, по причинам, я думаю, для читателя теперь вполне понятным. Образовывая эту комиссию, адмирал Колчак знал несомненно, в чьи руки он передает расследование всего этого дела – следователями должны были быть сами убийцы. /113/

Недоставало только, чтобы верховный правитель во главе этой комиссии поставил какого-нибудь ген. Матковского или нач. гар-на Бржозовского. Впрочем, и Висковатов не хуже их повел все дело следствия, и этот пожар оказался потушенным в самом начале. В результате все остались довольными: был доволен адмирал Колчак, ибо он в качестве «русского Вашингтона» назначил специальную комиссию для беспристрастного расследования всего дела об убийстве «учредиловцев» и мог об этом спокойно телеграфировать в Париж своему посланнику Маклакову; были довольны ген. Иванов-Ринов и Матковский, ибо их-то Висковатов не стал бы беспокоить излишними вызовами для дачи показаний; было довольно общественное мнение цензовых кругов, ибо все видели, как верховный правитель подавлял атаманщину и смело шел по пути насадителя законности; было, наконец, довольно и общественное мнение Старого и Нового света в лице мистера Гарриса, ибо оно в образовании комиссии Висковатова видело авторитетное подтверждение, что в лице адмирала на пост верховного правителя вступил настоящий джентльмен. Оставалось бить в барабаны и провозглашать, что адмирал есть рыцарь без страха и упрека.

5. Князь Кропоткин и его земельная программа

Торгово-промышленные круги представляли собою не единственную социальную базу для правительства Колчака. Второй основой для него, и едва ли еще не более влиятельной, являлись крупно-землевладельческие и вообще помещичьи круги, главным образом поволжские и уфимские, иначе говоря, беженцы-помещики, перекочевавшие после падения Самары, Казани и Уфы с Волги на Иртыш, на Обь и дальше к Енисею, вплоть до самого Дальнего Востока. Идейным вождем их и заступником являлся князь Кропоткин, бывший крупный помещик Казанской губ., осевший в Омске во время того великого переселения поволжских зубров. Он был очень типичен, этот князь-беженец, искавший, где преклонить главу свою. Я его видел на разных собраниях, то в ученых обществах, то на литературно-политических открытых собеседованиях, где читались рефераты на тему о «Бесах» Достоевского. Себя князь, конечно, не причислял к тем бесам, которые, вселившись в стадо свиней, заставили их броситься в пропасть безнадежности. Глядя на него, я почему-то вспоминал вообще не «Бесов», а князя Тугоуховского из «Горе от ума» Грибоедова, и не потому, чтобы кн. Кропоткин был очень глух или очень стар и беспомощен. У него, напротив, еще оставался порох в пороховницах, и он представлял собой не беспомощного рамоли, а тип воинствующего дворянина, готового всегда броситься в бой, по крайней мере словесный, за дворянские интересы.

Князь Кропоткин был хороший оратор, говорил красиво и охотно, с энергией, обладал склонностью полемизировать и умел придавать культурный вид своим панегирикам крупному землевладению. И вместе с тем во всех его выступлениях и даже на самой фигуре его лежала какая-то неуловимая /114/ печать от генеалогического древа Тугоуховских: он был очень туг на ухо к веяниям и требованиям современности. Какое-то дворянское вырождение олицетворялось всей его фигурой – иссохший, высокий и худой, «облезлый барин», как в «Вишневом Саду» Чехова, он мог бы представлять собою хорошую дворянскую мумию в каком-нибудь музее революции, особенно рядом с упитанными и краснолицыми деятелями из военно-промышленного комитета, ныне наверное ставшими «нэпманами».

Теория, с которой обычно выступал кн. Кропоткин, тоже не блистала новизной и оригинальностью; он умел только, благодаря ораторскому таланту, обставлять ее замысловатым гарнитуром, из-под которого не сразу было видно, к чему он собственно клонит. Обыкновенно князь – и в этом заключался самый главный его козырь – защищал не дворянские интересы, а крестьянские, и защищал с пафосом, красноречиво и даже вдохновенно. Он легко жонглировал цифрами и аргументами и рисовал с большим умением картину крестьянского малоземелья и особенно крестьянского бесправья, которое он понимал, впрочем, весьма своеобразно. Временами он поднимался на такие головокружительные высоты и попадал в такие сферы, что становилось страшно, как он оттуда спустится на землю. Но все кончалось благополучно, с любой высоты князь мог спланировать обратно вниз с искусством опытного летчика, держа курс всегда на одну и ту же точку: на установление мелкой, но твердой, с правами распоряжаться ею, как знаешь, земельной собственности.

Из больших помещиков сделать маленьких или, еще лучше, средних помещиков, способных оплатить большим помещикам все их протори и убытки, такова была земельная программа красноречивого князя Тугоуховского. Собственность, вот что воодушевит крестьян на борьбу с революцией. Права земельного собственника, каковых они до сих пор лишены, вот чего крестьянам не доставало и что нужно дать им, русским землепашцам. Лучше всего этой цели можно достигнуть закреплением за ними надельных земель, ну и части помещичьих за соответственное вознаграждение, хотя в общем предпочтительнее ограничиться надельными землями, вознаграждение же помещиков приурочить к перенесенным ими убыткам и лишениям при самовольном захвате крестьянами земель. Крестьяне легко согласятся на эти платежи, так как в результате они сами станут полными собственниками, тогда как теперь они лишены прав собственности на свои земли.

Таким образом, своей земельной программой князь убивал сразу трех зайцев. Во-первых, он выступал в ней, как настоящий демократ, защищая мелкую собственность и нападая на бесправие крестьян, до сегодня не имевших «прав» собственности; во-вторых, он оставался верен прежним традициям просвещенного консерватизма, ярко защищая земельную собственность в принципе; и в третьих, он удовлетворял интересам крупных помещиков, убеждая их быть возможно более тугими на оба уха при тяжбе с крестьянством из-за своих земель. Хватит мужикам и их надельных земель, стоит только установить на них права собственности, земли же помещичьи останутся у помещиков. /115/

На этих трех струнах князь-беженец и разыгрывал с большим талантом всевозможные арии на огромном пространстве от Омска до Владивостока, а может быть и дальше. На этих же трех китах построило свою земельную программу и правительство адмирала Колчака, что и не представлялось удивительным – эти «Толчаки» сами происходили из рода князей Тугоуховских.

6. Правительство о земельном вопросе

Декларацию по земельному вопросу правительство Колчака издало очень поздно, лишь весной 1919 г., в апреле месяце, когда крестьянские восстания в Сибири находились уже в полном разгаре. Из всех законодательных актов этот акт являлся у Колчака едва ли не самым неудачным, если, впрочем, не отдать в этом отношении пальму первенства финансовым мероприятиям Михайлова и фон Гойера, убившим сибирскую денежную единицу вместо того, чтоб ее поддержать, и обогатившим дальне-восточных спекулянтов, в прямом общении с которыми стоял сам фон Гойер через Русско-Азиатский Банк.

Сибирь – страна, не знавшая никогда крупного поместного землевладения, это ультра-крестьянская окраина. Городское население ее составляет не больше 1%, а вне городов в частной поземельной собственности по некоторым губерниям находится всего 0,8-0,9% общего количества земель. Крестьянство в Сибири не знало также и мелкой земельной собственности в кропоткинском смысле и в этом отношении являлось в полном смысле «бесправным», хотя едва ли такой формой бесправия особенно тяготилось. В Сибири есть, конечно, свои трудности в решении земельного вопроса, но это трудности не такие, как в Европ. России. Там, в Европ. России, трудности в решении земельного вопроса проистекают из наличия целого ряда социальных конфликтов в среде сельскохозяйственного населения, из борьбы крупного земельного собственника с арендатором и мелким трудовым крестьянством. Здесь же, в Сибири, земельный вопрос осложняется не столько наличностью разных социальных групп и классов, сколько наличностью разных племенных и сословных делений (казаки и инородцы) с типичным для них неравномерным распределением земель. Разрешение земельного вопроса здесь, как, впрочем, и в Европ. России, должно было бы идти не по линии укрепления начал частной поземельной собственности, хотя бы и мелкой, а в расширении и укреплении государственного фонда и в регулировании земельных прав отдельных групп населения. Все это устранило бы некоторые привилегии и привело бы к более равномерному распределению земель между трудовыми слоями населения. Но этот путь есть путь обобществления, социализации земли, на который правительство Колчака никак не могло встать, так он далек был от директив, преподанных ему теми кругами, представителем которых в Омске был кн. Кропоткин.

Вступив на него, правительство столкнулось бы с социалистическими программами разрешения земельного вопроса, тогда как вся его деятельность /116/ была направлена, начиная с осени 1918 г., на всестороннюю борьбу с социалистами и с социалистическими утопиями. Чрезвычайно знаменательно в этом отношении, что во главе ведомства земледелия стоял в Сибири все время, и при правительстве Вологодского и позже при Колчаке, самый яркий социалистоед, открытый и воинствующий паладин реакции, министр земледелия Петров, бывший переселенческий чиновник, то есть воспитанник ведомства, всегда отличавшегося глубоким бюрократизмом. В составе совета министров Петров принадлежал к группе Ив. Михайлова и являлся там неизменным застрельщиком и инициатором всякого рода мероприятий против социалистов. Свои речи на эту тему Петров строил буквально по типу: – Доколе Катилина будет злоупотреблять нашим терпением. Большевики его не интересовали, для него это была пройденная ступень, и все свое негодование, всю свою ярость он сосредоточил на более умеренных социалистах и на их земельной программе. Конечной задачей его, как бы он ни маскировал свои взгляды, а он в этом отношении далеко не обладал таким талантом, как кн. Кропоткин, являлась реставрация крупной поземельной собственности и вопрос для него, как и вообще для правительства Колчака, мог состоять только в том, как это сделать с наименьшим шумом и с соблюдением некоторых демократических аппарансов, совершенно отказаться от которых представлялось ему не совсем все-таки удобным. Князь Кропоткин и те помещичьи крути, которые объединились вокруг него, помогли в этом отношении Петрову своим опытом и своим талантом, двумя вещами, которых министру особенно не доставало.

Министерство земледелия за это время (зима и весна 1918 – 1919 г.г.) прямо кишело помещичьими беженцами из поволжских губерний. Правда, кроме ведомства земледелия, у них имелся еще один приют, более даже важный, это – ставка Колчака, где лидером помещичьих беженцев являлся ген. Лебедев, начальник штаба верховного главнокомандующего. Ген. Лебедев свою аграрную программу строил прямолинейнее, чем кн. Кропоткин, как это впрочем полагалось военному человеку. Он прежде всего исходил из того факта, что в добровольческих армиях много офицеров из числа бывших помещиков, интересы которых и должны были прежде всего, по его мнению, приниматься во внимание при разрешении аграрного вопроса. В течение зимы 1918 – 1919 гг. помещичьи беженцы слетелись в Омск, как пчелы на мед, и жужжание их разносилось далеко по всей Сибири, раздражая не только народные массы, но и ближайших помощников Петрова из числа не совсем тугих на ухо по отношению к урокам жизни. Характерно в последнем отношении письмо в редакцию «Зари» Яшнова, занимавшего видное место в министерстве земледелия, – атмосфера, которая там установилась, приводила его почти в содрогание. Боевым вопросом в ведомстве земледелия за эту зиму являлся, безусловно, вопрос о судьбе захваченных крестьянами помещичьих земель. Что с ними делать? в чьих руках оставить владение и пользование ими, и как при этом удовлетворить интересы бывших владельцев? Около этих вопросов вращались все споры, на попытки разрешить их так, чтобы волки были вполне сыты, если даже овцы немного и пострадают, шли все усилия. Примирить возникавшие /117/ при этом конфликты оказывалось не так просто – то боялись слишком уж задеть овец, то волки находили свои аппетиты не удовлетворенными.

За всю зиму 1918 – 1919 гг., когда по всей Сибири все нарастало и нарастало крестьянское движение и становилось ясным, что и овцы не так уж бессильны и готовы к самозащите, правительство в сущности ничего не сделало для выработки даже основных начал решения земельного вопроса. Ему не с чем было бы явиться перед крестьянами, если бы пришлось разговаривать с ними лицом к лицу, не прячась в канцеляриях и колчаковской ставке, игравшей роль настоящей «Звездной Палаты», в которой недоставало только Распутина, хотя распутства было очень много. Наконец, в апреле месяце 1919 г. появилась долгожданная правительственная декларация по земельному вопросу, декларация, долженствовавшая со временем сделаться законом. Сущность ее оказалась очень простой и могла быть выраженной в нескольких словах.

Правительство заявляло в декларации что

«все, в чьем пользовании земля сейчас находится, все, кто ее засеял и обработал, хотя бы не был ни собственником, ни арендатором, имеют право собрать урожай».

Это – самая важная часть правительственной декларации, всё остальное в ней представляло те или иные вариации мыслей в духе кн. Кропоткина о великой пользе для крестьян мелкой поземельной собственности с суровым напоминанием что

«впредь никакие самовольные захваты ни казенных, ни общественных, ни частновладельческих земель допускаться не будут».

Таким образом, крестьяне могли в 1919 г. спокойно засевать свои поля, так как урожай во всяком случае должен был бы принадлежать им, на чьих бы полях ни был произведен засев, на землях ли бывших помещечьих и перешедших теперь к крестьянам, или на землях надельных. В обоих этих случаях урожай оставался за крестьянами, так по крайней мере следовало по смыслу правительственной декларации. Но будет ли крестьянам после этого принадлежать также и земля, на которой был сделан посев, этот вопрос в декларации оставался открытым, декларация на него ничего не отвечала; там имелось глухое обещание, что

«правительство примет меры для обеспечения безземельных и малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись в первую очередь помещичьей и казенной землей, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян»,

при чем

«законодательные акты об упорядочении земельных отношений, о порядке временного использования захваченных земель, о последующем справедливом распределении их и, наконец, об условиях вознаграждения прежних владельцев»,

– правительство обещало издать в ближайшее время. Однако, мин. землед. Петров счел нужным, не дожидаясь их пояснить в интервью в «Сиб. Речи», что решение всех этих вопросов будет зависеть от соотношения общественных сил. Это было очень авторитетное пояснение, но едва ли особенно дипломатичное.

О каких силах говорил министр земледелия? Очевидно, о тех, которые в этом случае издавна противостояли друг другу, как только заходил вопрос о воле и о земле: о силе помещиков и о силе крестьян. После разъяснения, /118/ данного министром Петровым, крестьянам оставалось, очевидно, сделать только один вывод из всей правительственной декларации по земельному вопросу – именно: чтобы иметь землю, надо иметь за собою силу, ибо если не будет силы, то не будет и земли. По крайней мере, в таком роде мною было сделано разъяснение для крестьян правительственной декларации в № 9-10 «Нов. Земск. Дела» в особой статье по земельному вопросу, встреченной кадетской прессой с обычным ее озлоблением. «Рассвирепевшие лавочники» не могли спокойно выносить таких комментарий и разразились по моему адресу филиппиками, граничившими с прямым доносом ген. Розанову, который и без того не дремал на своем посту.

Но, кроме сделанного выше вывода, сибирское крестьянство должно было специально задумываться над некоторыми положениями правительственной декларации. Из-за чего в самом деле приходилось воевать сибирскому мужику с российскими большевиками? Из-за того, чтобы поволжские и уфимские помещики могли спокойно вернуться в свои гнезда, забрать себе снова потерянные вотчины, да вдобавок еще взыскать со своих освободителей все протори и убытки, нанесенные им во время революции, этого дурмана, напущенного на святую Русь сионскими мудрецами. А что дело тут шло о такой именно реставрации, в этом не могло быть никакого сомнения. Правда, сама правительственная декларация но всем этим пунктам уклонялась от прямого ответа, и даже что-то такое путала о необходимости воспользоваться в первую очередь помещичьей и казенной землей для обеспечения безземельных и малоземельных крестьян. Но ведь это только говорилось, при том говорилось людьми, в сущности не имевшими реальной власти поставить на своем, если уже предполагать, что они имели желание, в чем можно сомневаться, поступить так, как они говорили. Реальной силой в правительстве Колчака, как вообще, так в частности и при решении земельного вопроса, обладала вовсе не гражданская власть, в данном случае не министерство земледелия, сколько бы оно ни отличалось в социалистоедстве, а силой такой обладала ставка Колчака. Со стороны же ставки даже правительственная декларация по земельному вопросу встретила совершенно определенную оппозицию, и от ее лица ген. Лебедев официально опротестовал принятые положения, как слишком революционные, и отказался впредь даже посещать заседания совета министров, где он представлял военное министерство. К протесту ген. Лебедева тотчас же присоединились мин. финансов Михайлов и мин. иностр. дел Сукин. Не пожелавши принять даже такой умереннейшей декларации, ставка не стала вообще дожидаться, когда правительство выработает свои крамольные законы о формах землевладения, и там, где армия Колчака занимала новые территории, ставка в этих местах прямо восстанавливала старых владельцев во всех их правах. Так было, напр., в Бугурусланском уезде Уфимской губ., и результаты такой политики быстро начали сказываться – в ближайшем же тылу армии Колчака начали вспыхивать крестьянские восстания.

Да и вообще, каким надо было быть глупцом, чтобы думать, что на эту удочку восстановления помещичьей собственности пойдет сибирский крестьянин, /119/ как старожил, не знавший крепостного права, так и переселенец, бежавший от помещичьего утеснения на вольное житье в Сибирь. Никакого успокоения в этом отношении декларация не внесла в среду крестьян, напротив, она показала, что у крестьянства нет никаких средств разрешить земельный вопрос вне постановки его на почву революционной борьбы. Сама жизнь давала на каждом шагу предметные иллюстрации к словам министра, что вопрос о формах землевладения разрешится в зависимости от соотношения сил, в зависимости от борьбы разных общественных групп. Борьба эта и началась с новой энергией и еще невиданным подъемом и организованностью. Крестьяне напрягали все усилия для поединка с правительством, правительство мобилизовало все, что могло, для подавления крестьянского движения. Адмирал Колчак вступил в открытую гражданскую войну с крестьянами, и в деревнях разыгрались сцены еще более потрясающей жестокости, чем в городах. Сибирь оказалась залитой кровью, как Украина во времена Скоропадского – шла тризна по дворянском землевладении, похороненном русской революцией.

7. В Красноярске при генерале Розанове

Наивысшего развития борьба адмир. Колчака с крестьянским движением достигла в Енисейской губ., которая была тогда наиболее беспокойной частью Сибири. То, что делалось здесь властью, представляет собою как бы квинтэссенцию общего положения в Сибири, даже включая сюда Дальний Восток, где необычайно методической жестокостью при усмирении крестьянских восстаний отличались японцы.

В начале марта или самом конце февраля в Красноярске, главном городе Енисейской губернии, появляется особый уполномоченный адмир. Колчака для борьбы с крестьянством, ген. Розанов. Его карьера была по тому времени характерной. В 1918 г. он служил у большевиков в Самаре, но изменил им и перешел на сторону Самарского правительства. Как говорили, он способствовал тому, что большевикам пришлось оставить в Самаре свою артиллерию. Потом, во времена директории, ген. Розанов появляется в Омске, где я услышал о нем впервые в октябре 1918 г., вернувшись с Дальнего Востока. Позже я ясно вспомнил, как один из моих знакомых приглашал меня к ген. Розанову и между прочим сказал: «Это совсем свой человек».

Этот свой человек занимал в то время ответственный пост: он был начальником штаба у ген. Болдырева, члена директории и главнокомандующего всеми вооруженными силами. На этой же должности застал ген. Розанова переворот 18 ноября, в тайны которого он, по-видимому, не был посвящен. По крайней мере во время ночного заседания совета министров после ареста членов директории, когда был поставлен вопрос о диктатуре и диктаторе, ген. Розанов, заменявший в этом заседании своего начальника, ген. Болдырева, голосовал один против кандидатуры Колчака и подал голос, правда, ссылаясь исключительно на традиции военной дисциплины, запрещающей выступать /120/ подчиненному против своего начальника, за диктатуру ген. Болдырева. После этого ген. Розанов на время сходит со сцены. Я не знаю, что он делал в первые два-три месяца правления Колчака, но затем в конце февраля или начале марта он появляется в Красноярске с полномочиями местного диктатора.

Одновременно с ним в Красноярск прибыл ротмистр Крашенинников, определенный и открытый монархист, бывший секретарь газеты «Русская Армия», устраненный оттуда за какую-то историю, чуть ли не связанную с денежной растратой. В «Русской Армии» Крашенинников между прочим прославил себя резкой статьей против чехов, заглавие которой я не помню, но знаю, что оно было каким-то очень красочным[4]. Как и полагалось для монархиста, Крашенинников был сторонником японской ориентации, как в международных, так и во внутренних вопросах. Рассказывали, что Крашенинников отказывался от повышения в чинах, ссылаясь на то, что это прерогатива монарха, из рук которого он только и может получить следующий чин. У ген. Розанова этот принципиальный монархист занимал боевой пост начальника контр-разведки, вполне подходивший и к его убеждениям, и к его склонностям, и к уровню его нравственного развития.

Кроме Крашенинникова, большую роль при ген. Розанове играл начальник его штаба, профессор военной академии в Томске по тактике, позже сыгравший роль «сибирского Слащева».

Ген. Розанов был ленив и много пил; по внешности производил впечатление человека неряшливого, по характеру – необузданного и жестокого; у него было типичное армейское лицо и тяжелая походка настоящего палача. Напротив, начальник его штаба отличался энергией, умом и уменьем держать себя, как джентльмен. Если он и вешал людей, то в перчатках, как и подобает культурному человеку. Из местных офицеров в эту же компанию входил пор. Коротков. бывший «революционный полицейместер» Красноярска, а в розановское время начальник отряда особого назначения. Обычно он совершал смертные приговоры над заложниками, выносимые штабом ген. Розанова, и при этом действовал без перчаток. Это был человек жестокий, физически очень сильный, по готовности на всякое преступление очень опасный, по натуре – просто разбойник.

В таком приблизительно составе (Розанов, нач. его штаба, Крашенинников, Коротков) эта компания приступила к борьбе с мятежниками, как они выражались, в Енисейской губ. и в частности в самом городе Красноярске. Эта четверка очень скоро показала свои когти, залила город и губернию кровью и напитала ужасом сердца обывателей. С появлением их на сцене начались в Красноярске черные дни и страшные ночи. О том, что тогда происходило, я могу говорить, как близкий свидетель, день за днем переживавший эти крестные муки на Красноярской Голгофе. /121/

Из Омска я прибыл в Красноярск в самом начале февраля 1919 г. и на этот раз я пробыл в нем довольно долго, весь февраль, март, апрель и почти весь май. Как общее правило, я не проводил в то время в одном месте больше одного – двух месяцев, но здесь мне удалось прожить подряд чуть не треть года. Уже одно это представляло для меня целое событие – благодаря тому, что я так долго пробыл на этот раз в Красноярске, вся почти деятельность ген. Розанова прошла перед моими глазами. Я имел о нем богатую информацию из таких источников, о которых он и не мог подозревать, что также облегчало мое положение и заставляло меня держаться за Красноярск до последней минуты. Для того, чтобы читателю стали понятны бытовые условия тогдашней красноярской жизни, а также и то, каким образом мне удалось пробыть так долго в Красноярске, несмотря на воцарившийся террор, я должен здесь сделать несколько добавлений к сказанному выше.

Характернейшей чертой тогдашней красноярской жизни, как и вообще жизни сибирской, было – многовластие. Так, в Красноярске кроме русской администрации, существовала еще полувоенная администрация чехо-войск. Это была тоже власть и власть в некоторых отношениях более серьезная, чем власть русская. Когда я прибыл в Красноярск, в городе, а также губернии, в особенности вдоль железной дороги, была расположена 3-ья стрелковая чехословацкая дивизия во главе с полк. Прхала при начальнике штаба майоре Квапиле. Эта дивизия являлась наиболее дисциплинированной из всего состава чехо-войск и наименее разложившейся. Начальник ее полк. Прхала представлял собою типичного австро-немецкого офицера, человека еще молодого, не свыше 27-28 лет, но с кастовой военной психологией, по внешности культурного. Среди солдат он не пользовался популярностью.

Кроме военного начальства, в Красноярске находилось политическое чешское представительство, пользовавшееся в городе серьезным весом. Наконец, имелась еще чешская контрразведка, хорошо поставленная и энергично действовавшая: в тюрьме тогда одних чехов содержалось около 40 чел., в большинстве случаев по политическим обвинениям. Комендантом в тюрьме был тоже чех, Кнапп, являвшийся фактическим хозяином тюрьмы. Наличность чехов в Красноярске, обладавших в городе несомненной властью, осложняла положение ген. Розанова и заставляла его в некоторых случаях сдерживать свой пыл и рвение своих помощников.

Одновременно с чешской контрразведкой и контрразведкой Крашенинникова в городе было еще две контрразведки, одна штатская, другая военная, но обе чисто политические. Управляющим губернией был тогда П.С. Троицкий, бывший член суда, не то октябрист, не то правый кадет, жаждавший принять участие в административной работе и наконец добившийся этого. У него имелась своя контрразведка, называвшаяся управлением по государственной охране. Во главе ее стоял полк. Рудов, бывший жандармский офицер, который на допросах применял пытки и побои.

У полк. Рудова была но счету третья контрразведка. Четвертой являлась контрразведка при местном штабе, она собственно и обладала /122/ более или менее налаженным аппаратом, которого была совершенно лишена контрразведка Крашенинникова. Наконец, ко всему этому можно бы прибавить еще местную милицию и отряд особого назначения, которые играли роль как бы пятой контрразведки. При таком обилии розыскных органов между ними неизбежно возникло соревнование и соперничество с обычным в таких случаях стремлением портить работу конкурентов, что представляло для человека, находящегося в моем положении, факт чрезвычайно благоприятный. С другой стороны, так как я был местный человек, имел в городе и губернии сравнительно большие личные связи, и за мной стояла довольно крупная по местным условиям популярность, то всем этим я тоже мог пользоваться. Все это дало мне возможность завести связи почти во всех этих учреждениях, благодаря чему я мог быть хорошо осведомленным, что там делается, и в частности, не предпринимается ли что-либо непосредственно против меня. Были, впрочем, у меня еще информаторы, от случая к случаю, весьма близко стоявшие к ген. Розанову, об одном из числа их я ниже сообщаю более подробные сведения[5].

Но вообще это было тяжелое и глухое время. Партийные организации, как в городе, так и в губернии замерли, были разбиты и почти бездействовали. Легальной прессы не существовало, за нелегальную почти никто не брался. Вся революционная жизнь ушла куда-то вглубь, в подполье, на открытой арене никого не осталось. Атмосфера была пропитана террором, на всем лежала печать безнадежности и безверия. Так было в городах, несмотря на то, Что деревня бурлила и волновалась. Чуть-чуть теплилась жизнь и в органах самоуправления, хотя абсентеизм здесь дошел до максимальных размеров. Браться при таких условиях за нелегальную и чисто конспиративную работу я не считал для себя рациональным, она грозила быстрым провалом и безрезультатной тратой сил.

С другой стороны, нестерпимо было сидеть молча при этом диком разгуле реакции и торжестве «рассвирепевших лавочников». Я предпочел поэтому, не связывая себя нелегальной работой, вести открытую агитацию против порядков, установленных ген. Розановым и его помощниками. Я полагал, что до поры до времени, в силу некоторых особенностей моего положения в этом районе, администрация не рискнет предпринять против меня особо репрессивных мер и не сразу пойдет даже на простой арест. Арест вызвал бы шум, разговоры, заставил бы считаться с разными протестами и, вообще, повел бы к некоторым осложнениям в положении, и без того достаточно сложном. Тут имелся, правда, элемент риска, но я рассчитывал, что гласный и открытый протест, сопровождаемый разоблачениями определенных лиц и прежде всего самого ген. Розанова, окупит по своим последствиям всякий риск, так как будет иметь больший морально-политический вес, чем возможная при данных условиях конспиративная работа. Мне казалось также, что как ни рискованна /123/ подобная тактика открытых нападений, она наиболее целесообразна и в том смысле, что этим путем легче всего встряхнуть окружающее терроризированное общество, заставить его зашевелиться и начинать собирать силы для дальнейшей политической борьбы.

Организационной ячейкой в этом случае я полагал сделать органы местного самоуправления, так как они оставались пока нетронутыми правительственной ломкой (особенно земства); они стояли в близких отношениях с крестьянством и в них ютилось много лиц, так или иначе связанных с социалистическим движением в стране.

Я не искал непременно партийных единомышленников, мне не представлялось даже важным, чтобы все такие люди являлись обязательно социалистами, пусть они будут только демократы, но лишь искренне настроенными и не желающими мириться с политикой, исходящей из Омска. Этого для меня было достаточным, чтобы попытаться собрать такие силы на открытой арене и сорганизовать их для революционной по существу работы. Параллельно этому нелегальные партийные организации могли вести свое дело по сплочению чисто революционных и социалистически настроенных сил, а в нужный момент было бы нетрудно слить обе эти ветви одной и той же по существу деятельности и направить их одним потоком на разрушение установившегося порядка и создания нового строя. Такой план работы я наметил себе в Красноярске частью сознательно, частью он сам собой, стихийно, создавался у меня и раньше; но в Красноярске, благодаря ген. Розанову, обстоятельства сложились так, что принятую тактику мне пришлось довести до максимального напряжения, чтобы только в самый последний момент уйти из-под настигавшего уже меня удара.

8. По чьим директивам действовал генерал Розанов

Едва ген. Розанов основался в Красноярске, как он начал проявлять себя в роли диктатора и усмирителя. Как помнит читатель, к этому времени положение в губернии представлялось достаточно напряженным. «Здесь работали, –по заявлению одного официального лица, – скрывшиеся в тайге коммунисты и пользовавшиеся личною безопасностью мятежные эсеры». Работа их не была безрезультатна. Когда ген. Розанов прибыл в Красноярск, он застал такую картину общего положения по губернии: на самом важном «камарчагском» фронте у правительственных войск дела обстоят далеко не блестяще: весь юг Канского и Красноярского уу. для них являлся непроницаемым; кроме того, в этот же момент был взят повстанцами гор. Енисейск; затем отложилась от губернии Тасеевская республика, а в Ачинском районе давно уже действовали отряды, или «банды», как их называла пресса, Щетинкина. Для ген. Розанова открывалось обширное поприще для деятельности, он мог в большом масштабе развернуть свои административные и военные таланты и оправдать доверие, оказанное ему адмиралом. Чтобы проявить свое /124/ рвение, у ген. Розанова могли быть и личные мотивы: все-таки он голосовал когда-то против Колчака, необходимо было сгладить это досадное воспоминание и доказать, что адмирал не ошибся в своем выборе, назначая его на такой ответственный пост. К такого рода доказательствам ген. Розанов приступил без замедления.

Недели через две после своего вступления в должность, ген. Розанов издал чрезвычайно красноречивый «Приказ» начальникам военных отрядов, действовавших в районе восстаний по Енисейской губернии. Приказ помечен 27 марта 1919 г. и предназначался на местах «к неуклонному исполнению». Всего в этом приказе 7-8 параграфов, кратких и лапидарных, не всегда грамотных, но чрезвычайно содержательных. В первом же параграфе говорится буквально следующее[6]:

«При занятии селений, захваченных ранее разбойниками, требовать выдачи их главарей и вожаков; если этого не произойдет, а достоверные сведения о наличии таковых имеются, – расстреливать десятого».

То же самое в последнем параграфе:

«как общее руководство помнить: на население, явно или тайно помогающее разбойникам, должно смотреть, как на врагов, и расправляться беспощадно, а их имуществом возмещать убытки, причиненные военными действиями той части населения, которая стоит на стороне правительства».

Кроме этого, в параграфе 2-ом говорилось:

«селения, население которых встретит правительственные войска с оружием, – сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно; имущество, лошадей, повозки, хлеб и т. д. отбирать в пользу казны.»

Итак, вот меры борьбы с повстанцами, – расстреливать десятого; расправляться беспощадно; расстреливать всех мужчин поголовно; деревни сжигать. Поголовное истребление взрослого мужского населения! До ген. Розанова так действовали японцы на Дальнем Востоке и в Забайкалье. А до японцев так действовали варвары во главе с каким-нибудь Атиллой. Когда было нужно, то таким же образом поступали и европейцы где-нибудь в колониях, но все они применяли такие меры усмирения над иноземцами. Ген. Розанов пошел дальше их и решил поголовно истреблять своих соплеменников, если только они тайно или явно выражали хотя бы сочувствие «разбойникам». Но вместе с тем он был настолько гуманен, что поголовное истребление мужского населения предписывал только при открытом сопротивлении, в остальных же случаях находил возможным ограничиться не столь крайними мерами. Не истребляя население, можно ведь было брать с него заложников. Поэтому в параграфе 6-ом «Приказа» мы читаем:

«Среди населения брать заложников; в случае действий односельчан, направленных против правительственных войск, заложников расстреливать беспощадно». /125/

Вместе с тем предлагалось

«объявить населению, что за добровольное снабжение разбойников не только оружием и боевыми припасами, но и продовольствием, одеждой и пр. виновные селения будут сжигаться, а имущество их отбираться в пользу казны. Население обязано увозить все свое имущество или уничтожать его во всех тех случаях, когда им могут воспользоваться разбойники. За уничтоженное таким образом имущество населению будет уплачиваться полная стоимость деньгами или возмещаться из реквизированного имущества разбойников».

Помимо этих мер, предписывалось брать контрибуции с лиц, хотя бы косвенно помогающих «разбойникам»; затем такие же денежные контрибуции, но за круговой порукой, взыскивались с крестьян, если они по собственному почину не доносили правительственным отрядам об известном им местонахождении противника[7]

Таковы были приказы ген. Розанова о борьбе с повстанцами и об отношении правительственных отрядов к населению. Как эти приказы проводились в жизнь, ниже мы увидим, но предварительно необходимо поставить еще один вопрос, без которого все приведенные факты потеряют большую часть своего политического значения. Это вопрос такого рода: по чьим собственно директивам действовал ген. Розанов в данном случае? За время своего властвования в Красноярске, ген. Розанов неоднократно подчеркивал, что он действует так, как сам считает наиболее целесообразным для успокоения губернии. Из этого выводили заключение, что ген. Розанов просто самодурствует, превышая данные ему полномочия; что он компрометирует власть, не понимая сущности политической системы, намеченной себе для руководства верховным правителем. Так вопрос ставили и некоторые представители администрации, напр., упоминавшийся выше управляющий губернией Троицкий. Все эти лица старались противопоставить авторитет адм. Колчака ген. Розанову, чтобы снять с адмирала /126/ ответственность за действия его уполномоченного, слишком дикие, чтобы их можно было защищать.

Это обычная в то время вариация легенд об адмирале Колчаке, приблизительно такая же, как созданная в Омске в декабре 1918 г. о непричастности его к тогдашним массовым убийствам и гибели Н.В. Фомина. Не адмирал там давал приказания об убийствах, не адмирал ответствен за них. Как обстояло дело с ответственностью адмирала Колчака за омские убийства, мы уже знаем, и возвращаться к этому нет никакой нужды. Что же касается до борьбы с крестьянами, возложенной им на плечи таких людей, как ген. Розанов, то здесь у Колчака нет даже того относительного оправдания, тень которого все-таки проскальзывает в омской драме: здесь именно он сам, непосредственно, давал все те директивы, которые его помощниками на местах, в том числе и ген. Розановым, в точности проводились в жизнь. Адмирал Колчак играл тут не пассивную, а чисто активную роль, лишь скрытую от нас легендами, так усиленно о нем распространявшимися. Есть и документы, говорящие об этом активизме адмирала, которые в свое время мне пришлось огласить на достаточно многолюдном собрании[8]

Весной 1919 г. мне был доставлен «Приказ» начальника гарнизона гор. Енисейска пор. Толкачева от 3 апреля за № 54, в котором пор. Толкачев опубликовал полученную им от командующего войсками иркутского военного округа ген. Артемьева телеграмму, датированную 23 марта за №0175-632. Taк как эта телеграмма представляет собою чрезвычайно интересный исторический документ, то я привожу ее здесь полностью. В ней передавались непосредственные распоряжения и инструкции адмир. Колчака, как подавлять Крестьянские восстания. Ген. Артемьев телеграфировал об этом пор. Толкачеву, подавлявшему восстание в Енисейске. Телеграмма с прямой ссылкой на Колчака была такова:

«Передаю следующие повеления Верховного Правителя: Возможно скорее решительнее окончить с Енисейским восстанием, не останавливаясь перед самыми строгими, даже и жестокими мерами в отношении не только восставших, но и населения, поддерживавшего их; в этом отношении пример японцев, в Амурской области, объявивших об уничтожении селений, скрывающих большевиков, вызван, по-видимому, необходимостью добиться успехов в трудной партизанской борьбе. Во всяком случае в отношении селений Кияйское, Нарвское /127/ должна быть применена строгая кара. Я считаю, что способ действия должен быть приблизительно таков:

1. В населенных пунктах надлежит организовать самоохрану из надежных жителей.

2. Требовать, чтобы в населенных пунктах местные власти сами арестовывали, уничтожали агитаторов и смутьянов.

3. За укрывательство большевиков, пропагандистов и шаек должна быть беспощадная расправа, которую не производить только в случае, если о появлении этих лиц (шаек) в населенных пунктах было своевременно сообщено ближайшей воинской части, а также о времени ухода этой шайки и направлении ее движения было своевременно донесено войскам. В противном случае на всю деревню налагать денежный штраф, руководителей деревни предавать военно-полевому суду за укрывательство.

4. Производить неожиданные налеты на беспокойные пункты и районы: появление внушительного отряда вызовет перемену настроения в населении.

5. В подчиненных вам частях установить суровую дисциплину и порядок. Никаких незакономерных действий, грабежей, насилий не допускать. С уличенным расправляться на месте, пьянство искоренять, пьянствующих наказывать, отрешать, карать.

6. Начальников, не умеющих держать вверенные им части на должной высоте, отрешать, предавая военно-полевому суду за бездействие власти.

7. Для разведки и связи пользоваться местными жителями, беря заложников. В случае неверных и несвоевременных сведений или измены – заложников казнить, а дома, им принадлежащие, сжигать. При остановках, на ночлегах, при расположении в деревнях части держать сосредоточенными, приспособлять занимаемые помещения к обороне, сторожевое охранение выставлять, держаться принципа качественности, а не численности охранения, при чем должна быть постоянная проверка несения службы; брать заложников из соседних незанятых красными частей селений. Всех способных к боям мужчин собирать в какое-нибудь большое здание, содержать под охраной и надзором на время ночевки, в случае измены, предательства – беспощадная расправа».

Нет никакого сомнения, что эта телеграмма представляла собою циркулярное распоряжение, посылавшееся Колчаком не только ген. Артемьеву, но и другим уполномоченным по охране государственного спокойствия, в том числе разумеется ген. Розанову. С этой точки зрения заслуживают сопоставления прежде всего даты, которыми помечены как «Приказ» ген. Розанова, так и телеграмма Артемьева, передающая «повеления Верховного Правителя»: – телеграмма имеет пометку 23 марта (несомненно опять-таки, что около этого числа Артемьев и получил распоряжения Колчака), а «Приказ» датирован 27 числом того же месяца. Очевидно, как только ген. Розанов получил инструкцию от адмирала Колчака, по всей вероятности одновременно с тем, как ее получил ген. Артемьев, так он тотчас же и применил ее к делу, не откладывая ни одного дня, но и не опережая адмирала самовольными действиями. Он поступал /128/ по точному смыслу Полевого Устава, который адмирал Колчак считал лучшим Сводом Законов для управляемой под его диктатурой страны.

Сопоставляя оба эти документа, не трудно убедиться, что ген. Розанов только конкретизировал указания своего омского падишаха, а иногда даже чуть что не дословно повторял их. Буквально всё, что так ярко бросается в глаза при чтении «Приказа» ген. Розанова: и беспощадная расправа за укрывательство пропагандистов, и введение системы заложничества, и уничтожение «всех способных к боям мужчин», и взгляд на население, как на врагов, и контрибуции, и сожжение деревень – всё это, как мы видим, предписывалось в самых решительных выражениях самим адмиралом в его «повелениях».

Никакой речи о том, что адмир. Колчак не является ответственным за действия своих подчиненных, не может быть. Всецело ответственным за эту политику репрессий должен быть признан прежде всего он сам, и никто другой. Но в этой ответственности адмир. Колчака есть еще такие особенности, на которые необходимо обратить специальное внимание, настолько они существенны.

9. Адмирал Колчак и японцы

Именно, телеграмма Колчака ген. Артемьеву заставляет нас снова поставить вопрос об отношении верховного правителя к японцам. Я говорил уже несколько раз, что в вопросах международной политики Колчак держался антияпонской ориентации. Об этом он заявил и на допросе в Иркутске, и этому можно было верить, особенно, если иметь в виду первую эпоху его деятельности и только вопросы международной политики. Но международные отношения так переплелись и так скрестились с внутри-сибирскими отношениями, что Колчаку пришлось довольно быстро задумываться над переменой своей политической ориентации.

Единственной живой и реальной силой внутри Сибири, стоявшей на союзнической платформе, были чехи. Ориентироваться на союзников значило для Колчака искать поддержки прежде всего у чехов, а это представлялось для него по многим причинам и политическим и психологическим затруднительным. Чехи не признали переворота 18 ноября, и чешские солдаты отказывались драться на фронте из-за Колчака. С другой стороны, в русской военной среде нарастало и постоянно давало знать о себе чувство соревнования с чехами, желание показать, что русские могут обойтись и без них, «бывших военнопленных» России. Отказаться от союза с чехами было для многих колчаковских кругов тем легче, что место их не осталось бы незанятым, – к услугам правительства всегда могли явиться японцы. История международной политики Колчака – это и есть история постепенно углублявшегося разрыва с чехами и нараставшей связи у него с японцами. Но он шел по этому пути неуверенными шагами типичного истерика, и когда, наконец, будучи уже на краю гибели, принял решительный (и опять-таки истерически /129/ подчеркнутый) курс на Японию[9], оказалось, что уже поздно. Этот шаг погубил его и привел к аресту фактически теми же чехами.

Между тем Колчак, по самой природе своей власти, был вовсе не так далек от японцев, как это могло показаться на первый взгляд, и не даром его министры так упорно склонялись к японской ориентации. Чтобы убедиться в этом, достаточно еще раз просмотреть телеграмму того же Колчака на имя ген. Артемьева. Как характерно и симптоматично указание в самом начале ее на «пример японцев» в Амурской области, «объявивших об уничтожении селений, скрывающих большевиков». И какой капитуляцией колчаковского «японофобства» веет от смущенного признания, что это диктуется «необходимостью добиться успехов в трудной партизанской борьбе». Не стоило быть японофобом в международной политике для того, чтобы так капитулировать перед ними в политике внутренней. Колчак понимал, конечно, кого он рекомендовал своим уполномоченным в качестве учителей. Это именно японцы ввели в Сибири систему массовой круговой ответственности, при которой все мужское взрослое население (или, по терминологии Колчака, все способные к боям мужчины) зараженных большевизмом деревень ими вырезалось, а деревни сжигались. Делалось это очень просто: сначала мужчин всех поголовно известного возраста выгонят за околицу и там перебьют, а деревню потом сожгут, – таковы были те методы усмирения, которые Колчак рекомендовал, как примеры, оправданные целесообразностью.

Еще характернее указания в той же телеграмме на необходимость возможно скорее и решительнее окончить с Енисейским восстанием. И потом эта зловещая директива относительно селений Кияйское и Нарвское, к которым должна быть применена строгая мера.

Дер. Нарва и село Кияйское составляли центр тогдашнего «камарчагского» фронта. Не имея возможности сломить упорство повстанцев, сильных прежде всего сочувствием к ним населения, адмир. Колчак прямо указывает, в каких именно местах надо следовать примеру японцев. И указания Колчака не пропали даром – я говорил уже, что когда манский фронт пал, после упорных боев в течение месяца, то вся Степно-Баджейская волость была выжжена. Трагичны подробности этого страшного аутодафе. В селе Ст. Баджей крестьяне просили не сжигать их больницы, – но больницу сожгли; тогда они стали просить пощадить школу, – но школу сожгли. Наконец, они умоляли разрешить им вынести из горевшей школы учебные принадлежности, в которых уже в то время чувствовался такой недостаток, но и этого не позволили, все было сожжено и все сгорело вместе с остальным селом.

Делать какие-либо послабления не позволяла, конечно, военная дисциплина – здесь исполнялся точный приказ самого верховного правителя применить к этому району японские методы усмирения: взрослое мужское население /130/ истребить поголовно, а деревни, хутора и села предать пламени[10]. Что же удивляться, если, получив такое авторитетное распоряжение, ген. Розанов спокойно написал параграф второй своего приказа: «Селения, население которых встретит правительственные войска с оружием, сжигать, взрослое мужское население расстреливать поголовно».

Тут не только не было превышения власти, но, если бы ген. Розанов этого не сделал, то, будем и к нему справедливы, он совершил бы новый проступок против «Верховного», допустил бы прямое ослушание, а как он мог пойти на это, он, привыкший к дисциплине по силе Полевого уложения! Раз ему приказывали, он должен был исполнять – и он исполнил. Впоследствии ген. Розанов попал на Дальний Восток, дружил там с японцами, набил карманы русским золотом, а ныне благодушествует под лазурью империи микадо. Все это могло бы выпасть и на долю Колчака, стоило бы ему лишь сразу оценить, кто его друзья и кто враги, и по чьей дороге ему идти и, руководствуясь чьими методами, водворять мир и в человецех благоволение.

10. На собеседовании с профессором Персом

Приказ ген. Розанова о способах подавления восстаний едва ли не прежде всего был применен в районе Ачинского уезда в самом конце марта и начале апреля 1919 г. О том, что там происходило и как себя там держали правительственные войска, я узнавал от местных крестьян, приезжавших в город по разным делам и там сообщавших все свои новости. Я делал записи с их слов, проверял одни показания другими и, когда картина для меня становилась ясной и не требовавшей дальнейшей проверки, я оперировал этими данными там, где находил это нужным, и преследуя те цели, какие я себе ставил.

Считаю нужным пояснить здесь, что все нижеследующие данные, или почти все из них, мне пришлось между прочим изложить в систематизированной и обобщенной форме в беседе с посетившим тогда Сибирь английским либералом проф. Персом, делегированным к нам английским парламентом и английским правительством, как он об этом публично заявил. Эта беседа имела место 29 апреля 1919 г. в кабинете красноярского городского головы. В числе других лиц я получил приглашение на нее от управляющего губернией Троицкого, так что беседа наша с проф. Персом состоялась по инициативе администрации и носила чисто официальный характер. В ней принимали участие представители решительно всех общественных учреждений Красноярска, – /131/ города, земства, профсоюзов, кооперативов губернского и городского, национальных организаций, союза домовладельцев и политических партий, в числе представителей последних находился пишущий эти строки от партии с.-р.

Кроме того, на том же совещании присутствовали, помимо самого управляющего губернией, один из его помощников, затем прокурор суда и еще несколько официальных лиц. Приглашая всех нас на это совещание, Троицкий полагал, по-видимому, что присутствие представителей власти будет иметь сдерживающее влияние на собеседников и ему удастся все собеседование ввести в надлежащие рамки, сделать его вполне «парламентарным», т. е. безобидным для правительства, а может быть и полезным для него. Расчет этот по меньшей мере не оправдался.

В отличие от Троицкого я полагал, что, наоборот, как раз нужно воспользоваться присутствием административных лиц и заграничного гостя, посланника от демократической Англии, как нам его рекомендовали, для того, чтобы развернуть перед ним безо всяких умолчаний картину творящихся по губернии ужасов и в его присутствии указать прямо на их виновников, а также показать на ряду с этим, какую роль играли в тогдашней Сибири союзники, в частности сами англичане. Проф. Перс хорошо говорил и хорошо понимал по-русски; он схватывал даже оттенки русской речи, так что это облегчало возможность выполнения всей намеченной мною программы. Помог мне также и сам управляющий губернией, так как, лишь я начал говорить, он написал профессору несколько слов для моей характеристики, заставившие профессора быть ко мне очень внимательным. Я был тогда очень тронут этой любезностью г-на управляющего губернией.

Когда наступила моя очередь взять слово, я сказал профессору, что мы, русские, – и в частности мы, сибиряки, – как общее правило, больше знаем о заграничной жизни, в том числе о жизни Англии, чем англичане знают о нас. Кроме того, мы лучше разбираемся в общественных отношениях других стран, хотя бы и очень от нас удаленных, чем иностранцы разбираются в наших, даже столь хорошо подготовленные, как сам профессор. Поэтому, вероятно, многое из того, что я имею сказать, для него покажется странным и даже невероятным, тогда как все это на деле существует у нас, и даже существует давно и очень прочно. Чтобы сразу пояснить это, я решил тут же привести конкретный пример таких «бытовых явлений» нашей жизни, каким в Англии едва ли сразу поверят, хотя реальность их вне сомнений. Профессор только что узнал от управляющего губернией, что я являюсь депутатом в Учредительное Собрание от Енисейской губ., но, быть может, он не знает, какова судьба других моих товарищей, прошедших по одному списку со мной.

Один из них, стоявший по списку первым, был очень известный по губернии общественно-кооперативный работник Нил Валерианович Фомин. Это тот самый Фомин, который являлся одним из организаторов последнего переворота и был в то же время личным уполномоченным премьер-министра Вологодского. Судьба его чрезвычайно трагична – он убит в Омске теми самыми лицами, вместе с которыми он совершал переворот. /132/

Пусть профессор не верит, если ему скажут, что это убийство имело вид простого «офицерского самосуда». Это не верно. Виновники его гибели и его убийцы не офицеры, а генералы, которых профессор и теперь найдет в Омске на высоких постах. Это – ген. Иванов-Ринов и ген. Матковский.

Но члены Учредительного Собрания гибли в Сибири не только этим путем. Еще до того как был убит Фомин, другой участник нашего списка, Портянников, бывший матрос, кандидат в Учредительное Собрание от горнорабочих Южно-Енисейской тайги, был убит около с. Тасеево красногвардейцами, считавшими его врагом народа. Заместитель его по тому же списку, Остриков, старик 53 лет, учитель из с. Ново-Еловского, отдававший половину своего заработка своим ученикам на учебные пособия, убит у себя в селе отрядами Щетинкина, уничтожавшими вообще интеллигенцию.

Едва ли на родине профессора поймут, почему и как это могло случиться, чтобы люди, искренно и глубоко преданные народу, гибли поражаемые ударами прямо с противоположных сторон. Но у нас это обычное, «бытовое явление», и тот, кто не сумеет понять его, вообще с трудом будет ориентироваться в нашей жизни, а может быть и совсем в ней не ориентируется.

Но еще менее понятным для профессора окажется строй нашей жизни, когда от этой гибели отдельных лиц он перейдет к ознакомлению с тем, как у нас гибнут люди целыми массами, поражаемые по приказу лиц, власть имущих. Европейский человек едва ли поверит даже, если ему расскажут хотя бы то, что в той же Енисейской губ. проделывает например, ген. Розанов, расправляющийся с местными крестьянами, как Атилла не расправлялся с своими врагами.

Переходя затем к методам усмирения повстанцев ген. Розановым, я привел профессору целый ряд фактов, полученных вышеуказанным путем, при чем свой обзор я сделал по всей губернии, начав его с событий в Ачинском уезде. Я не могу теперь припомнить, в каком порядке и как я сообщал эти факты проф. Персу, но самые факты я хорошо помню. Я приведу поэтому их дальше вне связи с моим собеседованием с проф. Персом, а самостоятельно, отмечая лишь в отдельных случаях, где это почему-либо потребуется, в каком виде я их передавал этому посланнику английской демократии.

11. События в Ачинском уезде Енисейской губернии

Центральную роль в Ачинском уезде среди повстанцев играл, как я уже не раз говорил, Щетинкин, бывший кадровый офицер, дослужившийся до чина штабс-капитана из простых рядовых во время германской войны. Он из крестьян этого же уезда, дер. Нагорновой, Ново-Еловской вол. Приблизительно в конце декабря 1918 г., перед Рождеством, он начал организовывать отряды повстанцев, базируясь прежде всего на молодых дезертирах из колчаковской армии. Приезжая в деревню, Щетинкин обычно объявлял себя начальником правительственного отряда, посланного искать дезертиров. Когда дезертиры, напуганные приезжими, являлись, Щетинкин забирал их с собою и потом /133/ в дороге им разъяснял, кто он такой. Часть забранных от него уходила, но часть оставалась, и отряд таким образом все возрастал.

Отряды, руководимые Щетинкиным, были разделены на несколько частей, на четыре или пять. Районом восстания являлись зачастую переселенческие участки, плохо устроенные и неприспособленные к хозяйственной жизни. Движение утвердилось в Покровской, Ново-Никольской, Больше-Улуйской и др. смежных волостях, на север от железный дороги. Штаб-квартира у Щетинкина была то в Лапшихе, то в Козловке, близ железнодорожной линии. Опорным пунктом в тылу у себя Щетинкин имел с. Большой Улуй, в 50 в. на север прямо от Ачинска, где повстанцы превратили в больницу свой госпиталь. Первое время, два или три месяца, отряды Щетинкина держались около линии железной дороги, при чем не раз выходили на нее и портили путь. В дер. Козловке они построили укрепления, окопы, хорошо их соорудив. Здесь ими были навалены сани, телеги и пр., покрыты сверху снегом и потом залиты водой. Получилась такая ледяная стена, которую при бомбардировке не могли сразу разрушить даже 3-дюймовыми орудиями. В марте, уже при ген. Розанове, началось наступление правительственных войск на дд. Мал. Козловку и на Ольховку, на район, занятый повстанцами, или, говоря словами приказа ген. Розанова, «разбойниками».

Однако, первые два наступления оказались неудачными: повстанцы разбили правительственные войска и заставили их отступить. Это являлось общим правилом в борьбе колчаковских войск с повстанцами, правилом, превращавшимся в своего рода закон. Так как генералы наши совершенно не знали, чем и как живет деревня; так как они даже не представляли себе, какие там есть силы, как относится к ним мирное население, чем и как вооружены повстанцы, а знали только, что это «разбойники», которых легко может переарестовать любой отряд милиции, то они и действовали соответственно такой информации. Получая сообщения о бандах, они насылали туда без предварительной проверки первоначальных известий небольшие отряды, которые не только не наносили вреда повстанцам, но ими обычно уничтожались, а вооружение их переходило к победителям. Затем повторялась та же сказка сначала: опять посылался отряд и снова уничтожался, и опять все вооружение переходило к победителям. И если в первый раз они захватывали винтовки, то при вторичных поражениях к ним попадали пулеметы. Буквально такая картина рисовалась, напр., на камарчагском фронте в ноябре и декабре 1918 г., то же самое происходило и в Ачинском уезде.

Когда дважды правительственные войска были разбиты и отброшены, тогда красноярские генералы взялись за дело серьезно и выслали против «банд» артиллерию. На разъезд Тарутино, недалеко от Ачинска, привезли 6-дюймовые пушки и прямо с полотна открыли стрельбу по деревням. Произошел артиллерийский бой с невидимым противником, как это, впрочем, и полагается. Но противник не только не был видим, а его просто и не было, ибо, когда дело дошло до 6-дюймовых пушек, то все «разбойники» загодя ушли в глубь уезда на север, к с. Большой Улуй. Пушки туда не доставали. Крестьяне тоже разбежались частью по лесам, частью по хуторам, бросив на /134/ произвол судьбы свое имущество и хаты. В деревнях остались только старый да малый, да больные, не имевшие возможности двигаться.

3-го апреля правительственные войска заняли Козловку и стояли в ней 5 дней. Обе деревни были сожжены, как и полагалось по приказу адмир. Колчака, повторенному ген. Розановым.

В этих деревнях было: в одной 135 дворов, в другой 200, в две улицы, и свыше 1000 чел. жителей. Это район переселенческий, но уже обжившийся; здесь приходится на 1 хоз. по две-три лошади, столько же крупного скота и по 8-9 голов мелкого; посева по 2-3 дес. на хозяйство. Бросить на произвол судьбы такое имущество не всякий решится, и потому через некоторое время крестьяне стали собираться на пепелище, особенно те, кто не знал за собой никакой вины, чтобы спасти остатки от разгрома. Когда в Ольховке таким путем собралось достаточно народа, казаки созвали сход, согнали на него всех мужчин и расстреляли каждого десятого, а остальных выпороли. То же было сделано и в других деревнях этого района.

Расстрелами и порками усмирение, однако, не ограничивалось, после них начинались еще грабежи. Крестьяне и без того сильно пострадали, так как при сожжении их деревень погибло много имущества, погибли также люди, старики и старухи, не успевшие уйти, сгорело много хлеба, особенно в дд. Лапшихе и Козловке, сгорел, наконец, рабочий скот. Все эти события происходили, как сказано, под самым Ачинском, в Покровской вол., отстоящей от города всего в нескольких часах езды на хорошей лошади (само с. Покровское отстоит от Ачинска в 16 в.). Остальные села – дальше.

При этом замечательна была такая деталь: казаки, усмирявшие крестьян, были той же, как и они, Покровской вол., но только из других деревень. Казачьи станицы от мест, где происходило усмирение, расположены в 18-20 вв., не более. Благодаря этому установился такой порядок, – когда казаки приходили в какую-нибудь деревню для экзекуции по правилам, предписанным ген. Розановым, то сзади их отрядов ехали обозы из их же станиц, и на эти обозы жены и отцы прибывших казаков нагружали крестьянское добро и увозили к себе домой, благо это не так далеко. Забиралось при этом все, что попадало под руку, не даром приказ ген. Розанова предусматривал вознаграждение лояльных подданных имуществом непокорных. Брали сельскохозяйственные машины, брали и мелкую домашнюю рухлядь, а скот угоняли гуртами. Тех, кто протестовал, обвиняли в сочувствии повстанцам и либо пороли, либо просто убивали, расстреливали.

Разумеется, крестьяне всячески старались избавиться от этих репрессий, от грабежей и реквизиций, пускались на всякие хитрости, а главным образом откупались взятками. Так в с. Ново-Еловском они заплатили 30.000 руб. (это было в начале 1919 г.) за то, чтобы их не жгли. Их помиловали: сожгли всего только 26 домов и 30 человек расстреляли. Жителей в Н.-Еловском около 800, число хозяйств 135-140.

В дер. Тимониной той же Покровской вол., в 170 домов, крестьяне выслали депутацию, в которой находился, между прочим, местный священник /135/ (в Тимониной есть церковь); этого священника крестьяне скрывали в подполье от большевиков. Благодаря его заступничеству, Тимонину пощадили, не стали жечь, но взыскали с нее все-таки 30.000 руб., как это было установлено по описи, и каждого десятого выпороли.

Таким образом усмиряли крестьян во всех деревнях Ачинского уезда в его северной части. Средствами усмирения являлись: контрибуции, расстрелы, убийства, массовые и одиночные, сожжение деревень общее или частичное, и порка – порка применялась повсеместно. От таких расправ пострадали Больше-Улуйская, Покровская, Ново-Еловская и Ново-Никольская волости.

Усмирители были обычно пьяны, водку привозили из Ачинска. Пьяные насиловали женщин. Награбленное добро, если не оставляли у себя, то продавали ачинским спекулянтам, налетевшим сюда, как воронье на падаль. Торговля шла с большим ажиотажем. Двое ачинских спекулянтов за незаконную скупку отнятого у крестьян скота были оштрафованы ген. Розановым приказом от 12 апр. 1919 г. на 10.000 руб. каждый. По-видимому, они чего-то на поделили с ним. Приказ был напечатан в официальном «Енисейском Вестнике» в пятницу на Пасхе. Сколько спекулянтов оставалось без наказания, об этом там не сообщалось.

Офицеры, по крайней мере, некоторые, тоже пробовали останавливать разгул усмирителей, но безуспешно, так как потеряли над ними власть.

Излишне добавлять, что своей непосредственной цели эти меры не достигли – у крестьян они вытравили всякое сочувствие к правительству, а повстанцев уничтожить все-таки не могли. О кавалерийском рейде, который после этого проделал Щетинкин по губернии, уйдя на соединение с Кравченко на Манском фронте, я в своем месте уже говорил.

Перебирая теперь все эти факты, невольно спрашиваешь, – ради чего же по этой части губернии, так же, как потом и по другим ее частям, пронесся этот японский тайфун расстрелов, порки и конфискаций? Что от него выиграл адмир. Колчак?

12. Что мы переживали

Вторым по очереди применением приказов ген. Розанова было введение системы заложничества в красноярской тюрьме и в уездных тюрьмах по губернии. С 17-го апреля приказом ген. Розанова, в виду участившихся случаев нападений, убийств, порчи полотна железной дороги, казенного имущества, грабежа мирного населения, находящиеся в тюрьме большевики и разбойники, – как говорилось в приказе, – объявлены были заложниками. Ген. Розанов постановил, что за каждое преступление, совершенное в данном районе, из местных заложников должны расстреливаться от 3 до 20 человек. Кроме того, лиц, призывающих к ниспровержению существующей власти и так или иначе способствующих преступлениям и бесчинствам мятежников, приказано было предавать военно-полевому суду или расстреливать без суда, в зависимости от важности преступления. /136/

Вскоре начались и самые расстрелы. Так, 29 апреля,

«по приказанию Уполномоченного Верховного Правителя по охранению Государственного порядка и общественной безопасности в Енисейской губ. были расстреляны за зверски растерзанного бандами красных прапорщика Вавилова следующие лица: Семененко Александр, Маерчак Виктор, Саломатов Григорий, Бойчук Ян, Левальд Карл, Мариловцев Василий, Нитавский Алексей, Блинов Иван, Коростелев Геннадий, Пепсин Иоганн».

1-го мая снова расстреляны из числа заложников, содержащихся в губернской тюрьме: Петерсон Ольгерд, Менчук, Коншин Иван, Вейман Федор, Иоффе Семен, Боград Яков, Шульц Эрнест, Перенсон Адольф, Станислаус Ян.

Из числа этих лиц Семененко, Маерчак, Коростелев, Петерсон, Боград, Перенсон – являлись крупными деятелями местного большевистского движения, но к крестьянскому движению отношения не имели, да и арестованы они были задолго до того, как это движение началось.

Списки расстреливаемых составлялись в штабе ген. Розанова. На расстрел брали ночью. Обреченных к расстрелу везли связанными в телеге по окрайным улицам города на гору, к кладбищу. В телеге их заставляли ложиться и покрывали сверху брезентом. При расстрелах разыгрывались потрясающие сцены. Большинство умирало спокойно с героизмом. На утро на место казни, которое было всем известно, так просто все это делалось, приходили родственники казненных, разрывали наскоро закопанные могилы и искали трупы близких людей. Мне известны случаи, когда находили.

Почти одновременно с расстрелами заложников в Красноярске приказы ген. Розанова применялись в гор. Енисейске. Енисейск когда-то был столицей золотопромышленного района; теперь это захудалый провинциальный город, в котором насчитывается всего 7-8 тысяч жителей. В феврале 1919 г. Енисейск оказался захваченным повстанцами и оставался в их власти что-то около месяца, кажется, 26 дней, или больше, в точности не помню. Попытки правительственных войск взять город обратно терпели неудачи одна за другой: войска попадали в засады и гибли, жестоко истребляемые повстанцами. У крестьян, живших по тракту на Енисейск, в эту зиму народился особый промысел. «Туда мы возим войска, а оттуда – гробы», – объяснял мне этот вид, заработка один из крестьян.

После месяца или двух господства повстанцы была выбиты из Енисейска ушли в тайгу, откуда и пришли, и в городе снова стала функционировать культурная, а не «разбойничья» власть.

Начали подводить итоги. Оказалось, что за это время в Енисейске погибло около 20 чел. местных обывателей, «буржуев», и оставшихся там офицеров и казаков. Трупы их нашли в одном из подвалов в тюрьме. Трупы были обезображены. Эти итоги несколько всех разочаровали: по Красноярску ходили слухи о гораздо больших жестокостях, проявленных «разбойниками», как это и полагалось разбойникам, да еще не видевшим ничего в жизни, кроме тайги с ее зоологической правдой. Стали подыскивать объяснения, и сошлись на /137/ известии из Енисейска, что там найден список в несколько сот человек, предназначавшихся к уничтожению, но повстанцы своего намерения расстрелять не успели привести в исполнение, хотя времени на это у них, казалось бы, имелось достаточно.

Вскоре после этого в Красноярск стали приходить известия, как ведет себя в Енисейске культурная власть. Ген. Артемьевым был послан из Иркутска приказ с «повелениями» верховного правителя в виде выше цитированной телеграммы от 23 марта. Не важно, знал или не знал Колчак, как эта телеграмма применялась в Енисейске, а важно, что всё делалось там его именем и сообразно его указаниям, присланным через ген. Артемьева. Делалось же следующее: за первое же время число казненных в Енисейске дошло до 700, по официальным данным, имевшимся в моем распоряжении. Так как населения в Енисейске всего 7-8 тыс. (по данным статистики 7033 чел.), то, следовательно, число казненных составляло ровно 10%. Расстреливали, как требовалось «приказом» ген. Розанова, каждого десятого.

Правительственные войска не щадили никого: ни женщин, ни детей, ни тем более мужчин. При расправах сводились личные счеты, людей губили по личной ненависти или из корысти. Для того, чтобы не тратить пуль на расстрелы, придумали новый способ казни, без пролития крови, как во времена средневековой инквизиции, но по иному способу. Занят был Енисейск еще зимой (март в тех краях настоящий зимний месяц), расположен город прямо на реке; на льду – проруби. В эти проруби и сбрасывали людей либо живыми, либо недобитыми. Это называлось отправлять в Туруханск. Штыками и нагайками осужденных на казнь гнали к прорубям и там топили. Над всем городом повисла угроза страшного террора, и никто из самых мирных граждан не мог быть уверен, что не сделается жертвой каких-либо насилий.

Совершенно то же самое происходило в других местах по дороге в Енисейск. Напр., в селе Казачинском было убито свыше 60 чел. (жителей там 1200-1300 чел.), многих точно также сбрасывали под лед. Был случай, когда сбросили туда крестьянку, заподозренную в большевизме, с ребенком на руках. Так с ребенком и сбросили под лед. Это называлось выводить измену «с корнем».

Пускать под лед, это – старая сибирская традиция. В былое время так чаще всего расправлялись со своими жертвами сибирские разбойники на больших дорогах. Теперь эта традиция возродилась снова в Сибири. Она практиковалась в ту зиму не в одном Енисейске, далеком и захудалом городишке, расположенном у входа в тайгу и тундры, не имевшим за собой культурных традиций. Какие культурные традиции могли быть в этом царстве приискового разгула, среди пляски «приваловских миллионов?» Не удивительно, что в нем царили такие поистине жестокие нравы. Но замечательнее всего то, что и в больших сибирских городах, с университетами, музеями, библиотеками, с культурными традициями еще со времен декабристов, напр., в Иркутске, – городе, который не даром называют «Сибирскими Афинами», творилось совершенно тоже самое, что и в Енисейске. В Иркутске это практиковалось зимой 1918 – 1919 г. /138/ при ген. Волкове, посланном туда адмир. Колчаком на правах ген.-губернатора. Ген. Волков известен, как организатор убийства Новоселова в Омске и как один из активных деятелей колчаковского переворота 18 ноября. Он был окружен всегда настоящей бандой офицеров, не гнушавшейся прямыми уголовными разбоями. В Иркутске волковские офицеры просто грабили людей, у которых имелись деньги, и потом топили их на Ангаре подо льдом. Мне известно 11 случаев такого разбоя, установленных официальным расследованием.

Адмир. Колчак на допросе в Иркутске, характеризуя дальневосточную атаманщину, с которой у него отношения были обостренные, указывал между прочим на чисто уголовную деятельность атамана Калмыкова, – «Что касается того, что делал Калмыков, то это были совершенно фантастические истории», – говорил Колчак.

Действительно, там шла напр., правильная охота на торговцев опиумом. Под видом политического ареста выслеживали этих торговцев, захватывали, отбирали опиум, а затем убивали. В случае обнаружения ссылались на то, что это были большевистские агенты и шпионы.

По словам адмир. Колчака имел место, между прочим, такой случай:

«Это случилось за несколько времени до моего отъезда,

– сообщал Колчак,

– Калмыков поймал тогда вблизи пограничной линии шведского или датского подданного, представителя Красного Креста. Он признал его большевистским агентом. Представитель Красного Креста был повешен. У него была отобрана большая сумма денег в несколько тысяч рублей. Требование Хорвата прислать арестованное лицо в Харбин и меры, принятые консулами, ни к чему не привели. Скандал был дикого свойства. Это был форменный случай разбоя».

Адмир. Колчак мог бы быть снисходительнее к Калмыкову. Таких случаев форменного разбоя и при нем самом было сколько угодно в Сибири. Этим занимались не только офицеры ген. Волкова в Иркутске, но и отряд Анненкова в Семипалатинске.

На Ангаре и на Енисее зимою спускали под лед, очень часто просто с целью грабежа. На третьей великой сибирской реке, на Оби, наблюдалась несколько иная картина. Здесь рубили головы. Считалось большим искусством одним ударом отрубить голову. Рубили – саблями. Летом 1919 г., в районе Усть-Чарышской пристани, на Оби, на пароходе, служившем карательному отряду, приговоренных ставили на самый край борта, заставляли нагибать голову над водой и срубали ее ударом сабли. Труп и голова падали в реку.

Иногда забавлялись, говорили, напр., приговоренному:
– Сними носки-то.
И когда он наклонялся, все было кончено.

Рубили головы, впрочем, и на Енисее. Так был казнен в том же Енисейске тем же летом 1919 г. некто Асинский, бывший политический ссыльный, много перенесший за время революции. Его судьба была исключительно печальна.

По дороге в тот же Енисейск, на тракту есть село Большая Мурта. Крестьяне из Большой Мурты рассказывали мне, как у них было расстреляно /139/ около 40 чел., как их сбросили в общую могилу и стали закапывать. Совсем уж закопали, но земля начала шевелиться: закопали еще живых.

Я не знаю, какая это казнь, с пролитием крови или без пролития.

Все эти репрессии уже к весне 1919 г. стали такими многочисленными, число пострадавших от них стало столь заметным, что даже среди власть имущих появилось желание каким-либо способом смягчить этот варварский режим. В этом отношении следует отметить «Приказ» по войскам сибирской армии от 6 мая 1919 г. за № 275, изданный ген. Гайдой в Екатеринбурге. В приказе между прочим читаем:

«Официальные донесения и жалобы обиженных и пострадавших указывают, что самочинные расправы, порки, расстрелы и даже карательные экспедиции, чинимые представителями власти, к сожалению, не прекращаются».

Далее ген. Ганда говорит:

«Всех, кто будет самочинно производить экзекуции, расправы и расстрелы, я буду предавать военно-полевому суду как за истязание и обыкновенное убийство».

Приказ этот был издан в прифронтовой полосе. Лучше всего, что в тылу он был запрещен к опубликованию, хотя осуждал он только «самочинные» расправы – не больше. В Красноярске, напр., его не пропустила военная цензура.

Через полгода после ген. Гайды, когда самого ген. Гайды уже не было давно на фронте, с таким же совершенно официальным осуждением самочинных расправ и порок выступил ген. Дидерихс, назначенный тогда нач. штаба верховного главнокомандующего.

«Имеющиеся в моем распоряжении данные свидетельствуют о том,

– говорит он,

– что начальники отрядов, действующих на территории тыла по водворению государственного порядка, не всегда оказываются на высоте своего служебного долга по отношению к мирному населению; проявляемые чинами отрядов насилия, жестокости над мирными жителями, незаконное и несправедливое отношение к ним, постоянные нарушения их имущественных прав, некоторыми начальниками не только не пресекаются, но даже поощряются, при чем зачастую и сами начальники допускают такое же отношение к мирному населению, санкционируя этим преступления подчиненных».

Далее Дидерихс, между прочим, требует

«не допускать намеренного в виде кары сжигания деревень, как меры, приносящей при условии непричастности к восстанию, хотя бы небольшой частя населения деревни, лишь вред общегосударственному делу». (Приказ за № 7437 от 12 окт. 1919 г.)

Необходимо опять-таки отметить здесь, что первая из приведенных цитат не была пропущена военной цензурой и приказ вышел с пробелами, с так называемой, цензурной плешью[11]. Что касается второй цитаты о сжигании деревень и пр., то ген. Дидерихс, очевидно, в этом случае не знал, на кого он /140/ метил и в кого попадал своим осуждением. Если бы он это знал, то, вероятно, был бы в своих суждениях несколько осторожнее.

Но оба приведенные приказа в одном отношении одинаково характерны: они показывают, что в нарисованной нами выше картине правительственной борьбы с крестьянством нет ни одной капли преувеличения. Всё то, что мы видели выше, всё это никого не удивляло, и всё это было настоящим бытовым явлением. Это были те ежедневные, постоянно повторявшиеся истории, которые уже прискучили и мало кого волновали. Если уж генералы в приказах заговорили о них с осуждением, значит они набили оскомину. Нервы у всех притупились и плохо реагировали на эти ужасы жизни. И только иногда в эту сонную жизнь врывались такие потрясающие по своему драматизму события, что встряхивали даже привычных ко всему сибиряков. Одну из подобных историй я подробно, на ряду с вышеприведенными фактами, рассказал проф. Персу. Так же подробно я хочу воспроизвести ее здесь.

13. Дело канского городского головы Степанова

27-го декабря в гор. Канске, Енисейской губ., произошла попытка поднять восстание. Стояли праздники, третий день Рождества. В офицерском собрании происходил бал: гг. офицеры весело танцевали, было много публики, блистали красотой местные дамы. Когда бал находился в самом разгаре, в зал вдруг ворвалось несколько человек в солдатских шинелях и произвели ряд выстрелов, частью в толпу, частью вверх, чтобы вызвать панику. Когда потом все улеглось, ибо скоро оказалось, что ничего серьезного тут не было, что это только «путч», в танцевальном зале пришлось подобрать не одну пару погон, сброшенных в испуге гг. офицерами.

Одновременно с этим была произведена попытка поднять такое же восстание на ст. Иланской, находящейся в 30 вв. от Канска, но тоже безуспешная. Словом, это было одно из тех городских восстаний, базировавшихся на солдатской массе и железнодорожном пролетариате, которые спорадически возникали то тут, то там в Сибири, и почти всегда кончались неудачей.

После восстания в Канске начались аресты, расправы, обыски; власти мстили за пережитый испуг. Действовали они, правда, недостаточно энергично, и, когда в марте 1919 г. через Канск проезжал ген. Иванов-Ринов и принял от нач. гарнизона полк. Мартынова рапорт о ликвидации восстания, он остался недоволен. Ген. Иванов-Ринов разъяснил Мартынову, что в таких случаях должно быть расстреляно не менее 10% населения, как то и имело место в то самое время в Енисейске.

Все это являлось прелюдией к драме Степанова, дальше начинается самая драма.

В числе арестованных за восстание был, между прочим, канский городской голова – Степанов, член партии с.-р. фракции центра. Я знал Степанова лично и могу сказать, что к организации данного восстания он не имел /141/ никакого отношения, хотя был вообще человеком достаточно лево настроенным. Дело по обвинению Степанова в участии в канском восстании разбирала специальная военно-следственная комиссия, назначенная из Красноярска. Несмотря на все ее желание обвинить Степанова, она должна была признать, после тщательного следствия, что Степанов никакого отношения к восстанию не имеет. Кроме того, та же комиссия убедилась, что в деле некоторых лиц, привлеченных вместе со Степановым, напр., в деле Александрова, члена уездной земской (или, может быть, городской) управы, фигурировали подложные документы, едва не погубившие всех обвиняемых. В виду этого Степанова решено было освободить; тем не менее власти держали его в тюрьме.

В Канске в это время полным хозяином являлся атаман Красильников, присланный туда из Омска специально для борьбы с канскими повстанцами. Красильников – огромного роста мужчина, с внешностью тюремного Ивана, с широкой развевающейся бородой, вечно пьяный хулиган в генеральских погонах, – был воплощением сибирской атаманщины. Для Степанова не могло ничего быть хорошего от такого представителя власти в уезде, неограниченно в нем правившего. Еще в то время, когда Степанов находился за военно-следственной комиссией, некоторые офицеры из отряда Красильникова делали попытки взять его из тюрьмы, но тюрьма его не выдавала, да кроме того и военно-следственная комиссия протестовала против расправы прежде времени. Но, когда непричастность Степанова к восстанию выяснилась окончательно и был поставлен вопрос о его освобождении, Красильников, не желая выпустить намеченной жертвы из своих рук, обратился в Красноярск к ген. Розанову с просьбой разрешить ему принять свои меры против Степанова. Об этой телеграмме я был тогда осведомлен из источника, не подлежавшего сомнению.

На просьбу Красильникова ген. Розанов прислал утвердительный ответ, и участь Степанова была решена. Красильников задумал повесить Степанова, и повесить публично; ген. Розанов впоследствии говорил в свое оправдание, что этого он Красильникову не разрешал. Место для казни выбрали наиболее людное, площадь около вокзала. Повели туда Степанова из тюрьмы днем, путь лежал через весь город. По случайности или, может быть, это было сделано сознательно, но идти пришлось мимо того дома, в котором жила семья Степанова, его жена и двое детей подростков, сын и дочь. И жена и дети увидели его и бросились за ним на вокзал. Там на глазах огромной толпы, в присутствии своей семьи, не знавшей что ей делать от ужаса и горя, Степанова повесили на фонарном столбе около водокачки, и труп его подтянули высоко на кронштейне. Так он висел 29 часов.

Около проходили поезда, пассажиры высовывались из окон и спрашивали, что это такое. Им отвечали, что это канский городской голова Степанов.

Перед тем как на Степанова набросили петлю, он крикнул: «Да здравствует Учредительное Собрание». Но людям, его убивавшим, едва ли было не безразличным, кто он и каковы его политические убеждения. Со Степановым сводили личные счеты разоблаченные им в начале 1917 г. старые охранники царского режима, снова призванные на службу министром Пепеляевым еще /142/ в бытность его директором департамента милиции (был такой департамент при Колчаке). И они через Красильникова добились казни Степанова.

---

Все это кошмарное дело в том виде, как оно тут изложено, я передал проф. Персу, и в своей передаче я сделал только одно отступление от этого текста, именно следующее. Когда я сказал профессору о посылке Красильниковым телеграммы ген. Розанову и о разрешении ген. Розанова казнить Степанова, я прибавил, что, может быть, профессор не поверит точности моей информации, тем более, что я не могу, по вполне понятным причинам, назвать ему источника, из которого я заимствую эти сведения. Но ведь вот тут же, рядом со мной, сидит управляющий губернией, которому все это дело известно не хуже, чем мне. Если мои сведения не верны и я оклеветал Розанова, пусть он их опровергнет и снимет с ген. Розанова мои обвинения.

После этого наступила большая пауза, и все ждали, что скажет управляющий губернией. Но тот хранил глубокое молчание и ни в одной детали даже не пытался исправить мой рассказ.

14. Что было делать

Приводить ли еще примеры усмирительной практики колчаковских генералов? Не излишне ли это? Тот, кто не убедился сказанным, ничем не убедится, сколько бы перед ним ни развертывать этот кровавый свиток. Я предпочитаю поэтому оборвать его, чтобы подвести некоторые итоги.

События, рассказанные выше, почти все относятся к весне и лету 1919 г., когда положение колчаковского правительства считалось сравнительно прочным, а оптимисты говорили – блестящим. Большие надежды прежде всего внушало положение на фронте, не внутреннем – этим пока нельзя было особенно похвалиться, – а на «внешнем», на уральском. За март и за апрель положение на фронте представлялось в таком виде: был взят Ижевский завод, была взята Бугульма, взят Сарапуль, шло продвижение на Оренбург. Ударный пункт к этому времени уже определился, и колчаковские войска направлялись всем фронтом на Волгу: на Самару, на Казань, на Вятку, на Оренбург. К концу апреля падение этих городов, казалось, было предрешено, и благодаря этому выходили к тем приблизительно исходным пунктам, на которых они были в июле предшествовавшего года. По сообщению прессы, красная армия повсюду спешно отступала, увозя из городов все ценное имущество и оставляя целые местности. Казалось, «еще напор – и враг бежит». Впереди маячила уже златоверхие купола московского Кремля. К тому же начал наступление и ген. Деникин. Правительство чувствовало себя как будто прочным и ждало со дня на день вести о признании его союзниками (термин «Антанта» в Сибири в это время не употреблялся). Пред лицом всех этих фактов невольно вставал вопрос: что было делать? /143/

Для меня лично, впрочем, тут не возникало никаких колебаний. На ту власть, которая царила, я смотрел, как на организацию «сибирских фашистов», употребляя современные термины и аналогии. И если она чем-либо отличалась в моих глазах от европейского фашизма, то лишь в невыгодную для себя сторону. Это были фашисты на чисто сибирский манер, насквозь пропитанные специфически-уголовным элементом, в такой форме невозможным в европейской обстановке.

Затем, эта власть совершенно не искала для себя той по возможности широкой базы, какую все-таки стараются найти европейские фашисты, прекрасно знающие, что без народа управлять теперь не принято. Европейские фашисты стараются поэтому привлечь к себе народные массы так, как у нас привлекали их когда-то «зубатовцы», но для сибирских фашистов, при их государственной бездарности, даже зубатовская политика оказывалась недоступной. Да они, впрочем, и помимо этого в ней не нуждались. Сибирские фашисты во главе с адмир. Колчаком представляли собою чисто кастовую власть, узко ограниченную и замкнутую, власть верхней прослойки военных кругов. Европейские фашисты сохраняют все-таки гражданскую структуру власти и не посягают на ее полную ломку, но сибирские фашисты власть гражданскую всецело подчинили власти военной, сведя первую на нет. Высшим органом власти являлся поэтому при Колчаке не совет министров, как то следовало бы по колчаковской конституции, – совет министров был тогда в совершенном загоне и никакой роли не играл, – а высшим органом власти, если не по конституции, то фактически, было военное учреждение – ставка.

Здесь, в ставке, находившейся вдали от фронта, в самом Омске, решались все государственные дела, большие и малые, творилась вся политика, и внутренняя и международная. Полк. Лебедев, ген. Степанов, Иван Михайлов, Сукин, министр Пепеляев, Гинс – вот та компания, которая направляла всю политику и в руках которой находился и сам Колчак. Настроена ставка, была ультра-реакционно, озлобленно и монархически. Это был боевой военный центр нарождавшейся всероссийской реставрации. Люди, наполнявшие ставку, ничего не признавали, кроме своих узко-кастовых интересов. Лучше всего это сказалось на их отношении в земельной декларации – даже она показалась им слишком радикальной, о чем я говорил уже выше. В вопросах международной политики ставка была настроена в пользу японцев, что и понятно для таких заядлых монархистов. Проводником японской ориентации там был мин. ин. дел Сукин, человек с символической фамилией, воспитавшийся в заграничных посольствах царского времени. В вопросах внутренней жизни на стороне японцев стоял мин. фин. Ив. Адр. Михайлов, которого «молва убийцей нарекла» (дело Новоселова), оставив за ним в истории Сибири кличку «Ваньки Каина». Михайлов являлся самым талантливым человеком среди тех государственно-бездарных людей, которые окружали Колчака, но он обладал всего только талантом интригана, виртуоза в этой области, не останавливавшегося перед чисто фашистскими методами устранения своих противников. /144/

Весной 1919 г. вся эта банда – ибо это была действительно банда – достигала кульминационных пунктов своего влияния, и одно время казалось, что она вот-вот получит всероссийское значение, к чему она так стремилась. Если бы это случилось тогда, «сибирские фашисты» приобрели бы право требовать себе места на международной арене и, быть может, положили бы начало для создания союза мировой реакции. Такую перспективу я считал возможной не только весной 1919 г., но и позже, осенью того же года, во время наступления Деникина, о чем я еще буду говорить, описывая свое столкновение на этой почве в октябре 1919 г. в Иркутске с чешским уполномоченным Богданом Павлу. Нет никакого сомнения, что, если бы такой союз создался, то на восток он простер бы свои щупальца вплоть до Японии, этого стража реакции на всем бассейне Великого Океана.

Я вовсе не считал такую перспективу желательной с точки зрения той общественной позиции, которую я тогда занимал, да и теперь занимаю, хотя, если бы нас и не минула такая чаша, я бы не пришел от этого в отчаяние. Когда реакция приняла бы всероссийский объем, то она, по моему мнению, вызвала бы и всероссийское противодействие. Но, с другой стороны, не было нужды и ждать этого, погружаясь в общественный квиетизм, и наблюдать спокойно реакционную вакханалию, поднимавшуюся с окраин к центру. Поэтому, когда, после падения Директории, людям моего образа мыслей приходилось искать спасения путем выезда из Сибири на Дальний Восток, я предпочел быть среди тех, которые остались на территории Колчака в расчете, что здесь, может быть, еще понадобятся и их силы.

И теперь, несмотря на все, потом бывшее, я в этом не раскаиваюсь и считаю правильной ту линию поведения, которой я тогда придерживался, хотя она дала в результате далеко не то, на что я в свое время рассчитывал. Я попробую в своем месте объяснить, почему и как эти ожидания не оправдались и в чем они состояли. Но загадывать об этом весной 1919 г. было еще рано, возможности предстояли всякие. Надо было только действовать. Предстояла борьба. Медлить и откладывать было некогда. /145/

---

Предыдущая | Содержание | Следующая