Плантации, латифундии и судьбы

Стремление найти золото и серебро было, конечно, основной движущей силой конкисты. Но во время своего второго путешествия Христофор Колумб вывез с Канарских островов ростки сахарного тростника и посадил их на землях, ныне занимаемых Доминиканской Республикой. К великой радости адмирала, саженцы принялись и быстро пошли в рост[1]. Сахар, который культивировался в небольших количествах на Сицилии, на островах Зеленого Мыса и на Мадейре и приобретался за большие деньги на Востоке, был у европейцев в такой цене, что даже входил в состав приданого невест королевской крови. Его продавали в аптеках, развешивая на граммы[2]. В течение почти трех веков после открытия Америки для европейских купцов не было сельскохозяйственного продукта ценнее, чем сахар, производившийся на землях Южной Америки. Сахарные плантации быстро распространились по влажному и жаркому побережью Северо-Востока Бразилии, а затем тростник перекинулся на острова Карибского моря — Барбадос, Ямайку, Гаити и Доминику, Гваделупу, Кубу, Пуэрто-Рико, — на земли возле Веракруса и на перуанские берега, оказавшиеся прекрасным местом для добычи «белого золота» в гигантских масштабах. Несметные полчища рабов прибывали из Африки, дабы дать Его Величеству Сахару нужную ему огромную и даровую рабочую силу, человеческое топливо для его котлов. Широчайшие земельные площади расчищались для этого нахального растения, заполнявшего Новый Свет, изводя леса, истощая плодородные почвы, высасывая из них естественные удобрения, накопленные веками. Долгий «сахарный период» принес Латинской Америке убийственно /94/ высокие доходы, такие же, какие принесла и неистовая серебряная и золотая лихорадка в Потоси, Оуру-Прету, Сакатекасе и Гуанахуато. Одновременно был дан — прямо или косвенно — сильный толчок промышленному развитию Голландии, Франции, Англии и Соединенных Штатов.

Развитие плантационного хозяйства, порожденное спросом на сахар в Европе, было обусловлено стремлением хозяев к наживе и подчинено законам мирового рынка, которым заправляла Европа. Однако это хозяйство обладало многими чертами, присущими феодализму, поскольку значительная часть его продукции шла на удовлетворение внутренних потребностей. Кроме того, оно базировалось на рабском труде. Таким образом, три разных исторических этапа — товарное хозяйство, феодализм, рабовладение — сливались в одно социальное и экономическое единство, и все же основой основ плантационной системы с самого начала был мировой рынок.

Именно от колониальной плантации, подчиненной иностранным интересам и, как правило, финансируемой извне, ведет прямая дорожка к латифундии наших дней. Эти их унаследованные черты являются основным препятствием экономическому развитию Латинской Америки и способствуют обнищанию ее народных масс. Современная латифундия, достаточно механизированная для того, чтобы создать избыток рабочих рук, располагает огромными резервами дешевой рабочей силы. Она уже не зависит ни от импорта африканских рабов, ни от индейской «энкомьенды» и вполне довольна нынешним положением: платит за труд смехотворные гроши, или расплачивается натурой, или пользуется бесплатным трудом в обмен за предоставляемый в аренду клочок земли. Она крепнет за счет размножения минифундий, порождаемых ее же собственной экспансией, а также за счет постоянной внутренней миграции массы работников, которые, спасаясь от голода, кочуют во время сафры от одних плантаций к другим.

Как функционировало плантационное хозяйство со своей сложной структурой, так же функционирует и латифундия — наподобие сита, процеживающего природные богатства. Включаясь в мировой товарооборот, каждый регион переживал пору подъема, а затем в результате конкуренции с замещающими продуктами, вследствие истощения земель или освоения других зон с более благоприятными условиями наступала пора упадка. /95/ Сельско-хозяйственная культура, не спасающая от нищеты, экономика, обусловливающая жалкое существование и застой, — такова цена, в которую по прошествии многих лет обошелся нашим странам первоначальный сахарный бум. Северо-Восток некогда был самой богатой зоной Бразилии, а сегодня это самый бедный район; Барбадос и Гаити — ныне муравейники, кишащие людьми, приговоренными к нужде. Сахар стал отмычкой Соединенных Штатов к овладению Кубой, которая сделалась страной монокультуры и вконец истощенных земель. Но так было не только с сахаром. Аналогична история какао, ставшего источником огромных богатств олигархии Каракаса; история производства хлопка в Мараньяне, блистательный взлет которого завершился стремительным падением; история каучуковых плантаций в Амазонии, ставших кладбищами для рабочих с Северо-Востока, прельщенных мизерными заработками; история вырубленных лесов кебрачо на севере Аргентины и в Парагвае; история хенекеновых посадок на Юкатане, где из-за них индейцы яки были буквально обречены на вымирание. Такова и история кофе, который в своем победном шествии оставляет за собой пустынные земли; история фруктовых плантаций в Бразилии, в Колумбии, в Эквадоре и в горемычных странах Центральной Америки. Так или иначе, каждый сырьевой продукт становится судьбой (иной раз — преходящей) стран, областей и людей. Подобный же перечень легко составить и для зон, богатых полезными ископаемыми. Чем больше тот или иной продукт ценится на мировом рынке, тем больше бед он приносит тому латиноамериканскому народу, который, жертвуя собой, его производит. Ла-Платский регион, менее других пострадавший от этого железного закона и вначале лихо кидавший шкуры, а затем шерсть и мясо в чрево мирового рынка, также не смог избежать западни слаборазвитости.

Убийство земель на Северо-Востоке Бразилии

Испанские колонии прежде всего стали поставщиками металла. В них сразу же были найдены несметные сокровища и богатейшие жилы. Сахар, ждавший своей очереди, вначале стал культивироваться в Санто-Доминго, затем в Веракрусе, позже — на перуанском побережье и на Кубе. Бразилия же, напротив, с самого начала и до середины XVII в. была крупнейшим мировым поставщиком /96/ сахара. Одновременно эта португальская колония в Америке была главным «потребителем» рабов. Индейцев, использовавшихся в качестве рабочей силы, насчитывалось немного, к тому же они скоро вымерли от непосильного труда, а сахар требовал огромного количества рабочих рук для очистки и подготовки земельных площадей, посадки, рубки и перевозки тростника, для его перемалывания и получения чистого сока. Бразильское колониальное общество — этот «субпродукт» сахарного производства — процветало в Баие и Перпамбуку, пока открытие золота не привлекло весь цвет общества к Минас-Жерайс.

Португальская корона предоставляла земли в пользование своим «первопроходцам», делая их первыми крупными землевладельцами Бразилии. «Геройские» дела завоевателей должны были сочетаться с налаживанием производства всевозможной продукции. Всего лишь 12 «капитанов» получили во владение необъятные колониальные земли, чтобы использовать их для нужд королевского двора[3]. Однако предприятия финансировались в основном голландцами и в итоге оказывались больше фламандскими, чем португальскими. Голландские фирмы не только участвовали в создании сахароварен и в приобретении рабов, они, помимо всего прочего, закупали в Лиссабоне неочищенный сахар, рафинировали его и сбывали в Европе, получая трехкратную прибыль[4]. В 1630 г. «Датч Вест-Индия компани» вторглась в Бразилию и захватила ее северо-восточное побереяжье, установив прямой контроль над производством сахара. Но надо было увеличивать число сахарных плантаций, чтобы множить источники доходов, и компания предоставила англичанам на Барбадосе все привилегии, чтобы стимулировать выращивание тростника на Аптилах. Она привозила в Бразилию колонов с островов Карибского моря, чтобы здесь, на ее процветающих плантациях, они набирались, так сказать, необходимых производственных навыков и организационного опыта. Когда голландцы были, наконец, изгнаны в 1654 г. из северо-восточных бразильских областей, на Барбадосе у них уже была подготовлена прекрасная база, чтобы составить Бразилии опаснейшую конкуренцию. На Барбадос заранее были доставлены негры и /97/ тростниковые саженцы, там уже были построены сахарные заводы, оснащенные всем необходимым оборудованием. К концу XVII в. бразильский экспорт сахара сократился вдвое и одновременно наполовину снизились цены. В то же время за какие-то два десятилетия негритянское население Барбадоса увеличилось в десять раз. Добавим, что Антильские острова расположены ближе к европейским рынкам, что Барбадос еще располагал нетронутыми землями и в производственном отношении был лучше оснащен. Бразильские почвы истощились. Огромный размах повстанческого движения бразильских рабов и открытие золота на юге страны, вызвавшее отлив рабочей силы с плантаций, также ускорили кризис на сахаропроизводящем Северо-Востоке. Этот кризис стал необратимым. Словно заражая один век за другим, он продолжается до наших дней.

Сахар загубил Северо-Восток. Прибрежная полоса, орошаемая частыми дождями, имела чрезвычайно плодородные земли, насыщенные гумусом и минеральными солями, покрытые лесами от Баии до Сеары. Эта область тропических лесов превратилась, по свидетельству Жозуэ де Кастро, в область полупустынь[5]. Созданная самой природой для производства продуктов питания, она стала районом голода. Там, где все цвело и зеленело, сахарная латифундия, эта губительная, порабощающая сила, оставила голые камни, тощие земли, эрозированные почвы. Вначале тут пытались разбить апельсиновые и манговые плантации, но «из этой затеи ничего не вышло — от них остались лишь небольшие сады, окружающие дом сахарозаводчика и радующие взор семейства белого плантатора» [6]. Пожары, освобождавшие от леса место для сахарного тростника, уничтожали флору, а вместе с ней гибла и фауна: исчезли олени, кабаны, тапиры, кролики, бразильские свинки-пак? и броненосцы. Природный зеленый покров, флора и фауна были принесены в жертву, брошены на алтарь монокультуры — сахарного тростника. Его экстенсивное производство быстро калечило землю.

К концу XVI в. в Бразилии было не менее 120 сахароварен, приносивших прибыль в размере около 2 млн. фунтов стерлингов, но их хозяева, владевшие лучшими землями, не производили никаких других продуктов питания. /98/ Продукты импортировались, как импортировался широкий ассортимент предметов роскоши, которые ввозились из-за океана вместе с рабами и мешками соли. Обилие и процветание немногих обычно шли рука об руку с нищетой большинства населения, жившего в состоянии хронического недоедания. Животноводство отступило в глубинные засушливые районы, так называемые сертаны, где на каждый квадратный километр приходилось по паре коров, дававших и продолжающих давать очень мало жесткого и безвкусного мяса.

С тех далеких колониальных времен на Северо-Востоке Бразилии утвердился обычай — бытующий и в наше время — есть землю. Недостаток железа в организме вызывает анемию. Инстинкт побуждает детей жевать землю, имеющую в своем составе те неорганические элементы, которые отсутствуют в их обычном рационе, то есть в лепешках из маниоки и в бобах, если не считать случайного кусочка вяленого мяса. В прежние времена маленьких детей наказывали за этот «африканский порок», завязывали им рот или подвешивали в плетеных люльках высоко над землей[7].

В настоящее время Северо-Восток Бразилии является самой слаборазвитой областью Западного полушария[8]. Огромный концентрационный лагерь на 30 млн. человек страдает ныне от губительного наследия монокультуры — сахара. На землях Северо-Востока зародилось самое прибыльное сельскохозяйственное производство Латинской Америки колониальной поры. А сейчас менее одной пятой части влажной зоны Пернамбуку отдано сахарному тростнику, остальные площади пустуют[9], ибо хозяева крупных сахарных заводов, одновременно являющиеся /99/ владельцами самых обширных тростниковых плантаций, могут позволить себе предать остальные земли запустению, превратить гигантские латифундии в непродуктивные хозяйства. Однако неверно думать, будто более всего люди голодают в засушливых и полузасушливых внутренних зонах Северо-Востока. Да, в сертанах, этих каменистых пустынях с редким кустарником и чахлой растительностью, бывают очень голодные времена: когда приходят засухи, солнце выжигает землю, превращает земной пейзаж в лунный, заставляет людей обращаться в бегство и усеивать крестами обочины дорог. Однако именно на влажном побережье царит эндемический голод. Там, где роскошь наиболее роскошна, там скудость оказывается наиболее скудной — такова эта область, полная контрастов. Прибрежная полоса, избранная самой природой для производства всех продуктов питания, не производит ни одного и, словно в насмешку, все еще продолжает носить название «Лесная зона» — в память о далеком прошлом и во славу убогих и хилых рощиц, переживших «сахарные столетия». Сахарная латифундия, это явно нерентабельное хозяйство, до сих пор не может обойтись без ввоза продовольствия из других зон, прежде всего из центрально-южной области страны, к тому же по все возрастающим ценам. Стоимость жизни в Ресифе самая высокая в Бразилии. Фасоль на Северо-Востоке более дорога, чем в Ипанеме, этом районе богачей, живущих на берегу столичной бухты. Цена полкило муки из маниоки равна дневному заработку взрослого рабочего на сахарной плантации, гнущего спину от зари до зари; если рабочий осмелится протестовать, надсмотрщик-капатас шлет за плотником, чтобы снять с бедняги мерку для гроба. Во многих областях еще сохраняется «право первой ночи» для хозяев или управителей. Треть населения Ресифе влачит жалкое существование в лачугах; в районе Саза-Амарела более половины рождающихся детей не доживают до года[10]. Детская проституция (девочки 10—12 лет продаются своими родителями) — частое явление на Северо-Востоке. Дневной заработок на иных плантациях ниже самых низких заработков в Индии. В отчете ФАО в 1957 г. утверждалось, что в местности Витория — неподалеку от Ресифе — нехватка протеинов вызывает у детей /100/ потерю веса, на 40% большую, чем в среднем отмечается по Африке. Многие плантации еще имеют свои тюрьмы, «но те, кто несет ответственность за преступления голодающих людей, — говорит Рене Дюмон, — там не сидят, потому что именно они хранят ключи от таких тюрем» [11].

Пернамбуку дает сейчас менее половины сахара, производимого всем штатом Сан-Паулу, и с каждого гектара там получают самый низкий доход, однако Пернамбуку живет за счет сахара, за счет него живут все его жители, густо населяющие влажную зону, хотя в штате Сан-Паулу расположен самый мощный промышленный центр во всей Латинской Америке. На Северо-Востоке даже прогресс не является «прогрессивным», ибо его двигатель — кучка земельных собственников. Пропитание меньшинства оборачивается голодом для большинства. Начиная с 1870 г. сахарное производство заметно модернизировалось, построены большие сахароваренные заводы, и тогда «быстрота поглощения земель латифундиями приняла угрожающие размеры, усиливая продовольственный кризис в этой зоне»[12]. В пятидесятые годы нашего века подъем индустриализации вызвал рост потребления сахара в Бразилии. Производство Северо-Востока получило сильный толчок, хотя прибыль с гектара не увеличилась. Под тростниковые плантации пошли новые земли, хотя и худшего качества, а сахар снова пожирал те немногие площади, которые еще оставались для производства продуктов питания. Превратившись в поденщика, крестьянин, ранее сам обрабатывавший свой крохотный участок, отнюдь не стал жить лучше, так как ему не хватает заработанных денег на покупку тех самых продуктов, которые он производил[13]. Как уже бывало, сахарная экспансия породила экспансию голода.

Галопом по островам Карибского моря

Антилы стали «Sugar Islands» — сахарными островами. Последовательно включаясь в мировой товарооборот в качестве производителей сахара, Барбадос, Подветренные острова, Тринидад и Тобаго, Гваделупа, Пуэрто-Рико и Гаити, остров Санто-Доминго, на котором расположены /101/ Доминиканская Республика и Гаити, так и остались прикованными к сахару вплоть до наших дней. Пленники тростниковой монокультуры, которую латифундии выращивают на обширных истощенных землях, эти острова страдают от безработицы и нищеты; сахар тут выращивается везде, на всем здесь лежит проклятие сахара. Куба тоже продолжает в известной мере зависеть от экспорта сахара, но после аграрной реформы 1959 г. на этом острове начался интенсивный процесс диверсификации экономики, положен конец безработице. Кубинцы работают теперь не какие-нибудь 5 месяцев в году, лишь в периоды сафр, а круглогодично имеют работу. При этом они заняты отнюдь не простым делом построения нового общества.

«Вы, может быть, полагаете, господа, что производство кофе и сахара является природным призванием Вест-Индии. Двести лет тому назад природа, которой нет никакого дела до торговли, совсем не выращивала там ни кофейных деревьев, ни сахарного тростника»[14]. Международное разделение труда было создано не по воле и милости святого духа, а усилиями самих людей или, точнее сказать, в ходе развития мирового капитализма.

По правде говоря, Барбадос был первым островом Карибского моря, откуда сахар начали вывозить в большом объеме уже с 1641 г., хотя в нынешней Доминиканской Республике и на Кубе испанцы стали выращивать сахарный тростник гораздо раньше. Как было сказано выше, именно голландцы первыми разбили сахарные плантации на Барбадосе; в 1666 г. на этом маленьком британском острове было уже 800 плантаций и более 8 тыс. рабов. Рождающаяся латифундия вширь и вглубь овладевала Барбадосом, уготавливая ему не лучшую судьбу, чем Северо-Востоку Бразилии. До этого хозяйство острова было многоотраслевым: там выращивались, хотя и в малых количествах, хлопок, табак и апельсины, было развито животноводство и свиноводство. Сахарный тростник задавил прочие сельскохозяйственные культуры, плантации уничтожили густые леса ради триумфа, оказавшегося эфемерным. Весьма скоро обнаружилось, что земли острова истощены, нечем кормить население, а производство сахара на экспорт становится убыточным[15]. /102/ А сахар уже перебрался на другие острова — на Подветренные и на Ямайку, а также на континент — в тогдашние Гвианы. В начале XVIII в. на Ямайке рабов было в десять раз больше, чем белых колонов-батраков. И ее почвы тоже истощились за короткое время. Во второй половине века лучший в мире сахар шел с рыхлых почв равнинного побережья Гаити, бывшего тогда французской колонией. Север и запад Гаити кишели рабами: сахар упорно требовал рабочих рук. В 1786 г. в эту колонию прибыло 27 тыс. рабов, а на следующий год — 40 тыс. Осенью 1791 г. там вспыхнул мятеж. Только в одном месяце — сентябре — огонь превратил в пепел 200 тростниковых плантаций. Восставшие рабы продолжали поджоги и так рьяно сражались, что сумели прижать французские войска к самому океану. Корабли отчаливали, увозя с собой все больше французов и все меньше сахара. В ходе войны кровь лилась ручьями, плантации опустошались. Война оказалась затяжной. Хозяйство дотла сожженной страны было парализовано, к концу века производство сахара почти прекратилось. «В ноябре 1803 года вся ранее процветавшая колония превратилась в одно большое кладбище, в прах и мусор», — пишет Лепковский[16]. Гаитянская революция совпала по времени с Великой Французской революцией, и Гаити на собственной шкуре пришлось испытать последствия блокады Франции силами коалиции европейских монархов, поскольку Англия властвовала на морях. А затем Гаити пришлось пережить — по мере того как все яснее становилось, что она готова бороться до конца за независимость, — блокаду и со стороны самой Франции. Уступив французскому нажиму, конгресс Соединенных Штатов наложил в 1806 г. эмбарго на торговлю с Гаити. Лишь в 1825 г. Франция признала независимость своей старой колонии, но потребовала огромную денежную контрибуцию. В 1802 г., вскоре после захвата Туссена-Лувертюра, вождя армии рабов, генерал Леклерк писал с острова своему шурину Наполеону: «Мое мнение относительно этой страны таково: ликвидировать всех негров, засевших в горах, — и мужчин, и женщин, за исключением детей младше двенадцати лет; уничтожить половину негров на равнинах. И не брать в колониальное войско ни единого мулата»[17]. Тропики отомстили Леклерку, он умер от «черной рвоты», несмотря на все /103/ магические заклинания Полины Бонапарт[18], так и не сумев привести в исполнение свой план. Однако денежная контрибуция тяжким бременем легла на спины независимых гаитян, переживших кровавые бани, которые устроили им несколько военных карательных экспедиций. Страна восстала из руин, по так и не смогла до конца оправиться: поныне она остается самым бедным государством Латинской Америки.

Гаитянский кризис вызвал подъем сахарного производства на Кубе, быстро превратившейся в основного поставщика сахара на мировом рынке. Производство кубинского кофе, этой второй статьи повышенного спроса за океаном, также получило толчок к развитию вследствие упадка гаитянского производства, однако сахар толкнул Кубу на путь монокультуры, и в 1862 г. Куба уже была вынуждена импортировать кофе из-за границы. Один из достопочтенных представителей кубинской «сахарократии» в свое время высказался по поводу «вполне обоснованных выгод, которые можно извлекать из чужих бед»[19]. После гаитянского восстания цены на сахар достигли небывалых высот на европейском рынке, и в 1806 г. Куба удвоила и производство сахара, и число сахароварен с плантациями.

Сахарные замки на выжженных землях Кубы

В 1762 г. англичане внезапно овладели Гаваной. В ту пору небольшие табачные плантации и животноводство были основой сельского хозяйства Кубы. Гавана, эта военная крепость, была одновременно городом, где развиты ремесла и литейное производство, городом, где отливались пушки и — на первой в Латинской Америке корабельной верфи — строились многочисленные торговые суда и военные корабли. За 11 месяцев британские оккупанты ввезли в страну такую массу рабов, какую по тогдашним меркам при других условиях ввозили бы в течение 11 лет, и с той поры кубинская экономика стала формироваться под влиянием спроса на сахар на мировом рынке. Рабы должны были производить этот весьма ходовой товар, /104/ направляемый за границу, а огромные барыши предназначались для местной олигархии и имперской казны.

Морено Фрахинальс рассказывает, подтверждая свои слова красноречивыми данными, об умопомрачительном сахарном буме в годы, последовавшие за британской оккупацией. Испанская торговая монополия развалилась буквально на куски, а вместе с ней исчезли последние препоны, мешавшие ввозу рабов. Сахароварня с плантацией поглощала все — и земли, и людей. Рабочие с верфей и из плавильных цехов, а также бесчисленные мелкие ремесленники, которые могли бы внести весомый вклад в развитие других отраслей хозяйства, шли на сахарные заводы. Крестьяне — мелкие производители табака и фруктов — тоже вливались в сахаропроизводство, ибо становились жертвами поистине дьявольской прожорливости, с какой тростниковые плантации заглатывали людей и землю. Экстенсивное плантационное хозяйство истощало плодородие почв, на кубинских равнинах одна за другой вырастали трубы сахарных заводиков, каждый из них требовал все больше и больше земель. Огонь пожирал табачные посадки и леса, выжигал пастбища. Вяленое мясо «тасахо», которое еще несколько лет назад было статьей кубинского экспорта, в 1792 г. уже ввозилось на остров в больших количествах из-за гранины, и в дальнейшем Куба не прекратила его импорта[20]. Зачахли верфи и литейные мастерские, резко упало производство табака. Рабы трудились на сахарных платациях по 20 часов в сутки. На дымящихся землях консолидировалась власть «сахарократии». К концу XVIII в. эйфория цен достигла /105/ предела, спекуляция процветала: цены на землю в Гуинесе увеличились в двадцать раз, в Гаване деньги девальвировались в восьмикратном размере, на всей Кубе даже оплата похорон, крещений и месс возрастала соответственно безудержному росту цен на негров и быков.

Летописцы былых времен сообщали, что можно было проехать всю Кубу от края до края под сенью гигантских пальм и роскошных лесов, где в обилии произрастали красное дерево — каоба и сосны, черное дерево — эбено и дагаме. До сих пор ценные породы кубинской древесины украшают столы и окна в Эскуриале и двери королевского дворца в Мадриде. А в самой Кубе нашествие тростника сопровождалось пожарищами, испепелявшими безжалостно лучшие девственные леса, некогда покрывавшие ее земли. В те же годы, когда гибли массивы ее собственных деревьев, Куба превращалась в основного закупщика древесины у Соединенных Штатов. Экстенсивная тростниковая культура, культура хищная, не только умерщвляла леса, но и мало-помалу «смертельно истощала весь сказочно плодородный остров»[21]. Там, где леса были преданы огню, эрозия не пощадила незащищенную почву, высохли тысячи речек. Ныне доход с гектара кубинской сахарной плантации в три раза ниже, чем в Перу, и в четыре с половиной раза ниже, чем на Гавайских островах[22]. Кубинская революция поставила перед собой задачу обеспечить орошение и внесение удобрений в земли страны. Множатся большие и малые ирригационные установки, поля взрезаются каналами, в истощенные земли вносится удобрение.

«Сахарократия» выставляла напоказ свое мнимое благополучие как раз в ту пору, когда Кубу все крепче затягивала петля зависимости, когда остров утверждался в роли блистательной фактории с хозяйством, подточенным такой болезнью, как диабет. Среди тех, кто зверски губил богатейшие земли, были люди высокой культуры, с европейским образованием, которые могли отличить /106/ подлинного Брейгеля от подделки и приобрести его картины; они привозили из своих частых путешествий в Париж этрусские вазы и греческие амфоры, французские гобелены и ширмы, разрисованные народными художниками Китая, пейзажи и портреты самых дорогих британских мастеров. Я с удивлением обнаружил на кухне одного гаванского особняка сейф с секретным кодом и узнал, что некая графиня хранила в нем столовый сервиз. До 1959 г. возводили не просто сахарные заводы, а целые сахарные крепости: сахар делал и свергал диктаторов, давал или отбирал работу у бедняков, определял танцевальные ритмы и обрушивал страшные кризисы на миллионы людей. Город Тринидад ныне представляет собой пышно декорированный труп. В середине XIX в. в Тринидаде было более 40 сахарных заводов, производивших 700 тыс. арроб сахара. Крестьяне-бедняки, выращивавшие табак, силой сгонялись с земли, и эта зона, бывшая также и животноводческой, экспортировавшей мясо, стала потреблять мясо, ввозимое извне. Всюду вырастали колониальные дворцы с великолепными порталами, нарядными залами с высоченными потолками, роскошными хрустальными люстрами, персидскими коврами, с задрапированными бархатом стенами, обеспечивавшими тишину, нарушаемую лишь легким менуэтом, с зеркалами в салонах, отражавшими кабальеро в париках и в туфлях с пряжками. Теперь об этом напоминают только огромные мраморные и просто каменные руины, молчание горделивых колоколен, обросшие травой кареты. Тринидад называют сейчас «городом сеньоров бывших», потому что белые потомки, упоминая о своих предках, всегда говорят, что такой-то «был богатым и прославленным». Но разразился кризис 1857 г., цены на сахар упали, и город пал вместе с ними, чтобы никогда больше не подняться[23].

Век спустя, когда партизаны Сьерры-Маэстры пришли к власти, судьба Кубы еще определялась ценами на сахар. Народ, существование которого зависит от одного продукта, сам себя губит, пророчески заметил национальный кубинский герой Хосе Марти. В 1920 г., например, /107/продавая сахар по 22 сентаво за фунт, Куба побила мировые рекорды экспорта сахара на душу населения, превзойдя даже Англию, получив самые высокие доходы на душу населения в Латинской Америке. Но в декабре того же 1920 г. цена на сахар упала на 4 сентаво, и на следующий год над островом ураганом пронесся кризис: остановились многочисленные сахарные заводы, построенные в расчете на североамериканский рынок; лопнули все кубинские и испанские банки, объявил себя неплатежеспособным даже Национальный банк. Выжили лишь филиалы банков США[24]. Такая зависимая и неустойчивая экономика, как кубинская, позже не смогла избежать страшных ударов кризиса 1929 г., разразившегося в США: цена на сахар упала ниже одного сентаво в 1932 г. и за 3 года объем экспорта по стоимости сократился в четыре раза. Уровень безработицы на Кубе в ту пору «едва ли мог бы быть сравним с уровнем в какой-либо другой стране» [25]. Катастрофа 1921 г. была вызвана падением цен на сахар в Соединенных Штатах, и Вашингтон милостиво согласился предоставить Кубе кредит в 50 млн. долл., но верхом на этом кредите въехал в Гавану и генерал Кроудер, которому под предлогом контроля над использованием предоставленных средств было поручено управлять страной. Благодаря его отеческим заботам к власти в 1924 г. пришел диктатор Мачадо, но Великая депрессия тридцатых годов и всеобщая забастовка на Кубе привели к свержению этого жесточайшего кровавого режима.

Падение цен сопровождалось сокращением объема экспорта. В 1948 г. Куба восстановила свою экспортную квоту и стала удовлетворять треть потребностей внутреннего североамериканского рынка в сахаре, продавая его по ценам, которые были ниже цен на сахар, производимый в самих США, но выше и устойчивее цен мирового рынка. При этом Соединенные Штаты создали благоприятные условия для ввоза кубинского сахара в обмен на аналогичные привилегии для североамериканских товаров, ввозимых Кубой. Все эти «любезности» лишь усиливали кубинскую зависимость. Народ, который покупает, — правит, народ, который продает, — подчиняется; надо уравновесить торговлю, чтобы упрочить свободу; /108/ народ, который желает умереть, торгует только с одной страной, а тот, кто хочет спастись, торгует со многими — эту мысль проводил Марти и потом повторял Че Гевара на конференции ОАГ в Пунта-дель-Эсте в 1961 г. Производство в эту пору диктовалось нуждами Вашингтона. Уровень 1925 г. — какие-то 5 млн. тонн — в среднем сохранялся и в пятидесятые годы. Диктатору Фульхенсио Батисте дали захватить власть в 1952 г. после самой обильной сафры за всю историю страны более 7 млн. тонн — с условием нажать на тормоза. В следующем году производство — в соответствии со спросом северного соседа — упало до 4 млн. тонн[26].

Революция и структуры, порождающие бессилие

Географическая близость к Антилам и распространение в Европе технологии получения сахара из свеклы, появившейся на полях Франции и Германии в эпоху наполеоновских войн, превратили Соединенные Штаты в основного потребителя сахара Антильских островов. Уже в 1850 г. на США приходилась одна треть торгового оборота Кубы. США покупали у Кубы и продавали ей товаров больше, чем Испания, хотя остров был тогда испанской колонией. Звездно-полосатый флаг трепетал на мачтах более половины судов, заходивших в кубинские порты. Примерно в 1859 г. один испанский путешественник обнаружил в самой глубине Кубы, в ее захолустных селениях, швейные машины, сделанные в США[27]. Главные улицы Гаваны были замощены брусчаткой, привезенной из Бостона.

На заре XX в. «Луизиана плейнтер» писала: «Мало-помалу весь остров Куба переходит в руки североамериканских граждан, что является самым простым и надежным способом его присоединения к США». В американском сенате уже поговаривали о новой звездочке на государственном флаге. После поражения Испании генерал Леонард Вуд стал править Кубой. Одновременно в /109/ руки североамериканцев попали Филиппины и Пуэрто-Рико[28]. «Они стали нашими военными трофеями, — сказал президент Мак-Кинли, имея в виду также и Кубу, — и, с божьей помощью и во имя прогресса человечества и цивилизации, наш долг — достойным образом ответить на это большое доверие». В 1902 г. Томас Эстрада Пальма был вынужден отказаться от американского гражданства, которое он принял, живя в США, поскольку североамериканская оккупационная армия назначила его первым президентом Кубы. В 1960 г. бывший посол США на Кубе Эрл Смит заявил в сенатской комиссии: «До того как к власти пришел Кастро, Соединенные Штаты имели на Кубе такое неоспоримое влияние, что американский посол был вторым человеком в государстве, а порой и лицом даже более значительным, чем кубинский президент».

До свержения Батисты Куба продавала почти весь свой сахар в США. Пятью годами раньше молодой адвокат-революционер точно предсказал, выступая перед теми, кто его судил за нападение на казармы Монкада, что история его оправдает; он заявил в своей /110/ проникновенной речи: «Куба остается факторией, поставляющей сырье. Вывозится сахар, чтобы ввозить конфеты...» [29] Куба приобретала у Соединенных Штатов не только автомобили, станки и оборудование, химические товары, бумагу и одежду, но и рис, фасоль, чеснок, лук, жиры, мясо, хлопок. На Кубу доставлялось мороженое из Майами, хлеб из Атланты, роскошные деликатесы из Парижа. Страна сахара импортировала половину всего количества потреблявшихся фруктов и овощей, хотя только третья часть активного населения имела постоянную работу, а половина земель, принадлежавших сахарным заводам, были огромными пустырями, где ничего не производилось[30]. Тринадцать североамериканских сахарных заводов на Кубе располагали более чем 47% всех площадей под сахарным тростником и выручали около 180 млн. долл. в каждую сафру. Природные богатства Кубы — никель, железо, медь, марганец, хром, вольфрам — США рассматривали как свои стратегические резервы, которые до поры до времени в незначительном количестве разрабатывались их компаниями в соответствии с потребностями своей армии и промышленности. На Кубе в 1958 г. имелось больше зарегистрированных полицией проституток, чем рабочих-горняков[31]. Полтора миллиона кубинцев были полностью или частично безработными.

Хозяйственная деятельность страны подчинялась ритму сафр. Импортные возможности, зависевшие от кубинского экспорта, не превышали в 1952 и 1956 гг. уровень тридцатилетней давности[32], хотя потребности в валюте значительно возросли. В тридцатые годы, когда кризис усилил, вместо того чтобы ослабить, зависимое положение кубинской экономики, развернулись работы по демонтажу недавно воздвигнутых фабрик с целью сбыть их в другие страны. Когда в первый день 1959 г. победила революция, промышленность Кубы отличалась чрезвычайной слабостью и низкими темпами развития; более половины производства сосредоточивалось в Гаване, а небольшое количество предприятий с новейшим оборудованием управлялись из США по телефону. Кубинский экономист Рехино /111/ Боти, соавтор экономической программы партизан Сьерра-Маэстры, приводит в качестве примера деятельность филиала фирмы «Нестле», производившего сгущенное молоко в Байямо: «При аварии техник звонил по телефону в Коннектикут и сообщал, в каком секторе дело застопорилось. Тотчас жe он получал соответствующие инструкции и, не понимая смысла своих действий, устранял поломку... Если наладить аппарат не удавалось, через четыре часа из США прибывал самолет со специалистами высокой квалификации, хорошо знавшими технологию. После национализации уже некуда было звонить с просьбой о помощи, а те немногочисленные техники, которые сами могли бы справиться с несложной поломкой, уехали из страны»[33]. Этот пример убедительно показывает, с какими трудностями пришлось столкнуться революции, нацеленной на то, чтобы родина кубинцев перестала быть колонией.

Куба была связана зависимым положением по рукам и ногам, и ей поэтому было очень трудно стать самостоятельной. Половина кубинских детей до 1958 г. не ходили в школу, и все же, как много раз подчеркивал Фидель Кастро, невежество гораздо более распространенное зло и оно опаснее, чем неграмотность. Во время начавшейся в 1961 г. кампании по ликвидации неграмотности масса добровольцев из среды молодежи вызвалась научить читать и писать всех кубинцев. Результаты ошеломили весь мир: в настоящее время на Кубе, по данным Международного департамента ЮНЕСКО по образованию, наименьший процент неграмотных и наибольший процент учащихся в школах (начальных и средних) в Латинской Америке. Однако другое проклятое наследие — невежество — не изживешь ни за сутки, ни за дюжину лет. Нехватка научно-технических кадров, некомпетентность управленческого аппарата и низкий уровень организации производства, бюрократический страх перед творческой инициативой и свободой решений продолжают создавать препятствия на пути строительства социализма. Но несмотря на «систему бессилия», созданную за четыре с половиной века угнетения, Куба с неослабевающим энтузиазмом возрождается в новом качестве, напрягая все свои силы — радостно и энергично, — чтобы устранить все препоны со своего пути. /112/

Сахар был ножом, а империя — убийцей

«Разве на сахаре строить лучше, чем на песке?» — риторически вопрошал Жан Поль Сартр в 1960 г. на Кубе.

Над молом в порту Гуаябаль, откуда экспортируется сахар, возле огромных складов кружат пеликаны. Я вхожу туда и в изумлении останавливаюсь перед золотистой сахарной пирамидой. Снизу то и дело открываются дверцы, через которые сахар, минуя стадию упаковки в мешки, попадает прямо в трюм корабля, а сверху, через отверстие в потолке льются все новые золотые струи сахара, привезенного с инхенио. На струях пляшут солнечные зайчики. Эта сыпучая гора, которой я касаюсь, с трудом охватывая взглядом, стоит около 4 млн. долл. И мне представляется, что в ней воплотились весь восторг и вся драма рекордной сафры 1970 г., в ходе которой стремились, но не смогли, несмотря на сверхчеловеческие усилия, получить 10 млн. тонн. Перед моим мысленным взором проходит гораздо более давняя история, связанная с сахаром. Я вспоминаю о предприятиях, еще недавно принадлежавших «Франсиско шугар Ко», компании Аллена Даллеса, где мне довелось пробыть неделю, послушать рассказы о прошлом и увидеть рождение будущего: вот Хосефина, дочь Каридад Родригес, которая учится в школе, бывшей казарме, и сидит она как раз на том самом месте, где пытали перед смертью ее арестованного отца; вот Антонио Бастидас, семидесятилетний негр, который в этом году как-то ранним утром уцепился обеими руками за рычаг заводского гудка, ибо инхенио перевыполнил задание. «Черт возьми! — кричал он. — Выполнили, черт возьми!» — И никто не мог оторвать его руки от гудка, который разбудил весь поселок, разбудил всю Кубу. Я слышал истории о канувшем в лету прошлом, в которых фигурировали выселения, подкупы, убийства, голод, странные профессии, порождавшиеся безработицей, которая терзала рабочих 6 месяцев в году, «ловец сверчков» например. Я думаю — и теперь это всем известно — о том, какие неимоверные страдания пережила эта страна. Нет, не зря погибли те, кто погиб: Амансио Родригес, в упор расстрелянный штрейкбрехерами на собрании, когда он с негодованием отверг чек компании на крупную сумму, хотя товарищи, укладывавшие его в гроб, не нашли у него в доме второй пары штанов и носков; или, например, /113/ Педро Пласа, которому было 20 лет, когда его арестовали, а он указал путь грузовику с солдатами прямо на мины, которые сам же и закладывал, и взорвался вместе с грузовиком и солдатами. И многое другое я слышал в этом месте и в других местах. «Здесь в семьях очень чтут мучеников, — сказал мне один старый рабочий, — но только после их смерти. А при жизни они слышали только жалобы». Я думаю, что не случайно партизанские отряды Фиделя Кастро на три четверти состояли из крестьян, рубщиков тростника, и не случайно провинция Орьенте была и самым крупным поставщиком сахара и одновременно самым крупным очагом восстаний за всю историю Кубы. Я понимаю, почему здесь накопилось столько ожесточения: после небывалой сафры 1961 г. революция предпочла покончить со страданиями, приносимыми сахаром. Сахар был постоянным напоминанием о былых унижениях. Неужто сахар навеки должен остаться судьбой страны? Не пора ли ему расплатиться за свои прегрешения? Или и ныне ему быть рычагом, катализатором прогресса в экономике?

Движимая естественным нетерпением, революция вырубила многие тростниковые плантации, захотела в мгновение ока диверсифицировать сельскохозяйственное производство, но, хотя каждое социализированное хозяйство сразу занялось выращиванием чрезмерного количества культур, революция не допустила традиционной ошибки, она не раздробила латифундии на непродуктивные минифундии. Для индустриализации страны надо было значительно увеличить импорт, повысить продуктивность сельского хозяйства и удовлетворить потребности населения в продуктах питания, значительно выросшие после революционных преобразований в стране. Но как без сахарных сафр добывать валюту для импорта? Кроме того, развитие горнодобывающей промышленности, прежде всего никелевой, потребовало огромных капиталовложений, которые уже сейчас в нее делаются; лов рыбы увеличился в восемь раз, а это также требует больших затрат; долгосрочные планы производства цитрусовых уже осуществляются, но от посадки деревьев до сбора плодов должны пройти годы, требующие терпения. И вот тогда революция поняла, что она спутала нож с убийцей. Сахар, ранее бывший фактором слаборазвитости, отныне превращается в инструмент развития. Не было иного выхода, как использовать монокультуру, породившую зависимость Кубы от /114/ мировых рынков, именно для того, чтобы разорвать путы этой зависимости.

Дело в том, что доходы от сахара теперь направлены отнюдь не на упрочение системы эксплуатации[34]. Импорт машин и промышленного оборудования вырос с 1958 г. на 40%. Приносимая сахаром прибыль служит развитию тяжелой индустрии и тому, чтобы не было ни пустующих земель, ни безработных. Когда пала диктатура Батисты, на Кубе было 5 тыс. тракторов и 300 тыс. автомобилей. Сейчас — 50 тыс. тракторов, хотя значительная их часть простаивает из-за слабой организации труда, а из старого автомобильного парка, состоявшего в большинстве своем из дорогих моделей, остались отдельные экземпляры, пригодные разве что для лавки древностей. Цементная промышленность и энергетика развиваются удивительно быстро. Новые фабрики по производству удобрений дают сейчас продукции в пять раз больше, чем в 1958 г. Повсюду в стране создаются водохранилища, их емкость после 1958 г. увеличилась в семьдесят три раза[35], орошаемые площади расширяются не по дням, а по часам. Новые дороги, проложенные по всей Кубе, покончили с изоляцией многих областей, которые, казалось, были приговорены к вечному одиночеству. Чтобы качественно улучшить малоудойное стадо зебу, Куба ввезла быков голштинской породы и путем искусственного осеменения получила 800 тыс. коров смешанной породы.

Большого успеха кубинцы добились в механизации уборки и отгрузки сахарного тростника на основе техники, разработанной в основном на Кубе, хотя оборудование это еще требует совершенствования. Преодолевая сложности, в стране складывается новая профессиональная структура населения, призванная заменить старую, сломанную /115/ революцией. Рубщики тростника, «мачетерос», эти сахарные каторжники, ныне стали представителями вымирающей профессии на Кубе. Ведь и им революция дала возможность выбора других, менее тяжелых работ, а их сыновьям — возможность учиться в городах и получать стипендию. Правда, освобождение рубщиков тростника от «каторги» породило определенные трудности в экономике острова. В 1970 г. Куба вынуждена была утроить число работников для сафры, большинство которых составили добровольцы, солдаты, трудящиеся других секторов народного хозяйства, что притормозило некоторые работы в городе и деревне: сбор плодовых культур, фабричное производство. При этом следует иметь в виду, что в социалистическом обществе в отличие от общества капиталистического активность трудящихся обусловливается не боязнью безработицы и не жаждой наживы. Иные стимулы — солидарность, коллективная ответственность, осознание своих обязанностей и прав, выходящие за узкие рамки человеческого эгоизма, — должны стать движителями прогресса. Однако психология целого народа не меняется в мгновение ока. Когда революция взяла власть в свои руки, большинство кубинцев, как сказал Фидель Кастро, еще даже не прониклось антиимпериалистическим сознанием.

Мышление кубинцев радикализировалось по мере углубления их революции, по мере того, как Гавана отвечала вызовом на вызов, ударом на удар Вашингтона, и по мере того, как идеалы социальной справедливости претворялись в конкретные дела. Построено 170 больниц и множество поликлиник, медицинская помощь стала бесплатной; в три раза увеличилось число учащихся в школах и университетах, обучение тоже стало бесплатным; более 300 тыс. детей и молодых людей получают стипендии; появилось множество интернатов и детских садов. Значительная часть населения пользуется бесплатным жильем, и уже не надо платить за пользование водой, светом, телефоном, за посещение спортивных мероприятий. Расходы государства на социальное обеспечение возросли в пять раз за последние несколько лет. Но теперь, когда все имеют возможность учиться и носить нормальную обувь, потребности растут в геометрической прогрессии, а производство — только в арифметической. Рост объема и расширение структуры потребления, ибо теперь потребление — привилегия всех, а не немногих, также /116/ заставляют Кубу быстро увеличивать экспорт, и, таким образом, сахар продолжает оставаться главным источником доходов.

Революция не скрывает, что переживает трудное, суровое время становления. Кубинцы понимают, что построить социализм не так просто, революция — не увеселительная прогулка. Надо признать, что сейчас ощущается нехватка самых разных товаров: в 1970 г. недостает фруктов, холодильников, одежды. Но встречающиеся на улицах очереди не только результат недочетов экономики. Главная причина нехваток заключается в росте количества потребителей: ныне страна принадлежит всем. Следовательно, речь идет о принципиально иной нехватке, нежели та, от которой страдают остальные страны Латинской Америки.

С таких позиций следует рассматривать и расходы страны на оборону. Куба вынуждена даже спать с открытыми глазами, а экономически это тоже обходится довольно дорого. Кубинская революция, хотя ее никак не могут оставить в покое, беспрестанно беспокоят вооруженными нападениями и саботажем, тем не менее крепко стоит на ногах, ибо ее защищает народ, которому доверили оружие. Но экспроприированные экспроприаторы не унимаются. Бригада наемников, высадившаяся в апреле 1961 г. на Плая-Хироп, была сформирована не только из прежних солдат и полицейских Батисты; в ее состав входили владельцы более 370 тыс. гектаров земли, почти 10 тыс. домов, 70 фабрик, 10 сахарных заводов, 3 банков, 5 рудников и 12 кабаре. Диктатор Гватемалы Мигель Идигорас, как он сам позже признался, предоставил лагеря для военной подготовки этих наемников в обмен на данные ему североамериканцами обещания уплатить наличными денежками и повысить гватемальскую квоту на сахар в импортных закупках США.

В 1965 г. другая страна — поставщик сахара, Доминиканская Республика, подверглась вторжению 40 тыс. американских морских пехотинцев, вознамерившихся «бессрочно пребывать в этой стране, ввиду царящего там хаоса», как объявил их командир, генерал Брюс Палмер. Резкое падение цен на сахар стало одной из причин, вызвавших народные волнения в Доминиканской Республике; народ восстал против военной диктатуры, а североамериканские войска поспешили «навести там порядок». Четыре тысячи трупов оставили они, пытаясь сломить /117/ сопротивление патриотов на клочке земли между рекой Осама и берегом Карибского моря под городом Санто-Доминго[36]. ОАГ, у которой поистине ослиная память, ибо она не забывает, из чьих рук кормится, благословила и всемерно поддержала вторжение. Надо было в зародыше убить «новую Кубу».

Машина Джеймса Уатта и пушки Вашингтона появились благодаря труду рабов Карибского бассейна

Че Гевара говорил, что слаборазвитость — это карлик с огромной головой и вздутым животом, чьи слабые ноги и короткие руки дисгармонируют с туловищем. Гавана сверкала огнями, по ее роскошным проспектам шуршали шины «кадиллаков», в самом большом в мире кабаре извивались под музыку самые прекрасные кинодивы. В то же время на кубинских полях только 1 из 10 сельскохозяйственных рабочих пил молоко; около 4 человек из сотни ели мясо и, как свидетельствует Национальный совет по экономике, три пятых сельских рабочих получали заработную плату в три или четыре раза ниже прожиточного минимума.

Но сахар плодил не только карликов. Он порождал и гигантов или по меньшей мере весьма содействовал их росту и развитию. Сахар латиноамериканских тропиков во многом способствовал накоплению капитала для промышленного развития Англии, Франции, Голландии, а также Соединенных Штатов и одновременно погубил экономику Северо-Востока Бразилии и островов Карибского моря, /118/ надолго принес беды и разорение Африке. В основании «треугольника» торговли между Европой, Африкой и Америкой лежал торговый путь, которым везли рабов на сахарные плантации. «По одному кристаллу сахара мы можем проследить историю всей политэкономии, политики и даже морали», — говорил Аугусто Кочин.

Племена Западной Африки постоянно воевали между собой, чтобы, забирая в плен рабов, продавать их европейцам. Происходило это в колониальных владениях Португалии, но у самих португальцев не было ни судов, ни сферы приложения рабского труда в эпоху расцвета торговли черными невольниками, и они превратились в простых посредников между капитанами-работорговцами других держав, с одной стороны, и африканскими царьками — с другой. Англия, пока считала это выгодным, была главным торговцем человеческим товаром. Однако голландцы занимались работорговлей еще до нее, так как Карл V предоставил им монопольное право перевозки товаров в Америку раньше, чем подобное право получила Англия и тоже занялась переправкой рабов в далекие колонии. Что касается Франции, то Людовик XIV, Король-Солнце, делил пополам с королем Испании доходы, получаемые от «Гвинейской компании», которая была основана в 1701 г. для снабжения Америки рабами, а его министр финансов Кольбер, рьяно заботившийся об экономике Франции, изыскал аргументы в защиту мнения, будто торговля неграми «полезна для развития национального коммерческого флота»[37].

Адам Смит говорил, что открытие Америки позволило торговому делу обрести такой размах и такое совершенство, каких оно в иных условиях никогда бы не получило. По мнению Серхио Багу, самым мощным источником накопления европейского торгового капитала было рабство в Америке; со своей стороны этот капитал стал «краеугольным камнем здания, являющего собой гигантский промышленный капитал современности»[38]. Воскрешение рабовладения в Новом Свете на манер, принятый в Афинах и Римской империи, имело удивительную особенность: оно вызвало появление на свет множества кораблей, фабрик, железных дорог и банков в тех странах, которые не /119/ занимались — за исключением Соединенных Штатов — впрямую работорговлей и не отвечали за дальнейшую судьбу рабов, пересекавших Атлантику. В период между началом широкого использования рабского труда в XVI в. и его агонией в XIX в. несколько миллионов африканцев — точная цифра не установлена — пересекли океан, но зато достоверно известно, что их было значительно больше, чем белых иммигрантов, выходцев из Европы, хотя — это и понятно — выжило их значительно меньше по сравнению с белыми переселенцами. От Потомака до Рио-де-ла-Платы рабы строили дома для своих хозяев, сводили леса, рубили и мололи сахарный тростник, возделывали хлопок, культивировали какао, табак и кофе, рылись в земле в поисках золота. Насколько человек больше, чем в Хиросиме, погибло тогда рабов? Как сказал один плантатор с Ямайки, «негров легче купить, чем прокормить». Кайо Прада подсчитал, что к началу XIX в. в Бразилию было ввезено от 5 до 6 млн. африканцев; ну а Куба к тому моменту стала таким огромным рынком рабов, каким вначале было все Западное полушарие[39].

В 1562 г. капитан Джон Хоукинс контрабандой вывез 300 негров из Португальской Гвинеи. Королева Елизавета сильно разгневалась: «Это безрассудство, — изрекла она, — небо не простит». Но Хоукинс сообщил ей, что на островах Карибского моря он обменял рабов на сахар и кожу, жемчуг и имбирь. Тогда королева простила пирата и стала его торговым партнером. Век спустя герцог Йоркский метил каленым железом — клеймом со своими инициалами — левую ягодицу или грудь 3 тыс. негров, которых его торговое предприятие ежегодно поставляло на «сахарные острова». «Королевская Африканская компания», среди акционеров которой фигурировал и король Карл II, давала до 300% прибыли, несмотря на то что из 70 тыс. рабов, погруженных на суда с 1680 по 1688 г., лишь 46 тыс. добрались до Америки живыми. Во время морского путешествия множество африканцев умирало от эпидемий или от истощения, кончало с собой, отказываясь от пищи, вешаясь на собственных цепях или бросаясь за борт в океан, ощетинившийся акульими плавниками. Медленно, но верно Англия подтачивала голландскую гегемонию в работорговле. «Соут Зеа компани» стала основной /120/ обладательницей «права на поставки», дарованного англичанам Испанией; с этой компанией были накрепко связаны самые известные личности из политической и финансовой сфер Британии; сказочно прибыльное дело лихорадило Лондонскую биржу и служило базой для крупнейших спекулятивных сделок.

Перевозка рабов сделала Бристоль, судостроительный центр, вторым по значению городом Англии, а Ливерпуль превратила в важнейший мировой порт. Трюмы уходящих судов были доверху набиты оружием, тканями, джином, ромом, цветными безделушками и стекляшками, которыми оплачивали человеческий товар в Африке, в свою очередь приносивший прибыль в виде сахара, хлопка, кофе и какао на колониальных плантациях в Америке. Англичане устанавливали свое владычество на морях. К концу XVIII в. Африка и острова Карибского моря давали работу 180 тыс. текстильных рабочих Манчестера; в Шеффилде наладили массовое производство ножей, в Бирмингеме ежегодно изготавливали 150 тыс. мушкетов[40]. Африканские племенные вожди получали британские товары и поставляли партии рабов капитанам-работорговцам. Таким образом они раздобывали все новое оружие и спиртные напитки, чтобы опять устраивать в деревнях охоту на людей. Из Африки вывозили также всякие смолы, слоновую кость и пальмовое масло. Многие рабы были выходцами из джунглей и никогда не видели моря, шум океана они принимали за рев неведомого зверя, желавшего сожрать их, или, по свидетельству одного купца тех времен, им казалось — и, в общем, они были правы,— что «их везут, как ягнят, на бойню, ибо их мясо по вкусу европейцам»[41]. Бичи и хвостатые плетки-семихвостки не очень-то помогали удерживать отчаявшихся африканцев от самоубийства.

«Груз», перенесший голод, болезни и давку в корабельных трюмах, доставлялся — кости да кожа, покрытые лохмотьями, — на площадь, но раньше африканцев проводили по улицам колониального селения под звук волынок. Тех, кто от слабости не мог волочить ноги, подкармливали в портовых бараках, перед тем как показать покупателям; тех, кто был болен, бросали умирать прямо /121/ у причала. Рабы продавались за наличные или в рассрочку до трех лет. Суда возвращались в Ливерпуль, взяв на борт различную продукцию тропиков. В начале XVIII в. три четверти всего хлопка, который обрабатывала английская текстильная промышленность, шли с Антил, хотя позже его основными источниками стали Джорджия и Луизиана. В середине века в Англии работало 120 сахароочистительных заводов.

В те времена англичанин мог прожить примерно на 6 фунтов стерлингов в год; работорговцы Липерпуля получали ежегодно доходов более чем на 1100 тыс. фунтов стерлингов, если считать только выручку, поступавшую с островов Карибского моря, и не принимая в расчет дополнительную торговую прибыль. Десять больших компаний контролировали две трети товарооборота. Ливерпуль строил новые усовершенствованные причалы, так как торговый флот усиленно пополнялся судами, причем все более грузоподъемными и с более низкой осадкой. Ювелирных дел мастера предлагали «цепочки и серебряные ошейники для негров и собак», элегантные дамы появлялись в обществе с обезьянкой в кружевном платьице и с рабом-негритенком в тюрбане и шелковых шароварах. Один тогдашний экономист характеризовал работорговлю как «главный и основополагающий принцип всего бытия, как основную пружину механизма, приводящую в движение все шестерни». Множились банки в Ливерпуле и Манчестере, Бристоле, Лондоне и Глазго; страховое агентство Ллойда наживалось на страховании рабов, судов и плантаций. Чуть ли не с первых выпусков «Лондон газетт» публиковала объявления о том, что беглые рабы должны быть доставлены в компанию Ллойда. Капиталы, сколоченные с помощью торговли неграми, легли в основу строительства большой сети железных дорог на западе и породили такие промышленные предприятия, как, например, шиферные фабрики в Уэльсе. Накопление капитала в трехсторонней торговле — товар, рабы, сахар — сделало возможным изобретение паровой машины, ибо Джеймса Уатта субсидировали дельцы, которые разбогатели именно на торговле рабами. Это подтверждает Эрик Вильямс в своем документальном труде, посвященном данной теме.

В начале XIX в. Великобритания стала инициатором антирабовладельческой кампании. Дело в том, что английская промышленность уже стала нуждаться в мировых рынках с большей покупательной способностью, и этому /122/ должно было способствовать распространение системы заработной платы. Но после установления оплаты труда в английских колониях Карибского моря бразильский сахар, по-прежнему производившийся руками рабов, стал весьма успешно конкурировать с английским из-за своих низких цен[42]. Британская армада бросилась топить суда работорговцев, но торговля неграми продолжалась и даже возрастала, дабы удовлетворять потребности Бразилии и Кубы. Если английский корабль настигал пиратское судно, рабов выкидывали за борт, а англичан встречала лишь вонь в трюмах, раскаленная топка да капитан, хохочущий на палубе. Опасности морских перевозок подняли цены на рабов и несказанно увеличили доходы. В середине века работорговцы давали одно старое ружье за каждого здорового и сильного негра, которого они потом продавали на Кубе более чем за 600 долл.

Маленькие острова Карибского моря значили для Англии несравненно больше, чем ее северные колонии. Барбадосу, Ямайке и Монтсеррату было запрещено производить у себя даже иголку или подкову. Положение в Новом Свете было совершенно иным, что облегчило его экономическое развитие и обретение политической независимости.

Надо сказать, что работорговля в Новом Свете дала большую часть тех капиталов, которые способствовали промышленной революции в Соединенных Штатах Америки. В середине XVIII в. суда северных работорговцев вывозили из Бостона, Ньюпорта или Провиденса бутыли с ромом и доставляли к берегам Африки; в Африке ром меняли на рабов, рабов продавали на островах Карибского моря, а оттуда везли патоку в Массачусетс, где ее очищали и превращали, завершая этот круговорот, в ром. Лучший антильский ром «Вест-индиан рум» производился не на Антилах. Нажитые работорговлей капиталы братьев Браун из Провиденса были вложены в литейное производство, на котором и отливали пушки для генерала Джорджа Вашингтона во время Войны за независимость[43]. Сахарные плантации островов Карибского моря, сделавшись зоной тростниковой монокультуры, стали не только /123/ центром ускоренного развития «тринадцати колоний» благодаря работорговле, способствовавшей подъему кораблестроения и сахароперегонной промышленности Новой Англии. Они превратились также в огромный рынок потребления пищевых продуктов, древесины и различного оборудования для сахарных заводов, что влило животворные силы в сельское хозяйство североатлантической зоны и в рано появившееся там мануфактурное производство. Суда, построенные на верфях северных колоний, доставляли в Карибский регион свежую и копченую рыбу, зерновые, бобы, муку, масло, сыр, лук, лошадей и быков, свечи и мыло, ткани, сосновые и дубовые доски для ящиков под сахар (на Кубе появилась первая в испанской Америке механическая пила, но на острове уже не было своей промышленной древесины), а также бочарные доски, обручи, рамы, металлические кольца, гвозди.

Так происходило это гигантское «переливание крови». Так развивались нынешние развитые страны и так закреплялась слаборазвитостъ стран слаборазвитых.

Радуга — путь возвращения в Гвинею

В 1518 г. лиценциат Алоисо Суасо писал Карлу V из Санто-Доминго: «Напрасны опасения, что негры могут взбунтоваться; на португальских островах иные вдовы преспокойно живут, имея по восемьсот рабов; все зависит от того, как с ними обращаться. По своем приезде я обнаружил, что некоторые негры ленятся, а иные бежали в горы; я велел избить одних, отрезать уши другим, и больше никто не ропщет». Четыре года спустя вспыхнуло первое восстание американских рабов; рабы Диего Колона, сына открывателя Америки Колумба, первыми подняли мятеж, который кончился тем, что их повесили на территории инхенио[44]. Затем происходили восстания на Санто-Доминго, а после этого на других сахарных островах Карибского моря. Через пару столетий после восстания рабов Диего Колона негры на другом конце того же самого острова бежали в горные районы Гаити и там, в горах, возродили свой, африканский, образ жизни: выращивали свои плодовые культуры, поклонялись своим богам, чтили свои обычаи. Радуга до сих пор служит для народа Гаити указателем пути домой, в Гвинею. На корабле под белыми парусами... В нидерландской Гвиане за рекой Курантин /124/

уже три века существуют общества «джукас», потомков негров, бежавших в леса Суринама. В этих поселениях «сохраняются святилища, похожие на те, что есть в Гвинее, и живы те танцы и обряды, которые напоминают танцы жителей Ганы. Используется перекличка барабанов, очень сходная с языком барабанов Ашанти»[45]. Первое крупное восстание рабов Гвианы произошло 100 лет спустя после бегства «джукас», и голландцы снова заняли плантации и сожгли на медленном огне вождей рабов. Но еще до ухода «джукас» беглые рабы из Бразилии создали негритянское королевство Пальмарес на Северо-Востоке Бразилии и успешно отражали на протяжении всего XVII в. натиск дюжин военных экспедиций, то и дело направлявшихся против них голландцами и португальцами. Штурм за штурмом тысяч солдат разбивался о тактику партизанской войны, делавшей неуязвимым — до 1693 г. — обширное прибежище негров. Независимое королевство Пальмарес — призыв к мятежу, знамя свободы — было организовано «наподобие многих государств, существовавших в Африке в XVII веке»[46]. Окруженное густыми лесами, оно простиралось от поселений Кабо-де-Санто-Агостинью в Перпамбуку до северных областей по берегам реки Сан-Франциско в Алагоасе и равнялось одной трети территории Португалии. Главный вождь избирался среди самых ловких и умелых, короче говоря, царствовал человек, «имевший наибольшие заслуги и авторитет в военных делах и правлении»[47]. В эпоху расцвета всемогущих сахарных плантаций Пальмарес был единственной областью Бразилии, где выращивались самые разные сельскохозяйственные культуры. Основываясь на собственном опыте или на опыте своих предков, возделывавших землю в саваннах или тропических джунглях Африки, негры сажали маис, сладкий картофель, фасоль, маниоку, бананы и т. п. Недаром уничтожение этих культур прежде всего было предписано колониальным войскам, стремившимся вернуть в рабство людей, которые пересекли океан с цепями на ногах и бежали с плантаций.

Изобилие продовольственных продуктов в Пальмаресе выглядело резким контрастом с жизнью впроголодь, /125/ которая даже в пору процветания сахарных зон была характерна для Атлантического побережья Бразилии. Рабы, завоевавшие свободу, защищали ее стойко и мужественно потому, что сами распределяли между собой плоды рук своих: земля была общинной, денег в негритянском государстве не существовало. «Мировая история не знает другого восстания рабов, которое продолжалось бы так долго, как пальмаресское. Восстание Спартака, потрясшее самую мощную рабовладельческую систему древности, длилось меньше»[48]. В последнее сражение против повстанцев португальская корона ввела огромную армию; еще более многочисленная была использована уже значительно позже, когда пытались сломить борьбу бразильцев за свою независимость. Последнюю крепость Пальмареса защищало не менее 10 тыс. человек; те из них, кто остался живым, были обезглавлены, сброшены в пропасть или проданы торговцам из Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айреса. Два года спустя пал жертвой предательства вождь Зумби, которого рабы считали бессмертным. Его захватили в сельве и отрубили ему голову. В скором времени капитан Бартоломеу Буэно до Прадо вернется с реки Мортеш, везя с собой трофеи после подавления нового мятежа рабов: 3900 пар человеческих ушей в сумах, перекинутых через лошадиные седла. На Кубе также все время вспыхивали восстания. Целыми группами рабы кончали жизнь самоубийством; это было их своеобразной местью хозяину, которого они наказывали «своей вечной забастовкой и своим безвозвратным бегством в мир иной», — говорит Фернандо Ортис. Они верили, что потом воскреснут — духом и телом — в Африке. Только после того, как хозяева стали уродовать трупы, чтобы рабы воскресали кастрированными, безрукими и обезглавленными, они добились того, что многие негры стали отказываться от мысли о самоубийстве. К 1870 г., как не столь давно поведал один бывший раб, в молодости бежавший в горы Лас-Вильяс, кубинские негры уже не кончали с собой. Они надевали «волшебный пояс и улетали, летели по небу и видели свою родину» или скрывались в горах, потому что «уставали жить». Тот, кто свыкался с жизнью на плантации, слабел духом, а жизнь в горах давала силу»[49]. /126/ Африканские религии продолжали жить среди рабов Америки, как и питаемые ностальгией легенды и мифы утраченной родины. Совершенно ясно, что негры таким образом выражали — в своих церемониях, в своих танцах, в своих молениях — стремление к утверждению культурного единства с предками, отвергаемого христианством. Но сыграл свою роль и тот факт, что церковь была материально заинтересована в той эксплуатации, которой подвергались рабы. В начале XVIII в. на островах, принадлежавших Англии, рабов, обвиняемых в преступлении, бросали живьем в жернова, перемалывавшие тростник, во французских колониях их живьем сжигали или четвертовали. А иезуит Антониль давал такие отеческие наставления хозяевам бразильских сахароварен, советуя избегать крайностей: «Управляющим никак не следовало бы бить ногами беременных женщин именно по животу или сильно избивать рабов, ибо в гневе своем они не соизмеряют силу своих ударов и могут разбить голову здоровому рабу, стоящему больших денег, и потерять его»[50]. На Кубе управляющие-майорали обрушивали кожаные плетки или тростниковые хлысты на спины провинившихся беременных рабынь, предварительно бросив их на землю, лицом вниз и животом в яму, дабы при экзекуции не попортить будущего раба. Церковники, взимавшие в качестве подати 5% произведенного сахара, давали свое христианское отпущение грехов: майораль, мол, имеет право наказывать, как наказывал грешников Иисус Христос. Папский миссионер Хуан Перпинья-и-Пибернат обращал к неграм такие проповеди: «О, несчастные! Не пугайтесь того, что, будучи рабами, вы испытаете много страданий. Ваше тело — в рабстве, но душа ваша свободна, и настанет день, когда отлетит она в счастливое прибежище избранных душ» [51].

Бог для парий не всегда совпадает с богом той системы, что породила парий. Хотя католическая религия /127/ охватывает, по официальным данным, 94% населения Бразилии, в действительности негритянское население сохраняет свои африканские традиции и свои религиозные верования, часто закамуфлированные под святые христианские образы[52]. Культы африканского происхождения широко распространены среди угнетенных любого цвета кожи. То же самое происходит и на Антилах. Божества культов «воду» в Гаити, «бембе» на Кубе, «умбанда» и «кимбанда» в Бразилии почти не отличаются друг от друга, хотя боги и ритуалы предков претерпели некоторые изменения, приживаясь на землях Америки. И на островах Карибского моря, и в Баии звучат обрядовые песнопения на йоруба, конго, паго и других африканских языках. В предместьях больших городов южной Бразилии, напротив, преобладает португальский язык, но там буквально кишат добрые и злые божества, попавшие сюда с берегов Западной Африки и пережившие века, чтобы превратиться в призрачных мстителей за всех угнетенных, за бедных униженных людей, которые жалобно причитают в фавелах Рио-де-Жанейро:

Силы Баии,
Силы Африки,
Силы чудотворные,
Придите сюда,
Помогите нам.

Как продавали крестьян

В 1888 г. в Бразилии рабство было отменено. Но латифундия отменена не была, и в том же самом году, по свидетельству одного современника из Сеары, «продолжал действовать рынок по купле-продаже рабочего скота, то есть рабов, и все еще царил голод, так как спрос на продовольствие не падал. Редкий день пароход не привозил многочисленных покупателей-сеаранцев»[53]. Полмиллиона человек к концу века эмигрировали с Северо-Востока в Амазонию, привлеченные иллюзорными перспективами заработать на каучуке. Позже такие людские исходы происходили периодически, в зависимости от засух, которые регулярно выжигали сертаны, и от соответствующих экспансионистских действий сахарных латифундий. /128/ В 1900 г. 40 тыс. пострадавших от засухи покинули Сеару. И пошли по тогдашнему обычному пути: с севера в сельву. Позже пути миграции изменились. В наши дни люди с Северо-Востока направляются к центру и к югу Бразилии. Засуха 1970 г. бросила толпы голодающих в города Северо-Востока. Они грабили поезда и лавки, громко молили святого Иосифа ниспослать дождь. Дороги были запружены паломниками-беженцами. В сообщении Франс Пресс от 21 апреля 1970 г. говорится: «Полиция штата Пернамбуку в последнее воскресенье задержала в муниципии Белем-ду-Сан-Франсиску 210 крестьян, которые были проданы землевладельцам штата Минас-Жерайс по 18 долларов за голову»[54]. Крестьяне были уроженцы Парайбы и Риу-Гранди-ду-Порти, двух штатов, наиболее пострадавших от засухи. В июне телетайп передал объяснение начальника федеральной полиции: его службы, мол, еще не располагают эффективными средствами, чтобы окончательно покончить с работорговлей, и, хотя в последние месяцы возбуждено десять судебных расследований, продажа работников с Северо-Востока земледельцам других областей продолжается.

Каучуковый бум и кофейный ажиотаж вызвали массовый приток крестьян. Правительство тоже использовало этот источник дешевой рабочей силы, развернув широкий фронт общественных работ. С Северо-Востока пригнали, как скот, раздетых и разутых людей, которые в мгновение ока воздвигли в центре пустыни город Бразилиа. Этот город, самый современный в архитектурном отношении в мире, ныне опоясан широким «поясом нищеты»: после окончания работ «кандангос» возвращаются в поселения-спутники. Там живут 300 тыс. «северо-восточных», всегда готовых на любую поденщину, и кормятся отбросами блестящей столицы.

С помощью рабского труда бывших жителей Северо-Востока прокладывается Трансамазонская шоссейная магистраль, которая разрежет надвое Бразилию и дойдет /129/ через сельву до границы с Боливией. В этом плане предусматривается и освоение новых сельскохозяйственных районов, призванных раздвинуть «рубежи цивилизации»: каждый крестьянин получит по 10 гектаров, если не погибнет от тропической лихорадки, господствующей в девственных лесах. На Северо-Востоке живут 6 млн. безземельных крестьян, тогда как 15 тыс. человек владеют половиной всей территории в этой зоне. Аграрная реформа проводится отнюдь не в освоенных областях, где продолжает соблюдаться святое право собственности латифундистов, а в непроходимой сельве. Это означает, что беженцы с Северо-Востока фактически помогут латифундиям утвердиться на новых землях. Ведь что могут дать крестьянину какие-то 10 гектаров, удаленные на 2 или 3 тыс. километров от центров потребления, если он не имеет ни капитала, ни орудий для обработки почвы? Настоящие цели правительства совсем иные: оно намерено обеспечить рабочей силой латифундистов из США, которые скупили или узурпировали половину всех земель к северу от Риу-Негру, а также концерн «Юнайтед стейтс стил», который получил из рук генерала Гаррастазу Медиси огромные месторождения железа и марганца в Амазонии[55].

Время каучука: Карузо поет на открытии грандиозного театра в глубине сельвы

По оценке некоторых авторов, не менее полумиллиона выходцев с Северо-Востока погибли от разных эпидемий, от желтой лихорадки, от туберкулеза или от болезни бери-бери во времена каучукового бума. «Это страшное кладбище — цена за создание резиновой промышленности»[56]. Не взяв с собой продовольствия, крестьяне из засушливых земель предпринимали долгое путешествие в глубь сырой сельвы. Там, в болотистых местах, где произрастают каучуконосы, их подстерегала желтая лихорадка. Доставляли их туда по рекам пароходами в таких страшно тесных и душных трюмах, что многие умирали, не добравшись до места, тем самым ускоряя неотвратимый конец. /130/ Другим же не удавалось даже сесть на пароход. В 1878 г. 120 тыс. из 800 тыс. жителей Сеары направились пешком к реке Амазонке, но до цели дошло не более половины: остальных свалили болезни или голод на дорогах сертан или в пригороде Форталезы[57]. Годом раньше началась одна из тех семи великих засух, которые обрушились на Северо-Восток в прошлом веке.

Страшна была не только лихорадка; в сельве людей ждал труд, весьма схожий с рабским. Работа оплачивалась натурой — вяленое мясо, мука из маниоки, сахар, спиртное — пока работник — «серинжейро» — не выплатит долги, а такое чудо случалось редко. Предприниматели сговорились не давать работу тем, кто увяз в долгах, а сельская полиция, размещенная по берегам рек, открывала огонь по беглецам. Одни долги приплюсовывались к другим. К изначальной задолженности — за переезд с Северо-Востока — прибавлялся долг за рабочие инструменты, мачете, ножи, посуду, а поскольку работник к тому же нуждался в еде, а также и крепко пил, ибо на плантациях было вдоволь спиртного, то чем дольше работник работал, тем больше становился его долг. Неграмотные крестьяне с Северо-Востока были целиком и полностью во власти трюкачей-счетоводов из конторы администрации.

Еще Пристли в 1770 г. заметил, что резина стирает следы карандаша на бумаге. Семьдесят лет спустя Чарльз Гудьир открыл — одновременно с англичанином Гэнкоком — способ вулканизации каучука, делавшей резину упругой и устойчивой к изменению температуры. Уже в 1850 г. резиновыми покрышками снабдили колеса повозок. А к концу века в США и в Европе возникла автомобильная промышленность, и вместе с ней родилась огромная потребность в камерах и шинах. Мировой спрос на каучук резко возрос. В 1890 г. каучук давал Бразилии десятую часть всех ее доходов от экспорта; через 20 лет эта прибыль составила уже 40%, а по объему продаж каучук почти догнал кофе, хотя кофейная индустрия достигла к 1910 г. апогея. Большая часть производства каучука приходилась в ту пору на территории Акре, которую Бразилия отторгла от Боливии в результате молниеносной военной операции[58]. /131/ Захватив Акре, Бразилия стала обладательницей почти всех мировых запасов каучука; мировые цены на него достигли пика, и, казалось, благополучию нет конца и края. Правда, о благополучии «серинжейро» говорить не приходилось, хотя именно они выходили на рассвете из своих хижин с чашками и плошками, закрепленными ремнями за спиной, и карабкались на деревья, на гигантские бразильские гевеи, чтобы взять у них сок. На стволе и на толстых ветвях под самой кроной делались надрезы, из ран сочился латекс — белый липкий сок, наполнявший посуду за какие-нибудь два часа. К ночи уже были сварены плоские каучуковые лепешки, которые затем отправлялись на склад к управляющему данного земельного владения. Отвратительный кислый запах пропитал весь город Манаус, мировую столицу торговли каучуком. В 1849 г. в Манаусе было 5 тыс. жителей; почти за полвека население выросло до 70 тыс. Каучуковые магнаты воздвигали там свои особняки, бьющие в глаза экстравагантной архитектурой и до отказа набитые ценной восточной древесиной, португальской майоликой, колоннами из каррарского мрамора и мебелью, сработанной французскими краснодеревщиками. Нувориши из сельвы выписывали дорогие деликатесы из Рио-де-Жанейро, заказывали костюмы и платья у лучших портных Европы, посылали своих сыновей учиться в английские колледжи. Театр «Амазония» в стиле барокко не очень строгого вкуса стал символом тех громадных состояний, что были нажиты в начале века. Тенор Карузо за баснословный гонорар пел для обитателей Манауса в ночь открытия театра, добравшись сюда по Амазонке сквозь сельву. Должна была выступать тут и Павлова, но не смогла проехать дальше Белема, однако прислала свои извинения.

В 1913 г. одним ударом бразильский каучук был сброшен с пьедестала. Мировые цены, которые три года назад достигали 12 шилл., внезапно упали до 3 шилл. В 1900 г. с Востока экспортировалось всего-навсего 4 тонны каучука в год, но уже в 1914 г. плантации Цейлона и Малайи выбросили более 70 тыс. тонн на мировой рынок, пятью годами позже их экспорт уже достиг 400 тыс. тонн. К 1919 г. Бразилия, которая раньше была процветающим монополистом в добыче каучука, обеспечивала лишь одну восьмую часть его мирового потребления. А спустя полвека Бразилия уже покупает за границей более половины необходимого ей каучука. /132/ Что же произошло? В 1873 г. Генри Уикхэм, англичанин, владевший каучуконосными лесами по берегам бразильской реки Тапатос и известный своим пристрастием к ботанике, послал описания и листья каучукового дерева директору ботанического сада в Кью под Лондоном. Затем он получил распоряжение собрать достаточно большое количество семян, зернышек, которые бразильская гевея хранит в своих желтых плодах. Вывезти их можно было только контрабандой, потому что Бразилия сурово карала за кражу семян, а поэтому это было делом нелегким: власти буквально прочесывали все суда. Однако, словно по волшебству, пароход «Айнтэн Лайн» сумел углубиться на 2 тыс. километров дальше обычного вверх по течению Амазонки. По возвращении в числе его пассажиров был и Генри Уикхэм, который вез с собой лучшие семена, извлеченные из плодов и высушенные в одной индейской деревушке. Он поместил семена в запертой каюте, завернув в банановые листы и подвесив к потолку, дабы они не стали добычей корабельных крыс. В Белем-ду-Пара, находящемся в устье реки, Уикхэм пригласил портовые власти на банкет. За англичанином водилась слава чудака: вся Амазония знала, что он коллекционирует орхидеи. И вот он рассказал, что везет, по заказу короля Великобритании, клубни редчайших орхидей для сада в Кью. Поскольку, говорил он, это чрезвычайно нежные растения, он держит их в плотно закрытом помещении, поддерживая там постоянную температуру: если дверь открыть, цветы погибнут. Таким образом все семена в целости и сохранности прибыли в порт Ливерпуль. Сорок лет спустя англичане наводнили мировой рынок малайским каучуком. Азиатские плантации, созданные с помощью зеленых саженцев из Кью и рационально используемые, без всякого труда потеснили экстрактивное производство Бразилии.

Амазонское благоденствие словно испарилось. Сельва снова сомкнулась над тропами. Охотники за наживой отправились в другие области, прежде шумные поселки смолкли. Остались только те, кто теперь влачил жалкое существование, стараясь выжить, — работники, привезенные издалека и вынужденные трудиться до седьмого пота во имя чужих интересов. Чужих даже для самой Бразилии, которая только и делала, что внимала сладким песням мировых импортеров сырья, но не принимала серьезного участия в реализации каучука — финансировании /133/ его добычи, развитии коммерции, переработке продукта и распределении готовой продукции. Сладкая сирена разом онемела. До тех самых пор, пока вторая мировая война снова, хотя и не надолго, подняла цены на каучук из бразильской Амазонии. Когда японцы оккупировали Малайский архипелаг, союзные державы предприняли отчаянные попытки обеспечить себя резиной. В сороковые годы нужда в каучуке разбудила и перуанскую сельву[59]. В Бразилии так называемая «битва за каучук» снова бросила в сельву крестьян Северо-Востока. По представленным конгрессу данным оказалось, что во время этой «битвы» от всяких болезней и голода погибли 50 тыс. человек, оставшихся гнить в болотах.

Производители какао раскуривали свои сигары банкнотами по 500 тыс. рейсов каждая

Венесуэла долгое время отождествлялась с какао, родина которого — Америка. «Мы, венесуэльцы, созданы, чтобы продавать какао и ввозить на свою землю всякую всячину из-за границы», — говорит Ранхель[60]. Олигархи-какао, ростовщики и коммерсанты составляли «святую троицу отсталости». С какао сосуществовали, образуя его кортеж, животноводство (в степях льянос), производство индиго, сахара, табака и добыча некоторых полезных ископаемых. Но не случайно народ прозвал — и очень удачно — рабовладельческую олигархию Каракаса «Большое Какао». Эта олигархия разбогатела за счет труда негров, снабжая какао мексиканских горнопромышленников и испанскую метрополию. С 1873 г. в Венесуэле пустил корни и кофе. Кофе, подобно какао, нуждался в землях на горных склонах или в жарких долинах. Несмотря на вторжение наглого пришельца, какао все-таки продолжало свои захватнические действия, забирая влажные почвы Карупано. Венесуэла долго была аграрной страной, приговоренной к пыткам на колесе то взлетающих, то падающих цен на кофе и какао; эти оба продукта приносили /134/ доходы, позволявшие вести их хозяевам, их продавцам и ростовщикам паразитическую жизнь, буквально сорить деньгами. Но вот в 1922 г. в стране вдруг обнаружили нефть, и с тех пор она стала определять жизнь Венесуэлы. Внезапное открытие нового сокровища словно бы оправдало надежды четырехвековой давности испанских первооткрывателей, безуспешно разыскивавших вождя, якобы купавшегося в золоте. В одном из таких походов они, совсем помешавшись умом, приняли деревушку Маракаибо за Венецию, благодаря чему Венесуэла и получила свое имя[61].

В последние десятилетия XIX в. европейцы и североамериканцы стали предпочитать шоколад всем другим сладостям, превратившись в настоящих лакомок. Развитие промышленности дало сильный толчок расширению плантаций какао в Бразилии и стимулировало производство на старых плантациях Венесуэлы и Эквадора. Бразильское какао так же стремительно, как и каучук, примерно в то же самое время появилось на мировой экономической арене. Подобно каучуку, оно обеспечило работой крестьян Северо-Востока. Город Салвадор в Баия-де-Тодуш-лос-Сантуш превратился в один из самых значимых городов континента — как столица Бразилии и сахара, а затем и как столица какао. К югу от Баии — от Реконкаво до штата Эснириту-Санту, — между низинами побережья и горной цепью, латифундии до сих пор продолжают производить значительную часть сырья для удовлетворения мировой потребности в шоколаде. Как и сахарный тростник, какао привело к утверждению в стране системы монокультуры, выжиганию лесов, жизненной зависимости от мировых цен и беспросветной нужде рабочих. Собственники плантаций, живущие на набережных Рио-де-Жанейро и больше понимающие толк в коммерции, чем в сельском хозяйстве, не разрешают отводить ни дюйма своих земель под другие культуры. Их управляющие обычно выплачивают жалованье натурой — вяленым мясом, мукой, бобами; когда расчет производится деньгами, то крестьянин получает за полный день работы сумму, равную стоимости литра пива, и должен трудиться полтора дня, чтобы заработать на банку сухого молока.

Бразилия немало попользовалась милостями мирового рынка. Но уже в пору своего процветания она /135/ встретила серьезного конкурента в лице Африки. С двадцатых годов Гана вышла на первое место — англичане разбили огромные плантации какао с помощью самых современных методов в этой стране, которая тогда была колонией и называлась Золотым Берегом. Бразилию потеснили на второе место, а через несколько лет и на третье в мировом производстве какао. А ведь были времена, когда никто не мог предположить, какая жалкая судьба ожидает плодородные земли Баии. Выдержав натиск колонизаторов, почвы продолжали давать богатые урожаи: пеоны вскрывали ножами плоды какао, сгребали зерна в кучи, грузили в повозки, а ослы отвозили груз к сушильным корытам, и все больше валили деревьев, разбивали новые плантации и отвоевывали новые территории ударами мачете и ружейными выстрелами. Ничего не знали пеоны ни о ценах, ни о рынках. Они даже не знали, кто правит Бразилией: еще совсем недавно встречались работники в фазендах, убежденные, что император Педро II все еще сидит на троне. Хозяева какао потирали руки: они-то знали или думали, что знают. Потребление какао росло, а с ним росли цены и прибыли. Порт Ильеус, где отгружалось на суда почти все какао, называли «Королем юга», и, хотя ныне он зачах, там остались массивные дворцы помещиков, «фазендейро», являющие собой образцы дурного и претенциозного вкуса. У Жоржи Амаду есть несколько романов на эту тему. Вот как он изображает один из периодов высоких цен на какао: «Ильеус и вся зона какао купались в золоте, плавали в шампанском, спали с француженками, специально привезенными из Рио-де-Жанейро. В «Трианоне», самом шикарном кабаре города, полковник Манека Данташ зажигал сигары банкнотами в пятьсот тысяч рейсов, как делали все богатые фазендейро страны в прежние времена взлета цен на кофе, каучук, хлопок и сахар»[62]. /136/ Повышения цен вели к увеличению продукции, но затем цены падали. Подобные колебания с каждым разом становились все более резкими, и земли начинали терять своих прежних хозяев. Наступало время «нищих миллионеров»: плантаторы уступали место экспортерам, которые отбирали у них земли за долги.

Приведем лишь один пример: всего за 3 года, 1959 — 1961, цена на бразильские какао-бобы упала на одну треть. Позже хотя и отмечалась тенденция роста цен, но она отнюдь не обнадеживала; ЭКЛА также предрекла недолгое благоденствие[63]. Главные потребители какао — США, Англия, ФРГ, Голландия, Франция поощряют конкуренцию между африканским какао, с одной стороны, и бразильским и эквадорским с другой, чтобы закупать дешевое сырье. Оказывая влияние на уровень цен, они, таким образом, вызывают периоды депрессии, во время которых рабочие, связанные с производством какао, оказываются на улице. Безработные спят в тени деревьев и едят зеленые бананы, пытаясь обмануть голод; во всяком случае, они не едят дорогой европейский шоколад, который Бразилия, третий мировой производитель какао, как ни странно, импортирует из Франции и Швейцарии. При этом шоколад все более дорожает, а какао в относительном стоимостном выражении все дешевеет. В период за 1950—1960 гг. продажи эквадорского какао возросли по объему более чем на 30%, а по стоимости — лишь на 15%. Остальные 15% явились подарком Эквадора богатым странам, которые в тот же период направляли в Эквадор свою промышленную продукцию по возраставшим ценам. Эквадорская экономика зависит от экспорта бананов, кофе и какао — продукции, весьма подверженной резким колебаниям цен. По официальным данным, каждые 7 из 10 эквадорцев страдают от недоедания, а уровень смертности по стране один из самых высоких в мире.

Дешевые руки для хлопка

Бразилия занимает четвертое место в мире по производству хлопка, Мексика — пятое. В целом Латинская Америка поставляет пятую часть хлопка, который /137/ необходим текстильной промышленности всей планеты. В конце XVIII в. хлопок превратился в ценнейшее сырье для промышленности Европы; Англия за 30 лет увеличила в пять раз свои закупки этого натурального волокна. Прядильная машина, изобретенная Аркрайтом одновременно с Уаттом, запатентовавшим свою паровую машину, а также созданный несколько позже механический ткацкий станок Картрайта послужили толчком развитию ткацкого дела и обеспечили хлопку, этому исконно американскому растению, ненасытные рынки за океаном. Порт Сан-Луис-де-Мараньян, лениво дремавший во время своей долгой тропической сиесты, которая нарушалась лишь посещениями двух-трех судов в год, внезапно был разбужен шумным вторжением хлопка: на плантации северной Бразилии хлынули рабы, а из Сан-Луиса ежегодно стали уходить по 150—200 кораблей, груженных каждый миллионом фунтов текстильного сырья. На заре прошлого века в результате кризиса горнодобывающей промышленности хлопок получил в свое распоряжение огромные массы рабов; исчерпав все золото и бриллианты на юге, Бразилия, казалось, возрождается на севере. Порт Сан-Луис переживал пору расцвета и плодил столько поэтов, что его прозвали «Бразильскими Афинами»[64], но вместе с процветанием в область Мараньян пришел голод, ибо здесь забросили выращивание продовольственных культур. Бывали периоды, когда для еды можно было купить только рис[65]. Эта история так же быстро кончилась, как и началась: за эйфорией внезапно последовал коллапс. Крупномасштабное производство хлопка на плантациях США, где земли плодороднее и работы по очистке и складированию сырья механизированы, сбило цены более чем на 30%, и Бразилия вышла из игры. Новый расцвет наступил во времена Гражданской войны между северными и южными штатами в США, прервавшей североамериканские поставки хлопка на мировой рынок, но он был недолог. Лишь в XX в., в 1934—1939 гг., бразильское производство хлопка сделало впечатляющий скачок вверх, однако затем снова произошла катастрофа: США выбросили свои излишки на мировой рынок и опять сбили цены.

Североамериканские сельскохозяйственные излишки образуются, как известно, в результате щедрого /138/ субсидирования государством производителей, эти излишки заполняют мир по демпинговым цепам и в рамках «программ помощи». Так, например, хлопок был вначале главной статьей парагвайского экспорта, но затем конкуренция с североамериканским хлопком оказалась губительной. Парагвай лишился рынков сбыта, и его производство в стране сократилось начиная с 1952 г. наполовину. Таким же образом Уругвай потерял канадский рынок для своего риса. По тем же причинам Аргентина, которая была поставщиком пшеницы для всей планеты, потеряла свои главенствующие позиции на международных рынках. Североамериканский демпинг на хлопковом рынке не помешал, однако, сохранить североамериканскому предприятию «Андерсон Клейтон энд компани» господствующее положение в производстве хлопка в Латинской Америке, он не мешает закупать Соединенным Штатам с помощью этого предприятия мексиканский хлопок, чтобы перепродавать его другим странам.

Если латиноамериканский хлопок еще продолжает кое-как удерживаться в мировом товарообороте, то лишь за счет чрезвычайно низкой стоимости производства. Даже официальная статистика, эта маска, скрывающая действительность, свидетельствует о мизерной оплате труда хлопкоробов. На плантациях Бразилии практически крепостной труд оплачивается грошами; в Гватемале землевладельцы похваляются тем, что платят рабочим в месяц не более 19 кетцалей (один кетцаль номинально равен доллару), и, словно считая, что это чрезмерно большая сумма, они поясняют, что часть зарплаты выдается продуктами по ими же установленным ценам[66]; в Мексике бродячие поденщики зарабатывают полтора доллара за рабочий день и страдают не только от неполной занятости, но и соответственно от недоедания. Однако еще тяжелее приходится хлопкоробам Никарагуа, а сальвадорцы, которые снабжают хлопком текстильные фабрики Японии, потребляют меньше калорий и протеинов, чем голодающие индейцы. Для экономики Перу хлопок служит вторым — в сельском хозяйстве — источником получения валюты. Хосе Карлос Мариатеги отметил, что иностранный капитал в своих постоянных поисках земель, рабочей силы и рынков сбыта стремился прибрать к рукам экспортные культуры Перу, навязывая /139/ ипотеки увязшим в долгах помещикам[67]. Когда националистическое правительство генерала Веласко Альварадо в 1968 г. пришло к власти, в стране было освоено меньше одной шестой части площадей, годных для интенсивного земледелия, доход на душу населения был в пятнадцать раз меньше, чем в США, а потребление калорий было одним из самых низких в мире, но производство хлопка, равно как и сахара, определялось критериями, не имевшими ничего общего с интересами Перу, о чем писал еще Мариатеги. Лучшие земли, участки на побережье, принадлежали североамериканским предприятиям или землевладельцам, которые могли считаться перуанцами лишь по месту жительства, так же как и буржуазия Лимы. Пять крупных фирм — и среди них две североамериканские, «Андерсон Клейтон» и «Грейс», — сосредоточили в своих руках экспорт хлопка и сахара и, кроме того, располагали собственными «агропромышленными комплексами» в сфере производства этих продуктов. Сахарные и хлопковые плантации побережья (так называемой «Косты»), эти пресловутые «очаги процветания и прогресса», если сравнивать их с латифундиями гористых местностей («Сьерры»), платили пеонам нищенские гроши вплоть до реформы 1969 г., когда они были экспроприированы и переданы труженикам, объединенным в кооперативы. По данным Межамериканского комитета по сельскохозяйственному развитию, в районе «Косты» на каждого работающего члена семьи приходилось лишь по 5 долл. в месяц[68]. «Андерсон Клейтон» сохраняет в Латинской Америке 30 своих дочерних предприятий и занимается не только продажей хлопка, но и, будучи монополией с «горизонтальной» структурой, контролирует деятельность сети своих банков и предприятий, обрабатывающих волокно и его субпродукты, а также производящих в большом объеме продукты питания. В Мексике, например, хотя эта монополия не имеет своих земель, она тем не менее владычествует в сфере производства хлопка; фактически все 80 тыс. мексиканцев, собирающих хлопок, служат ей. Монополия закупает прекрасное мексиканское хлопковое волокно по очень низким ценам, поскольку заранее предоставляет производителям кредиты /140/ нa условиях, позволяющих приобретать урожай по ценам, позволяющим ей завоевывать рынки сбыта. К денежному авансу приплюсовывается стоимость удобрений, семян, инсектицидов; монополия сохраняет за собой право оценивать качество работ по удобрению почвы, по посеву и уборке урожая. Она сама устанавливает уровень оплаты за очистку хлопка, а семена использует на своих фабриках, изготавливающих масло, жиры и маргарин. В последние годы предприятие «Клейтон» уже не довольствуется тем, что занимает ведущее место в торговле хлопком, а захватывает позиции даже в производстве сладостей и шоколада[69].

В настоящее время фирма «Андерсон Клейтон» является основным экспортером бразильского кофе. В 1950 г. она заинтересовалась этим бизнесом, а 3 года спустя уже низвергла с трона «Америкэн кофи корпорейшн». В Бразилии она к тому же является основным производителем продовольственных товаров и фигурирует в числе 35 наиболее могущественных фирм страны.

Дешевые руки для кофе

Существует мнение, что кофе так же высоко котируется на мировых рынках, как нефть. В начале пятидесятых годов Латинская Америка поставляла до четырех пятых всего кофе, потребляемого в мире. Не выдержав конкуренции с грубым кофе из Африки — худшего качества, но более дешевым, — латиноамериканские поставщики были вынуждены сократить в последующие годы свой экспорт. Тем не менее и сейчас кофе дает региону одну шестую часть всех валютных поступлений из-за границы, и колебания цен отражаются на экономике 15 стран, расположенных к югу от Рио-Гранде. Бразилия является крупнейшим в мире производителем кофе, который обеспечивает ей половину всех доходов от экспорта. Сальвадор, Гватемала, Коста-Рика и Гаити тоже в большой степени зависят от кофе, а Колумбии он приносит две трети ее ежегодных валютных поступлений.

Именно с появлением кофе в Бразилию пришла инфляция; в период между 1824—1854 гг. цена за человека увеличилась вдвое. Но ни хлопок на севере, ни сахар на Северо-Востоке, уже пережившие тогда пору расцвета, не /141/ давали возможности так дорого платить за рабов. На первый план выдвинулся бразильский юг. Кроме рабского труда, в производстве использовалась рабочая сила европейских иммигрантов, которые отдавали землевладельцам половину урожая, как положено при испольщине — она и по сей день преобладает в глубинных областях Бразилии. Туристы, ныне проезжающие леса Тижуки, чтобы попасть на песчаные морские пляжи Рио-де-Жанейро, не знают, что на горах, окружающих город, более века назад были огромные кофейные плантации. Они расползались по склонам в направлении штата Сан-Паулу, пожирая гумус целинных земель. Прошлый век уже шел на убыль, когда кофейные плантаторы — новая элита Бразилии — заточили карандаши, произвели подсчеты. Оказалось, что им дешевле выплачивать наемным рабочим мизерное жалованье, чем покупать и кормить даже немногих рабов. Рабство было отменено в 1888 г., взамен появилась комбинированная система труда, сохраняющаяся до наших дней, при которой феодальные отношения сосуществуют с выплатой денежного вознаграждения. Легионы «свободных» батраков отныне будут следовать за кофе в его дальнейших переселениях. Долина реки Параибы превратилась в богатейшую зону страны, но была быстро обескровлена этим губительным деревцем или, точнее, губительным методом его культивирования, который вел к тому, что после кофе оставалась голая земля: леса уничтожались, природные богатства исчерпывались, наступали полный упадок и запустение. Эрозия безжалостно разрушала богатейшие земли, год за годом снижая их плодородие, лишая сил растения, которые не могли противостоять эпидемиям. Кофейная латифундия заполонила обширное плоскогорье к западу от Сан-Паулу и, применяя менее хищнические методы эксплуатации, превратила это пурпурное плоскогорье в «кофейное море», а затем продолжала продвигаться на запад. Достигнув берегов Параны, кофейная латифундия уперлась в саванны Мату-Гроссу, затем повернула на юг, а в последние годы снова двинулась к западу вдоль границ с Парагваем.

В настоящее время Сан-Паулу представляет собой самый развитый штат Бразилии, самый мощный индустриальный центр страны. Однако на его кофейных плантациях еще полным-полно «вассальных работников», которые своим трудом и трудом своих детей расплачиваются за аренду земли. В годы процветания, последовавшие за первой /142/ мировой войной, алчные кофейные плантаторы наложили негласный запрет на выращивание батраками плодовых культур для питания. Отныне у них могли быть огороды, если они выплачивали определенную мзду, а точнее, бесплатно работали на хозяина. Кроме того, латифундист нанимает батраков на условиях, согласно которым им разрешается выращивать сезонные культуры, но взамен предписывается разбивать для хозяина новые кофейные плантации. По прошествии 4 лет, когда желтые зерна расцветят кусты, а стоимость земли увеличится, эти батраки вынуждены снова собираться в путь на поиски новой работы.
В Гватемале на кофейных плантациях заработки еще меньше, чем на хлопковых. В южных районах землевладельцы, по их словам, платят по 15 долл. в месяц тысячам индейцев, ежегодно приходящих с плоскогорья на юг, чтобы предложить свои руки для уборки урожая. В поместьях имеется частная полиция; там, как мне говорили, «человек стоит дешевле, чем его могила», и задача аппарата подавления состоит в том, чтобы заставлять людей работать из последних сил. В области Альта-Веракрус положение батраков еще хуже. Там нет ни грузовиков, ни повозок, ибо помещикам они не нужны: транспортировка кофе на спинах индейцев обходится дешево.

В экономике Сальвадора, маленькой страны, находящейся в руках кучки олигархических семейств, кофе играет определяющую роль. Эта монокультура заставляет страну приобретать за границей фасоль — единственный источник протеинов среди продуктов народного потребления, а также маис, овощи и другие продукты питания, ранее традиционно производившиеся в стране. Четвертая часть всех сальвадорцев страдает авитаминозом. Что касается Гаити, то у нее самый высокий показатель смертности в Латинской Америке; более половины детей больны анемией. Регулирование зарплаты законом относится в Гаити к области досужих выдумок; на кофейных плантациях реальный дневной заработок колеблется между 7 и 15 центами.

В Колумбии с ее гористой территорией производство кофе доминирует в экономике. Как сообщал журнал «Тайм» в 1962 г., рабочие получают в качестве зарплаты лишь 5% той стоимости, какую приобретает кофе в своем путешествии от кофейного куста до желудка /143/ североамериканского потребителя[70]. В отличие от Бразилии колумбийский кофе производится большей частью не латифундиями, а минифундиями, в свою очередь имеющими тенденцию к дроблению. В период между 1955—1960 гг. появилось 100 тыс. новых плантаций, большинство которых крохотных размеров — менее гектара. Мелкие и очень мелкие сельскохозяйственные производители дают три четверти всего кофе Колумбии; 96% плантаций составляют минифундии[71]. Уменьшение средних размеров плантации снижает уровень жизни сельских тружеников, уровень их мизерных доходов и облегчает манипуляции Национальной федерации кофейных предпринимателей, представляющей интересы крупных землевладельцев и фактически монополизирующей обработку и продажу кофе. Парцеллы площадью менее гектара не могут обеспечить сытой жизни, принося в среднем доход до 130 долл. в год[72].

Цена на кофе определяет, бросать ли урожай в огонь или устраивать свадьбы

Что это? Электроэнцефалограмма сумасшедшего? В 1889 г. кофе стоил 2 цента, а 6 лет спустя цена подскочила до 9 центов; еще через 3 года спустилась до 4, а через 5 лет вновь упала до 2 центов. Это — особенно показательный период[73]. Кривая цен на кофе, как и на другие тропические продукты, схожа с клинической картиной эпилепсии, но наиболее резко падают показатели при клиринговых расчетах, когда в обмен на кофе поставляются машины и промышленное оборудование. Карлос Льерас Рестрепо, президент Колумбии, жаловался в 1967 г.: его страна должна заплатить 57 мешков кофе за один джип, а в 1950 г. вполне хватало 17 мешков. В то же самое время министр сельского хозяйства штата Сан-Паулу Герберт Леви приводил еще более драматичные цифры: чтобы приобрести в 1967 г. один трактор, Бразилия должна была /144/ отдать 350 мешков кофе, а за 14 лет до этого — всего 70. Президент Жетулио Варгас в 1954 г. пустил себе пулю в сердце, и цены на кофе имели прямое отношение к трагедии. «Наступил кризис в производстве кофе, — писал Варгас в своем завещании, — и наш основной продукт обесценился. Мы хотели отстоять его цену, но ответом был грубый нажим на нашу экономику, и нам пришлось сдаться». Варгас хотел своей кровью повысить цену уступки.

Если бы урожай кофе 1964 г. был продан на североамериканском рынке по ценам 1955 г., Бразилия получила бы 200 млн. долл. Понижение цен на кофе на один цент означает потерю 65 млн. долл. для всех стран-производителей. С 1964 по 1968 г. цены на кофе продолжали падать, и все больше долларов отбирали Соединенные Штаты, страна-потребитель, у Бразилии, страны-поставщика. Но кто конкретно извлекал из этого выгоду? Во всяком случае, не рядовой гражданин, пьющий кофе. В июле 1968 г. оптовая цена на бразильский кофе по сравнению с январем 1964 г. упала в США на 30%. Однако североамериканский любитель кофе стал платить за него не меньше, напротив, на 13% больше. Таким образом, посредники прикарманили в период за 1964—1968 гг. и эти 13%, и те 30%, то есть дважды получили барыш. Одновременно сумма, полученная бразильскими производителями за каждый мешок кофе, сократилась наполовину[74]. Кто же эти посредники? Шесть североамериканских фирм контролируют более одной трети кофе, экспортируемого Бразилией, и еще шесть североамериканских фирм контролируют более одной трети кофе, импортируемого Соединенными Штатами. Они-то и являются господами, контролирующими весь процесс производства и сбыта[75]. «Юнайтед фрут» (которая, пока писалась эта книга, переименована в «Юнайтед брэнде») монополизирует продажу бананов из Центральной Америки, Колумбии и Эквадора и вместе с тем обладает монополией на импорт и распространение бананов в США. Ее примеру следуют и другие североамериканские компании, контролирующие торговлю кофе, а Бразилия выступает лишь в качестве поставщика и в роли жертвы. Ведь именно бразильское государство вынуждено забивать склады излишками кофе, когда происходит его перепроизводство. /145/ Однако разве не существует Международное соглашение по кофе, призванное контролировать рыночные цены? Мировой центр информации по кофе опубликовал в Вашингтоне в 1970 г. подробный документ, имевший целью убедить законодателей Соединенных Штатов продлить в текущем сентябре срок действия дополнительного закона, относящегося к указанному соглашению. В докладе утверждается, что это соглашение приносит выгоду в первую очередь Соединенным Штатам, потребляющим более половины всего кофе, продаваемого в мире. Закупка кофейных зерен продолжает оставаться выгодным делом. Повышение цен на кофе на внутреннем североамериканском рынке (в интересах, как мы уже знаем, посредников) не имеет никакого отношения к динамике стоимости жизни и уровня реальной заработной платы, стоимость экспорта США выросла в 1960—1969 гг. на одну шестую, за тот жe период в стоимостном выражении импорт кофе сократился, вместо того чтобы увеличиться. При этом следует иметь в виду, что латиноамериканские страны оплачивают той же самой уцененной валютой, которую они выручают за кофе, вздорожавшие североамериканские товары.

Кофе приносит больше прибыли тем, кто его потребляет, чем тем, кто его производит. В СШA и в Европе кофе приносит доходы и рабочие места, приводит в движение большие капиталы; в Латинской Америке — дает нищенские заработки и усиливает экономическую диспропорцию стран, ему подчиненных. В США кофе дает работу более чем 600 тыс. людей; при этом североамериканцы, продающие латиноамериканский кофе, получают зарплату, неизмеримо более высокую, чем бразильцы, колумбийцы, гватемальцы, сальвадорцы или гаитянцы, которые сажают и снимают кофейные зерна на плантациях. Одновременно, как показывают данные ЭКЛА, кофе больше приносит доходов государственной казне европейских стран, чем странам-производителям. Действительно, «в 1960 и 1961 годах таможенные обложения, которым страны Европейского экономического сообщества подвергли латиноамериканский кофе, в целом достигли почти семисот миллионов долларов, тогда как доходы стран-поставщиков от поставок того же экспортного объема на условиях фоб составили всего шестьсот миллионов долларов»[76]. Богатые /146/ страны, настаивающие на свободе торговли, применяют самые жесткие протекционистские меры против стран бедных; они обращают все то, до чего дотрагиваются, в золото — для себя и в медяки — для всех остальных. Мировой рынок кофе копирует таким образом ту модель ярма, которое Бразилия недавно позволила на себя надеть, согласившись с высокими экспортными пошлинами для своего растворимого кофе, — копирует, чтобы охранять — протекционизм наизнанку! — интересы североамериканских фабрикантов этого же продукта. Растворимый кофе, производимый Бразилией, более дешев и лучшего качества, чем тот, что производит благоденствующая промышленность США, но, как видно, в условиях режима «свободной» конкуренции одни все же пользуются большей свободой, чем другие.

В этом царстве сознательно поддерживаемого абсурда стихийные бедствия превращаются для стран-поставщиков в благословение божье. Капризы природы поднимают цены и позволяют выбрасывать на рынок скопившиеся запасы. Жестокие холода, погубившие в 1969 г. урожай кофе в Бразилии, принесли разорение множеству производителей, прежде всего мелких, но зато резко подняли мировые цены на кофе и заметно уменьшили затоваренность в 60 млн. мешков — это стоимость двух третьих внешнего долга Бразилии, — которые государство держало на складах, чтобы не дать ценам упасть слишком низко. Долго хранящийся на складах кофе может испортиться, потерять всякую ценность, придется сжигать его. Государство в принципе в этом не заинтересовано, но так бывало не раз. В начале кризиса 1929 г., когда цены резко упали, а потребление сократилось, Бразилия сожгла 78 млн. мешков кофе: пламя пожирало плоды труда 200 тыс. человек, всего пять урожаев[77]. Как типичный для колониальной экономической системы кризис, он был привнесен извне. Резкое снижение доходов плантаторов и экспортеров кофе в тридцатые годы привело к тому, что сгорел не только кофе, сгорели и деньги. И все же обычный механизм, действующий в Латинской Америке для «обобществления потерь» в сфере экспорта, таков: то, что теряется в валюте, возмещается путем девальвации в национальных денежных знаках. /147/ Однако и взлет цен приводит не к лучшим последствиям. Бурно растет производство кофе, множатся площади, отводимые под удачливую культуру. Ажиотаж оборачивается бумерангом, поскольку изобилие продукта сбивает цены и влечет за собой катастрофу. Так случилось в 1958 г. в Колумбии, когда там собрали большой урожай кофе с кустов, посаженных с великим энтузиазмом четырьмя годами раньше; аналогичные случаи повторяются на протяжении всей истории этой страны. Колумбия зависит от кофе и от того, как он котируется на мировом рынке, до такой степени, что «в Антиокии кривая заключаемых браков живо реагирует на изменения кривой цен на кофе. Это типичное для зависимой структуры явление: даже момент, подходящий для объяснения в любви где-нибудь на холме в районе Антиокии, устанавливается на бирже Нью-Йорка»[78].

Десять лет, обескровивших Колумбию

В сороковые годы видный колумбийский экономист Луис Эдуардо Нието Артета написал апологетический трактат о кофе. Мол, кофейным зернам удалось сделать то, что не смогли сделать за всю историю экономического развития страны ни ее рудники, ни табак, ни индиго, ни хина, а именно: установить в стране продуманный и прогрессивный порядок. Не случайно текстильные фабрики и другие предприятия легкой промышленности выросли в департаментах, производящих кофе: в Антиокии, Кальдасе, Валье-дель-Кауке, Кундинамарке. Демократический быт мелких сельскохозяйственных производителей сделал всех колумбийцев «людьми умеренными и трезвыми». «Самой важной предпосылкой, — говорил он, — для нормализации политической жизни Колумбии стало достижение свойственной нам экономической стабильности. Кофе ее породил, а с ней пришли покой и довольство»[79].

Но прошло немного времени, и взметнулась волна «виоленсии». Вообще-то панегирики, посвященные кофе, никогда не прерывали, словно по волшебству, долгую историю переворотов и кровавых репрессий в Колумбии. На сей же раз, в десятилетие от 1948 до 1957 г., крестьянская война охватила минифундии и латифундии, дикие земли и /148/ плантации, долины, леса и области Анд, заставляла уходить с насиженных мест целые общины, плодила отряды народных мстителей и банды разбойников, превращала всю страну в кладбище; подсчитано, что в эти годы погибло 180 тыс. человек[80]. Эта кровавая баня по времени совпадает с периодом экономической эйфории господствующего класса. Спрашивается в таком случае, можно ли принимать благоденствие одного класса за процветание всей страны?

«Виоленсия» началась как столкновение между либералами и консерваторами, но нарастание классовой ненависти все более придавало ей характер классовой борьбы. Вождь из либералов, Хорхе Элиесер Гайтан, которого олигархия его собственной партии называла — полупрезрительно, полубоязливо — Волком или Бадулаке, пользовался огромным уважением в народе и представлял собой угрозу существующему режиму, и, когда он был убит, разразилась настоящая буря. Сначала безудержные людские массы стихийно хлынули на улицы столицы, буйствуя в Боготе несколько дней, а затем «виоленсия» охватила сельскую местность, где задолго до этого созданные консерваторами банды терроризировали население. Давно сдерживаемая ненависть крестьян вырвалась наружу. И в то время, когда правительство посылало полицейских и солдат кастрировать мужчин, вспарывать животы беременным женщинам или, подбрасывая в воздух детей, насаживать их затем на штык, дабы «изничтожить само семя», уважаемые доктора из либеральной партии закрылись в своих домах, продолжая жить, как живут добропорядочные люди, писать свои велеречивые манифесты, или в крайнем случае отправлялись в эмиграцию. А крестьяне гибли. Это была война, невероятная по своей жестокости, подогреваемой жаждой мести. Появлялись новые виды казни, например «вырви-галстук», когда вырывали язык и прикрепляли его к затылку. Происходили нескончаемые насилия, поджоги, грабежи; людей четвертовали или сжигали живыми, отрубали голову или по очереди отсекали одну часть тела за другой; армейские части сравнивали с землей деревни и плантации; реки были окрашены кровью, разбойники даровали жизнь в обмен на денежный выкуп или мешки кофе, а карательные отряды выгоняли из дому и /149/ преследовали бесчисленные крестьянские семьи, бежавшие в горы в поисках убежища; женщины там рожали прямо в лесу. Первые партизанские вожди, горевшие жаждой справедливой мести, но не очень-то разбиравшиеся в политических тонкостях, прибегали к отмщению, разрушая ради разрушения, все уничтожая огнем и мечом. Главные действующие лица «виоленсии» (лейтенант Горилла, Дурная Тень, Кондор, Краснокожий, Вампир, Черная Птица, Ужас Степей) вовсе не творили революционную эпопею. Однако социальная суть восстания проявлялась даже в куплетах, которые тогда распевали:

Я — крестьянский сын от сохи,
Не хотел я драться, поверьте:
Кто в буйную пляску меня втравил,
Пусть сам пляшет до смерти.

Такой же кровавый террор, сопровождаемый требованиями социальной справедливости, творился и в годы мексиканской революции, — достаточно вспомнить Эмилиано Сапату и Панчо Вилью. Колумбия взрывалась народной яростью и в прошлые времена, но не случайно десятилетие «виоленсии» породило затем ряд партизанских движений с четкой политической окраской, выступавших уже под знаменами социальной революции и распространявшихся на обширные районы страны. Уставшие от репрессий крестьяне бежали в горы, занимались там сельским хозяйством, организовывали самооборону. Так называемые «независимые республики» предоставляли убежище преследуемым еще задолго до того, как консерваторы и либералы наконец-то подписали в Мадриде мирный договор. Руководители обеих партий, провозглашая тосты за здравие друг друга и обмениваясь сердечными улыбками, постановили впредь поочередно пребывать у власти во имя национального согласия и тут же объявили о проведении — уже совместными усилиями — кампании «по очистке» страны от подрывных элементов. Только в одной из операций — против мятежников Маркеталии — участвовало 16 тыс. солдат, было выпущено 1,5 млн. снарядов, сброшено 20 тыс. бомб[81].

В разгар «виоленсии» один офицер заявил: «Вы мне сказки не рассказывайте, вы мне уши приносите». Следует ли считать патологическим явлением садизм репрессивных /150/ сил и зверства повстанцев? Один человек отрезал священнику руки, бросил его тело в огонь, поджег его дом, разметал пепелище, а потом, когда война кончилась, кричал: «Я ни в чем не виноват! Я не виноват! Оставьте меня!» Он явно потерял рассудок и в то же время в известной степени был прав: ужасы «виоленсии» всего-навсего отражали ужасы системы. Кофе отнюдь не принес с собой счастье и гармонию, как проповедовал Пието Артета. Верно, что благодаря кофе активизировалось судоходство на реке Магдалене, были построены новые железнодорожные линии и шоссе, накоплены капиталы, которые стимулировали развитие некоторых отраслей промышленности, но внутренний олигархический режим и экономическая зависимость от иностранных центров власти не только не ослабли во времена кофейного бума, а, напротив, неизмеримо большим гнетом легли на плечи колумбийцев.

ООН опубликовала результаты своего исследования по вопросам питания в Колумбии, показывающие, что и к концу десятилетия «виоленсии» положение никоим образам не улучшилось: 88% школьников Боготы продолжали страдать от авитаминоза, 78% не получали достаточное количество рибофлавина и более половины детей имели вес ниже нормального; среди рабочих было больных авитаминозом 71%, среди крестьян долины Тенса — 78%[82]. Опрос выявил «явную нехватку основных продуктов питания — молока и молочных продуктов, яиц, мяса, рыбы и некоторых фруктов и овощей, — которые содержат протеины, витамины и минеральные соли». Не одни только вспышки винтовочных выстрелов делают зримыми социальные трагедии. Статистика отмечает, что количество самоубийств в Колумбии в семь раз больше, чем в Соединенных Штатах, и при этом указывает, что четвертая часть работоспособных колумбийцев заняты не полностью. Ежегодно 250 тыс. человек тщетно ищут работу; промышленность не создает новых рабочих мест, а в сельском хозяйстве латифундии и минифундии больше не требуют рабочих рук, напротив, беспрерывно поставляют в города новых безработных. В Колумбии более миллиона детей не ходят в школу. Но это не помеха тому, что система может себе позволить такую роскошь, как содержать более 40 /151/ государственных и частных университетов, в каждом из которых — самые разнообразные факультеты и отделения. Делается это для того, чтобы дети элиты и отдельные выходцы из средних слоев получали высшее образование[83].

Центральная Америка пробуждается по мановению волшебной палочки мирового рынка

Земли Центральноамериканского перешейка до половины прошлого века не страдали от особых неприятностей. Кроме продуктов потребления Центральная Америка производила кошениль и индиго, вкладывая не слишком много капиталов, используя минимум рабочей силы и не обременяя себя лишними заботами. Кошениль, насекомое, которое родилось и плодилось без всяких хлопот на колючих лапах кактуса нопаля, пользовалось, как и индиго, постоянным спросом европейской текстильной индустрии. Оба этих естественных красителя умерли насильственной смертью, когда в 1850 г. немецкие химики изобрели анилиновые краски и другие более дешевые вещества для окрашивания тканей. Через 30 лет после этой победы лаборатории над природой в Центральную Америку ворвался кофе, и она преобразилась. Ее новоиспеченные плантации давали в 1880 г. чуть ли не шестую часть мировых поставок кофе. Именно этот продукт открыл региону широкий доступ на международные рынки. К английским импортерам присоединились импортеры немецкие и североамериканские. Зарубежные потребители способствовали появлению на свет местной кофейной буржуазии, которая встала у кормила политической власти, совершив в начале семидесятых годов либеральную революцию во главе с Хусто Руфино Барриосом. Развитие специализированной аграрной экономики, навязанной извне, пробудило неистовое желание приобретать земли и людей, хотя существующая и в наши дни латифундия родилась в Центральной Америке под флагом свободы труда.

Таким образом, в частные руки перешли огромные неосвоенные площади, бесхозные или принадлежавшие церкви либо государству, и начался безудержный грабеж /152/ индейских общин. Крестьян, которые отказывались продавать свою землю, силой угоняли в армию, плантации превращались в кладбища для индейцев, воскрешались указы колониальных времен, насильственная вербовка работников и законы против бродяжничества. При попытке к бегству батраков убивали. Либеральные правительства модернизировали трудовые отношения, вводя заработную плату, но наемные работники тем не менее превращались в собственность новоиспеченных кофейных предпринимателей. Ни разу в течение всего прошлого века повышение цен на кофе не отражалось на заработках поденщиков, которые жили впроголодь. Это было одним из факторов, препятствовавших расширению внутренних рынков в центральноамериканских странах[84]. Как и везде, безудержная экспансия кофе подавила развитие производства продуктов сельского хозяйства, предназначенных для внутреннего потребления. Страны региона были обречены на хроническую нехватку риса, фасоли, маиса, пшеницы и мяса. Сумело выжить лишь сельское хозяйство подсобного типа в горных районах, куда латифундия загнала индейцев, отняв у них более плодородные земли на побережье. В горах, выращивая на своих крохотных участках кукурузу и фасоль, чтобы не умереть с голоду, живут часть года индейцы, нанимающиеся на время сбора урожая кофе на плантации. Ситуация не изменилась и поныне: латифундия и минифундия существуют бок о бок, составляя единство системы, которая держится на нещадной эксплуатации труда местного населения. И в целом, в регионе, и в конкретных условиях Гватемалы такая форма присвоения результатов чужого труда вполне отвечает всем требованиям системы расового угнетения: индейцы так же страдают от внутреннего колониализма белых и метисов, идеологически освященного господствующей культурой, как сами центрально-американские страны страдают от колониализма иностранного[85].

С начала века в Гондурасе, Гватемале и Коста-Рике появились и банановые концерны. Для транспортировки кофе к портам национальным капиталом ранее уже были проложены железнодорожные ветки. Североамериканские предприятия завладели этими железными дорогами и /153/ построили новые, специально для вывоза бананов со своих плантаций, а также монополизировали электроснабжение, почту, телеграф, телефон и такой, не менее важный элемент инфраструктуры, как политика. В Гондурасе, например, «мул стоит больше, чем депутатское кресло», а во всей Центральной Америке послы Соединенных Штатов значат больше, чем главы государств. «Юнайтед фрут» поглотила всех своих конкурентов по производству и продаже бананов и превратилась в основного латифундиста Центральной Америки; ее филиалы завладели железнодорожным и морским транспортом, ей принадлежат порты, она располагает собственными таможнями и полицией. Доллар стал, по существу, национальной центральноамериканской валютой.

Флибустьеры идут на абордаж

Согласно геополитической концепции империализма, Центральная Америка является всего-навсего естественным придатком Соединенных Штатов. Даже Авраам Линкольн, который тоже подумывал об аннексии ее территорий, не смог противостоять велениям доктрины «предначертания судьбы» в отношении соседей[86]. (Империалистическая доктрина, имевшая широкое хождение в правящих кругах США на протяжении всего XIX в. Согласно этой доктрине, лежащие к югу от США территории самой судьбой пред­назначены быть подвластными или подопечными Вашингтону в си­лу своей отсталости, неустроенности, дикарства и т. д. Доктрина эта, известная и под названием «предначертание судьбы» и «созре­вающий плод», и под другими наименованиями, в реальной дей­ствительности воплощалась в конкретных акциях империалисти­ческой экспансии в странах Латинской Америки. Закономерным развитием этой доктрины стала доктрина «большой дубинки», про­возглашенная при президенте Теодоре Рузвельте в конце XIX — начале XX в. — Прим. ред.)

В середине прошлого века флибустьер Уокер, действовавший от имени банкиров Моргана и Гаррисона, вторгся в Центральную Америку во главе банды душегубов, называвших себя «Американская фаланга бессмертных». Пользуясь официальной поддержкой Соединенных Штатов, Уокер грабил, убивал, поджигал и после очередной экспедиции объявлял себя президентом Никарагуа, Сальвадора и Гондураса. Он возродил рабство на территориях, подвергшихся его опустошительному нашествию, и стал таким образом продолжателем «филантропических» традиций своей родины, традиций, насаждавшихся в штатах, незадолго до этого отторгнутых от Мексики. (В результате объявленной в 1846 г. США войны Мексике, окончившейся два года спустя поражением мексиканцев, страна потеряла более половины своей территории. На ней были образо­ваны штаты Техас, Калифорния и др., вошедшие в состав США. — Прим. ред.)

По возвращении Уокер был встречен в Соединенных Штатах как национальный герой. С той поры стали правилом вторжения, интервенции, бомбардировки, насильно навязываемые займы и соглашения, подписываемые под дулом пушек. В 1912 г. президент Вильям Г. Тафт утверждал: «Недалек тот день, когда три звездно-полосатых /154/ флага взметнутся один за другим на нашей территории, обозначая ее протяжение: один — на Северном полюсе, другой — у Панамского канала и третий — на Южном полюсе. Все полушарие будет принадлежать нам реально, так же как в силу нашего расового превосходства оно уже принадлежит нам морально»[87]. Тафт говорил, что честный путь справедливой внешней политики США «ни в коем случае не исключает активную интервенцию в целях обеспечения рынков сбыта нашим товарам и благоприятных условий для выгодных операций нашим капиталистам». Тогда же экс-президент Теодор Рузвельт напоминал во всеуслышание о проведенной им успешной ампутации части колумбийской территории: «Я просто взял канал» — так поведал новоиспеченный лауреат Нобелевской премии мира о том, как ему удалось создать независимую Панаму[88]. Колумбия же получила немного позже возмещение в 25 млн. долл: такова была цена территории, отторженной у нее для того, чтобы США навязали руководителям новой Панамской республики кабальное соглашение о строительстве водного пути между двумя океанами.

Концерны США расхватывали земли, таможни, сокровища и правительства, морские пехотинцы высаживались повсюду, чтобы «защищать жизнь и интересы североамериканских граждан» — к этому «юридическому» оправданию прибегли и в 1965 г., дабы прикрыть суть преступного вторжения в Доминиканскую Республику. Национальный флаг становился оберткой для новых товаров. Генерал Смидли Д. Батлер, возглавлявший многие военные экспедиции, так рассказывал в 1935 г., уже будучи в отставке, о своей деятельности: «Я провел тридцать три года и четыре месяца на действительной военной службе в составе самых мобильных сил страны в морской пехоте. Я прошел всю иерархическую лестницу, от второго лейтенанта до дивизионного генерала. И за весь этот период большую часть времени я выполнял обязанности наемного убийцы первого класса во имя Великих дел, для Уоллстрита и банкиров. Одним словом, был наемником капитализма... В 1914 году я, например, помог сделать так, что Мексика, точнее Тампико, стала легкой добычей североамериканских нефтяных королей. Я помог сделать так, /155/ чтобы Гаити и Куба стали удобными местами для доходных операций «Нэшнл сити бэнк»... В 1909—1912 годах я помог расчистить Никарагуа для операций международного банка «Браун бразерс». В 1916 году я образумил Доминиканскую Республику во имя интересов североамериканских сахарозаводчиков. В 1903 году я помогал «умиротворять» Гондурас к выгоде североамериканских фруктовых компаний»[89].

В самом начале нашего века философ Уильям Джеймс изрек сентенцию, известную далеко не всем: «Страну стошнило от Декларации независимости, раз и навсегда...» Чтобы не быть голословным, приведу один пример: США в течение 20 лет оккупировали Гаити и там, в этой негритянской стране, ставшей ареной первого победоносного восстания рабов, ввели расовую сегрегацию и режим принудительных работ, убили 1,5 тыс. рабочих в одной из своих карательных операций (согласно расследованию сената США в 1922 г.), а когда местное правительство отказалось превратить Национальный банк в филиал нью-йоркского «Нэшнл сити бэнк», США прекратили выплачивать жалованье президенту и его министрам, дабы они не забывались[90].

Сходные операции под стук «большой дубинки» или под аккомпанемент «дипломатии доллара» осуществлялись на других островах Карибского моря и во всей Центральной Америке, ставшей геополитическим пространством имперского «Маrе Nostrum». (По аналогии с тем, как римские завоеватели называли Средиземное море «Наше море» (Mare Nostrum), империалистические круги США выдвигают особые притязания на весь Карибский бассейн. — Прим. ред.).

Коран причисляет банановое дерево к тем, что растут в раю, но «бананизация» Гватемалы, Гондураса, Коста-Рики, Панамы, Колумбии и Эквадора позволяет полагать, что речь скорее идет об адском дереве. В Колумбии «Юнайтед фрут» уже была хозяйкой самой крупной латифундии, когда в 1928 г. на Атлантическом побережье вспыхнула большая забастовка. Рабочих банановых плантаций расстреливали вдоль полотна железной дороги. Официальный декрет гласил: «Блюстители общественного порядка уполномочены карать, применяя оружие...», — и никакой другой декрет никогда не сотрет из народной /156/ памяти эту кровавую бойню[91]. Мигель Анхель Астуриас подробно рассказал о том, как завоевывали и грабили Центральную Америку. Зеленым Папой он назвал Майнора Кита, некоронованного короля целого региона, отца «Юнайтед фрут», пожирателя стран. «В наших руках причалы, железные дороги, земли, здания, источники, — перечислял президент, — здесь имеет хождение доллар, говорят по-английски и поднимают наш флаг...»; «Чикаго не мог не гордиться этим своим сыном, который ушел с парой пистолетов и вернулся, чтобы потребовать себе место среди императоров мяса, королей железных дорог, королей меди, королей жевательной резинки»[92].

В романе «42-я параллель» Джон Дос Пассос дал блестящую биографию Кита, биографию его концерна: «В Европе и Соединенных Штатах люди начали есть бананы, а потому вдоль и поперек Латинской Америки стали валить леса, чтобы выращивать бананы, и строить железные дороги, чтобы вывозить бананы, и с каждым годом все больше пароходов шли к северу, битком набитые бананами, и в этом — вся история североамериканского господства в Карибском бассейне и вся история Панамского канала, и будущего канала в Никарагуа, и морских пехотинцев, и крейсеров, и штыков...»

Земля так же истощалась, как и работники: у земли отнимали гумус, у работников — здоровье, но всегда находились новые земли для эксплуатации и новые работники на свою погибель. Диктаторы, эти опереточные генералы, с ножом в зубах охраняли благополучие «Юнайтед фрут». /157/ Со временем производство бананов сокращалось, могущество фруктового концерна то и дело подрывалось кризисами, но Центральная Америка и поныне остается землей обетованной для авантюристов, хотя кофе, хлопок и сахар низвергли бананы с трона. В 1970 г. бананы были главным источником валюты для Гондураса и Панамы, а в Южной Америке — и для Эквадора. К 1930 г. Центральная Америка экспортировала 38 млн. банановых ветвей ежегодно, и «Юнайтед фрут» платила Гондурасу в качестве налога один цент за каждую ветвь. Но взымать и этот мини-налог, который позже несколько увеличился, было почти невозможно, ибо даже сейчас «Юнайтед фрут» экспортирует и импортирует все, что пожелает, в обход государственных таможен. Торговый и платежный балансы страны являются фикцией, создаваемой мастерами с богатым воображением.

Кризис тридцатых годов: «Убить человека — меньшее преступление, чем раздавить муравья»

Кофе зависел от североамериканского рынка, от его емкости и от его цен; бананы были коммерческим предприятием североамериканцев и для североамериканцев. И вдруг разразился кризис 1929 г. Крах нью-йоркской биржи, пошатнувший основы мирового капитализма, громко отозвался в Карибском море — словно огромный камень угодил в лужу. Резко упали цены на кофе и бананы, но не менее резко сократился объем продаж. Крестьян без всякой жалости и с лихорадочной поспешностью сгоняли с земли, безработица охватывала города и сельскую местность, всюду вспыхивали забастовки; сильно сократились выдача банковских ссуд и предоставление кредитов, капиталовложения, государственные и социальные расходы; в Гондурасе, Гватемале и Никарагуа жалованье государственных чиновников уменьшилось почти наполовину[93]. Команда диктаторов незамедлительно направилась к соседу, прихватив с собой большие ложки: начиналась эпоха вашингтонской политики «доброго соседа». (Одна из многочисленных доктрин, на основе которых в раз­ное время строилась дипломатия США в отношении стран Латин­ской Америки. Провозглашена в 30-е гг. администрацией Ф. Д. Руз­вельта, способствовала некоторому смягчению методов США в от­ношении латиноамериканских стран, более успешному «мирному» проникновению монополий южнее Рио-Гранде. — Прим. ред.) И одновременно надо было заливать кровью социальные пожары, разгоравшиеся повсюду. Около 20 лет —одни больше, другие меньше — находились у власти диктаторы Хорхе Убико в Гватемале, Максимильяно Эрнандес Мартинес в /158/ Сальвадоре, Тибурсио Кариас в Гондурасе и Анастасий Сомоса в Никарагуа.

Эпопея Аугусто Сесара Сандино потрясла мир. Долгая борьба вождя партизан Никарагуа велась за возвращение крестьянам земли и питалась великой яростью крестьянства. В течение 7 лет маленькое, одетое в лохмотья войско Сандино сражалось с 12 тыс. североамериканских захватчиков и солдатами национальной гвардии. Гранаты мастерились из консервных банок, начиненных камнями, ружья отбирались у врага, не бездействовали и мачете; древком для знамени служила необструганная палка; вместо сапог крестьяне, воевавшие в основном в горах, носили «кайте» — самодельную обувь из кусков кожи. Под музыку «Аделиты» (песня крестьян, участвовавших в мексиканской революции 1910—1917 гг. Никарагуанские борцы за свободу взяли на вооружение эту песню, слегка изменив в ней слова. — Прим. ред.) партизаны пели:

В Никарагуа, сеньоры,
Мышка кошке дает дёру...[94]

Ни огневая мощь морской пехоты, ни бомбежки с воздуха не приносили желанных результатов — разгромить мятежников с гор Лас-Сеговиаса не удавалось. Не помогали и потоки лжи, которую разливали по всему свету информационные агентства Ассошиэйтед Пресс и Юнайтед Пресс, корреспондентами которых были в Никарагуа два североамериканца, прибравшие к рукам никарагуанскую таможню[95]. В 1932 г. Сандино говорил: «Мне недолго осталось жить». Годом позже под нажимом североамериканской политики «доброго соседа» был заключен мир. Партизанский вождь был приглашен президентом на решающую встречу в Манагуа, попал в засаду и был убит. Убийца, Анастасио Сомоса, позже недвусмысленно давал понять, что убийство было организовано послом США Артуром Блиссом Лейном. Сомоса, в ту пору один из местных военачальников национальной гвардии, быстрехонько пролез к власти и правил Никарагуа в течение четверти века, после чего его сыновья получали президентскую должность по наследству. Перед тем как украсить свою грудь президентской лентой, Сомоса наградил себя крестом «За храбрость», медалью Почета и Президентской медалью за заслуги. Во время пребывания у власти он не раз устраивал кровавые бойни и пышные празднества, где /159/ его солдаты, наряженные римлянами, маршировали в шлемах и сандалиях. Диктатор превратился в крупнейшего производителя кофе, владея 46 плантациями, а также в скотовода, отведя остальные свои 50 усадеб под животноводство. Тем не менее ему всегда хватало времени, чтобы сеять еще и ужас. В течение своего длительного правления он, говоря по правде, не испытывал особых лишений и с некоторой грустью вспоминал свои молодые годы, когда ему приходилось подделывать золотые монеты, чтобы раздобыть денег для кутежей.

В Сальвадоре кризис также стал детонатором социального взрыва. Почти половина всех рабочих на банановых плантациях Гондураса были сальвадорцы, и многим из них пришлось вернуться на родину, где никакой работы не нашлось. В области Исалько в 1932 г. разразилось огромное крестьянское восстание, которое быстро охватило весь запад страны. Диктатор Мартинес послал солдат, вооруженных новейшим оружием, сражаться против «большевиков». Индейцы шли с мачете на пулеметы, а концом всей истории была смерть 10 тыс. крестьян. Мартинес, ханжа-вегетарианец и теософ, утверждал, что «большее преступление — убить муравья, нежели человека, ибо человек после смерти может перевоплотиться, а муравей умирает раз и навсегда»[96]. Он говорил также, что находится под защитой легионов «невидимых духов», которые сообщают ему обо всех заговорах; что он поддерживает прямую телепатическую связь с президентом Соединенных Штатов; что часы с маятником, помещенные над тарелкой, указывают ему, не отравлено ли кушанье, а над картой — указывают места, где прячутся его политические враги и зарыты пиратские сокровища. Он обычно посылал личное соболезнование родителям своих жертв, а в саду его дворца щипали травку олени. Правил Мартинес до 1944 г.

Массовые убийства стали обычным явлением. В 1933 г. Хорхе Убико расстрелял в Гватемале более 100 профсоюзных, студенческих и политических лидеров и снова ввел закон «против бродяжничества» индейцев. Каждый индеец должен был иметь при себе книжку, где отмечалось, сколько дней он работал; если отметок было мало, он отрабатывал долг в тюрьме или бесплатно гнул спину на /160/ чьей-нибудь земле в течение полугода. На гнилом побережье Тихого океана люди, работавшие по колено в грязи, получали 30 центов в день, а «Юнайтед фрут» заявила, что Убико обязал ее еще больше снизить оплату труда. В 1944 г., незадолго до свержения диктатора, «Ридерс дайджест» опубликовала восторженную статью: мол, этот пророк Международного валютного фонда сумел избежать инфляции, снизив зарплату с 1 доллара до 25 центов в день на строительстве шоссе для переброски войск, и с 1 доллара до 60 центов — на строительстве аэропорта в столице. В то же самое время Убико предоставил кофейным владыкам и банановым вельможам право убивать: «Не подлежат уголовной ответственности владельцы поместий...» Декрет этот имел номер 2795 и был снова введен в действие в 1967 г. «демократическим и представительным» правительством Мендеса Монгенегро.

Как все тираны Карибского бассейна, Убико мнил себя Наполеоном. Он жил среди бюстов и портретов императора, с которым, по его словам, у него было явное сходство. Он обожал военную дисциплину и муштровал даже почтовых служащих, школьников и оркестрантов. Музыканты симфонических оркестров, облаченные в мундиры, играли — за 9 долл. в месяц — те вещи, которые выбирал сам Убико, в том темпе и на тех инструментах, которые ему нравились. Он считал, что больницы нужны только немощным мозглякам, и потому многочисленные больные попросту валялись на полу коридоров и проходов немногих госпиталей, если они имели несчастье быть не только больными, но еще и бедными.

Кто развязал террор в Гватемале?

В 1944 г. Убико снесли с пьедестала ветры революции либерального толка, возглавлявшейся молодыми офицерами и университетскими деятелями из средних слоев. Хуан Хосе Аревало, избранный президентом, начал проводить широкую реформу в сфере образования и ввел в действие новый «Трудовой кодекс», защищавший права трудящихся города и сельской местности. Нарождались профсоюзы. «Юнайтед фрут», хозяйка огромных территорий, железной дороги и порта, фактически освобожденная от налогов и не подлежащая никакому контролю, перестала быть всемогущей на собственных землях. В 1951 г. в своей прощальной речи Аревало заявил, что в его президентство раскрыты 32 заговора, финансировавшиеся этим /161/ концерном. Правительство Хакобо Арбенса продолжило и углубило реформы. Новые дороги и новый порт Сан-Хосе положили конец монополии «Юнайтед фрут» на экспорт и транспортировку бананов. С помощью одного лишь национального капитала, не обращаясь за поддержкой к иностранным банкам, страна, добиваясь полной независимости, стала осуществлять план своего развития. В июне 1952 г. была проведена аграрная реформа, которая удовлетворила нужды более чем 100 тыс. семей, хотя касалась лишь необрабатываемых земель и предусматривала выплату компенсации в бонах экспроприированным собственникам. Заметим при этом, что «Юнайтед фрут» обрабатывала всего лишь 8% своих земель, протянувшихся от одного океана до другого.

Аграрная реформа выдвигала план «развития свободного крестьянского хозяйства и капиталистического сельского хозяйства в целом», однако в ответ была развернута яростная пропагандистская кампания против Гватемалы. «Железный занавес опускается над Гватемалой», — вопили радиоголоса, газеты и «борцы за свободу» из ОАГ[97]. Полковник Кастильо Армас, получивший свое воинское звание в Форт-Ливенворт (Канзас), возглавил вторжение в свою собственную страну армии наемников ЦРУ, прошедших подготовку и вооружившихся до зубов в Соединенных Штатах. Вторжению предшествовала бомбардировка, совершенная североамериканскими летчиками на самолетах «Ф-47». «Мы должны были разделаться с коммунистическим правительством, захватившим власть», — Скажет спустя 9 лет Дуайт Эйзенхауэр[98]. Заявление, сделанное в подкомиссии сената Соединенных Штатов 27 июля 1961 г. послом США в Гондурасе, пролило дополнительный свет на «освободительную» акцию 1954 г.: оказалось, что ее осуществляла группа, в состав которой, кроме посла в Гондурасе, входили также послы США в Гватемале, Коста-Рике и Никарагуа. Аллен Даллес, который в ту пору был фигурой номер один в ЦРУ, направил им всем поздравительные телеграммы по поводу удачно проведенной операции. А несколько ранее «добряк Аллен» уже вошел в состав правления «Юнайтед фрут». Год спустя после вторжения в Гватемалу он уступил свое /162/ должностное кресло другому руководящему лицу ЦРУ, генералу Уолтеру Беделлу Смиту. Фостер Даллес, брат Аллена, просто сгорал от нетерпения на конференции ОАГ, ожидая, когда та санкционирует военную интервенцию в Гватемалу. Кстати сказать, именно в кабинетах его адвокатской конторы во времена диктатора Убико составлялись проекты контрактов с «Юнайтед фрут».

После падения Арбенса вся дальнейшая история страны мечена огнем. Те же самые убийцы, что бомбили города Гватемалу, Пуэрто-Барриос и порт Сан-Хосе 18 июня 1954 г., до сих пор держат страну в своих руках. Жесточайшие диктатуры сменяли друг друга после иностранного вторжения, включая и правление Хулио Сесара Мендеса Монтенегро (1966—1970), который лишь пытался придать диктатуре видимость демократического режима. Мендес Монтенегро обещал провести аграрную реформу, но ограничился тем, что дал разрешение землевладельцам носить оружие, а при надобности и применять его. От аграрной реформы Арбенса не осталось и следа — Кастильо Армас, выполняя свою миссию, возвратил землю «Юнайтед фрут» и другим экспроприированным землевладельцам.

1967 г. был самым страшным из всех лет «виоленсии» в Гватемале, начавшейся в 1954 г. Североамериканский католический священник отец Томас Мельвиль, изгнанный из Гватемалы, писал в «Нэшнл католик рипортер» в январе 1968 г., что почти за год правые террористические группы убили более 28 тыс. представителей интеллигенции, студентов, профсоюзных руководителей и крестьян, которые «попытались было покончить с недугами гватемальского общества». Свои подсчеты отец Мельвиль делал на основе газетных сообщений, но о большинстве найденных трупов никто никуда не сообщал: это были индейцы, чьи имена и адреса часто никому не известны и кого солдаты иногда включали — но лишь общим числом — в отчеты о своих победах над подрывными элементами. Огульные репрессии стали непременной частью военной кампании по окружению и уничтожению сражающихся партизан. Согласно новому уголовному кодексу, сотрудники органов безопасности не несли никакой ответственности за убийства, а полицейские или военные части вершили суд по собственному усмотрению. Помещики и их управляющие были уравнены в правах с местными властями, могли носить оружие, формировать карательные отряды. Зарубежные телетайпы не возмущались непрекращающейся /163/ резней в Гватемале, туда не устремлялись жадные до сенсаций журналисты, не раздавались осуждающие голоса. Мир оставался глух и нем, хотя Гватемала переживала долгую Варфоломеевскую ночь. В деревне Кахон-дель-Рио вырезали всех мужчин, а мужчинам деревни Титуке перед смертью вспарывали ножом животы, в деревне Пьедра-Парада с живых сдирали кожу или живьем сжигали, перебив жертвам сначала ноги пулями, как это было в Агуа-Бланка-де-Ипала; а в Сан-Хорхе посреди площади воткнули кол и насадили на него голову крестьянина-повстанца. В Серро-Гордо Хайме Веласкесу в зрачки втыкали булавки, тело Рикардо Миранды нашли с 38 ножевыми ранами, а голову Арольдо Сильвы нашли у обочины шоссе на Сан-Сальвадор — уже отделенную от тела; в Лoc-Мискосе у Эрнесто Чинчильи отрезали язык, возле источника Охо-де-Агуа братьям Олива Альдана завязали глаза, скрутили за спиной руки и затем изрешетили их тела пулями; череп Хосе Гусана разбили на мелкие куски, которые разбросали на дороге; колодцы в Сан-Лукас-Сакатепекесе вместо воды были полны трупов, а в усадьбе Мирафлорес людям, схваченным на рассвете, отрубили ноги и руки. За угрозами следовали казни, но чаще смерть приходила без извещения, с выстрелом в затылок; в городах двери приговоренных отмечались черными крестами. При выходе из дому людей косили пулеметными очередями, а трупы бросали в пропасть.

«Виоленсия» в Гватемале так и не кончилась. Все время после 1954 г., когда в стране воцарились презрение к людям и ненависть, «виоленсия» была — и остается — естественным состоянием. Продолжают появляться — каждые 5 часов — трупы в реках или у дорог, с обезображенными пыткой лицами, которые никто и никогда не опознает. Происходят — в еще больших масштабах — тайные массовые убийства: осуществляется непрекращающийся геноцид, обращенный против бедных. Еще один изгнанный священник, отец Блаз Бонпан, обличил в «Вашингтон пост» (в 1968 г.) это больное общество: «Из 60 тысяч человек, ежегодно погибающих в Гватемале, 30 тысяч — дети. Уровень детской смертности в Гватемале в сорок раз превышает уровень в Соединенных Штатах». /164/

Первая аграрная реформа в Латинской Америке, или Полтора века поражений Хосе Артигаса

С копьем или с мачете, но именно обездоленные сражались на заре XIX в. против испанского господства на просторах Америки. Независимость их не вознаградила; не сбылись надежды тех, кто проливал свою кровь. С приходом мирного времени снова началась пора бед и страданий. Хозяева земли и крупные торговцы увеличивали свое богатство, а народные массы все более беднели. В то же время в результате интриг новых хозяев Латинской Америки четыре вице-королевства Испанской империи разбились вдребезги, родилось множество новых стран — осколков бывшего национального целого. Идея «единой нации», выдвинутая тогда латиноамериканскими патрициями, слишком уж была похожа на замысел создать для них шумный порт, в котором постоянно толпятся британские купцы и ростовщики, а вокруг этого оживленного порта — сплошные латифундии и горные разработки. Целый легион паразитов, получавших сообщения о ходе действий во время Войны за независимость, танцуя менуэт в салонах, поднимали бокалы из английского хрусталя, чокаясь за грядущие успехи торговли с Англией. Быстро вошли в моду самые звонкие республиканские лозунги европейской буржуазии, наши страны подряжались обучаться у английских промышленников и французских мыслителей. Но что представляла собой наша «национальная буржуазия», которую составляли помещики, крупные торговцы, коммерсанты и спекулянты, а также политиканы в сюртуках и юристы без гроша в кармане? Латинская Америка вскоре обзавелась своими буржуазными конституциями, изобиловавшими либеральными формулировками, но так и не смогла создать деятельной буржуазии в европейском или североамериканском духе, которая видела бы свою историческую миссию в развитии национального капиталистического хозяйства. Буржуазия нашего континента родилась как всего-навсего орудие международного капитализма, как необходимая шестеренка мирового механизма, обескровливающая колонии и полуколонии. Буржуа-лавочники, ростовщики и торгаши, захватившие политическую власть, не проявляли ни малейшего интереса к усилению местного мануфактурного производства, погибшего в зародыше, как только закон о свободе торговли распахнул двери перед лавиной британских /165/ товаров. А компаньоны этих буржуа, хозяева земли, в свою очередь ничуть не были заинтересованы в решении аграрного вопроса, он волновал их лишь в той мере, в которой соответствовал их собственной выгоде. На протяжении всего ХIХ в. латифундия крепла с помощью грабежей. Аграрная реформа в регионе была всего лишь знаменем, которое подняли слишком рано.

Крах экономический, крах социальный, крах национальный увенчали историю предательств, последовавшую за достижением независимости, и Латинская Америка, разорванная на части новыми границами, была по-прежнему обречена на язвы монокультуры и на зависимое положение. В 1824 г. Симон Боливар обнародовал свой «Декрет Трухильо», желая защитить перуанских индейцев и реорганизовать в Перу систему землевладения. Однако его законодательные акты никак не затронули привилегии перуанской олигархии, остававшиеся неприкосновенными вопреки благим намерениям Освободителя, а эксплуатация индейцев продолжалась как ни в чем не бывало. В Мексике незадолго до этого потерпели поражение Идальго и Морелос, и прошел еще целый век, прежде чем их борьба за права обездоленных и за возвращение узурпированных у них земель принесла хоть какие-то плоды.

На юге континента Хосе Артигас взялся за проведение аграрной революции. Этот народный предводитель, столь гнусно оклеветанный и представленный в ложном свете официальными историками, в 1811—1820 гг. возглавил народные массы на территориях, ныне занимаемых Уругваем и аргентинскими провинциями Санта-Фе, Коррьентес, Энтре-Риос, Мисьонес и Кордоба. Артигас хотел заложить экономические, социальные и политические основы новой нации в границах старого вице-королевства Рио-де-ла-Плата. Он был самым выдающимся и проницательным из федералистских руководителей, боровшихся против губительного централизма города-порта Буэнос-Айреса. Артигас сражался против испанцев и португальцев, но в конце концов его силы были раздавлены жерновами Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айреса, выступавшими тогда как орудия Британской империи, и в этом им помогала олигархия: следуя привычному рефлексу, она тотчас же предала Артигаса, как только он выдвинул программу социальных преобразований, не отвечавшую ее интересам.

За Артигасом шли патриоты, вооруженные копьями. В большинстве своем это были бедные селяне, вольные /166/

гаучо (своеобразная этническая группа, образовавшаяся в результате браков испанцев с индейскими женщинами; проживала в районе Ла-Платы и занималась главным образом охотой и скотоводством. Гаучо сыграли видную роль в борьбе испанских колоний за независимость. Влились в состав аргентинцев и уругвайцев. Вокруг гаучо, ставших олицетворением свободолюбия, создался романтический ореол, возникла целая литература. — Прим. ред.), индейцы, обретавшие в сражениях утраченное чувство собственного достоинства, и рабы, получавшие свободу при вступлении в армию, воевавшую за независимость. Революция пастухов, которые как будто родились в седлах, объяла необозримые пастбища этого края. Предательство Буэнос-Айреса, оставившего в руках испанских властей и португальских войск в 1811 г. территорию, ныне занимаемую Уругваем, вызвало массовый исход населения на север. Народ воюющий стал народом уходящим: мужчины и женщины, старики и дети бросали все и шли бесконечной вереницей вслед за вождем. На севере, у реки Уругвай, встал лагерем Артигас со всеми лошадьми и повозками, а через какое-то время здесь, на севере, он создал и свое правительство. В 1815 г. Артигас контролировал обширные земли из своего укрепленного лагеря Пурификасьон в Пайсанду. «Что бы, вы думали, я там увидел? — рассказывал один английский путешественник. — Его Превосходительство, сеньор Протектор половины Нового Света сидит на бычьей голове перед огнем, разожженным в ранчо с земляным полом, и ест жареное мясо, запивая спиртным из коровьего рога! А окружает его дюжина офицеров-оборванцев...» [99] Отовсюду к нему галопом скакали воины, помощники, проводники. Заложив руки за спину и расхаживая по комнате, Артигас диктовал революционные декреты своего правительства. Два секретаря — тогда ведь не было копировальной бумаги — записывали его слова. Так рождалась первая аграрная реформа Латинской Америки, осуществлявшаяся в течение года в «Восточной провинции» — нынешнем Уругвае — и обращенная в прах новым португальским вторжением, когда олигархия открыла ворота Монтевидео перед генералом Лекором, встретила этого «освободителя» с распростертыми объятиями и повезла его под балдахином в собор на торжественный молебен... в честь захватчика. Ранее Артигас обнародовал и свод таможенных правил, согласно которому устанавливались высокие пошлины на иностранные импортные товары, конкурировавшие с продукцией мануфактур и ремесленных мастерских внутренних районов, ныне принадлежащих Аргентине, а тогда находившихся под властью Артигаса и где ремесленное производство достигло значительного развития. Одновременно был освобожден от /167/ всякого обложения импорт продукций, необходимой для экономического прогресса, а такие американские товары, как табак и мате из Парагвая, были обложены незначительными пошлинами [100]. Могильщики революции похоронили и этот таможенный устав.

Аграрное законодательство 1815 г., провозглашавшее свободу людей на свободной земле, было «самым передовым и славным документом» [101] среди всех, которые когда-либо знали уругвайцы. Идеи Кампоманеса и Ховельянеса, получившие свое развитие в период реформистского правления Карла III, без сомнения, повлияли на законодательство Артигаса, но появилось оно прежде всего как революционный ответ на национальную потребность в экономическом и социальном возрождении. Были изданы декреты об экспроприации и разделе земель «плохих европейцев и еще худших американцев», эмигрировавших в начале событий и осужденных новой властью. Земли врагов изымались без всякого возмещения, а врагам принадлежало — что очень важно — подавляющее большинство латифундий. Дети не отвечали за родителей: закон давал им столько же земель, сколько и неимущим патриотам. Земля распределялась по принципу: «Тот, кто меньше имел, получит больше». Индейцам принадлежало, согласно концепции Артигаса, «первейшее право». Основной смысл этой аграрной реформы состоял в том, чтобы привязать к земле сельскую бедноту, превратив в крестьянина пастуха-гаучо, привыкшего к бродячей жизни в военное время и к наказуемым занятиям и контрабанде в мирное время. Последующие правительства лаплатских стран огнем и мечом подавляли вольный дух гаучо, силой делая их батраками в крупных поместьях; Артигас же хотел сделать гаучо владельцами земли: «Гордые гаучо начинали входить во вкус честного труда, строили ранчо и коррали, засевали свои первые поля» [102].

Всему этому положила конец иностранная интервенция. Олигархия подняла голову и принялась мстить. /168/ Документы на право владения землей, выданные Артигасом, были объявлены недействительными новыми законодателями. С 1820 г. и до конца века под дулами ружей сгонялись с земли неимущие патриоты, которых одарила аграрная реформа. И оставалась у них только «землица для собственной могилы». После своего поражения Артигас перебрался в Парагвай, где и умер в одиночестве после долгих и тягостных лет жизни в изгнании. Предоставленные им права собственности на землю более не имели цены; государственный прокурор Бернардо Бустаманте, например, утверждал, что «неправомерность данных бумаг неоспорима». А правительство тем временем, восстановив «порядок», поспешило ввести в действие первую конституцию «самостийного» Уругвая, отрезанного от той Великой родины, за которую сражался Артигас.

Свод законов 1815 г., разработанный Артигасом, содержал специальные пункты, направленные на то, чтобы не допустить чрезмерного сосредоточения земель в руках немногих собственников. В наши дни сельский ландшафт Уругвая — это пустынная равнина: всего 500 семей владеют половиной всех земельных площадей и, будучи властями предержащими, контролируют три четверти капиталов, вложенных в промышленность и банковское дело[103]. Проектам аграрной реформы тесно в общей могиле парламентских бумаг, а сельская местность меж тем пустеет; армия безработных увеличивается, но все меньше людей остается в сельском хозяйстве — таков драматический итог двух последних переписей. Страна живет за счет шерсти и мяса, но на ее лугах в наши дни пасется меньше овец и меньше коров, чем в начале века. Отсталые методы ведения хозяйства тормозят развитие животноводства — оно зависит лишь от степени бодрости быков и баранов по весне, количества выпавших дождей и естественного плодородия почвы, — а также мешают повысить урожайность сельскохозяйственных культур. Производство мяса из расчета на одну голову скота не достигает и половины того, что производят Франция или Германия; то же самое можно сказать о молоке в сравнении с надоями в Новой Зеландии, Дании и Голландии; с каждой овцы в Уругвае получают на килограмм меньше шерсти, чем в Австралии. Урожаи /169/ пшеницы с гектара в три раза ниже, чем во Франции, а кукурузы — в семь раз ниже, чем в Соединенных Штатах [104]. Крупные земельные собственники, переводящие свои прибыли за границу, лето проводят на курорте в Пунта-дель-Эсте, а зимой, согласно привычному жизненному распорядку, тоже не живут в латифундиях, куда лишь от случая к случаю наведываются на своих собственных самолетах. Еще век назад, когда было создано «Аграрное общество», две трети его членов уже прочно обосновались в столице. Экстенсивное сельское хозяйство, отданное на откуп природе и голодным пеонам, не доставляет им особых беспокойств.

Однако доходы такое хозяйство приносит. В настоящее время получаемая арендная плата и прибыли капиталистов-скотоводов составляют не менее 75 млн. долл. в год [105]. Показатели продуктивности сельскохозяйственных отраслей низки, но доходы очень высоки — за счет ничтожнейших расходов. Эта земля без людей, и людей без земли. Крупные латифундии обеспечивают работу — да и то не на весь год — из расчета примерно двух человек на каждую /170/ тысячу гектаров. В поселках на границах поместий собирается масса бедняков —резервная армия, всегда готовая продать свой труд. Гаучо с эстампов на «народные темы», изображаемый поэтами и художниками, ничего общего не имеет с реальным пеоном, работающим на чужой и обширной земле: вместо кожаных сапог на нем альпаргаты на шнурках, вместо широкого кушака с золотыми и серебряными украшениями — обычный поясок или простая веревка. Те, кто производит мясо, потеряли возможность есть его: исконные местные обитатели креолы чрезвычайно редко могут отведать свое национальное блюдо — креольское асадо, — сочное и нежное мясо, зажаренное на углях. Хотя статистики международных организаций издевательски приводят заведомо фальшивые «средние данные» о потреблении мяса в Уругвае, истинная картина выглядит иначе: похлебка из лапши и конских потрохов — «энсопадо» — является главным блюдом в почти безбелковом рационе уругвайских крестьян[106].

Артемио Крус и вторая смерть Эмилиано Сапаты

Ровно через столетие после обнародования земельного законодательства Артигаса, Эмилиано Сапата стал проводить на юге Мексики, где он установил революционную власть, глубокую аграрную реформу.

Пятью годами раньше диктатор Порфирио Диас пышно отпраздновал столетнюю годовщину «Клича Долорес» (призыв к вооруженному восстанию против испанского коло­ниального ига, с которым 16 сентября 1910 г. вступил в г. Долорес национальный герой Мексики Мигель Идальго. День «Клича Долорес» является национальным праздником Мексики. — Прим. ред.): ее отмечали элегантные кабальеро в смокингах, представлявшие официальную Мексику, не желавшие знать с высот своего Олимпа нищую Мексику, которая их кормила и поила. В этой республике парий доходы тружеников не увеличились ни на один сентаво с времен исторического восстания священника Мигеля Идальго. В 1910 г. чуть более 800 латифундистов, многие из которых были иностранцами, владели почти всей территорией страны. Эти сеньоры из города жили в столице или в Европе и только изредка наезжали в главные усадьбы своих латифундий, где преспокойно спали, укрывшись за высокими каменными стенами с могучими контрфорсами[107]. По другую сторону стен задыхались от тесноты пеоны в своих деревенских /171/ домишках из саманного кирпича. 12 млн. человек из 15 млн. обитателей тогдашней Мексики зависели от заработков в сельском хозяйстве; при этом их заработная плата почти целиком оставалась в лавке помещика, где по невероятно высоким ценам им продавали фасоль, муку и водку. Тюрьма, казарма и церковь усердно боролись с «врожденными пороками» индейцев, которые, по словам представителя одного известного в свое время семейства, рождались «ленивыми, склонными к пьянству и воровству». Рабство, в которое обращали работника при помощи унаследованных им долгов или нового контракта, было реально существующей системой труда на хенекеновых плантациях Юкатана, на табачных плантациях Валье-Насьоналя, в лесах и садах Чьяпса и Табаско и на каучуковых, кофейных, сахарных, табачных и фруктовых плантациях Веракруса, Оахаки и Морелоса. Джон Тернер, североамериканский писатель, писал после посещения Мексики, что «Соединенные Штаты втайне превратили Порфирио Диаса в своего политического вассала, а Мексику, следовательно, в свою рабскую колонию»[108]. Североамериканский капитализм извлекал, прямо или косвенно, огромную выгоду от поддержки диктатуры. «Североамериканизация Мексики, которой похвалялся Уолл-стрит, — говорил Тернер, — осуществляется так, словно США за что-то мстят этой стране».

В 1845 г. Соединенные Штаты аннексировали мексиканские территории Техаса и Калифорнии, где установили рабство «именем цивилизации»; в этой войне Мексика потеряла площади, занятые нынешними североамериканскими штатами Колорадо, Аризоной, Нью-Мексико, Невадой и Ютой, — то есть более половины страны. Узурпированные северным соседом территории равны площади всей современной Аргентины. «Бедная Мексика! — говорят с тех пор. — Так далеко она от бога и так близко от Соединенных Штатов». Ее искромсанная земля затем претерпела вторжение и североамериканских капиталовложений — в медь, нефть, каучук, сахар, банки и транспорт. «Америкэн кордейдж траст», филиал «Стандард ойл», имеет самое прямое отношение к гибели индейцев майя и яки на плантациях хенекена в Юкатане, этих настоящих концлагерей, где взрослых и детей продавали и покупали как скот, ибо этот концерн приобретал более половины всего /172/ производимого в Мексике хенекена, и ему было желательно иметь самое дешевое волокно. Иной раз об использовании рабского труда говорилось без стеснения, в открытую, как подтверждает Тернер. Один североамериканский управляющий рассказал ему, что оплатил партии завербованных пеонов по 50 песо за голову, «и мы будем их держать, пока они живы... В течение трех месяцев похороним более половины»[109].

В 1910 г. наступил час расплаты. Мексика с оружием в руках поднялась против Порфирио Диаса. На юге страны возглавил мятеж крестьянский вождь Эмилиано Сапата, самый праведный из лидеров революции, самый приверженный делу бедноты, самый упорный в своем стремлении к достижению социальной справедливости.

В последние десятилетия XIX в. грабеж сельских общин в Мексике был особенно зверским; в городках и деревнях штата Морелос шла настоящая охота за землями, водными источниками и людьми, необходимыми сахарным плантациям, которые неудержимо росли. Сахаропроизводящие земли играли в жизни страны определяющую роль, их процветание вызвало к жизни механизированные сахароварни, большие спиртоочистительные заводы и железные дороги для транспортировки товаров. В общине Аненекуилько, где жил Сапата и которой принадлежал душой и телом, обираемые до нитки крестьяне-индейцы 7 веков не разгибаясь трудились на своей земле: они работали так еще до прихода Эрнана Кортеса. Тех, кто осмеливался громко жаловаться, отправляли в лагеря принудительных работ на Юкатане. Как и всюду, в штате Морелос, где плодородные земли принадлежали всего 17 собственникам, труженики жили несравненно хуже скаковых лошадей, которых латифундисты холили и лелеяли в роскошных конюшнях. По закону 1909 г. новые земли отбирались у их законных хозяев. Это и подлило масла в уже полыхавший огонь социальных противоречий. Эмилиано Сапата, замечательный наездник, скупой на слова, которого все знали как лучшего объездчика лошадей, всеми уважаемый за честность и смелость, сделался /173/ партизаном. «След в след за когтем командира Сапаты», как тогда говорили, люди с юга шли сражаться за свободу, образуя освободительное войско[110].

Диас пал, и революция вынесла Франсиско Мадеро на берег власти. Обещания аграрной реформы растворились в расплывчатых, туманных фразах. В день своей свадьбы Сапата вынужден был прервать праздник и пойти в бой: правительство послало войска генерала Викториано Уэрты для подавления повстанцев. Герой превращался в «бандита», как выражались городские «доктора». В ноябре 1911 г. Сапата обнародовал свой «План Аялы» и заявил: «Я готов продолжать борьбу против всего и против всех». В «Плане» говорилось, что «огромное большинство деревень и граждан Мексики владеют ныне только той землей, на которой стоят», и объявлялась полная национализация всего имущества врагов революции, возвращение узурпированных латифундистами земель их законным владельцам и экспроприация одной трети земель у остальных помещиков. «План Аяла» превратился в неодолимый магнит, привлекавший тысячи и тысячи крестьян в армию крестьянского вождя. Сапата назвал «подлым намерением» попытку ограничить революцию лишь сменой лиц в правительстве: не для того она делалась.
Борьба продолжалась около 10 лет — сначала против Диаса, против Мадеро, затем против душегуба Уэрты и в конечном итоге против Венустиано Каррансы. Долгие годы войны сопровождались непрекращающимся североамериканским вмешательством: морские пехотинцы дважды высаживались на мексиканскую землю, она нередко подвергалась обстрелу, дипломаты плели политические интриги, а посол Генри Лейн Уилсон организовал ликвидацию президента Мадеро и вице-президента. Однако смена лиц у кормила власти в Мексике никак не умеряла ненависть власть имущих против Сапаты и его приверженцев, ибо борьба между ними была настоящей борьбой классов в недрах национальной революции, то есть подрывала устои правящих классов. Правительства и газеты поносили «орды вандалов» генерала из штата Морелос. Мощные армии одна за другой выступали против Сапаты. Поджоги, убийства, уничтожение деревень — но сапатисты не сдавались. Мужчин, женщин и детей расстреливали или вешали как /174/ «сапатистских лазутчиков», а за каждой резней следовало заявление о победе, любая карательная акция выдавалась за успех. Но спустя некоторое время революционеры снова зажигали костры своих походных бивуаков в горах юга. Не раз отряды Сапаты успешно контратаковали врага даже в предместьях столицы. После падения режима Уэрты Эмилиано Сапата и Панчо Вилья — Аттила Юга и Кентавр Севера — вместе вошли победителями в город Мехико и в течение недолгого времени делили власть. В конце 1914 г. выдался короткий период затишья, позволивший Сапате приступить к осуществлению в штате Морелос аграрной реформы, еще более радикальной, чем провозглашенная «Планом Аяла». Основатель социалистической партии и вместе с ним группа анархо-синдикалистов оказали свое влияние на процесс этих преобразований; в силу этого идеология лидера крестьянского движения стала более левой, хотя эта левизна и так естественным образом вытекала из основ его мировоззрения — такая помощь придала большую целенаправленность его организационным действиям.

Аграрная реформа поставила своей задачей «полностью и навсегда покончить с несправедливой монополией на землю и создать общественное устройство, абсолютно гарантирующее естественное право каждого человека на земельный надел, который может прокормить его самого и его семью». Возвращались земли общинам и людям, ограбленным на основании закона 1856 г. о деамортизации; устанавливались максимальные размеры наделов в зависимости от климата и плодородия почвы, земля врагов революции была объявлена национальной собственностью. Последняя из этих политических установок имела, как и аналогичный пункт аграрной реформы Артигаса, явную экономическую подоплеку: враги — это латифундисты. Были созданы школы для подготовки специалистов, фабрики сельскохозяйственных орудий и банк сельскохозяйственного кредитования; национализированы сахарные и спиртоочистительные заводы, ставшие общественным достоянием. Система местных демократических преобразований дала народу доступ к участию в политической жизни и возможность улучшить свое экономическое положение. Создавались и множились сапатистские школы, организовывались народные хунты для защиты и пропаганды революции, подлинная демократия обретала лицо и набирала силу. Муниципалитеты были основными /175/ органами управления, и народ сам избирал местные власти, свои суды и полицию. Военачальники должны были подчиняться воле народного гражданского правления. Система жизни и система производства устанавливалась наконец-то не по воле бюрократов и генералов. Революция не порывала и с традициями, она действовала «в соответствии с обычаями каждого селения... если, например, данная деревня предпочитала общинное землевладение, то там создавалась община; если другая деревня хотела поделить землю на небольшие собственные наделы, то земля дробилась»[111].

Весной 1915 г. все поля Морелоса были засажены в основном кукурузой и другими продовольственными культурами. А в это время город Мехико испытывал недостаток в продовольствии, над ним нависала угроза голода. Венустиано Карраиса, ставший президентом, провозгласил свою аграрную реформу, но его приближенные не преминули воспользоваться этим законом в корыстных интересах, а в 1916 г. они наточив зубы бросились на Куэрнаваку, столицу штата Морелос, и на другие сапатистские области. Богатые урожаи, минералы, меха и ряд орудий производства сделались богатой добычей военщины, которая шла сюда, все сжигая на своем пути и при том заявляя о своей приверженности к «возрождению и прогрессу».

В 1919 г. коварная провокация, построенная на предательстве, оборвала жизнь Эмилиано Сапаты. Взяв его на мушку, тысяча человек разрядили в него из засады винтовки. Он погиб в том жe возрасте, что и Че Гевара, но осталась жить легенда: одинокий гнедой конь до сих пор без устали скачет к югу по горной цепи. Жива не только легенда. Весь штат Морелос решил «завершить дело преобразователя, отомстить за кровь мученика, следовать примеру героя», и страна откликнулась на это решение. Прошло время, и в период президентства Ласаро Карденаса (1934—1940) сапатистские традиции снова обрели жизненность и значимость в результате проведения аграрной реформы во всей Мексике. В основном за период правления Карденаса было экспроприировано 57 млн. гектаров, принадлежавших иностранным или национальным предприятиям, крестьяне не только получили землю, кредиты, школы, но и узнали новые формы организации сельскохозяйственного производства. Экономика быстро /176/

пошла на подъем, население страны увеличивалось; сельскохозяйственное производство диверсифицировалось, Мексика в целом индустриализировалась и модернизировала свое хозяйство. Росли города и расширялся — вширь и вглубь — внутренний рынок потребления.

Но мексиканский национализм не перерос в социализм, поэтому, как и в других странах, которые не сделали важнейшего шага, не смог до конца решить поставленные задачи, достигнуть экономической независимости и социальной справедливости. Миллион погибших за долгие годы революции и войны принесли свою кровь «на алтарь более жесткого, свирепого и ненасытного Уицилопочтли, чем тот, которого чтили наши предки, — на алтарь капиталистического развития Мексики в условиях, созданных зависимостью от империализма»[112]. Многие исследователи отмечают признаки обветшания прежних боевых знамен. Эдмунде Флорес утверждает в одной из своих недавних публикаций, что «сейчас 60% всего населения Мексики имеют доход менее 120 долларов в год и голодают»[113]. Восемь миллионов мексиканцев практически не знают другой еды, кроме фасоли, маисовых лепешек и жгучего перца[114]. Глубокие противоречия системы громко заявляют о себе не только когда под пулями погибают 500 студентов, как случилось во время побоища в Тлателолко. (Имеется в виду расстрел студенческой демонстрации в октябре 1968 г. на Площади трех культур в Мехико, которую обычно называют Тлателолко в память о древнем городе инков, находившемся на этом месте. — Прим. ред.) На основе официальных данных Алонсо Агилар пришел к выводу, что в Мехико 2 млн. крестьян не имеют земли, 3 млн. детей не посещают школу, около 11 млн. не умеют читать и писать, 5 млн. ходят босыми[115]. Коллективные земельные владения эхидатариев (в тот период были созданы коллективные крестьянские хозяйства на основе «эхидо» — особой формы общинного землевладения, возникшей в ходе аграрной реформы 1915 г. При этой системе собственность на землю остается в руках государства, а земля передается крестьянам (эхидатариям) бесплатно в совместное владение. — Прим. ред.) постоянно дробятся, а число минифундий, которые также раздираются на клочки, растет, и вместе с тем появляется латифундизм новой формации, новая аграрная буржуазия, занявшаяся крупномасштабным коммерческим сельским хозяйством. Местные же землевладельцы и посредники, которые захватили главенствующее положение, нарушая дух и букву закона, в свою очередь заняли подчиненное положение: в одной недавно /177/ опубликованной книге указывается, что они объединены общим термином «...энд Ко» при фирме «Андерсон Клейтон энд Ко»[116]. В этой же книге сын Ласаро Карденаса говорит, что «скрывающие свою истинную суть латифундии захватывают по преимуществу самые лучшие, самые плодородные земли».

Писатель Карлос Фуэнтес воссоздал в ретроспекции, начиная со смертного часа своего героя, жизнь капитана из армии Каррансы, проложившего себе путь наверх с помощью подлых дел и убийств — и на войне, и в мирное время[117]. Человек из низов, Артемио Крус, с течением лет отбрасывает прочь идеализм и героизм своей молодости; он присваивает чужие земли, учреждает многочисленные предприятия, становится депутатом и в своем блестящем восхождении достигает верхних ступеней социальной лестницы, одновременно сколачивая огромное состояние, приобретая власть и влияние с помощью темных делишек, подкупов, спекуляций, рискованных операций и уничтожения индейцев огнем и мечом. История литературного персонажа походит на историю его партии (Институционно-революционная партия (ИРП), основанная в 1929 г., с тех пор бессменно остается у власти в стране, побеждая на всех выборах. Партия эта национал-реформистская по характеру; в ней имеется правое и левое крыло, в разные периоды оказывающие большее или меньшее влияние на политику правительства. — Прим. ред.), ставшей символом нынешнего бессилия мексиканской революции, которая, по сути, монополизирует политическую жизнь страны в наши дни. Поднимаясь вверх, они оба низко пали...

Латифундия приумножает рты, но не хлеб

На каждого жителя Латинской Америки сейчас приходится меньше сельскохозяйственной продукции, чем накануне второй мировой войны. Прошло 30 долгих лет, и за этот период производство продовольственных товаров в мире выросло в той же пропорции, что сократилось в наших странах. Причина отставания латиноамериканского сельского хозяйства — в укоренившейся системе расточительства: в расточительном отношении к рабочей силе, к плодородным землям, к капиталам, к продукции и прежде всего к представлявшимся историческим возможностям развития. Латифундия и ее бедный родственник, минифундия, являют собой то самое узкое место, которое не дает развиваться ни сельскому хозяйству, ни экономике в /178/ целом. Режим землепользования накладывает свой отпечаток на систему производства: 1,5% латиноамериканских землевладельцев владеют половиной всей обрабатываемой земли, и Латинская Америка ежегодно тратит более 500 млн. долл. на ввоз из-за границы продуктов питания, которые она могла бы без особых усилий производить на своих бескрайних плодородных землях. Лишь около 5% всей ее территории занято под сельскохозяйственные культуры — это самое низкое соотношение в мире и, следовательно, показатель самой высокой степени расточительности[118]. Кроме того, немногочисленные обрабатываемые земли дают очень низкие урожаи. Во многих регионах деревянный плуг встречается чаще, чем трактор. Чрезвычайно редко можно видеть на полях современную сельскохозяйственную технику, а техника — это не только механизация сельскохозяйственных угодий, но и усиление отдачи земли, помощь земле, нуждающейся в удобрениях, гербицидах, качественном посевном материале, пестицидах и искусственном орошении[119]. Латифундия входит — как своего рода Король-Солнце — в созвездие власть имущих, которые, по удачному выражению Масы Савалы, приумножают голодных, но не хлеб[120]. Вместо того чтобы использовать рабочую силу, латифундия ее выбрасывает за борт: в течение 40 лет число латиноамериканских сельскохозяйственных рабочих сократилось более чем на 20%. Нет числа технократам, бездумно хватающим шаблонные формулы и готовым утверждать, что это, мол, показатели прогресса: ускоренные темпы урбанизации, массовые миграции сельского населения. Действительно, безработные, которых сельское хозяйство плодит без устали, устремляются в город и растекаются по его предместьям. Но и фабрики, которые тоже вышвыривают безработных по мере модернизации, не поглощают эту избыточную неквалифицированную рабочую силу. Применение передовой технологии в сельском хозяйстве, когда таковое имеет место, лишь обостряет проблему. Доходы помещиков, использующих более современные средства в своем землепользовании, увеличиваются, но и незанятых рабочих рук становится /179/ больше, и таким образом еще более углубляется пропасть, разделяющая бедных и богатых. Применение, например, механизации, не увеличивает, а сокращает число рабочих мест в сельской местности. Латиноамериканцы, которые, работая с утра до ночи, производят продовольственные товары, сами, как правило, недоедают: их заработная плата мизерна, а доходы, приносимые полями, тратятся в городах или уплывают за границу. Современная техника, повышающая скудные урожаи, но оставляющая в неприкосновенности существующую систему землепользования, понятно, не является благословением божьим для крестьян, хотя и содействует общему прогрессу. Не увеличиваются ни заработки крестьян, ни их заинтересованность в больших урожаях. Поле — источник бедности для многих и богатства для очень немногих. Личные двухместные самолеты летают над скудными необозримыми полями, бесплодные цветы роскоши цветут на модных курортах, а Европа кишит богатыми латиноамериканскими туристами, которые отнюдь не интересуются плодовыми культурами своих земель, но весьма пекутся — а как же иначе — о повышении уровня своей духовной культуры.

Пауль Байрах относит слабость экономики «третьего мира» за счет того, что в среднем его сельскохозяйственное производство лишь наполовину достигло уровня, какого накануне промышленной революции достигли нынешние развитые страны[121]. Действительно, чтобы промышленность развивалась гармонично, ей требуется гораздо более высокий уровень производства продуктов питания и сельскохозяйственного сырья. Продукты — для городов, которым надо расти и кормиться; сырье — для фабрик и на экспорт, чтобы уменьшить импорт сельскохозяйственных товаров и увеличить объем продаж для получения валюты, идущей на развитие промышленности. С другой стороны, система латифундий и минифундий становится причиной рахитичности внутреннего рынка, без расширения емкости которого нарождающаяся промышленность также не может встать на ноги. Нищенские заработки в сельской местности и растущая резервная армия безработных вместе работают на то, чтобы еще более ухудшить положение: беглецы из деревни, стучащиеся в ворота /180/ городов, еще более снижают общий уровень доходов трудящихся.

С тех пор как «Союз ради прогресса» с большой помпой провозгласил необходимость проведения аграрной реформы, олигархия и технократия не переставали вырабатывать всевозможные проекты. Дюжины проектов — толстых, тонких, пространных, кратких — дремлют в архивах парламентов всех латиноамериканских стран. Аграрная реформа уже не предается анафеме: политиканы поняли, что лучший способ не проводить реформу состоит в том, чтобы постоянно ее обсуждать. А тем временем процессы концентрации и дробления земель спокойно продолжаются в большинстве латиноамериканских стран. Однако все чаще на их пути появляются препятствия. Ибо сельская местность служит не только рассадником нищеты; это также и источник мятежей, хотя острота социальных отношений нередко завуалирована видимой покорностью масс. Северо-Восток Бразилии, например, производит на первый взгляд впечатление настоящей твердыни фатализма, где люди так же пассивно готовы встретить голодную смерть, как встречают приход ночи на закате дня. Но в конечном итоге недалеко то время, когда произойдет настоящий взрыв стихийного бунта жителей Северо-Востока, возможно окрашенного мистицизмом, потому что они привыкли бороться, идя за своими мессиями и чудаковатыми апостолами, потрясая крестами и винтовками, не страшась целых армий, обуреваемые стремлением сотворить на этой земле царство небесное; недалеко время и новой страшной вспышки вооруженной борьбы, которую развяжут «кангасейро». В Бразилии всегда фанатики и бандиты, идеалисты и мстители шли рука об руку, когда слепой социальный протест отчаявшихся крестьян прорывал все плотины[122]. Позже крестьянские лиги переняли эти традиции, углубив и развив их в новых условиях.

Военная диктатура, захватившая власть в Бразилии в 1904 г., также поспешила объявить о своей аграрной реформе. Бразильский институт аграрной реформы является, как заметил Пауло Шиллинг, единственным в своем роде учреждением: вместо того чтобы распределять землю среди крестьян, он занимается тем, что сгоняет их с земли, которая была экспроприирована прежними правительствами у латифундистов или самовольно занята крестьянами, /181/ и возвращает эту землю помещикам. В 1966—1967 гг., когда печать еще не подвергалась строжайшей цензуре, газеты сообщали о грабежах, поджогах и карательных операциях, совершавшихся отрядами военной полиции во исполнение приказов упомянутого института. Другая аграрная реформа, достойная того, чтобы попасть в хрестоматию, проводилась в Эквадоре в 1964 г. Правительство раздавало только негодные для обработки земли и одновременно содействовало концентрации плодородных земель в руках крупных собственников. Половина всех земель, распределенных в результате аграрной реформы среди крестьян в Венесуэле начиная с 1960 г., была до этого общественной собственностью, огромные плантации при этом вовсе не были затронуты, а те латифундисты, которые лишались части своих земель, получали такие крупные возмещения убытков, что оставались только в выигрыше и приобретали новые земли в других местах.

Аргентинский диктатор Хуан Карлос Онгания чуть было не ускорил на 2 года свое свержение, когда в 1968 г. вознамерился ввести новые порядки в налогообложении на земельную собственность. Проект предусматривал значительное увеличение налогов на неиспользуемые «пустые земли» по сравнению с обрабатываемыми площадями. Скотоводческая олигархия призвала в помощь небо, мобилизовала своих покровителей в армии, и Онгания быстро позабыл о своих еретических планах. Аргентина, как и Уругвай, располагает естественными богатыми пастбищами, которые в сочетании с благодатным климатом позволяют ей относительно благоденствовать по сравнению с другими странами континента. Однако эрозия безжалостно пожирает бескрайние заброшенные равнины, которые не используются ни под посевы, ни под выпасы; то же самое происходит и с большей частью территорий, раскинувшихся на миллионы гектаров и используемых под экстенсивное животноводство. Как и в Уругвае, хотя и в меньшей степени, экстенсивное землепользование послужило главной причиной кризиса, который потряс аргентинскую экономику в семидесятые годы. Аргентинские латифундисты не проявляют достаточного интереса к техническим нововведениям. Продуктивность сельского хозяйства низка, но это устраивает собственников земли, ибо закон высоких барышей превыше всех законов. Расширение земельных владений путем приобретения новых площадей более доходно и менее рискованно, чем применение современной /182/ технологии в целях интенсификации производства [123].

В 1931 г. «Аграрное общество» пыталось противопоставить лошадь трактору. «Земледельцы и животноводы! — призывали его руководители. — Обрабатывая поля с помощью лошадей, вы защищаете ваши собственные интересы и интересы страны!» Двадцать лет спустя это же общество заявляло в своих публикациях: «Гораздо легче кормить лошадь травой, чем тяжелый грузовик — бензином»[124].

По данным ЭКЛА, Аргентина имеет — пропорционально возделываемым площадям (в гектарах) — в семнадцать раз меньше тракторов, чем Франция, и в девятнадцать раз меньше, чем Великобритания. Страна применяет — в этой же пропорции — в сто сорок раз меньше удобрений, чем ФРГ[125]. Урожайность пшеницы, кукурузы и хлопка, получаемая Аргентиной, значительно меньше, чем урожайность этих культур в развитых странах.

Хуан Доминго Перон бросил вызов земельной олигархии Аргентины, определив статус пеона и установив минимум зарплаты в сельском хозяйстве. В 1944 г. «Аграрное общество» утверждало: «При назначении оплаты за труд главное — точно определить жизненный уровень среднего батрака-пеона. Порой его материальные потребности так ограниченны, что с общественной точки зрения увеличение их может оказаться излишним». «Аграрное общество» рассуждает о пеонах, словно о каких-то животных. Но глубокомысленные слова о низком уровне потребления сельских тружеников невольно служат ключом к пониманию причин слабого развития аргентинской индустрии: внутренний рынок не может в нужной степени расти ни вширь, ни /183/ вглубь. Политика экономического развития, за которую ратовал Перон, так и не одолела аграрную отсталость. В июне 1952 г. в речи, произнесенной в театре «Колон», Перон заявил, что не собирается проводить аграрную реформу, и «Аграрное общество» откликнулось официальным комментарием: «Это — самая правильная установка».

В Боливии аграрная реформа 1952 г. позволила значительно улучшить питание населения высокогорных районов: у крестьян-индейцев даже было отмечено увеличение роста. Однако в целом боливийцы пока еще потребляют лишь около 60% протеинов и 20% калия из того, что составляет минимум в рационе питания, а в сельских местностях эти показатели гораздо ниже средних по стране. Нельзя сказать, что аграрная реформа не дала результатов, но и распределение земель в высокогорье не изменило положения: Боливия и сейчас тратит пятую часть своей валютной выручки на импорт продуктов питания.

Аграрная реформа, которую с 1969 г. проводит военное правительство Перу, являет собой попытку глубинных преобразований. Что касается экспроприации земель у некоторых чилийских латифундистов, предпринятой правительством Эдуарде Фрея, то следует признать, что она открыла путь радикальной аграрной реформе, которую проводит новый президент Сальвадор Альенде как раз в то время, когда я пишу эти строки.

Про 13 северных колоний и про то, как важно не быть важной колонией

Присвоение земель в Латинской Америке всегда опережало их эффективное использование. Самые яркие черты отсталости в системе нашего современного землевладения вызваны вовсе не кризисами — они зарождались как раз в периоды наивысшего процветания. Периоды экономического спада, напротив, умеряли неуемный аппетит латифундистов к новым земельным приобретениям. В Бразилии, например, упадок сахарного производства и видимое истощение месторождений золота и изумрудов вызвали к жизни в 1820—1850 гг. законодательство о введении во владение землей каждого, кто ее займет и начнет обрабатывать. В 1850 г. возведение кофе на трон «Короля-Продукта» обусловило появление «Закона о землях», сотворенного в интересах политиков и военных олигархическим режимом и лишавшего собственности на землю тех, кто ее обрабатывает, вынуждавшего их идти на юг и на восток осваивать /184/ огромные внутренние территории страны. Этот закон «был введен в действие и в дальнейшем подкреплен многочисленными законодательными актами, которые определяли куплю в качестве единственно возможной формы приобретения земли и вводили систему нотариальной регистрации, что почти исключало получение земледельцем права пользования своей землей по фактическому признаку...» [126].

Североамериканское законодательство той же самой эпохи преследовало иные цели, способствуя внутренней колонизации Соединенных Штатов. Денно и нощно скрипели повозки первопроходцев, которые раздвигали границы страны, безжалостно истребляя индейцев и захватывая все новые девственные земли Запада. Закон Линкольна от 1862 г., согласно которому они получали земли, предоставлял каждой семье в собственность по 65 гектаров. Тот, кто получал в пользование землю, был обязан обработать свой надел за 5 лет [127]. И эти территории осваивались с поразительной быстротой, население увеличивалось и распространялось, подобно огромному масляному пятну на географической карте. Земли доступные, богатые и почти даровые притягивали европейских крестьян как неодолимый магнит. Они пересекали океан, затем — Аппалачи, устремляясь на открытые равнины. Те, кто занимал новые территории на западе и в центре, становились, таким образом, свободными фермерами. В то время как страна увеличивала свою площадь и население, создавались активные очаги сельскохозяйственного труда и одновременно формировался внутренний рынок, значительную емкость которого обеспечивали широкие массы фермеров-собственников, поддерживавший интенсивность промышленного развития.

Между тем сельские работники, которые веком раньше осваивали «новые рубежи» Бразилии, раздвигая ее внутренние границы, не были и не стали свободными крестьянами, искавшими кусок собственной земли, как замечает Рибейро, а остались законтрактованными батраками, служившими латифундистам, которые заранее сумели присвоить огромные пустые пространства. Внутренние целинные земли никогда не были доступны — ни в этом случае и ни в других — сельским труженикам. Ради чужих выгод /185/ работники, ударами мачете прорубая путь в сельве, осваивали страну. Колонизация превратилась просто в расширение латифундистских территорий. В период 1950—1960 гг. 65 бразильских латифундистов прибрали к рукам четвертую часть новых земель, включенных в сельскохозяйственное производство[128].

Противоположность принципов внутренней колонизации отражает одно из самых главных различий в моделях развития Соединенных Штатов и Латинской Америки. Почему север богат, а юг беден? Рио-Гранде — не просто географическая граница. Породила ли глубокие различия между северной и южной частью Западного полушария в наши дни, словно бы подтверждающие предсказание Гегеля о неизбежной войне между этой и той Америкой, империалистическая экспансия Соединенных Штатов или они имеют более глубокие корни? Совершенно очевидно, что на севере и на юге еще в колониальные времена возникли очень несхожие по структуре, образу жизни и целям общества[129]. Те, кто приплыл на «Мэйфлауэре», пересекли океан не для того, чтобы отыскивать сказочные сокровища или уничтожать индейские цивилизации, не существовавшие на севере Америки, а для того, чтобы обосноваться там со своими семьями и воспроизвести в Новом Свете ту систему жизни и труда, к какой они привыкли в Европе. Это были не джентльмены удачи, а первопроходцы, они приходили не завоевывать, а колонизовать; они создавали «колонии поселенцев». Известно, конечно, что в ходе дальнейшего освоения земель к югу от бухты Делавэр они создали и рабское плантационное хозяйство, сходное с тем, что появилось в Латинской Америке, но с той разницей, что в Соединенных Штатах центром тяжести с самого начала были фермы и мастерские Новой Англии, откуда потом вышли солдаты победоносных армий в Гражданской войне XIX в. между северными и южными штатами. Поселенцы Новой Англии, этого изначального ядра североамериканской цивилизации, никогда не выступали в роли колониальных агентов европейского капитализма, с самого начала они добивались своего собственного развития и развития своих новых земель. Тринадцать северных /186/ колоний служили прибежищем для масс европейских крестьян и ремесленников, которых развивающаяся метрополия выбрасывала с рынка труда. Свободные работники составили основу нового общества за океаном.

Испания и Португалия, напротив, имели в избытке рабскую рабочую силу в Латинской Америке. К рабам-индейцам добавились массы рабов-африканцев. На протяжении столетий армии безработных крестьян были готовы к перемещению в центры производства: процветающие зоны всегда сосуществовали с зонами застоя — в зависимости от увеличения или уменьшения экспорта драгоценных металлов или сахара, — и застойные зоны отдавали рабочие руки районам, шедшим на подъем. Такая структура существует и в наши дни, и она и в настоящее время определяет низкий уровень заработков из-за избытка безработных на рынке труда и не позволяет расширяться внутреннему рынку потребления. К тому же в отличие от пуритан Севера господствующие классы колониального латиноамериканского общества никогда не ориентировались на внутреннее экономическое развитие. Их доходы устремлялись вовне, они были больше привязаны к иностранному рынку, чем к собственному дому. Земельные собственники, владельцы рудников, торговцы были рождены, чтобы делать одно дело: снабжать Европу золотом, серебром и продовольствием. Грузы двигались по дорогам в одном-единственном направлении: к портам, чтобы уплыть затем на заокеанские рынки. Это так же служит ключом к объяснению развития США, как и к пониманию причин раздробленности Латинской Америки, поскольку наши центры производства не соединялись друг с другом, а словно бы расположились на концах раскрытого веера, ручка которого находится далеко отсюда.

С полным правом можно сказать, что 13 северным колониям не было бы счастья, да несчастье помогло. Их исторический опыт показал, как много значит родиться незначительной колонией. Ибо в Северной Америке не было ни золота, ни серебра, ни индейских цивилизаций с плотно населенными центрами и готовой рабочей силой, ни тропических, сказочно плодородных почв в прибрежной полосе, — ничего этого не нашли там английские колонисты. Природа не была к ним милостива, да и история тоже, драгоценные металлы там не валялись под ногами, не было и рук рабов, чтобы вырывать металлы из чрева земли. Такова судьба. В целом же от Мэриленда через /187/ Новую Англию и до Новой Шотландии северные колонии производили — в соответствии со своими почвенно-климатическими особенностями — абсолютно то же самое, что и британское сельское хозяйство, то есть не предлагали метрополии, как замечает Багу, дополняющей продукции[130]. Совсем иначе сложилась ситуация на Антилах и в иберийских колониях на нашем континенте. Из тропических земель широкими потоками шли сахар, табак, хлопок, индиго, скипидар; маленький остров в Карибском море значил для Англии больше — с точки зрения экономики, — чем все ее 13 колоний, образовавших затем Соединенные Штаты.

Эти условия объясняют подъем и консолидацию Соединенных Штатов как экономически автономной системы, из которых не утекали наружу богатства, копившиеся внутри нее. Для метрополии такая колония представляла собой мало интереса. Напротив, для получения прибыли на Барбадосе или на Ямайке достаточно было вкладывать капиталы лишь в закупку новых рабов по мере утраты прежних. Как мы видим, не расовые факторы определяли развитие одних колоний и слаборазвитость других, ибо на британских Антильских островах никогда не было ни испанцев, ни португальцев. Дело в том, что не имевшие экономического значения 13 северных колоний смогли рано диверсифицировать свой экспорт и способствовать бурному развитию мануфактурного хозяйства. Североамериканская индустриализация официально поощрялась и находилась под покровительством властей еще до эпохи независимости. Англия весьма терпимо к ней относилась, в то же самое время строжайше запрещая производство хотя бы одной-единственной иголки в своих Антильских владениях. /188/

---

Примечания