В постсоветской историографии, в СМИ, а через них и в общественном сознании уже довольно прочно утвердился тезис о том, что в годы Гражданской войны бывшие офицеры служили в Красной армии под жесточайшим контролем. Одной из основных составляющих такого контроля над военспецами считается учёт их семейного положения в целях ареста, а возможно, и последующего уничтожения их близких в случае измены. Вопрос о заложничестве и репрессиях в отношении членов семей военспецов крайне политизирован. Однако почему-то исследователи и публицисты, отстаивающие такую дополнительную кровожадность большевиков, не только не приводят конкретных примеров, но и закрывают глаза на находящиеся в явном противоречии с этой точкой зрения сотни случаев измены военспецов советской власти, имевших место на всём протяжении Гражданской войны. Ведь, казалось бы, окажись родственники военспецов в заложниках с угрозой неминуемого ареста и расстрела, массовые измены были бы немыслимы. Тем не менее этого не произошло. Попробуем разобраться, как же обстояло дело в действительности.

Сразу оставим за рамками эксцессы бандитизма и мародёрства, в ходе которых могли страдать семьи военспецов, и сосредоточимся лишь на вопросе о наказании в отношении семей тех, кто изменил советской власти. В центре нашего внимания будут прежде всего семьи бывших офицеров Генерального штаба — представителей военной элиты и людей, находившихся вследствие своей немногочисленности и особого, исключительно высокого положения в комсоставе, на виду и, соответственно, более удобных в плане надзора.

Очевидно, что военспецы не были группой лиц, полностью лояльных большевикам. Последние в свою очередь также относились к спецам с подозрением, не исключая даже тех, кто служил новой власти вполне добросовестно. Как ещё в 1962 году справедливо отметил С. А. Федюкин: «Фактов измены и предательства было бы значительно больше, а последствия их тяжелее, если бы партия не установила твёрдого и бдительного контроля за деятельностью военных специалистов в лице института военных комиссаров»[1]. Первоначально вся ответственность за измены военспецов возлагалась на комиссаров, однако события лета 1918 года показали недостаточность такого контроля. Комиссары не могли предотвращать измены даже в немногочисленной касте генштабистов, не говоря уже об остальной офицерской массе. Взаимоотношения командиров и комиссаров приобретали личностный характер, при котором имели место как конфликты и конфронтации, так и симпатии. Не случайно председатель РВСР Л. Д. Троцкий 21 мая 1919 года сообщал своему заместителю Э. М. Склянскому для последующей передачи Ленину: «Эти фронтовые привязанности — наша общая беда»[2]. Разумеется, наличие дружеских отношений командиров и комиссаров вело к снижению уровня контроля за военспецами. Недостаточность комиссарского контроля для предотвращения измен привела к поискам иных форм борьбы с ними.

Обязательная регистрация бывших офицеров в Советской России началась в основном летом 1918 года, но в регистрационных материалах того периода (в частности, при регистрациях в Москве[3]) ещё не было данных о семейном положении регистрируемых. В учётных карточках и списках фиксировались только адреса офицеров, что пока ещё не было увязано с адресами семей, но во многих случаях позволяло установить их местонахождение. Однако уже осенью 1918-го в анкетах встречаются разделы «Адрес семьи», а, например, 1920 годом датированы анкеты с пунктом «Адрес семьи, а для холостых — ближайших родственников»[4]. Вопрос о проверке указывавшихся анкетных данных остаётся открытым.

5 сентября 1918 года в Советской России официально появился институт заложничества, легализованный приказом главы НКВД Г. И. Петровского. Инициативу поддержал и Троцкий, распространив её на семьи бывших офицеров и военных чиновников. Его приказ от 30 сентября гласил: «Предательские перебеги лиц командного состава в лагери неприятеля, хотя и реже, но происходят до настоящего дня. Этим чудовищным преступлениям нужно положить конец, не останавливаясь ни перед какими мерами. Перебежчики предают русских рабочих и крестьян англо-французским и японо-американским грабителям и палачам. Пусть же перебежчики знают, что они одновременно предают и свои собственные семьи: отцов, матерей, сестёр, братьев, жён и детей. Приказываю штабам всех армий Республики, а равно окружным комиссарам, представить по телеграфу члену Реввоенсовета Аралову списки всех перебежавших во вражеский стан лиц командного состава со всеми необходимыми сведениями об их семейном положении. На т. Аралова возлагаю принятие, по соглашению с соответственными учреждениями, необходимых мер по задержанию семейств перебежчиков и предателей»[5]. Пока что речь шла только о семьях ранее изменивших советской власти военспецов. Однако не было указано, что делать с задержанными.

К октябрю 1918 года, по некоторым данным, в заложниках находилось свыше 8000 бывших офицеров. Очевидно, что массовое заложничество было бессмысленным. Поэтому по предложению Троцкого те из заложников, кто не был причастен к контрреволюционной деятельности, решением ЦК РКП(б) были освобождены. Освобождаемые должны были представить списки своих семей, которые были бы арестованы в случае перехода этих бывших офицеров к противнику[6]. Постановлением VI Всероссийского Чрезвычайного съезда Советов от 6 ноября 1918 года освобождению подлежали все заложники, «кроме тех из них, временное задержание которых необходимо как условие безопасности товарищей, попавших в руки врагов»[7]. Брать заложников по этому постановлению отныне могла только ВЧК.

Учётом военспецов в РККА занимались сами же военспецы. Они едва ли могли выступать активными проводниками репрессивной политики в отношении семей таких же бывших офицеров. Вполне можно допустить, что они сознательно саботировали требования Троцкого. Однако, как выясняется, даже семьи многих заведомых контрреволюционеров, в том числе видных деятелей антибольшевистского лагеря, спокойно жили в Советской России и не подвергались серьёзным репрессиям.

Например, семья известнейшего белого генерала Владимира Оскаровича Каппеля проживала в Перми. Его супруга, Ольга Сергеевна Строльман, жила под девичьей фамилией, в 1918—1919 годах она даже работала в штабе 3-й армии красных машинисткой. В одной из анкет она указала, кто её муж, после чего, разумеется, была уволена без права поступления на службу в военные учреждения. По одной из версий, она уехала в Москву, где смогла устроиться в государственное казначейство. В мае 1919 года Строльман была арестована как заложница ВЧК, находилась в Бутырской тюрьме до марта 1920 года, когда ей сообщили о смерти мужа и предложили оформить развод[8]. По свидетельству дочери Каппеля, арест матери произошёл в Глазове (штаб 3-й армии с декабря 1918 года), а затем за Строльман вступились (!) руководители ВЧК Ф. Э. Дзержинский и В. Р. Менжинский, причём последний предложил ей работу в Наркомфине на условиях оформления заочного развода с мужем, более того, с 1 апреля 1919 года Строльман там и работала[9].

Таким образом, супруга одного из самых известных вождей антибольшевистского лагеря провела в заключении, по различным версиям, от четырёх до десяти месяцев. Назвать «заложничеством» этот непродолжительный арест с противоречивыми обстоятельствами можно лишь с натяжкой. Достоверность же эмигрантских рассуждений о некоем предложении Каппелю «ослабить свои удары по красным» в обмен на освобождение супруги и пафосном ответе генерала: «Расстреляйте жену, ибо она, как и я, считает для себя величайшей наградой на земле от Бога — это умереть за Родину. А вас я как бил, так и буду бить»[10], кажется крайне сомнительной. Хотя бы потому, что своих ударов Каппель не ослаблял, а его жена, несмотря на это, была довольно быстро освобождена. Тем более сложно предположить, при каких обстоятельствах могло быть сделано подобное предложение.

В Советской России находились семьи и других видных деятелей антибольшевистского лагеря, например, семья начальника петлюровского ГУГШ и военного министра генерала Сергея Ивановича Дядюши (1870—1933)[11]. О том, что она подвергалась преследованиям, данных нет. Во всяком случае, его близкие благополучно пережили Гражданскую войну, а после войны Дядюша вёл интенсивную еженедельную переписку с проживавшей в Москве семьёй уже из эмиграции. Весной—летом 1918 года в занятом красными Оренбурге спокойно проживал отец знаменитого вождя Белого движения атамана Дутова.

Лишь через месяц с лишним после приказа Троцкого, в ноябре 1918 года, военком Полевого штаба РВСР Семён Иванович Аралов (1890—1969), на которого председателем РВСР были возложены обязанности задерживать семьи перебежчиков и предателей, действительно потребовал арестовать семьи перебежчиков из предложенного им сравнительно небольшого списка. Впрочем, единственным высокопоставленным лицом в этом списке был генштабист И. Г. Пехливанов; остальные же, за некоторым исключением, серьёзных постов не занимали[12]. Было ли что-то предпринято в действительности, неизвестно, тем более что семья Пехливанова находилась за пределами Советской России. Документов, отражающих другие инициативы Аралова в этом отношении, обнаружить не удалось.

Стоит отметить, что Аралов и сам являлся бывшим офицером. Недобро­желатели считали его человеком, наме­ренно искажавшим свою биографию и приписывавшим себе партийный стаж сверх имевшегося на самом деле, мень­шевиком по взглядам и чуть ли не покро­вителем военспецов-изменников, созда­телем «араловщины». Уже после смерти Аралова несколько ветеранов Граждан­ской войны — щорсовцев — составили о нём довольно нелицеприятный руко­писный очерк. Ветераны утверждали, что «в годы Гражданской войны с име­нем Аралова связана и около высокого араловского поста подвизается целая полдюжина шпионов и предателей». И это обстоятельство объясняется опять чистой «случайностью». Не слишком ли уж много «случайностей» — случайных совпадений связано с именем Аралова? Бывает ведь и так, что «случайности» связаны с закономерностью»[13]. При всей предвзятости такой характеристики Аралов действительно не проявил усердия в деле исполнения воли Троцкого.

Небезынтересно и то, что чекисты са­моустранились от работы по сбору под­писок об ответственности семей военс­пецов. Председатель Петроградской ЧК В. Н. Яковлева 2 ноября 1918 года сооб­щила на запрос Троцкого, что подписка об ответственности семейств является делом военного ведомства и может быть осуществлена приказом по армии[14]. Речь шла об арестованных военспецах, с которых, видимо, должны были взимать­ся соответствующие подписки перед их освобождением.

Поскольку измена штабного офице­ра могла быть гораздо опаснее измены строевого[15], заложничество, казалось бы, должно было использоваться прежде всего для устрашения «лиц Генштаба», тем более что их было сравнительно ма­ло. Однако анализ документов показал, что это была скорее декларированная угроза большевиков.

Как уже отмечалось, Троцкий 30 сен­тября 1918 года потребовал установле­ния семейного положения изменивших большевикам военспецов, однако в кон­це года, учитывая многочисленные но­вые случаи измены, он вернулся к этому вопросу. 20 декабря он телеграфировал в отдел военного контроля РВСР, что со времени прошлой телеграммы «про­изошёл ряд фактов измены со стороны бывших офицеров, занимающих коман­дные посты, но ни в одном из случаев, насколько мне известно, семья предателя не была арестована, так как, по-видимо­му, регистрация бывших офицеров вовсе не была произведена. Такое небрежное отношение к важнейшей задаче совер­шенно недопустимо. Предлагаю Вам в кратчайший срок заняться выполнением возложенной на Вас в своё время задачи, используя для этого аппарат Всебюркомвоен[16] с одной стороны и аппарат Воен­ного Контроля — с другой»[17]. Речь шла теперь о превентивных мерах — учёте семейного положения пока ещё лояль­ных большевикам военспецов. Завер­шить сбор данных требовалось не позд­нее 1 января 1919 года. Телеграмма была разослана также на все фронты и всем начальникам окружных штабов. Таким образом, по состоянию на конец декабря суровое распоряжение всё ещё остава­лось на бумаге.

Как оказалось, Троцкий не учёл пе­регруженности штабов оперативной и организационной работой, при которой штабам не хватало времени на такие излишества, как установление семейного положения всех подчинённых военспе­цов. Большевистская бюрократическая машина едва справлялась с учётом са­мих военспецов, не говоря уже о членах их семей. По всей видимости, централизованный учёт данных о десятках тысяч военспецов с их семьями оказался всё же непосильной задачей для советской военной бюрократии.

В некоторых случаях[18] анкеты спецов предусматривали заполнение пункта «Адрес семьи», но далеко не всегда и не везде. Кроме того, неизвестно, проверя­лись ли анкетные данные, записанные со слов бывших офицеров. Нисколько не смущаясь прямым указанием Троцко­го, работники штаба Северного фронта в январе 1919 года даже пожаловались, что данное требование загружает их работой в ответственный период реорга­низации армии[19].

В других местах по пути прямого иг­норирования приказа не пошли и начали составлять бумаги с требованиями при­сылать списки военспецов с данными об их семьях и адресами. Штаб Орловского военного округа, например, 28 декабря 1918 года рассылал следующий приказ: «По приказанию Председателя Револю­ционного Совета Республики товарища Троцкого требуется установление се­мейного положения командного состава бывших офицеров и чиновников и со­хранение на ответственных постах толь­ко тех из них, семьи которых находятся в пределах советской России, и сообще­ние каждому под личную расписку — его измена и предательство повлечёт арест семьи его и что, следовательно, он берёт на себя, таким образом, ответственность за судьбу своей семьи…»[20] Для этого должны были быть составлены спис­ки со всей необходимой информацией, причём не только по перебежчикам, как требовалось изначально, но уже по всем военспецам вообще. В случае измены военспецов члены их семей подлежали аресту. Удивительно, что составление списков началось лишь в самом конце 1918 года, через три месяца после изна­чального приказа Троцкого.

Нам не удалось обнаружить доку­ментов, в которых Троцкий требовал бы оставления на службе только тех военс­пецов, семьи которых находились на со­ветской территории. Не стоит забывать, что в РККА существовала острейшая не­хватка квалифицированных командных кадров, а заниматься чисткой рядов в связи с казавшимся надуманным обви­нением в отсутствии семьи на советской территории командованию из таких же бывших офицеров или комиссарам яв­но не хотелось. Особенно много семей военспецов находилось на территории Украины. Например, дочь крупного во­енспеца бывшего генерала-генштабис­та А. Ф. Добрышина жила в Купянске Харьковской губернии, в том числе в то время, когда город находился на терри­тории белых[21]. Семья одного из создате­лей Полевого штаба РВСР П. М. Майгура находилась на Украине, но его службе в РККА это обстоятельство никак не мешало[22]. Семья генштабиста З. И. Зайченко также находилась на Украине, причём военспец не имел с ней никакой связи[23]. Семья известного белого агента в РККА В. Я. Люндеквиста находилась в Крыму[24]. Там же проживали дети генштабиста С. Г. Лукирского, причём в ав­густе 1918 года военспецу было разре­шено лично забрать их оттуда[25]. Один из видных перебежчиков бывший генерал В. Е. Борисов вообще был холостяком.

Известны документы о том, что, напри­мер, слушателей курсов разведки и во­енного контроля, родственники которых находились на территории противника, считали неблагонадёжными[26]. Вместе с тем нет данных о каких-либо ограниче­ниях по службе в отношении этих лиц.

В начале 1919 года аппарат военного контроля, который должен был аресто­вывать семьи военспецов, был упразднён (путём поглощения органами ВЧК), а его функции перешли к Особому отделу ВЧК. Кроме того, борьба с семьями могла вы­звать недовольство лояльных красным военспецов и повлечь ответные меры антибольшевистских сил, ведь фронты Гражданской войны разделили и семьи большевиков. Всё это, по всей видимос­ти, привело к тому, что на уровне систе­мы заложничество семей военспецов в Советской России не практиковалось. Не может быть никаких иллюзий и сомнений в том, что в случае настоятель­ной необходимости репрессии против членов семей изменников могли быть применены. Военспецы, очевидно, были осведомлены об этом. Одной подобной угрозы уже было достаточно, чтобы мно­гие решали не испытывать судьбу и не рисковать жизнью и здоровьем ближай­ших родственников. В то же время слухи о заложничестве семей были удобным оп­равданием при попадании в плен. Взятые белыми в плен военспецы на Северном фронте на вопрос, почему они не перехо­дили к белым добровольно, отвечали, что не могли этого сделать, поскольку семья была в заложниках. По всей видимости, подобные оправдания службы у крас­ных были достаточно распространены и не особенно убедительны для белых: мемуарист приводит недовольный ответ опрашивавшего пленных: «Рассказы­вайте… все вы так говорите»[27]. Однако без лишней необходимости военспецы старались не искушать судьбу. Не слу­чайно, например, известный перебежчик, командующий 9-й армией генштабист Н. Д. Всеволодов, перебежал к белым ле­том 1919 года вместе с семьёй[28].

Что же происходило на практике? Ген­штабист Г. И. Теодори после ареста беспокоился, не были ли арестованы его жена и сестра[29]. Между тем с его жены была лишь взята подписка о невыезде[30]. Весной 1919 года через несколько месяцев после исчез­новения бывшего Генштаба капитана А. Н. Цурпалёва установлением его семейного положения занялись сотрудники Всерос­сийского Главного штаба, где он ранее служил на ответственной должности стар­шего делопроизводителя оперативного управления. Однако их постигла неудача. Послужного списка Цурпалёва в штабе не оказалось, в последнем подробном списке Генштаба на 1914 год он не значился, пос­кольку только поступил в академию в 1913 году, а по частным сведениям родных в Москве у него не было[31]. Пример Цурпалёва наглядно свидетельствует об от­сутствии учётных данных о семейном положении даже высокопоставлен­ных военспецов весной 1919 года. В то же время длительные поиски родс­твенников Цурпалёва такими же, как он, военспецами без подключения чекистов скорее свидетельствуют о попытке разобраться в произошед­шем, чем о стремлении подвергнуть семью пропавшего репрессиям.

Известен случай, когда жена арестованного военспеца, генш­табиста Н. Н. Доможирова, в 1919 году добровольно предложила себя в качестве заложницы за му­жа. В обращении к Троцкому отча­явшаяся женщина писала: «Если же дело затягивается, на коленях умоляю Вас освободить моего му­жа, а меня посадить в тюрьму за­ложницей за него — ведь тогда само собой отпадёт недоверие к мужу — единственная причина его заключения»[32]. Подобное предложение принято не было, а Доможирова вскоре освободили.

В переписке Полевого штаба РВСР приводились сведения о семь­ях перебежчиков[33], однако упоминаний о репрессиях в их отношении обнаружить не удалось. Фактически же массовое заложничество членов семьи оставалось лишь декларированной угрозой, посколь­ку документальных свидетельств приме­нения такого рода репрессий не обна­ружено. Антибольшевистская мемуарис­тика, являющаяся основным источником подобных сведений, хотя и на уровне единичных упоминаний, представляется ненадёжным источником. Тем не менее объективность требует упоминания этих свидетельств.

В частности, военспец РККА геншта­бист Махров в конце августа 1919 года передал через линию фронта своему родному брату, начальнику военных со­общений Кавказской армии Генерально­го штаба генерал-майору П. С. Махрову, известие о том, что он служит в РККА по принуждению, находится под конт­ролем военного комиссара и не может перейти к белым, поскольку в заложни­ках у большевиков остаются его жена и дочь[34]. О том, насколько такого рода сведения соответствовали действитель­ности, данных нет. К тому же нельзя полностью исключить возможное стрем­ление Махрова обеспечить своё будущее на фоне успешного продвижения белых к Москве и изобразить себя в качестве вынужденного сотрудника большевиков (по нашим данным, в РККА Махров пос­тупил добровольно[35]).

По свидетельству одного из мемуа­ристов, после перехода к белым бывше­го генерала и руководителя антибольше­вистского военного подполья в Москве Н. Н. Стогова большевиками была казне­на его жена[36]. Проверить эти сведения не представляется возможным. По дан­ным на 1914 год у Стогова была большая семья из пятерых детей[37]. Необходимо учесть, что бегство Стогова, одного из самых высокопоставленных военспецов РККА, было настоящей пощёчиной для большевиков, которые даже на уровне первых лиц знали о подозрениях против него, а сам Стогов дважды арестовывал­ся в 1918—1919 годах. Реакция больше­виков могла быть совершенно не пред­сказуемой. Не исключено, что на волне возмущения репрессиям могла подверг­нуться семья перебежчика. Кроме того, по некоторым данным, как заложница была казнена супруга бывшего военного министра генерала В. А. Сухомлинова[38]. Разумеется, в этом случае не шла речь о семье военспеца-изменника, хотя бы по­тому, что Сухомлинов не служил в РККА.

Всего в 1919 году был взят 5491 заложник[39]. На заседании ЦК РКП(б) 15 июня 1919 года был рассмотрен проект декрета о расширении права расстрела, предло­женный Дзержинским[40]. По утверждению историка спецслужб О. Б. Мозохина, Дзержинский предлагал расстреливать семьи перебежчиков и преступни­ков, что не встретило поддержки[41]. Впрочем, Мозохин неверно датирует это заседание ЦК, а об отклонённом предложении расстреливать семьи в изученных нами документах не упо­минается.

Троцкий не оставил идеи с арес­тами семей изменников и в 1919 году. Так, в секретной «Инструкции ответственным работникам 14-й ар­мии», составленной 9 августа 1919 года, он среди прочих мер, необхо­димых для восстановления боеспо­собности армии отмечал: «Каждый комиссар должен точно знать се­мейное положение командного со­става (выделено в документе. — А. Г.) вверенной ему части. Это не­обходимо по двум причинам: во-первых, чтобы прийти на помощь семье в случае гибели командира в бою, во-вторых, для того, чтобы не­медленно арестовать членов семьи в случае измены или предательства командира. Все сведения о семей­ном положении командного соста­ва и политработников должны быть сосредоточены в политотделе Реввоен­совета армии»[42]. Подобное требование Троцкого напрямую свидетельствует о том, что эта мера к августу 1919 года всё ещё не применялась в РККА. Кроме того, едва ли арест семьи с последующим её освобождением (о более суровых мерах в отношении семей изменников не гово­рилось) мог остановить решившихся на измену.

Наконец 17 декабря 1919 года был издан приказ президиума ВЧК № 208 об аресте заложников и буржуазных специ­алистов, в котором за подписями Дзер­жинского и М. Я. Лациса разъяснялось, что заложник — «это пленный член того общества или той организации, которая с нами борется. Причём такой член, ко­торый имеет какую-нибудь ценность, ко­торым этот противник дорожит, который может служить залогом того, что против­ник ради него не погубит, не расстреляет нашего пленного товарища. Из этого вы поймёте, что заложниками следует брать только тех людей, которые имеют вес в глазах контрреволюционеров… Они чем дорожат… Высокопоставленными санов­ными лицами, крупными помещиками, фабрикантами, выдающимися работника­ми, учёными, знатными родственниками находящихся при власти у них лиц и тому подобным. Из этой среды и следует за­бирать заложников. Но так как ценность заложника и целесообразность на месте не всегда легко установить, то следует всегда запросить центр. Без разрешения президиума ВЧК впредь заложников не брать. Ваша задача взять на учёт всех лиц, имеющих ценность как заложники, и направлять эти списки нам»[43]. По этому приказу было предписано взять на учёт всех бывших офицеров. В то же время необходимость получения в каждом слу­чае санкции Президиума ВЧК на взятие заложников существенно ограничивала применение этой меры. О семьях бывших офицеров речь не шла.

Фактически заложничество членов семьи было крайне жестоким, слишком сложным и при этом неэффективным средством борьбы. Неотъемлемой со­ставляющей заложничества является доведение сведений о нём до заинте­ресованных лиц и предъявление им со­ответствующих условий освобождения заложников. Требовалось не только установить факт измены, а не просто­го исчезновения или гибели в сложной боевой обстановке того или иного во­енспеца (что было нелегко) — необхо­димо было, кроме того, определить мес­тонахождение его семьи (что в случае заранее подготовленной измены было практически невозможно), осуществить арест, а затем обнародовать сведения о взятии семьи в заложники и, видимо, выдвинуть какие-то требования. В про­тивном случае механизм не работал.

Замысел Троцкого, очевидно, сводил­ся к запугиванию тех, кто ещё не перебе­жал к противнику. Возведёнными в сис­тему арестами членов семей перебежчи­ков, наверное, можно было запугать ещё колеблющихся военспецов, но едва ли такие действия могли остановить людей, готовых бороться до конца. Реальных рычагов воздействия на белых офице­ров, даже оставивших свои семьи на со­ветской территории, у красных не было.

Заложничество членов семей белогвар­дейцев и перебежчиков с предъявлени­ем им требований через линию фронта было бессмысленным и, вероятно, даже не рассматривалось большевистским ру­ководством.

Кроме того, репрессии против семей уже перебежавших к противнику лиц мог­ли только озлобить перебежчиков, дав им дополнительный стимул в борьбе с большевиками. Активные контрреволю­ционеры при этом не ликвидировались, а преследованиям подвергались лишь невинные и беззащитные члены семьи. Подобный подход противоречил логике даже наиболее радикальных чекистов, считавших, что «в таком деле половинча­тость хуже всего, она озлобляет врага, не ослабив его»[44].

Именно поэтому в роли за­ложников в Советской России, особенно в 1918 году, скорее могли оказаться сами бывшие офицеры, нежели их семьи.

Как мы знаем, в ранг системы репрес­сии против семей военспецов возвести не удалось. На уровне угрозы заложничество семей действительно выглядело устраша­юще, однако попытка реализовать эту уг­розу провалилась. Прежде всего красные не располагали данными обо всех семьях белых офицеров и перебежчиков, а учёт семейного положения десятков тысяч во­енспецов оказался слишком сложным и не был должным образом осуществлён. Ведавшие учётом кадров специалисты, по всей видимости, препятствовали взя­тию семей на учёт и саботировали арес­ты членов семей перебежчиков. Взятие заложников из семей военспецов могло озлоблять бывших офицеров, но при этом не способствовало борьбе с контррево­люцией. Возможно, советское руководс­тво также понимало, что, начав террор против семей, оно рискует столкнуться с ответной реакцией белых.

Итак, в силу ряда объективных при­чин репрессии в отношении семей во­енспецов не получили распространения в Советской России. Если бы подобные меры практиковались красными, анти­большевистская печать не стала бы их замалчивать, а, наоборот, многократно преувеличивая, постаралась придать им максимальную огласку. Однако ничего похожего не было. Даже в антибольше­вистских источниках упоминания о заложничестве семей военспецов единич­ны, а достоверность их не поддаётся про­верке. Разумеется, мы не можем в полной мере исключать отдельных эксцессов в обстановке Гражданской войны, однако нельзя не признать, что подобные реп­рессии не носили системного характера.

По этой теме читайте также:

Примечания