Прорванные линии обороны

Когда 22 июня Молотов обратился по радио к притихшей стране, он сказал, что выступает по поручению «Советского правительства и его главы, товарища Сталина». Более всего в этой речи он позаботился подчеркнуть, насколько неоправданной была немецкая агрессия. Молотов добавил, что другой захватчик, Наполеон, потерпел в России поражение, и призвал армию и народ к войне «за родину, за честь, за свободу». Закончил он тремя лапидарными фразами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами»[1]. Это звучало как клятва, ибо то, что происходило в те же часы на западной границе, напоминало всеобщий крах.

Немецкое нападение развертывалось на всем протяжении границы от Балтийского моря до Карпат и осуществлялось тремя группами армий: «Север», «Центр» и «Юг». Заданные им три главных стратегических направления были нацелены на Ленинград, Москву и Киев (с последующим выходом в индустриальный район Донбасса и Восточную Украину). Замысел нацистского командования состоял в том, чтобы за одну кампанию рассечь на части, окружить и уничтожить Советские Вооруженные Силы, причем на возможно более близких к границе рубежах. Наступление должно было завершиться оккупацией всей европейской части страны вплоть до линии от Архангельска до Волги, вдоль всего ее течения до самого устья. В соответствии со схемой, уже применявшейся при вторжении в западноевропейских странах, главной ударной силой служили четыре мощные бронетанковые группировки. Две из них были включены в состав группы армий «Центр», призванной быть главным наступательным фронтом, и по одной — в состав групп армий «Север» и «Юг»[2].

Советские войска, находившиеся в приграничных районах, представляли собой немалую силу: 170 дивизий, из которых 149 — в четырех особых округах, протянувшихся от Балтийского моря до Черного; но большая часть дивизий была неукомплектована. В целом это составляло 2,9 млн. человек (из 5 млн. уже мобилизованных) против 5,5 млн. у немцев и их союзников. Дислокация войск страдала многими недостатками. Лишь 48 дивизий находились на расстоянии 10—50 км от границы, остальные были удалены от нее на 80—300 км. Наиболее крупное сосредоточение войск находилось к югу от Припяти. Выдвинутые вперед части были слишком уязвимы для охватных маневров: так, целых две армии находились в Белостокском выступе, по флангам которого немцы нанесли чудовищной силы удары, охватив его клещами (нечто подобное происходило и к югу, в Западной Украине)[3]. Сосредоточив свои дивизии на /24/ направлениях главных ударов, германский генеральный штаб создал здесь подавляющее превосходство сил. Уступающий по численности и распределению войск фронт советской обороны был разорван молниеносными прорывами бронированных немецких клиньев. К полудню 22 июня 1200 советских самолетов были уже уничтожены, большей частью на земле, в результате бомбардировок. Нападающие, таким образом, за считанные часы обеспечили себе и абсолютное господство в воздухе[4].

Сегодня мы располагаем авторитетной советской мемуарной литературой о войне[5]. Многие из ее участников возвращаются в своих воспоминаниях к ее первым дням. В целом их описания воссоздают одну и ту же трагическую картину. Нерешительный сигнал тревоги, переданный из Москвы в ночь с 21 на 22 июня, достиг войск с большим опозданием, когда немецкое вторжение уже началось. Мосты через пограничные реки, вроде Буга, были захвачены атакующими частями в целости и невредимости. Вся тяжесть первого удара пришлась на немногочисленные подразделения пограничников, которые сражались с большим мужеством (самый прославленный пример — сопротивление Брестской крепости, маленький гарнизон которой, даже оказавшись в полной изоляции, многие недели противостоял немецкой осаде[6]). Но бронетанковые и мотомеханизированные передовые части германской армии в первый же день прорвались в глубь советской территории, порой на расстояние до нескольких десятков километров, расстраивая и парализуя все попытки организовать оборону. С самого начала атакующим удалось нарушить и без того страдавшую недостатками систему связи Красной Армии. Это было достигнуто с помощью бомбардировок, парашютных десантов и диверсионных групп, заранее просочившихся на советскую территорию (не следует забывать, что приграничные районы лишь незадолго до этого вошли в состав СССР и местное население, особенно в Прибалтийских республиках, было настроено далеко не просоветски[7]).

Во всех свидетельствах говорится о драматической ситуации первых дней, когда нарушилась связь даже между Москвой и штабами военных округов, а командование округов в свою очередь не в состоянии было ни поддерживать связь с отдельными частями, ни обеспечить ее между собой. На поиски тех или иных частей посылались штабные офицеры[8]. Советские войска вслепую двигались навстречу наступающему противнику разрозненным фронтом и без воздушного прикрытия, что делало их уязвимыми для ударов вражеской авиации, которая могла атаковать их даже на бреющем полете. Кругом пылали охваченные пожаром города и села. Дороги были забиты беженцами и беспорядочно отступающими частями.

Эта хаотическая обстановка усугублялась вначале ошибочными распоряжениями из Москвы. Следует иметь в виду, что именно из-за нарушения связи никто в столице не имел точного представления о положении на местах. Этого, однако, еще недостаточно, /25/ чтобы объяснить оторванность от жизни первых директив советского командования. Командующие на местах находились в крайне затруднительном положении. Многие из них, даже не получив требуемого уставом разрешения, по своей инициативе вынуждены были открыть запечатанные конверты с секретными планами на случай мобилизации. Но указанные в них диспозиции были уже решительно устаревшими по отношению к реальному развитию событий[9]. 22 июня в 7.15 из Москвы был дан приказ атаковать и уничтожить войска, вступившие на советскую территорию, однако все еще остававшееся недоверие к поступающей информации заставило авторов приказа добавить указание войскам ни в коем случае не пересекать государственную границу. То были совершенно абстрактные контрмеры, которые никто не мог выполнить[10]. Еще менее реалистичной была директива № 3, изданная вечером того же дня, в 21.15, и подписанная уже не Сталиным, а только Тимошенко, Маленковым и Жуковым[11]. В ней советским войскам ставилась задача перейти в контрнаступление, окружить и уничтожить вражеские армии, с тем чтобы потом занять их исходные базы на польской территории[12]. Эта директива еще больше усилила замешательство в штабах, которые не в силах были осуществить содержавшиеся в ней указания и тем не менее пытались сделать это. В течение трех-четырех дней предпринимались попытки остановить наступление немцев с помощью беспорядочных контратак. Попытки эти были оплачены дорогой ценой, но не дали ожидаемых результатов и задержали организацию эффективной обороны. Острие вражеских ударов тем временем проникало все дальше[13].

На севере в результате глубоких прорывов на стыках армий Северо-Западного фронта[I] гитлеровская армия заняла Каунас и Вильнюс уже на второй день войны. Затем захватила Даугавпилс и форсировала Западную Двину, в начале июля взяла Ригу, оккупировала всю территорию Прибалтийских республик, пересекла реку Великая у Пскова и продвинулась дальше, создав угрозу Ленинграду.

Самым тяжелым, однако, было положение, сложившееся в центре, где немцы 28 июня заняли Минск и, взяв в клещи основные силы двух советских армий, окружили их. Танковые колонны немцев продолжили движение на восток и достигли Березины. Здесь впервые отступающие советские части успели взорвать мосты, но немцам /26/ все равно удалось форсировать реку и развернуть наступление к Днепру.

Относительно менее катастрофичным выглядело развитие событий на юго-западном участке советско-германского фронта, ибо здесь более слабой была группировка наступающих немецких армий и более сильной — советских. Контратаки здесь были более эффективными. С их помощью удалось приостановить германское наступление: между Луцком и Дубно произошло первое танковое сражение этой войны. Но, подтянув подкрепление, немцы прорвались к Житомиру, что создало угрозу Киеву. На Южном фронте в начале июля немцы вместе с румынами перешли в наступление; главным силам советских войск грозило окружение. Одновременно к северу от Ленинграда к активным действиям перешли финны.

На протяжении многих дней отступление советских войск происходило беспорядочно. Первые приказы об отходе были отданы поздно, 25 июня, когда действительность в изобилии представила доказательства того, насколько нереалистичной была идея перехода в контрнаступление. Но положения это существенно не изменило. Обойденные с тыла отдельные части пытались пробиться собственными силами. Подобно зловещей эпидемии, рассказывает маршал Рокоссовский, распространился психоз окружения[14]. Стремительное продвижение немецких моторизованных колонн рождало ужас перед танками. Поскольку тылы не были заранее подготовлены, даже те части, которые успешно сопротивлялись, вскоре ощутили перебои в снабжении: горючим, боеприпасами, запасными частями. Они также вынуждены были отходить, бросая тяжелое вооружение, предварительно выведенное из строя[15]. Не было возможности эвакуировать склады. Эти огромные материальные потери в сочетании с еще более тяжелыми людскими потерями еще долго будут сказываться на военных усилиях СССР.

Несмотря на отчаянное положение, многие советские части вели упорные бои. Немало признаний на этот счет высказывалось самими немецкими генералами[16]. Встречаясь в небе с более скоростными и лучше вооруженными немецкими самолетами, обладавшими к тому же подавляющим численным превосходством, советские летчики шли даже на таран. Из-за недостатка противотанковой артиллерии для борьбы с танками противника создавались группы смельчаков. Они шли на бронированные машины со связками гранат или даже просто с бутылками, наполненными зажигательной смесью, которые потом без всякого на то основания стали известны всему миру под названием «молотовского коктейля». Но для того, чтобы остановить немецкие дивизии, требовалось нечто куда более внушительное.

К концу июня главной заботой советского командования, которое пока не знало, где, как и когда оно сможет остановить врага, стала организация сплошной оборонительной линии[17]. Этой цели должны были служить армии, подтянутые из внутренних районов /27/ страны и размещенные главным образом на центральном, наиболее угрожаемом участке советско-германского фронта. Вначале линия обороны была намечена вдоль Днепра и Западной Двины, потом на всякий случай были подготовлены более глубокие оборонительные рубежи. Но осуществить эти планы было непросто. За три недели войны немцы углубились на советскую территорию на 450—500 км на севере, 450—600 км — в центре и 300—350 км — на юге. Лишь во второй половине июля они были временно задержаны на севере, на берегах Луги. На юге советские войска с боями отступали к Днепру. Но в центре эта река уже была форсирована вражескими бронетанковыми частями, которые 18 июля ворвались в Смоленск, старинный город, считающийся «воротами Москвы».

Только здесь ход войны начал оборачиваться неблагоприятным образом для самих немцев. За Смоленском они натолкнулись на более умело организованное сопротивление. Развернувшееся сражение было мало проанализировано западными историками и, напротив, высоко оценивается историками в Советском Союзе. Военные действия шли с переменным успехом. Советские части, пытавшиеся отбить город, были окружены, и им пришлось вести тяжелые бои, чтобы вырваться из западни. Немцы продвинулись дальше, но ценою таких больших усилий, что в конце концов их наступление заглохло. Это было новое обстоятельство, которое зажгло в Москве первый огонек надежды. В Смоленске было продемонстрировано, что чудовищная военная машина нацистов может увязнуть.

Обращение Сталина и ответ народа

Редко когда война начиналась более катастрофически, чем для СССР в 1941 г. Выдержать подобное испытание казалось совершенно невозможно. Английские и американские военные эксперты предсказывали, что сопротивление Советского Союза продлится от одного максимум до трех месяцев[18]. В чем нашел советский народ энергию, позволившую ему опровергнуть подобные предсказания; что дало его руководителям способность с успехом организовать его борьбу — это тема, которой мы подробно займемся на следующих страницах. Но прежде чем делать какие бы то ни было выводы, необходимо хотя бы кратко остановиться на фактах.

Первые дни войны были свидетелями тяжелого кризиса в высшем руководстве страны, хотя мало кто имел время и возможность в тот момент составить себе картину этого кризиса. Временное самоотстранение Сталина было лишь одним из его проявлений, но, конечно, одним из наиболее впечатляющих. Если вспомнить об огромной степени концентрации власти в его руках, то вполне можно поверить авторам, утверждающим, что этот акт отрицательно повлиял на весь ход первых военных операций[19].

Воздействие его сказалось на структуре командования. Первым председателем Ставки был назначен Тимошенко, хотя естественнее /28/ было бы, чтобы ее возглавил Сталин, как советовал, по его словам, Жуков[20], Тимошенко не обладал необходимым авторитетом. Генеральный штаб, которому надлежало разрабатывать оперативные планы, оказался изолированным и как бы отодвинутым на второй план. Вся советская военная организация страдала от серьезных упущений: не было, например, ни командующего артиллерией, ни командующего тылом[21]. Советские дипломатические представительства за рубежом в течение нескольких дней оставались без инструкций[22]. Разумеется, меры по защите страны принимались и в этих обстоятельствах. Уже 22 июня почти на всей территории европейской части СССР была объявлена мобилизация военнообязанных 1905—1918 гг. рождения и введено военное положение, то есть все государственные функции передавались военным властям, которые наделялись чрезвычайными полномочиями, включая право реквизиции рабочей силы[23]. Недоставало тем не менее целого ряда структур, способных координировать все эти усилия национального сообщества.

В конце июня Сталин вновь занял свой пост; он сделал это, как рассказал Хрущев, под давлением остальных членов Политбюро[24]. Первые решения, под которыми стоит его подпись, относятся к 29 июня. Чем занимался Сталин в период своего уединения, не известно. Мы знаем лишь, что он вышел из него, обретя новую силу и решимость. Он обратился к советскому народу по радио только 3 июля. Но в этот день он произнес самую сильную из речей за свою долгую политическую карьеру. Его обращение было отрезвляюще скупым и непосредственным. Оно начиналось совершенно непривычными для него словами: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Вся страна слушала его, затаив дыхание. Есть целое поколение советских людей, которое никогда не забудет этого мгновения, всегда будет помнить эти медленно падавшие слова, сильный грузинский акцент и — подробность, почему-то запомнившаяся больше других, — бульканье воды, когда оратор делал паузу, чтобы смочить пересохшее горло[25].

Сталин сумел в нескольких фразах изложить программу войны. Он и в этом случае счел необходимым взять под защиту пакт о ненападении, заключенный им в 1939 г. «с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп». Сталин предупредил, что «враг жесток и неумолим», а война является «смертельной схваткой». Речь идет о свободе или порабощении; захватчик хочет разрушить национальную культуру всех советских народов, лишить их хлеба и всякого достояния, онемечить их и превратить в рабов немецких баронов. Нацистскую армию, однако, можно победить, потому что непобедимых армий нет. Сталин призвал народ к «Отечественной» и «освободительной» войне. Вся страна должна мобилизоваться. В ней не должно остаться места нытикам и трусам. Трусов и паникеров нужно беспощадно предавать суду военного трибунала. Долгом всего народа является оказание помощи вооруженным силам, снабжение их всем необходимым для борьбы. В случае отступления не следовало оставлять /29/ врагу ни оружия, ни транспортных средств, «ни килограмма хлеба, ни литра горючего». В оккупированных районах необходимо было разжигать пламя партизанской войны, создавать захватчику невыносимые условия. В городах, над которыми нависла угроза, следовало формировать народное ополчение. Речь идет не об обычной войне между двумя армиями, а о великой войне всего советского народа, который сражается не только за себя, но и за все народы Европы, стонущие под игом германского фашизма. В этой битве поэтому он не будет одинок: его борьба «сольется с борьбой народов Европы и Америки за их независимость, за демократические свободы»[26].

Практические указания, сформулированные Сталиным, уже содержались в сжатом виде в особой директиве Совнаркома и ЦК ВКП(б) от 29 июня, подписанной им самим и Молотовым, но предназначенной лишь для партийных комитетов. В ней суровой критике подвергались все политические и общественные организации СССР (будто вина лежала только на них) за то, что они не до конца поняли серьезность момента и слишком долго мешкают с перестройкой свой деятельности на военный лад[27]. Сразу вслед за этим был принят ряд жестких мер и созданы чрезвычайные органы управления. Вся власть была сосредоточена в руках Государственного Комитета Обороны (ГКО), возглавленного Сталиным и уполномоченного отдавать приказы любой партийной или государственной организации как гражданского, так и военного характера. Первоначально в состав ГКО кроме Сталина вошли еще четыре человека: Молотов, Ворошилов, Маленков и Берия. В последующие периоды — Булганин, Kaгaнович, Вознесенский и Микоян[28]. 19 июля Сталин взял на себя такжё руководство Наркоматом обороны. В свою очередь Ставка также перешла под его руководство. Вскоре после этого он был провозглашен Верховным Главнокомандующим[II].

Особыми правами были наделены руководители хозяйственных наркоматов, занятые организацией военного производства. В августе были мобилизованы военнообязанные 1890—1914 и 1919—1923 гг. рождения[29].

Таковы были действия руководства. Если же мы попытаемся на основе имеющихся свидетельств воссоздать настроения народных масс в эти первые месяцы войны, то картина неизбежно будет весьма противоречивой. Обычный в работах советских историков образ народа, охваченного единодушным патриотическим порывом, нельзя считать /30/ убедительным. Его опровергают документы той поры. Если бы дело обстояло таким образом, то не было бы нужды ни в призывах к столь жестокой борьбе с паникерами, дезорганизаторами тыла, распространителями слухов, ни в последующих июльских приказах о дисциплине в армии, с их категорическими напоминаниями о недопустимости бросать оружие на поле боя, о необходимости сражаться до последней капли крови[30]. Значит, были и сомнения, горечь, растерянность, страх, доходивший до отчаяния. Значит, были и ропот недовольства, и голоса обвинения. Общественность была травмирована, ведь ее заверяли, что любой враг будет отброшен от границ. Немало людей в глубине души задавались вопросом о мудрости предыдущей Политики правительства[31]. Сама реакция на опасность повлекла за собой истерические вспышки: повсюду мерещились шпионы, вражеские агенты, парашютисты, диверсанты[32].

Важно, однако, что господствующей была не эта реакция. Напротив, вскоре верх взяло упорное стремление к сопротивлению, острая потребность верить, что враг не одержит победы. Потери были трагическими, но, и это отметил такой проницательный наблюдатель, как Тольятти, они не превратились в общенациональное поражение, потому что отсутствовала как раз самая характерная черта всякого поражения, а именно ощущение поражения. Жуков также указывает на этот моральный фактор как на первое условие, которое не дало военным неудачам начального периода превратиться в непоправимую катастрофу[33].

Коллективная решимость нашла выражение, в частности, в двух операциях. Первой было формирование народного ополчения. В городах, над которыми нависала угроза, население призывалось участвовать в их обороне. Это участие носило разнообразный характер: от вступления в «истребительные батальоны», призванные вести борьбу с десантами и просочившейся агентурой врага, до службы в частях противовоздушной обороны, на которых лежала задача борьбы с пожарами от зажигательных бомб. Сотни тысяч граждан, преимущественно женщин, были мобилизованы на рытье окопов и заградительных сооружений под Москвой, Ленинградом, Киевом, Одессой[34]. Наконец, и здесь мы подходим к собственно ополчению, шла запись бойцов-добровольцев на предприятиях, в учреждениях, учебных заведениях. Число записавшихся было очень велико: один из советских источников говорит о двух миллионах человек[35].

Наибольшего размаха эта кампания достигла в Москве и Ленинграде, где таким образом были сформированы целые дивизии, брошенные затем на фронт, чтобы закрыть бреши, пробитые врагом. Участь их была трагической. Укомплектованные, как правило, пожилыми либо, наоборот, совсем еще юными бойцами, недостаточно обученными и плохо вооруженными, эти части подвергались повальному истреблению в оборонительных боях. Целесообразность их использования с военной точки зрения представляется, мягко говоря, спорной; но, оставляя этот вопрос в стороне, нельзя не видеть, что заплаченная ими обильная /31/ дань кровью также представляла собой драматическое проявление воли народа выстоять[36].

Другой чрезвычайно важной в практическом отношении операцией была эвакуация промышленности из районов, к которым приближалась война. Целые заводы, огромные цехи и оборудование демонтировались и грузились в поезда для перевозки на восток. Главным условием успеха была быстрота маневра. Работа велась поэтому в бешеном темпе, днем и ночью. Предпочтение отдавалось военным заводам или другим предприятиям, необходимым для военного производства, например металлургическим. Не все можно было вывезти; не хватало рабочих рук, транспортных средств. Железные дороги работали с предельным напряжением. Некоторые виды ценного оборудования, скажем, на электростанциях, должны были действовать вплоть до самого последнего момента. Работа велась поэтому и под вражескими бомбами. В Днепропетровске последние станки были демонтированы и погружены на платформы, когда передовые немецкие части уже вступили в районы города на противоположном берегу реки. Оставленное оборудование приводили в негодность. По советским источникам, всего было эвакуировано более 1500 крупных промышленных предприятий[37]. Мероприятие это по своему стратегическому значению, отметил Жуков, не уступает величайшим битвам второй мировой войны[38].

Кризис управления войсками

В июле и августе изменения стали претерпевать также система управления войсками и вся военная организация. Для более гибкого оперативного управления войсками состав армий и дивизий был облегчен: это необходимо постоянно иметь в виду, ибо отныне использование одних и тех же терминов будет означать разные вещи применительно к советским и немецким вооруженным силам, так как за ними будут стоять разные по численному составу части. Чрезвычайно частыми — даже слишком частыми — были в эти месяцы замены одних командующих другими или их перемещения с одного фронта на другой, из штаба одной армии — в штаб другой[39].

Командующие тремя главными фронтами — Ф.И. Кузнецов, Д.Г. Павлов и М.П. Кирпонос — оказались не на высоте. Речь шла не просто об их личных качествах. Командный состав вообще был мало приспособлен для выполнения своих обязанностей в сложившихся обстоятельствах. Давали знать о себе последствия массовых репрессий 1937—1938 гг. Немногие оставшиеся в живых из старых генералов (вроде Буденного, Ворошилова, Кулика) были верными сталинцами, но посредственными военачальниками. Что касается новых и лучших полководцев, то у них еще не было ни времени, ни возможности проявить свои способности. Они сделают это позже, по мере того как будет возрастать их практический опыт. Однако еше в июне 1942 г. Сталин, быть может, несправедливо /32/ заявил, что «у нас нет в резерве Гинденбургов»[40]. По убедительному анализу одного из самых доблестных генералов, командующего армией Батова, предвоенное истребление военных кадров обернулось в час испытания пагубными последствиями: отсутствием хорошо подготовленных военачальников; страхом, парализовавшим всякую инициативу у уцелевших; неопытностью недавно выдвинутых командиров[41].

И Кузнецов, и Павлов, и Кирпонос сделали молниеносную карьеру после 1938 г. Ни один из них не блистал особыми талантами. Но и тогда, когда над ними были поставлены в качестве главнокомандующих направлениями — Северо-Западным, Западным и Юго-Западным — соответственно Ворошилов, Тимошенко и Буденный, картина не стала лучше (быть может, исключение отчасти следует сделать для Тимошенко). Сталин, как только вернулся на свой пост, сместил Кузнецова и Павлова. На долю последнего выпала худшая участь. Обвиненный в катастрофе на Западном фронте, он был арестован и расстрелян вместе со многими из своих подчиненных: начальником штаба Климовских, начальником артиллерии Клычем, командующим 4-й армией Коробковым и другими.

Приговор, в основе которого лежало обвинение в «измене», был зачитан в частях вместе с новыми распоряжениями об укреплении дисциплины. Как неоспоримо установлено ныне, Павлов не был предателем (в еще меньшей степени это можно сказать о других; мило того, некоторые из них, например Климовских, были неплохими специалистами своего дела). Немецкое наступление застало Павлова совершенно неподготовленным. Главная его вина состояла и том, что он слепо верил в приказы, исходившие из Москвы, и выполнял их с исполнительностью бюрократа.

Расстрел верхушки командования Западного фронта мог выглядеть в тот момент как железная необходимость, продиктованная условиями военного времени. Требовалось найти конкретных виновников, и выбор пал на них. Эффект, однако, был отнюдь не оздоровляющим, ибо эта мера вновь возродила призрак 1937 г. и дала пищу так и не развеянным до конца подозрениям к армии и ее руководству[42]. Не случайно вынесение этих приговоров сопровождалось восстановлением должности комиссаров на всех уровнях управления войсками. В низовых подразделениях они назывались просто политическими руководителями — сокращенно политруками[43].

Столкновение стратегических концепций

К концу лета обстановка на фронтах оставалась трагической для Советского Союза. Но недоуменные вопросы вставали и перед немцами. Германские военные сводки звучали сплошь как победные фанфары. Действительность, однако, не давала оснований для восторгов. Теперь, когда известны архивные материалы, личные дневники и мемуары нацистских генералов, мы в состоянии объяснить /33/ чем же именно это было вызвано. Генералов вермахта преследовал призрак наполеоновского поражения. К концу июля германское наступление замедлилось, а потери возросли. Эти потери — людские и материальные — были меньшими, чем у советской стороны, но размеры их были внушительными, и увеличивались они день ото дня: в августе они превысили потери в любой из предыдущих кампаний нацистской армии за время второй мировой войны[44]. Начальник германского генерального штаба Гальдер записал в своем дневнике: «Общая обстановка показывает все очевиднее и яснее, что колосс Россия... был недооценен нами». Тогда же Гитлер обнаружил, что у Советского Союза больше самолетов и танков, чем ему докладывали[45].

Нацистские главари и их генералы допустили многочисленные и серьезные просчеты. Прежде всего они недооценили размеры вооруженных сил противника. Для них было полной неожиданностью, когда после первых прорывов они обнаружили перед собой дивизии и армии, прибывшие из внутренних округов страны, о существовании которых они даже не подозревали. По правде говоря, проблема резервов приобрела для советской стороны большую остроту после понесенных вначале потерь. Острой она останется еще долгое время: в 1941 г. новые части направлялись на фронт, еще не закончив обучения, не будучи как следует вооруженными. Но даже если способность СССР вооружить и бросить в бой численно превосходящие силы принесет свои плоды лишь в последующий период, ее воздействие на судьбы войны сказывалось уже в этот начальный период. Германские стратеги, кроме того, недооценили те препятствия, которые огромные русские пространства создадут на пути осуществления их стратегии «блицкрига». Препятствия эти будут усугублены плохим состоянием дорог и сложностями, в использовании железнодорожных путей (размеры железнодорожной колеи в СССР не соответствуют европейским стандартам). Очень скоро снабжение ударных бронетанковых частей стало трудной задачей для командования вермахта[46].

Самый же серьезный просчет был допущен при оценке способности противника к сопротивлению[47]. Нацистские главари были убеждены, что после первых же жестоких ударов Советская Армия, государство, общество развалятся на куски. Ничего подобного не произошло. Хотя при неоднократных окружениях в плен было взято большое количество красноармейцев, Гальдер в своем дневнике сетовал на их недостаточность. Очевидно, он ожидал массовой сдачи в плен. Попав в окружение, советские части зачастую продолжали сражаться, пытаясь соединиться с главными силами; отчасти им это удавалось, отчасти сковывало продвижение немецких войск, которые по планам командования должны были развивать наступление. После первых недель войны нацистские генералы доносили, что русские «сражаются ожесточенно и фанатично». Несмотря на крупные потери Советских Вооруженных Сил, главная цель кампании /34/ — уничтожение армии противника — оставалась неосуществленной. Невозможной была и та «полная свобода действий», котирую генералы вермахта, по свидетельству того же Гальдера, надеялись получить в самом близком будущем[48].

При всем том в августе немцы обладали вполне достаточными силами, чтобы наносить противнику новые тяжелые удары, вынуждая его к отступлению. Но они уже не могли вести наступление одновременно по всем трем главным намеченным направлениям: на Ленинград, Москву и южный промышленный район. Продвижение ни Украине отставало от запланированных сроков. На центральном направлении фланги наступающих армий были опасно оголены. Между Гитлером и его генералами выявились первые разногласия относительно дальнейшего ведения военных операций.

Наступление на Ленинград было возобновлено и принесло результаты. Сосредоточив силы на правом фланге, немцы массированной атакой прорвали фронт в районе Луги, оккупировали Новгород, и затем стали охватывать клещами старую северную столицу. К концу августа они приблизились к городу на опасно близкое расстояние, продвинувшись на рубежи, на которых велись бои с поисками Керенского в октябре 1917 г. 21 августа они вступили в Гатчину (переименованную в Красногвардейск). Потом перерезали железную дорогу Ленинград — Москва у станции Мга и наконец достигли Шлиссельбурга на Ладожском озере, полностью изолировав город. В осажденном Ленинграде остались три советские армии. Немного западнее, на плацдарме у Ораниенбаума, остатки 8-й армии были окружены и прижаты к берегу Балтийского моря. В первых числах сентября передовые отряды немцев достигли южных пригородов Ленинграда.

Главная дилемма встала перед группой германских армий, наступавшей на центральном участке фронта и остановленной восточнее Смоленска в ходе упорных боев, где советскими войсками были даже предприняты преждевременные попытки перейти в контрнаступление[49] (небольшой тактический успех, правда, был одержан — у противника была отбита Ельня; в те дни этот факт всемерно использовался советской пропагандой[50]). Танковые части генерала Гудериана атаковали слабый южный фланг советской группировки войск, противостоявших немцам в центре. Но нацистское командование в тот момент еще не решило, какой должна быть следующая задача: наступать на Москву или повернуть атакующую группу фронтом на юг, где немцы сталкивались с большими трудностями в осуществлении разработанных планов вторжения. Вопреки мнению некоторых генералов Гитлер остановил выбор на втором варианте. Он хотел во что бы то ни стало овладеть промышленными и сельскохозяйственными ресурсами Украины. Генералы, с мнением которых не посчитались, а также некоторые историки многие годы спустя заявили, что это решение было роковой ошибкой, предопределившей судьбу всей войны для Германии. Советские специалисты /35/ опровергли этот тезис с помощью убедительных доводов[51]. В самом деле, предположение, что наступление прямо на Москву обязательно привело бы к желаемому результату, чисто гипотетическое, оно не только не доказано, но и недоказуемо, в то время как поворот на юг позволил немецким войскам добиться крупного успеха. С другой стороны, вполне объяснимо, что по мере того, как все трудней становилось добиваться нескольких целей одновременно, богатства Украины все неудержимее влекли к себе Гитлера, особенно в предвидении затягивания войны.

О спорах в высших сферах нацистского командования хорошо известно, меньше мы знаем о дискуссиях на аналогичные темы среди советских руководителей. Некоторые аспекты этих дискуссий были преданы гласности много времени спустя, в хрущевскую эпоху, в тех первых исторических работах, которые ставили под сомнение правильность военных решений Сталина. С той поры к ним прибавилось немало свидетельств непосредственных участников событий, причем некоторые из этих свидетельств отнюдь не недоброжелательны по отношению к Сталину. В своей совокупности они позволяют ныне более полно воссоздать картину столкновения мнений.

Возглавлявший тогда Генеральный штаб маршал Жуков рассказывает, что уже в конце июля он со своими сотрудниками по Генштабу предвидел возможность поворота на юг действовавших в центре немецких танковых армий. На этот случай он предлагал усилить стык между центральным и южным участками советского фронта и отвести войска на более прочные оборонительные рубежи, оставив все плацдармы на правом берегу Днепра в его среднем течении. Киев, расположенный как раз на западном берегу, тоже нужно было отдать врагу. Потеря тяжелая и с психологический точки зрения. Вот уже несколько недель стены домов в столице Украины были обклеены плакатами, на которых говорилось: «Киев был и будет советским». К тому же именно в эти дни Сталин, несколько приободренный приостановкой немецкого наступления, заверил специального помощника Рузвельта Гопкинса, что рассчитывает задержать врага до зимы примерно на тех рубежах, которых он достиг, и, во всяком случае, не допустить его в Ленинград, Москву и Киев[52], Сталин поэтому раздраженно отверг предложения Жукова, назвав их «чепухой». Генерал попросил освободить его от занимаемой должности, что и было сделано[53].

Проблема, однако, так и не была решена. В первых числах августа немцы умелым маневром добились внушительного успеха, окружив под Уманью, то есть к югу от Киева, многочисленные части двух советских армий и открыв себе путь к быстрому продвижению вдоль всего правого берега Днепра. Киев оказался на острие опасно выдвинувшегося выступа. Документы, опубликованные до сего дня, свидетельствуют о том, что с этого момента возникла постоянная напряженность в отношениях между местным советским командованием (т. е. командованием Юго-Западного фронта, возглавлявшимся /36/ по-прежнему Кирпоносом, и вышестоящим командованием Юго-Западного направления, во главе которого стояли Буденный и в качестве политического комиссара Хрущев) и Ставкой Верховного Главнокомандования в Москве[54]. Поступавшие с юга просьбы об отступлении или присылке подкреплений к столице Украины, как привило, отвергались или удовлетворялись неохотно и с опозданием.

Угроза для всего левого фланга советского фронта резко усугубилась, когда танки генерала Гудериана из района Смоленска продвинулись к Гомелю и Стародубу, то есть в том направлении, где целью могла оставаться и Москва, но могло быть и дальнейшее продвижение на юг. Поскольку Сталин опасался, что маневр Гудериана предпринят с целью открыть путь к столице (похоже, это опасение разделял и маршал Шапошников, вновь назначенный на пост начальника Генерального штаба), особые надежды возлагались на Брянский фронт, созданный специально для предотвращения этой угрозы. Командующий фронтом Еременко торжественно обещал Сталину разбить этого «подлеца Гудериана»[55]. В действительности у Еременко не было ни сил, ни способностей для выполнения этой задачи. Когда по приказу Гитлера немецкие танковые колонны продолжили наступление на юг, он не сумел даже нанести им серьезного удара во фланг. Наступление Гудериана шло по линии, сходящейся с направлением удара, который немцы сумели нанести силами южной части своего фронта, действовавшими с предмостных укреплений на левом берегу Днепра. Так вырисовывалась неотвратимая угроза окружения всего советского Юго-Западного фронта, удерживавшего Киевский плацдарм.

Киев в смертельном мешке

Опасность приобрела катастрофический характер в те же дни, когда нацисты подошли к подступам окруженного Ленинграда. Южные клещи сжимались все больше. 15 сентября они сомкнулись. Приказа об отступлении все не было. В киевском мешке оказались окруженными четыре советские армии. В роковые последние дни перед катастрофой обмен посланиями между местным командованием и Москвой носил все более драматический характер. Однако, несмотря ни на что, приказ контратаковать немцев и оборонять Киев оставался неизменным. Буденный, настаивавший на другом решении, был за это освобожден от обязанностей главкома Юго-Западного направления. Даже после того как кольцо окружения сомкнулось, указание отходить с боем, прорывая вражеский заслон, было отдано не сразу, а с чрезмерным опозданием. Когда Тимошенко, назначенный вместо Буденного, убедился, что другого выхода нет, и послал на самолете офицера с приказом в окруженную группу войск, генерал Кирпонос отказался верить ему. Жесткие установки /37/ Москвы вплоть до этого момента неизменно предписывали ему совсем иное поведение[56].

Высказывалось мнение, что упорство, с каким Верховное Главнокомандование, и в частности Сталин (но не он один), требовало от войск удерживать занимаемые позиции, возможно, было продиктовано не только уже упоминавшимися политическими причинами, но и идеей измотать наступавшие немецкие армии на удаленном от Москвы направлении[57]. Если замысел действительно был таков (никакими документами это пока не подтверждается), то он оказался неудачным. Потери советских войск в киевском мешке были очень велики. Чтобы воссоединиться с основными силами, окруженные части вынуждены были пробиваться разрозненными группами. Это была мучительно трудная операция[58]. Генерал Кирпонос, его комиссар Бурмистенко и начальник штаба Тупиков погибли в этих боях. В конце концов лишь 150 тыс. человек из 677 тыс., сражавшихся в составе Юго-Западного фронта, смогли достичь переднего края советских войск[59]. Немецкие источники называют еще более крупные цифры. В результате соотношение на советско-германском фронте изменилось, особенно на его южном фланге.

События эти оказали двоякое влияние на дальнейший ход войны. Гитлеровская армия смогла установить контроль над индустриальными районами Левобережной Украины, захватить Полтаву, Харьков, Запорожье, Таганрог и значительную часть Донбасса. Она продвинулась до самого Ростова — исходного пункта для возможного наступления на Кавказ. Захватчики проникли в Крым, оккупировав всю его территорию, за исключением базы флота — Севастополя.

Гитлер наконец получил возможность сконцентрировать свои силы для удара по Москве. 16 сентября была издана директива о проведении операции «Тайфун», объявленной кульминационным пунктом всего германского наступления. Цель операции — захват и уничтожение столицы. Немецкие генералы предназначили для битвы под Москвой две трети бронетанковых частей и половину всех армейских соединений, действовавших на Восточном фронте. Наступление началось 30 сентября; удар наносила расположенная на правом фланге немцев группировка Гудериэна, которая имела возможность использовать новые позиции, захваченные после падения Киева. Решающая схватка первого года войны началась, таким образом, под самым несчастливым для Советского Союза знаком. /38/

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая