Тотальная мобилизация

Сколь бы решающими ни были собственно военные действия, судьба советско-германского конфликта зависела не только от того, что происходило на фронте или в тылу у врага. Вторая мировая война принесла с собой массированное применение техники, моторизованных армий. Это потребовало большого напряжения от экономики стран — участниц войны и заставило их создавать обширнейшие тылы. В этом отношении, как и во многих других, катастрофическое начало военных действий поставило СССР в крайне невыгодное положение.

Подчинив своему господству почти всю Европу, Германия получила контроль над экономическим потенциалом, намного превосходившим советский[1]. Свои слабые места были и у нее. В отличие от СССР она не располагала всеми (или почти всеми) видами сырья и главное — не имела нефти: единственным ее поставщиком для Гитлера была Румыния. Кроме того, хотя немцы и смогли сосредоточить подавляющую часть своих вооруженных сил и ресурсов на Восточном фронте, но сражаться им приходилось не только с советскими войсками. Но все же соотношение экономических сил было с самого начала не в пользу СССР. Тем более серьезно его усугубила потеря огромных территорий в первые два военных лета.

Несмотря на оказавшееся теперь спасительным создание новых промышленных центров на востоке страны, основная часть советской индустрии находилась к западу от Волги. Теперь она была утрачена. В руки врага попали запасы природных ископаемых огромной ценности: криворожская железная руда, никопольский марганец, донбасский уголь. Через считанные месяцы после начала войны промышленный потенциал СССР оказался уменьшенным наполовину[2]. Металлургия была отброшена до уровня первой пятилетки[I]. Некоторые /119/ виды производства понесли еще больший урон. Так, выпуск шарикоподшипников сократился в 21 раз, а прокат цветных металлов — даже в 430 раз (то есть практически прекратился)[3]. Как мы вскоре увидим, ценой жесточайших усилий Советский Союз сумел прикрыть бреши в своей экономике, но так и не смог полностью ликвидировать их: ему пришлось, например, до самого конца войны сражаться при уровне металлургического производства, лишь немного превышавшем половину довоенного. Резко понизился и объем добычи нефти, хотя немцам в 1942 г. лишь на короткое время удалось завладеть одной только частью северокавказских нефтяных промыслов[4].

И вот в таких-то условиях СССР — и в этом заключается самый поразительный его успех — сумел уже с 1942 г. выпускать больше вооружения, чем Германия; в дальнейшем его преимущество продолжало возрастать. Когда мы говорим «вооружение», то имеются в виду те типы вооружения, которым принадлежала решающая роль на восточном театре войны: авиация, танки, артиллерия, автоматическое стрелковое оружие. По всем этим видам вооружений советская промышленность сумела опередить даже все остальные страны, участвовавшие в войне (единственным исключением оставалось производство самолетов в США). Этот перевес в производстве вооружений выглядит еще более удивительным, если вспомнить, что он был достигнут Советским Союзом при относительно меньшем промышленном потенциале. В самом деле, если посчитать, сколько самолетов, танков или орудий было произведено на каждый миллион тонн выплавленной стали (или на каждый миллиард киловатт-часов выработанной электроэнергии, или на каждую тысячу действующих станков — одним словом, в сопоставлении с базовыми индексами промышленного развития), то окажется, что советские показатели во много раз превосходят аналогичные цифры в других странах[5]. Иначе говоря, даже оказавшись в столь трагических обстоятельствах, Советский Союз сумел обеспечить своим вооруженным силам все необходимое для борьбы и победы. Однако это удалось сделать исключительно за счет такой степени концентрации всех своих ресурсов для нужд военного производства, какой не знала ни одна из воюющих стран. Никакое другое государство не достигло столь высокой степени милитаризации экономики.

Остается рассмотреть, как была осуществлена подобная операция. Самыми страшными были осенне-зимние месяцы 1941 — 1942 гг. Общие показатели промышленного производства продолжали стремительно падать вплоть до февраля[6]. Утвержденные слишком поздно, планы мобилизации промышленности были скомканы (например, план по производству боеприпасов и патронов, утвержденный 6 июня 1941 г., был введен в действие только через три дня после начала войны)[7]. Тем не менее, выпуск военной продукции благодаря переводу на военное производство всех действующих предприятий все равно увеличился. Но не всех видов военной продукции: отставало /120/ производство боеприпасов, боевых самолетов[8]. Из-за этого как раз тогда, когда Красной Армии, как никогда, срочно требовались свежие резервы для противодействия захватчикам, возникла острая нехватка некоторых средств, создававшая у бойцов тягостное ощущение серьезного технического отставания по сравнению с противником. Реальное наверстывание упущенного началось лишь во втором квартале 1942 г., эффект же его на полях сражений дал знать о себе лишь к концу этого года: Сталинград был первым тому доказательством[9].

Преодолеть подобный кризис, который по своим масштабам «мог парализовать всю экономику СССР и повлечь за собой катастрофические последствия», представляло собой чрезвычайно трудную задачу. Выполнение ее, как констатировал один из самых бесстрастных английских историков, явилось «выдающейся победой над устрашающими трудностями»[10]. Важный вклад в эту победу был внесен уже упоминавшейся эвакуацией более чем 1500 предприятий из городов, которые пришлось отдать немцам. Их оборудование было демонтировано, погружено в железнодорожные составы (всего потребовалось, как было подсчитано, полтора миллиона вагонов[11]) и вывезено на Восток, то есть преимущественно на Урал, в Поволжье, Западную Сибирь, Среднюю Азию[12]. Там, где была возможность, оно устанавливалось на уже существующих предприятиях. В других случаях станки и механизмы размещались в кое-как приспособленных зданиях, временных деревянных постройках либо даже под открытым небом. Авиационные заводы практически пришлось строить заново. Вместе с оборудованием удалось эвакуировать не всех рабочих, а лишь 30—40% заводских коллективов[13]. Люди вынуждены были трудиться в невыносимых условиях, жить в палатках, наспех сооруженных строениях или в уже перенаселенных квартирах. На первых порах в новых местах размещения не хватало электроэнергии. И все же, несмотря на препятствия, которые казались непреодолимыми, эвакуированные заводы один за другим начинали работать: первые — весной 1942 г., другие — летом того же года, последние — в начале 1943 г.[14]

Восточные районы СССР, и прежде всего Урал с его металлургической базой, созданной во время первой пятилетки, превратились в огромный арсенал, который — к удивлению Гитлера — без устали снабжал сражающуюся армию. Но одна лишь эвакуация не могла бы дать такого эффекта. Практически вся советская промышленность, включая мелкие предприятия и промысловые кооперативы, была переведена на военное производство. Чем бы раньше ни занимались те или иные заводы и фабрики, выпускали ли они сельскохозяйственные машины или строили речные суда, — теперь все они были поставлены на службу фронту. И без того недостаточно развитая легкая промышленность поставляла армии боеприпасы, шелк для парашютов, шинельное сукно, ткань для гимнастерок. Выпуск же тканей, обуви или других потребительских /121/ товаров для гражданского населения вновь упал до низшего уровня начала 20-х гг.[15] Военные нужды пользовались абсолютным приоритетом при распределении электроэнергии и топлива, которых также не хватало: в городах, включая и такие крупные, как Москва, отопление поддерживало в жилищах лишь несколько градусов тепла, а электричество подавалось крайне скупо и часто выключалось[16].

Но и это еще не все. Во время войны Советское государство продолжало вести капитальное строительство и сооружать новые предприятия на остававшихся под его контролем территориях. Вначале число строительных площадок было резко сокращено: с 5700 до 614[17]. Потом, однако, усилия стали наращиваться. Львиная доля капиталовложений предназначалась Уралу и другим восточным районам, причем средства шли почти исключительно (в размере 93%) на оборонные заводы и предприятия тяжелой индустрии. Такая способность вести капитальное строительство, жертвуя любыми видами потребления, кроме военного, позволила позже Советскому правительству приступить к восстановлению хозяйства в освобожденных районах уже с 1944 г., когда еще шли сражения. Всего за войну было создано 3500 производственных единиц и проведена коренная реконструкция еще 7500 предприятий. Нередко речь шла о временных цехах и производствах, которые позже предстояло завершить, но тем временем и они выпускали военную продукцию[18].

Женщины и дети за станком

Требовалось, однако, обеспечить эти предприятия необходимой рабочей силой. То была одна из самых трудных задач как потому, что большая часть работоспособных мужчин была на фронте, так и потому, что огромные территориальные потери лишили страну большого числа рабочих рук, способных не только держать винтовку, но также работать на заводе или стройке. Решение — в соответствии с курсом, обрисовавшимся уже накануне войны, но восходившим к более давним традициям советской политики, — было найдено на путях максимальной милитаризации труда[19]. От призыва в армию были освобождены только наиболее квалифицированные рабочие и необходимый инженерно-технический персонал, однако они обязаны были по приказу переходить с одних предприятий на другие и переезжать из одной области в другую. С первых же дней войны были упразднены выходные дни и дано право директорам предприятий продлевать рабочий день на три часа (на два часа для подростков до 16 лет)[20]. На практике это означало переход на 11-часовой рабочий день (с немногими исключениями для наиболее вредных производств). В самые напряженные моменты, например в Москве, когда над ней нависла угроза, или на Востоке в период установки эвакуированного оборудования, дело доходило и до рабочего дня неограниченной продолжительности[21].

С декабря 1941 г. уход с рабочего места в промышленности, считающейся военной — то есть почти во всей промышленности, — /122/ был приравнен к дезертирству из рядов армии и объявлен преступлением, караемым с соответствующей строгостью[22] . Еще в начале войны была учреждена трудовая повинность, на основе которой все взрослое население могло быть мобилизовано на особо срочные работы, такие, например, как строительство оборонительных сооружений. В феврале 1942 г. все мужчины с 16 до 55 лет и женщины с 16 до 45 лет были объявлены подлежащими мобилизации на работу в промышленности и строительстве при соблюдении абсолютного приоритета для заводов, выпускавших самолеты, танки, оружие и боеприпасы, предприятий металлургической, химической и топливной промышленности. На протяжении всей войны это был главный источник получения рабочей силы: мобилизация затронула около 12 млн. человек, из которых половина использовалась на сезонных работах и примерно 3 млн. было направлено на постоянную работу на заводы и строительные площадки. Наибольшая численность мобилизуемых была достигнута в 1944 г., когда трудовые ресурсы пополнились за счет освобожденных областей[23]. Таким образом, когда уже в те годы говорилось, что «вся страна стала одним огромным военным лагерем» или что «ни завод — фронт, что ни колхоз — фронт», когда уже в наши дни советские историки утверждают, что была осуществлена «полная, всеобщая мобилизация экономики для обеспечения победы над врагом»[24], — то это не риторика, а точное описание действительности.

Подобные формы привлечения рабочей силы, однако, лишь в самой малой степени могли обеспечить приток мужчин зрелого возраста, так как большинство их было на фронте. К работе были привлечены пенсионеры и инвалиды, но это не могло дать решения проблемы. Основным резервом для народного хозяйства явились подростки и женщины. Во время войны советские заводы и фабрики были заполнены безусыми юнцами и женщинами. В различных отраслях промышленности доля рабочих, не достигших 18 лет, колебалась в пределах от 15 до 23%, но имелись отдельные предприятия, где она превышала 60—70%[25]. Еще более высокой была доля женщин. В обращении 8 марта 1942 г. содержалось требование, чтобы ни одна женщина «ни в городе, ни на селе» не оставалась в стороне от производительного труда. Доля женщин среди занятых в народном хозяйстве в целом превышала 57% (53% в промышленности). Работали женщины и на тяжелых производствах: в отдельные моменты их было более 38% среди работников металлургии и более 35% — среди работников угольной промышленности[26].

Своей победой в войне СССР обязан женщинам не меньше, чем мужчинам. Среди пришедшей на работу молодежи добрую половину доставляли девушки. У многих тружениц дома оставались дети. Всем им были знакомы тягостные трудности поисков пропитания для себя и членов семьи. Все или почти все они были одиноки, так как мужья, братья, сыновья были на фронте. Главный маршал артиллерии /123/ Воронов пишет: «Советские женщины в тылу проявили героизм не меньше, чем воины на фронтах». Писатель Чаковский, непосредственный свидетель блокады, утверждал, что женщины в Ленинграде обладали большей стойкостью, чем мужчины[27]. Но женщины не ограничивались работой в тылу: много их было и в вооруженных силах. В армии они были поварами, санитарками, телефонистками и радистками, медицинскими сестрами, врачами. Ими был укомплектован личный состав зенитных батарей в тылу и на фронте. В некоторых авиационных частях имелись смешанные или даже целиком женские экипажи. Женщины сражались даже в аду Сталинграда. Воздавая должное их участию в знаменитой битве, Чуйков сказал, что никогда, ни в одну войну, женщины не играли такой роли, как в Великую Отечественную войну 1941 — 1945 гг.[28]

Процесс организации военной экономики сопровождался централизацией управления ею; причем степень этой централизации были даже больше, чем та, которая была достигнута в ходе первой пятилетки[29]. На протяжении всего времени с начала индустриализации, даже в мирных условиях, советский производственный аппарат ни разу не испытал ничего похожего на реальную децентрализацию. Еще менее на это можно было рассчитывать в военное время. Поскольку же функционирование всего народного хозяйства было подчинено достижению лишь нескольких предельно ограниченных целей, централизация достигла своего максимального уровня. Немногие люди и органы управления могли диктовать законы всей национальной экономике: перемещать машины и оборудование из одной отрасли в другую, мобилизовать рабочую силу и направлять ее туда, где она была, по их мнению, всего нужнее; решать, как распределить имеющиеся блага, — одним словом, управлять всеми людскими, техническими, материальными и финансовыми ресурсами. Значительная часть советских историков продолжает указывать на столь мощную концентрацию полномочий, к чему советская экономика была предрасположена всей предшествующей историей ее планирования, не только как на одно из условий победы, но и как на признак абсолютного превосходства советской экономической системы[30]. Если второе из этих двух утверждений, как мы увидим, весьма спорно, то следует сказать, что и первое оспаривается учеными других стран, выражающими сомнения насчет эффективности подобных методов[31]. Факт тот, однако, что в той обстановке, в которой оказался Советский Союз, эти методы дали возможность правительству обеспечивать фронт всем необходимым, а обществу — продолжать существовать и производить, пусть даже ценой тяжелых лишений.

Производство вооружения нарастало от месяца к месяцу, и так продолжалось до самого конца 1944 г., когда были созданы настолько внушительные запасы, что стало возможным уже в первые месяцы 1945 г. осуществить первые осторожные шаги по возвращению к выпуску мирной продукции[32]. И то был не просто количественный /124/ рост. Военный опыт позволил постепенно отобрать лучшие образцы военной техники и сосредоточить усилия промышленности именно на них. Типичным можно считать развитие танкостроения, где превосходный Т-34, который произвел столь сильное впечатление на Гудериана под Москвой, завоевал абсолютно господствующие позиции[33]. Но не только танки, а и другая отобранная на основе опыта войны боевая техника — самолеты, пушки и т. д. — превосходила технику вермахта. После Сталинграда облик Красной Армии переменился: солдаты были вооружены уже не винтовками, а автоматами; численно меньшие, чем немецкие, советские дивизии обладали большей огневой мощью; на земле и в небе перевес в технических средствах над немцами нарастал, пока не сделался подавляющим[34]. По мере того как улучшалось качество и количество вооружений, в душах бойцов крепла вера в победу.

На основе таких же железных критериев централизации, какие определяли выпуск оружия и боеприпасов, обеспечивалась их доставка фронту, да и вообще снабжение фронта всем необходимым: от продуктов питания до обмундирования и снаряжения, в котором нуждалась современная армия. В первые недели войны обнаружилось, что у Советских Вооруженных Сил нет действенной организации тыла. То, что существовало, возглавлялось не специальным органом управления, а просто одним из отделов Генерального штаба, вскоре заваленным тысячами других заданий. Выявившиеся серьезные недочеты были усугублены беспорядками отступления: не хватало госпиталей для раненых, на железнодорожных узлах, где скапливались вагоны с горючим и боеприпасами, возникали пробки[35]. Летом 1941 г. был создан специальный орган управления службой тыла, во главе которого был поставлен генерал Хрулев, действовавший под верховным руководством Микояна, занимавшегося всем комплексом вопросов снабжения с начала войны и до ее конца. Руководителям службы тыла Сталин сказал: «Вам нужно быть диктаторами в тыловой полосе своих фронтов»[36]. Чтобы новый аппарат смог начать функционировать, понадобилось время, но уже летом 1942 г. он действовал на полную мощь. Войска получали не только боеприпасы, но и горячую пищу утром и вечером. Санитарная служба была в состоянии оказывать помощь раненым и не допускать распространения эпидемий — этого постоянно таившегося в засаде спутника войн такого масштаба, как та, что вели советские люди.

Самым слабым местом был транспорт. Он и до войны представлял собой одно из узких мест советской экономики. Зимой 1942 г. транспортной системе, подорванной потерей целых областей и республик, вражескими бомбардировками, перенапряжением в ходе эвакуации и доставки войск и техники к фронту, угрожал полный паралич. Транспорт поэтому был также отдан в подчинение Хрулева. Весной 1943 г. здесь была проведена полная милитаризация: любое нарушение дисциплины каралось военным трибуналом[37]. Так или иначе /125/ свои основные функции, тесно связанные с операциями на фронте и деятельностью военной экономики, транспорт смог выполнить. Это требовало от него подчас совершенно отчаянных усилий, как, например, летом 1942 г., когда немцы захватили Северный Кавказ и все сообщение с Закавказьем, а следовательно, в первую очередь с Баку, должно было вестись через Каспийское море и по бесконечно долгим путям в пустынях Средней Азии. Во время войны строилось относительно больше железных дорог, чем в предвоенные годы. В результате этого, а также благодаря быстрому восстановлению разрушенных путей СССР к концу войны располагал железнодорожной сетью длиною более 7 тыс. км[38].

Продовольственный вопрос

Решения требовала проблема обеспечения продуктами питания. Сельское хозяйство до войны также принадлежало к самым уязвимым местам советской экономики[39]. Захватчики к тому же лишили его наиболее урожайных областей: Украины и в 1942 г. Северного Кавказа. Армия состояла большей частью из крестьян: село лишилось мужчин в еще большей мере, чем город. Две трети колхозников были призваны на фронт или направлены на другие работы. В деревнях неоккупированных областей остались женщины, дети и старики: они составляли 86% всей наличной рабочей силы. При этом им приходилось выполнять больший объем работы, чем тот, который раньше выполняли мужчины зрелого возраста, потому что с полей исчезли сельскохозяйственные машины: в 30-е гг. они уже были распространенным явлением в советской деревне[40]. И без того низкая производительность труда претерпела дальнейшее сильное понижение (так же, впрочем, было и в промышленности, и строительстве). Объем сельскохозяйственного производства резко сократился. Некоторые ценные культуры, например сахарная свекла, подсолнечник, почти целиком оказались по ту сторону фронта: потребление сахара уменьшилось в 20 раз и оставалось на очень низком уровне в течение всей войны[41]. Весьма тяжкими были потери и в главной отрасли: производстве зерновых. В неоккупированных районах средняя урожайность, которая и так была невысока (7,7 ц с 1 га в последние три года перед войной), упала до 4,4 ц с 1 га в 1942 г. и 4,2 ц в 1943 г. С точки зрения продовольственного снабжения 1943 г. был наиболее трудным. Положение стало улучшаться лишь в 1944 г. с освобождением западных областей; но, разоренные хозяйничаньем оккупантов, они мало что могли дать. В целом за время войны потребность страны в зерновых удовлетворялась на одну треть — одну вторую довоенного уровня[42].

В Москве и Ленинграде карточки были введены в июле 1941 г.; потом они постепенно распространились на все другие города и на все население, включая сельских жителей, но не крестьянство. Карточки выдавались на продовольствие и на все другие основные /126/ потребительские товары. Численность людей, охваченных государственной карточной системой, выросла с 62 млн. человек в 1942 г. до 80 млн. в 1945 г. Сверх того, нужно было кормить вооруженные силы, которые насчитывали примерно 11 млн. человек[43]. В зависимости от категории устанавливались разные нормы: для гражданского населения они колебались от 400 до 800 г хлеба в день, от 400 до 2200 г мяса в месяц, от 200 до 600 г жиров, от 200 до 500 г сахара. Нормы, как можно видеть, уже сами по себе были скудными (если не считать наиболее обеспеченных категорий), но к этому нужно добавить, что выдача по карточкам производилась очень нерегулярно. В более выигрышном положении находились работники промышленности, особенно на предприятиях, отнесенных к числу важнейших. В армии еда была у всех, но и здесь существовало четыре разных рациона: самый обильный предназначался войскам на передовой, самый урезанный — тыловым службам[44]. В продовольственном снабжении, таким образом, действовала та же шкала приоритетов, что и во всей военной экономике: абсолютное предпочтение отдавалось солдатам; за ними — как в годы первой пятилетки — шли промышленные рабочие. Снова повсеместно появились заводские столовые. Совхозы работали теперь для снабжения конкретных предприятий. Даже те немногие промышленные товары, которые поступали в торговлю, в первую очередь сбывались через специальные магазины на крупных заводах и фабриках[45].

Лишения были тяжелы для всех. Гражданскому населению государство обеспечивало лишь самый минимум средств существования. В дележе бремени невзгод оно сумело проявить себя суровым, но справедливым. Но то, что в общем и целом оно справилось со своей задачей, не должно затушевывать трагической действительности: страна жила в условиях крайнего обнищания. Объем благ, которые государство могло реализовать на внутреннем рынке, сократился до ничтожных величин: от 8 до 14% объема 1940 г.[46] — лучшего из довоенных годов, хотя, разумеется, и тогда советские граждане отнюдь не купались в роскоши. Для пополнения собственного пищевого рациона люди вынуждены были обращаться к другому источнику снабжения: колхозному рынку, цены на котором подскочили до небес. Заработная плата во время войны претерпела процесс выравнивания, который усиливался действием карточной системы; но, как было подсчитано, несмотря на общий рост номинальных заработков, реальная заработная плата в 1945 г. равнялась лишь 40% довоенной (43% — в промышленности)[47]. Это означало, иначе говоря, что она упала ниже среднего уровня заработной платы средины 20-х гг.

Советское государство не сочло необходимым (или целесообразным) вносить качественные изменения в свои взаимоотношения с селом, как это вынуждены были сделать другие государства, с целью гарантировать себе заготовку минимально необходимого количества сельскохозяйственных продуктов для военных потребностей. Система /127/ колхозов с изъятием у них по крайне низкой цене большей части их продукции с помощью разных форм обязательных поставок, их молчаливое, но от этого не менее эффективное огосударствление («Возможности государственного руководства колхозами практически были так же неограниченны, как и государственными предприятиями», — пишет один из советских историков[48]) — все это были черты, свойственные советскому сельскому хозяйству со времени его предвоенной коллективизации. Менять их не было нужды: во время войны они пригодились не меньше, чем во время индустриализации.

Тем не менее, бремя, лежавшее на колхозах, стало тяжелее. Государство стало требовать сдачи ему большей доли колхозной продукции, хотя объем поставляемых им в обмен услуг (работ, выполнявшихся машинно-тракторными станциями) намного сократился (колхозникам приходилось пахать на коровах). Какова бы ни была действенность обращения к патриотическому чувству крестьянина, взимание подобной дани могло осуществляться, как пишет процитированный выше историк, лишь путем обращения к «жестокости»[49]. В сельский труд также были введены элементы милитаризации, не ограничивавшиеся мобилизационными предписаниями, по которым крестьяне и крестьянки могли быть направлены и на несельскохозяйственные работы. Для политического и государственного руководства колхозами в ноябре 1941 г. были восстановлены политотделы МТС и совхозов — органы военного происхождения, уже применявшиеся на селе в 1933—1934 гг., в период столкновения между сталинским правительством и только что народившимися колхозами. Воссозданные в 1941 г., они были распущены лишь в мае 1943 г., когда их персонал был направлен назад, в ряды армии[50]. Повсеместно было увеличено число обязательных трудодней, которые члены колхозов (а точнее, члены их семей, потому что сами колхозники почти все были на фронте) должны были отработать в хозяйстве за год; минимальная норма в 50 трудодней была установлена и для самых юных тружеников: от 12 до 16 лет[51]. В страду рабочих рук все равно не хватало: на работу в полях, особенно во время уборочной кампании, посылали тогда горожан, и прежде всего школьников, — в общей сложности несколько миллионов человек[52].

Но на протяжении всей войны Советское правительство не тронуло свободной колхозной торговли. Оно не устанавливало, иначе говоря, никакой государственной монополии на продовольственные товары, включая и такие важнейшие, как зерно. Даже в периоды самой острой нехватки, например в 1943 г., когда временно пришлось урезать нормы выдачи по карточкам, в СССР не было «черного рынка» продуктов питания. Не было по той простой причине, что его роль открыто выполнял колхозный рынок, на котором колхозы и отдельные крестьяне могли продавать, в точности как до войны, излишки продуктов, полученных от коллективного хозяйства или от труда на собственном огородике и в собственном маленьком скотном /128/ дворе[53]. Количество излишков такого рода, не попавших на склады государства, значительно сократилось как из-за общего падения сельскохозяйственного производства, так и из-за того, что небольшой приусадебный участок оставался единственным источником пропитания для самого крестьянина (для которого не существовало продовольственных карточек). И все же, даже уменьшившись в объеме, эти излишки составляли во время войны большую часть оборота розничной торговли, особенно продовольственной торговли. Для того чтобы прокормиться, гражданам приходилось по крайней мере половину своих потребностей покрывать за счет колхозного рынка[54].

Это не могло не отразиться на ценах: если государственные цены на продукты по карточкам увеличились лишь незначительно (единственное исключение составляли табак и водка), то цены колхозного рынка увеличились головокружительно — в 18 раз, если взять их высший уровень в 1943 г. За усредненными показателями при этом скрывались огромные перепады по областям, возникавшие, в частности, из-за транспортных трудностей. Цены на рынках республик Закавказья или Средней Азии, где неизменно существовало известное изобилие продуктов, могли быть даже в 20 раз ниже цен в Москве или индустриальных городах Урала, где за килограмм мяса приходилось платить больше среднемесячной заработной платы[55]. От попыток административным путем контролировать цены на колхозном рынке было мало толка; положение стало меняться только тогда, когда наметился некоторый рост товарных резервов. Цены оставались чрезвычайно высокими на протяжении всего 1944 г.; постепенное их понижение началось лишь в последние месяцы войны, но все же оно привело к тому, что ко времени ее окончания цены превышали довоенные всего в 5—6 раз. Одновременно, а точнее с апреля 1944 г., открылись также государственные магазины и рестораны, в которых можно было свободно приобретать продукты по «коммерческим» ценам, то есть ценам, в несколько раз более высоким, чем те, по которым продавались нормированные товары. Этого оказалось достаточно для того, чтобы вызвать удвоение совокупного индекса государственных цен[56].

Таким образом, во время войны произошло неконтролируемое перемещение денежной массы из города в деревню — явление, которое не наблюдалось ни в какой другой период сталинского правления. Из этого, правда, не следует делать вывод, будто крестьяне стали жить лучше, чем прежде, или что они действительно попали в привилегированное положение. Их труд в колхозах плохо оплачивался до войны, и в этом отношении ничего не изменилось. Натуроплата по трудодням, особенно выдача зерна и картофеля, сократилась (за исключением некоторых районов, расположенных в климатически выигрышных зонах): за свой трудодень колхозник получал — если получал — меньше продуктов, чем средний горожанин со своей продовольственной карточкой. Правда, колхозник теперь получал /129/ немного больше денег, потому что доходы колхозов в денежном выражении слегка увеличились. Но это было, в сущности, ничтожно малое увеличение, и притом на полученные рубли колхозник мало что мог купить: на селе ощущалась острая нехватка почти всего, включая и самые элементарные товары, от соли до гвоздей, не говоря уже о тканях или предметах домашнего обихода.

Как можно видеть, ведение маленького индивидуального хозяйства, состоявшего из приусадебного участка и скотного двора, в еще большей мере, чем накануне войны, служило колхознику самым важным источником добывания средств существования и одновременно поддержания отношений с рынком. Немало признаков свидетельствует о том, что, несмотря на периодические ужесточения, власти сквозь пальцы смотрели на небольшое расширение колхозником своего приусадебного участка, если только хозяин его продолжал трудиться в колхозе. То немногое из своей продукции, что колхозник не потреблял сам, он, как правило, предпочитал обменивать либо везти в город, чтобы продать подороже[57]. Так поступал, кстати, не он один. В числе главных новшеств, введенных в военные годы, но сохранившихся и в дальнейшем, фигурировало разрешение — более того, поощрение — рабочим и вообще всем гражданам возделывать собственные огородные участки и разводить домашний скот. Многие из городских жителей, лишь недавно перебравшихся из деревни, отнюдь не брезговали подобными дополнительными ресурсами: в 1942 г. насчитывалось уже 5 млн. новоявленных земледельцев, в 1945 г. число их превысило 18 млн.[58]

Горожанин ли, колхозник ли — всем приходилось тяжело. Картошка, потребление которой увеличилось более чем в два раза, стала главным продуктом питания: именно она спасала колхозника от голода[59]. Картошку ставили на стол к завтраку, обеду и ужину. Кроме этого, у крестьянина были молоко и овощи. Мясо было большой редкостью, как, впрочем, и в городе. За исключением наименее калорийных продуктов, пищевой рацион городских жителей претерпел настолько сильное сокращение, что составлял едва половину предвоенного (по сахару сокращение достигало даже 80%). Что касается других потребительских товаров, в том числе таких простейших, как лампы, керосин или мыло, то все это сделалось роскошью, особенно в деревне. Большая часть промышленных изделий совсем исчезла из обращения[60]. Сама Красная Армия, пускай даже досыта накормленная и превосходно вооруженная, была весьма далека от той обеспеченности, которую демонстрировали высадившиеся в Европе, сначала в Италии, а потом на Атлантическом побережье, войска богатых держав: США и Великобритании.

Американская помощь и советские ресурсы

Острая нехватка всего подвергала советскую экономику сильному инфляционному давлению. В самом деле, уменьшению количества наличных /130/ благ соответствовало не уменьшение, а увеличение денежной массы в обращении. С 1941 по 1943 г. государственный бюджет СССР сводился с пассивом (в этом отношении Советский Союз не был исключением из правила), который покрывался за счет выпуска новых денежных знаков. Часть этих средств, которые, как мы уже видели, беспорядочно устремлялись в деревню, Советское правительство постаралось отсасывать назад с помощью более жесткой налоговой политики. С первых же недель войны были удвоены подоходный и сельский налоги — от увеличения были освобождены только крестьяне с двумя или более членами семьи на военной службе и граждане с наиболее низким уровнем дохода. В октябре 1941 г. был введен налог на холостых и бездетных: освобождение в данном случае распространялось главным образом на военнослужащих. Два месяца спустя был учрежден особый военный налог: от его уплаты также освобождались только военнослужащие и инвалиды[61].

Другой формой налогообложения были военные займы. Первый, рассчитанный на 20 лет заем был выпущен весной 1942 г., за ним последовали другие — по одному в год — на все большие суммы. Практически дело обстояло так, что каждому гражданину прямо на месте работы настойчиво предлагали подписаться на заем в объеме своей заработной платы за несколько недель: то были, по сути дела, принудительные займы, по крайней мере морально принудительные, что и позволяло обеспечивать их размещение за чрезвычайно короткий отрезок времени. С апреля 1942 г. была прекращена также выдачи повышенной платы за сверхурочные и работу в выходные дни: надбавка переводилась на специальные счета, которыми нельзя было воспользоваться до окончания войны. Заморожены были и прежние текущие счета в сберегательных кассах: вклады выдавались только со счетов, открытых и пополнявшихся после начала войны. Дополнительные средства, особенно на селе и в относительно пощаженных войной районах, приносила такая форма мобилизации накоплений, как взносы в специальный Фонд обороны, а также особый вид подписки, усиленно пропагандировавшейся на протяжении всей войны и состоявшей в том, что колхозники какого-то определенного района или области обязывались «купить» самолеты либо танки (то есть покрыть стоимость) для той или иной воинской части[62]. Используя все эти многообразные каналы, государство сумело если не изъять из обращения всю запущенную в него денежную массу, то по крайней мере держать инфляцию под контролем. В 1944—1945 гг. бюджетный дефицит был ликвидирован. Простой перечень мер, принятых с той целью, достаточно красноречиво дополняет картину тех тяжелых лишений, на которые вынужден был пойти народ, чтобы вооружить своих защитников.

Прежде чем подвести окончательный итог функционирования советской военной экономики, следует рассмотреть последний и по сей день вызывающий споры пункт: роль и значение иностранной помощи, главным образом в форме американских поставок по закону /131/ о ленд-лизе («аренде и займах»). По поводу их влияния на ход военных действий между советскими историками и мемуаристами, с одной стороны, и западными авторами — с другой, завязалась после войны длительная полемика. Цифры, приводимые в ней обеими сторонами, позволяют сделать некоторые заключения. Если ограничиться основными средствами ведения войны на Восточном фронте, то содействие западных союзников Советским Вооруженным Силам выглядит довольно скромно: 18700 самолетов против 137000, построенных Советским Союзом во время войны; 10800 танков против 102500; 10000 артиллерийских орудий против примерно миллиона, произведенного в СССР лишь за 1941 — 1945 гг. Поставки, следовательно, составляли лишь 10—12% объема военного производства СССР[63]. Настоящий советский арсенал находился, конечно же, по ту сторону Волги, на Урале, в Сибири, а не по ту сторону Атлантики.

Картина меняется, если мы распространим анализ и на другие сферы экономики. Меняется не столько в силу глобальных количественных показателей этой помощи (хотя американские источники и говорят о «примерно одиннадцати миллиардах долларов», в которые включают также расходы на транспортировку[64]), сколько из-за их качественных характеристик. Они были поистине драгоценными с точки зрения преодоления наиболее серьезных узких мест советской экономики. Чрезвычайно полезными, например, были поставки грузовиков (более 400 тыс.), которые помогли моторизовать Красную Армию и одновременно позволили перевести немногочисленные автомобильные заводы СССР на выпуск другой военной продукции. То же самое можно сказать о некоторых высококачественных видах нефтепродуктов, например высокооктановом бензине для авиации, или о поставках дефицитного металла для советской промышленности. Закупки в кредит промышленного оборудования и подвижного состава для железных дорог позволили СССР продолжать наращивать мощности своей индустрии и транспорта. Наконец, американское продовольствие, предназначавшееся почти исключительно армии, сыграло немалую роль: пускай оно было лишь частью того, что потреблялось советскими солдатами, но частью довольно существенной.

Ценность, чтобы не сказать жизненная важность, помощи союзников зачастую заключалась в том, что для СССР она представляла как бы страховку на случай еще больших бедствий. Однако при подведении общего итога верной выглядит оценка помощи союзников, высказанная маршалом Жуковым: «Она в определенной степени помогла Красной Армии и военной промышленности, но ей все же нельзя отводить роль больше той, чем она была в действительности». Подобный итог разделяют и наиболее объективные западные историки[65]. Истина же заключается в том, что решающую часть тех непомерных усилий, которые были навязаны экономике СССР войной, вынес именно советский народ, располагавший даже после десяти лет индустриализации значительно меньшими ресурсами, чем другие нации. /132/ Мы не говорим здесь о плате кровью — это требует отдельного разговора; речь идет об экономическом напряжении, то есть о тяготах, труде, материальных лишениях, которые война принесла советским людям.

Для того чтобы такой рывок стал возможен, мало было патриотических воззваний и других способов воздействия на моральный дух населения, сколь бы важными сами по себе они ни были. Потребовались также организационная работа и принудительные меры. Характер сталинского государства делал его вполне подходящим для выполнения таких задач. Из этих страниц, полагаю, ясно видно, что мероприятия авторитарного свойства были весьма многочисленны. Но думать, что их одних достаточно для объяснения общенародного участия в войне, значило бы впадать в ошибку односторонности. Все меры, в том числе и самого принудительного свойства, которые принимались с целью получить деньги от населения или заставить трудиться каждого трудоспособного, неизменно сопровождались широкой пропагандистской работой. Цель ее заключалась в том, чтобы дать людям, подвергающимся столь жестоким лишениям, ясно понять, что каждый из них, где бы он ни находился, на фронте или в самом дальнем уголке страны, и есть главный участник общей борьбы. Когда Тамбовской и Саратовской областям было предложено выступить с инициативой приобретения за свои деньги самолетов или танков для фронта, то резолюции, которые по указанию свыше принимались в колхозах, оставляли не много места для возражений: каждый колхозный двор обязывался внести определенную сумму и не имел возможности уклониться от уплаты этой отнюдь не маленькой подати. Результаты подписки, однако, затем предавались широкой гласности, а колонны танков, названных в честь колхозников этих областей, торжественно вручались делегациями самих этих колхозников бойцам на фронте. Бойцы в свою очередь благодарили за подарки и клялись достойно использовать это оружие[66]. Эпизодов такого рода было много. Аналогичные методы применялись на заводах, в учебных заведениях, по месту жительства.

Как было справедливо подмечено, те же самые крестьяне, которые всего 10—12 годами раньше — не говоря уже о гражданской войне — всеми силами сопротивлялись коллективизации и принудительным поставкам зерна, не останавливаясь и перед мятежами, теперь отдавали Сталину почти весь свой хлеб (то есть гораздо больше того, что от них требовали на предыдущих этапах) без малейших намеков на выступления оппозиционного характера[67] — а ведь у сыновей этих крестьян на фронте было оружие в руках. Отсутствуют и какие-либо сведения о манифестациях протеста в городах, хотя условия жизни в них были не лучше. Разумеется, теперь все социальные группы, и в том числе крестьянство, были куда более прочно, чем прежде, «вцементированы» в политическую систему Советского государства. Но то была не единственная причина. Верно было написано: «Не мерой хлеба определялось благополучие народа в это время. /133/ Главным была линия фронта, красным нервом разделившая географическую карту... Чтобы эта линия продвигалась на запад, чтобы она исчезла наконец, и исчезла навсегда, народ принимал лишения как нечто необходимое и оправданное». В будущем, после войны, — это другое дело: каждый ждал лучшей жизни и открыто говорил об этом[68]. Тот характерный элемент, который постоянно присутствовал и ни на миг не терялся во время войны советского народа, состоял именно в связи, одновременно эмоциональной и политической, между всей страной в целом и этой красной линией, где у каждого, от руководящего деятеля до простого гражданина, был обязательно кто-нибудь близкий, который сражался и рисковал жизнью. В конечном счете это и было решающим морально-политическим условием победы. /134/

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая