Политический кризис

Кризис сталинского правительства начался еще до того, как скончался Сталин, он совпал с кульминацией «холодной войны». Восхваляемый без меры и внушающий безмерный страх человек, оспаривать решения которого никто не мог, бесспорный повелитель грандиозной страны, человек, возглавляющий широкую мировую коалицию государств и политических сил, этот грозный старец, проводящий большую часть времени взаперти в своей уединенной резиденции под Москвой, все более явно проявлял признаки неспособности осуществлять руководство, и причиной тому была не только старческая немощь. Многое происходило помимо его воли. Если не списывать этого на счет маниакального вырождения его подозрительного характера, о котором так много говорили впоследствии[1], то неизбежно мы должны склониться к первой гипотезе, признав, что признаки кризиса предстают перед нами в большом числе, как только мы бросим взгляд на то, что происходило в советском обществе и в той части мира, которая тяготела к СССР.

После десяти лет международных испытаний, одно другого тяжелее, которые страна победно преодолела, Советский Союз постепенно окреп. Последствия войны и голода отошли в прошлое. Население увеличивалось в результате демографического подъема[2]. Промышленность росла. Из стен высших учебных заведений ежегодно выходило около 200 тыс. выпускников, в дополнение к которым подготавливалось также примерно 300 тыс. специалистов со средним техническим образованием[3]. Все преодолевающая жизненная стойкость народа находилась в противоречии с тем свинцовым колпаком, который послевоенная сталинская политика надела на всю общественную жизнь в стране. Мало кто ясно осознавал это противоречие, и даже эти немногие опасались высказывать свои мысли вслух. Никто не отваживался критиковать ни Сталина, ни его правительство, ни в целом то, что происходило в стране. Исключение делалось только для тех, кому критиковать было положено в официальном порядке. Но и таких было немного, так как в стране царил пропагандистский шум сплошных триумфов. Партийные собрания, заседания Советов и других государственных органов были редкими и формальными: речи, произносимые на них, писались заранее и предварительно контролировались[4]. И все же тяжелая болезнь разъедала страну.

Она охватила область наиболее важную, ради которой советский народ жертвовал всем, даже «последней рубашкой», — военную. ССCP добился быстрого прогресса в преодолении отставания, которое возникло у него в сравнении с Соединенными Штатами в деле /383/ создания ядерного оружия. Когда Вашингтон принял решение paзработать новое водородное оружие, советские ученые сочли себя обязанными сделать то же. И с этой задачей они справились успешно. Первая водородная бомба была испытана американцами в ноябре 1952 г. Но эта установка была еще не приспособлена для доставки к цели, и, следовательно, неприменима практически; первыми изготовили и взорвали бомбу, пригодную для военного использования, советские исследователи. Они это сделали 12 августа 1953 г., опередив своих соперников по ту сторону Атлантики на несколько месяцев[5]. Увеличивались также и обычные вооруженные силы Советского Союза. Они вновь начали расти с момента войны в Корее и к 1955 г. увеличились с 2,8 до 5,7 млн. человек.

Но советская военная мысль оказалась неспособной адекватно реагировать на революцию, которая происходила в средствах ведения войны. Она оперировала все еще понятиями классической войны, не учитывая новых проблем, вставших в результате возникновения ядерного оружия. Доктрина остановилась в своем развитии на опыте периода второй мировой войны, который к тому же анализировался весьма осторожно. Ни один военный эксперт не решился вскрыть причины поражения на первом этапе войны; более предусмотрительный подход определил изучение исключительно наступательных операций, увенчавшихся успехом. Не была предпринята какая-либо попытка воссоздать историю войны во всем ее объеме. Существовал ряд работ Сталина, и от них никто не смел отклониться. Военные специалисты, таким образом, продолжали пренебрегать проблемой «внезапной атаки», которая занимает очень большое место в современных условиях в создании военной угрозы. Заявление Сталина о том, что новое оружие не меняет характера современной войны, парализовало возможность более глубоких исследований. Методы боевой подготовки и обучения оставались теми же, что и в доатомную эпоху[6].

Если такое могло происходить в области, которая являлась средоточием всех усилий режима, то в других сферах противоречия были еще более глубокими. Все более усложнялись экономические проблемы. Пятилетний план 1951 –1955 гг. был представлен стране с опозданием почти на два года. Глубокий упадок деревни вызывал в народе опасения нового голода. Запасов не хватало: их недостаточность представляла собой серьезную опасность на случай войны[7]. Изоляция от всех других стран мира и мания секретности замораживали научный и технический прогресс, накапливалось отставание от уровня развития мировой культуры, что осознавалось еще немногими, но уже создавало препятствия на пути экономического прогресса даже в отраслях, поставленных в наиболее привилегированные условия[8]. Трудно сказать, насколько Сталин осознавал эту реальность. Но если судить по его действиям, о которых нам известно, то он понимал происходящее: он, например, намеревался еще увеличить налоговое обложение крестьян, предполагая довести его /384/ до такого уровня, который в действительности превысил бы объем исех доходов, получаемых ими в виде поступлений от продажи продукции государству[9].

Страна же в целом в еще меньшей степени сознавала свои проблемы. Информация, получаемая гражданами, была в высшей степени ограниченной: газеты, абсолютно унифицированные, поставляли читателям стереотипные пропагандистские клише и давали минимум новостей, строжайшим образом отбираемых и контролируемых. Никто не имел представления о том, что происходит за пределами местности, где он живет, или вне той сферы деятельности, в которой он непосредственно занят. Такие методы могли, конечно, ввести в заблуждение иностранца[I], но они отнюдь не помогали тем не менее самому Советскому Союзу искать выход из его собственных противоречий. Каждый мог видеть недостатки, часто весьма серьезные, в тех областях жизни, в которых он непосредственно действовал, но не имел смелости или права говорить о них: оставалось в таком случае надеяться лишь, что в других делах ситуация складывается получше, как об этом и пишет печать.

То, что неудовлетворенность положением возрастала, было позднее подтверждено многочисленными свидетельствами, страх же мешал в то время даже открыть рот. Проявлений брожения и беспокойства в среде ученых, специализирующихся в области гуманитарных и общественных наук, было достаточно. Даже в биологии в конце 1952 г. вновь появились первые признаки возобновления полемики против Лысенко[10]. Но любые исследования были парализованы из-за чувства страха и безнадежности.

«Простое намерение затронуть социально-экономическую тематику, если она относилась к сфере истории советского общества, — рассказывает один из современников и участников событий, — рассматривалось как нечто подозрительное»[11].

Пренебрежение законностью породило нечто вроде «юридического нигилизма». Внутренняя культура советского общества развивалась под знаком того явления, которое позднее было названо «психологической травмой». «Шуршание цитат» — по большей части из трудов Сталина, как говорил еще один очевидец событий того времени, — «заглушало живые голоса»[12].

И в делах международных не все шло так, как того хотелось бы Сталину. Противники, объединившиеся против СССР в мощную коалицию, были многочисленны и сильны. Корейская война не принесла /385/ успеха и Москве. После победы над нацизмом Советский Союз усилил свои позиции. Сталинская модель социализма получила распространение в ряде стран Восточной Европы. В лице Азии Советский Союз нашел себе могучего союзника. Сталин к тому же был общепризнанным главой всего международного коммунистического движения. Но именно поэтому он лучше, чем кто-либо иной, мог ощутить, насколько тяжело держать в своих руках все нити этой широкой сети политических сил по всему миру.

Китайский союзник был тверд, проникнуть в его душу было невозможно. Коминформ безжизнен. Бунт Тито не сломлен, ему удалось укрепить свои позиции. В первый момент Тито попытался реагировать на разрыв связей, применяя в своей стране с особым усердием сталинские методы, но с начала 50-х гг. югославские коммунисты стали искать свою оригинальную форму строительства социализма, отказались от форсирования коллективизации в деревне и приступили к внедрению самоуправления на промышленных предприятиях[13]; в результате впервые советскому опыту была противопоставлена другая модель. Сам Сталин в начале 1951 г. дал согласие на новую программу английской коммунистической партии, где речь шла о «британском пути к социализму»; согласно этому документу, этот путь должен пролегать через использование методов парламентаризма[14]. Сталин надеялся, скорее всего, что коммунисты таким образом сумеют получить больше поддержки в англосаксонских странах, которые были наиболее сильными противниками СССР, а ведь именно в этих странах компартии отличались крайней слабостью. Москва старалась пресечь развертывание полемики, которую породило поражение коммунистов в Греции, не только внутри партии этой страны, но и между нею и другими партиями[II].

Сталин тогда кратко заметил, что «большая часть зарубежных коммунистических партий» обладает «недостаточным уровнем марксистского развития»[15]. Он не видел иного решения, кроме как вернуться к какому-нибудь варианту организации, которая напоминала бы старый Коминтерн. В этом состоял смысл его предложения Тольятти: уехать из Италии и принять на себя обязанности секретаря Коминформа. Оно было сделано в конце 1950 г. За год до этого Сталин излагал Тольятти иные соображения; они, казалось бы, исключали извлечение на свет старых организационных структур, подобных /386/ Интернационалу: когда Тольятти напомнил ему об этом, Сталин ответил, что за год он изменил свое мнение[16]. Тольятти тем не менее отклонил предложение и вызвал этим отказом большое раздражение Сталина[17]. Этот эпизод подтверждает, что в совершенно новых исторических условиях Сталин не находил ничего лучшего, как вновь прибегать к схемам, позаимствованным из его прошлого политического опыта: он был неспособен изобрести что-нибудь новое.

XIX съезд партии

В конце своей жизни Сталин, который в свое время ощущал к себе отношение как к всего лишь «практику», страстно желал быть ведущим теоретиком марксизма среди ныне живущих; он как будто стремился оправдать старания своей пропаганды, которая давно уже причислила его к сонму классиков. Свои последние работы, довольно многочисленные, он посвятил именно вопросам теории. Кроме всего прочего, Сталин был единственным человеком в СССР, который мог себе позволить вторгнуться в те просторы, куда никто другой не рисковал углубляться: теоретические новации никого не привлекали, так как считались делом «просто смертельным»[18]. В 1950 г. Сталин опубликовал некоторые работы, посвященные вопросам языкознания. Но наиболее внжная работа увидела свет только в 1952 г., ее темой были «экономические проблемы социализма в СССР».

С 1929 г., когда Сталин прекратил, произнеся всего одну речь, все дебаты по проблемам развития планирования, которые разворачивались до этого момента, экономическая мысль в СССР находилась в состоянии почти полного паралича[19]. Превратности судьбы Варги в послевоенные годы не могли, конечно, служить стимулом для ее нового подъема. Ученые не располагали даже элементарными статистическими данными — они все оказались секретными. Учебник по политической экономии, проект создания которого обсуждался перед войной, разрабатывался с 1947 г., но еще не был подготовлен[20]. Когда в конце 1951 г. была создана его первая редакция, Сталин решил провести закрытое обсуждение этой работы в кругу специалистов; позже он предпочел вмешаться лично и высказаться самому.

Участь его последних работ весьма характерна для того кризиса, который сопровождал мрачный период упадка сталинского правления. Экзальтированный восторг по поводу выхода в свет этих работ, восхваляемых как гениальное выражение непревзойденного глубокомыслия и прозорливости, продолжался всего несколько месяцев, пока жив был их автор. Наследники Сталина напрасно пытались в этих трудах найти какой-нибудь ответ на те вопросы, которые их мучили. Вряд ли этому стоит удивляться. Самое беспристрастное изучение внутренних достоинств этих работ вскрывает их полную убогость. В лучшем случае, идет ли речь о языкознании или об экономике, они содержали положения, которые в научном плане являются совершенно элементарными. Кроме того, они являлись отражением идей и соображений, /387/ весьма далеких от реального состояния дел в той области, которой, казалось бы, были посвящены.

Анализируя характер мирового развития начала 50-х гг., Сталин совершенно не принимал во внимание взрыв освободительной борьбы колониальных народов, хотя этот процесс уже в то время превратился в наиболее важное явление международной жизни текущего десятилетия. С точки зрения Сталина, капитализм не изменился в результате этих событий. По его мнению, капиталистические страны, как это было еще до двух мировых войн, заняты прежде всего междоусобной борьбой за раздел мира. Из этого он делал вывод, что если войны между СССР и блоком империалистических сил можно избежать, то вооруженные столкновения между различными коалициями капиталистических стран будут происходить обязательно. Правильно предвидя, что Германия и Япония в какой-то момент восстановят свое могущество (а убеждение в этом было у Сталина твердым), он был уверен и в том, что схема прошлых конфликтов будет вновь и вновь повторяться вплоть до окончательной гибели империализма. Развитие подлинных новых противоречий капиталистического общества от него ускользнуло. Вообще это общество представлялось Сталину не способным к переменам, обреченным на безостановочное загнивание и обнищание, теряющим способность к движению. Причину будущей катастрофы противоположного лагеря Сталин усматривал в расколе мирового рынка. Конечно же, верно то, что единство международного рынка было утеряно еще в результате войны 1914–1918 гг. Но не было никаких оснований утверждать, как это делал Сталин, о существовании двух рынков, якобы совершенно различных и противоположных, — капиталистического и социалистического, каждому из которых были бы присущи свои особые законы: ведь и сами социалистические страны в своих экономических связях продолжают использовать цены, формирующиеся на капиталистическом рынке, так как у них нет иных, собственных объективных критериев ценообразования[21].

Не менее туманными были суждения Сталина о советской экономике. Отправной идеей было утверждение, что в СССР уже построено социалистическое общество и начинается его переход к высшей фазе развития — коммунизму. Но действительность страны была весьма далека от того, что хотя и в приблизительной форме, но все же выдвигалось и Марксом, и Лениным в качестве критериев и категорий, присущих характеристике данного типа общества. Сталин выбивался из сил, стараясь выпутаться из этого противоречия. Его наиболее интересное утверждение касалось природы экономических законов: существуют объективные законы, объяснял он, от действия которых не может освободиться даже и советское общество. Как ни элементарен был этот тезис, он был существен, поскольку еще со времен первого пятилетнего плана в советской идеологии распространение получило, не без участия самого Сталина, убеждение, что в СССР можно добиться чего угодно, не подчиняясь /388/ каким-либо экономическим императивам. Когда же Сталин попытался определить сами эти законы развития советского общества, он в этом деле не вышел за пределы самых общих описаний и пропагандистских штампов, которые имели мало общего с наукой. Поэтому не лишенной основания кажется гипотеза, выдвинутая в более поздний период, что, по мнению Сталина, в его задачу прежде всего входило утверждение представления о некоем мифическом совершенстве реально сложившейся в советской экономической жизни ситуации, оправдав ее существование действием абсолютных объективных законов, «независимых от воли людей»[22].

Публикация этих работ не стала прелюдией к какому-либо изменению практической политики. Для Сталина высшим проявлением социализма оставалась государственная собственность на средства производства. Только тот факт, что она не может еще охватить и сельскохозяйственное производство, объясняет, согласно Сталину, сохранение в СССР рынка с закономерностями и категориями, ему присущими (цены, деньги, торговля). Достаточно, следовательно, будет провести постепенно полное огосударствление деревни, чтобы стал возможен обмен продукцией между различными отраслями народного хозяйства без посредничества денег. Если к этому добавить дальнейшее широкое распространение культуры, а также просто удвоить уровень реальной заработной платы, которая была в те годы нищенской, то коммунизм, можно считать, стоит у порога[23]. Все то, что Сталин говорил о советском сельском хозяйстве, на самом деле не имело никакого отношения к тому, что в действительности происходило в разоренных селах. Им было отвергнуто даже то единственное конкретное предложение, которое выдвигалось в процессе обсуждения: высказывалась идея передать колхозам право собственности на сельскохозяйственную технику, с помощью которой они работали[24].

Работа была опубликована накануне XIX съезда партии. Сталин лично просил, чтобы на нем каждый оратор выразил свое мнение о содержании его труда[25]. Все поднимавшиеся на трибуну говорили о нем в самых хвалебных выражениях, свойственных любому отзыву на каждое слово, произнесенное Сталиным. Работа расписывалась как целостная программа «перехода к коммунизму»[26]. Сталин думал, однако, о чем-то большем. В будущем учебнике политической экономии он уже видел новое фундаментальное изложение сталинской идеологии, обязательной для всех революционеров в мире, которые должны «учиться» у СССР. Они должны взять ее на вооружение для практической реализации в своих странах[27]. Это был бы апофеоз, в котором единая модель социализма нашла бы максимальное выражение.

Ход работы XIX съезда, на котором партия окончательно отказалась от своего именования как партии большевиков и назвалась просто Коммунистической партией Советского Союза (КПСС), подтвердил наличие в эти годы глубокого кризиса. В СССР и правители, /389/ и управляемые в дальнейшем старались вычеркнуть его из памяти истории: в более позднее время об этом событии стремились говорить как можно меньше (стенограмма выступлений на съезде не была до сих пор опубликована). И все же это было событие большого значения: первый съезд партии за 13 лет. О созыве съезда было объявлено в августе, а заседания его проходили с 5 по 14 октября 1952 г.

Сталин взял слово только в самом конце работы съезда и выступил с чрезвычайно кратким приветствием в адрес зарубежных гостей. Он сказал, что коммунистическим партиям капиталистических стран надлежит поднять высоко знамена «демократических свобод» и «национальной независимости», которые буржуазия позволила втоптать в грязь[28]; эти слова произвели сильное впечатление на коммунистов стран Западной Европы, но они никак не согласовывались с тем, что происходило в сфере влияния СССР. Основным докладчиком был Маленков: это поручение, казалось, представляло собой ясное указание на возможного наследника Сталина. Но из его доклада никто не мог себе уяснить, каковы же были действительные проблемы страны. Маленков лишь уверял, что в ближайшее время Советский Союз от них избавится: например, он говорил, что зерновая проблема СССР «разрешена окончательно и бесповоротно»[29].

В работе съезда проявились и другие, еще более тяжелые признаки кризиса. Вновь там заговорили языком полемическим и антибюрократическим. Так поступил сам Маленков в той части своей речи, которая касалась положения в партии. Он резко акцентировал внимание на четырех пунктах: необходимо дать больший простор самокритике и критике «снизу»; «дисциплина партийная и государственная» должна быть укреплена и должна стать единой для всех, руководителей и руководимых; выдвижение и подбор «кадров» должны проводиться более строго, не должно быть места для кумовства и личных капризов, как это часто случается; необходимо также усилить «идеологическую работу», для того чтобы не допустить возрождения «буржуазной идеологии» и «остатков антиленинских групп» (то есть оппозиций давнего времени)[30]. Эти же самые вопросы выдвигались в качестве причины для обновления Устава партии; с докладом об этом выступал Хрущев, который приводил аргументы, аналогичные тем, что использовал Маленков. Членам партии предписывалось исполнение новых обязанностей: критика и самокритика; запрет любых форм «двойной дисциплины», одной — для руководителей, другой — для рядовых членов; уважение к «секретности в партии и государстве»; обязанность докладывать наверх о местных «недостатках», «невзирая на лица»; подбор руководителей без каких-либо соображений дружбы, родства или землячества[31].

Даже если под этими докладами и уставными новшествами и не было подписи Сталина, то наверняка инициатива исходила от него и их содержание контролировалось им же. О том же самом говорил также и Поскребышев, который около двадцати лет был личным /390/ секретарем Сталина и не мог сказать чего-либо, что не исходило бы прямо от него[32]. Принципы, которые таким образом были утверждены, могли выглядеть как выражение ясных и безусловных моральных обязательств, связанных непосредственно с реальным недовольством, существовавшим в стране, хотя оно конкретно не проявлялось. Но практика сталинского правления показала уже, что появление антибюрократических заявлений прямо связано с вполне определенными последствиями. Дважды в прошлом такие кампании уже имели место: в 1928 г. и в 1937 г. В обоих случаях они сопровождались расправами; в первом расправа была осуществлена бескровными политическими средствами, во втором — методами кровавого террора. Изгнание и уничтожение коснулись тогда значительной части слоя руководителей советского общества[33]. К этой социальной группе, покорной дисциплине и послушной, Сталин не испытывал большого уважения. В момент раздражения он называл их «проклятой кастой»[34]. Он, видимо, еще раз готов был возложить на нее ответственность за нищету и разорение страны, выставив руководящие кадры виновниками всех несчастий. А ведь они были бюрократическим и аристократическим вырождением, продуктом самой сталинской концепции, они были основной составной частью ее реализации в советском обществе. Эта корпорация функционеров была порождена сталинскими методами руководства, стала их неизбежным следствием. Сталин всегда оставался не более чем пленником этого противоречия, наиболее сложного противоречия всей его политики.

Кое-что из его намерений стало понятным в ходе первого заседания Центрального Комитета, избранного съездом. Сталин вновь затронул вопрос о возможности своей отставки: ответом ему был традиционный протест всех присутствующих[35]. После того как закончился съезд, где все ораторы говорили, что партия, «как никогда, сплочена и монолитна», Сталин заявил, что, напротив, она гораздо менее едина, чем кажется. В эти последние месяцы жизни Сталина преследовали кошмары старых оппозиций и возможного возрождения их идей[36]. К всеобщему изумлению, он набросился с нападками на двух своих наиболее старинных товарищей по группировке, Молотова и Микояна; первого из них он обвинял в серьезных ошибках, второго — в «троцкизме»[37]. Затем он перешел к деятельности высших партийных органов. В новый Устав были внесены изменения и в этой области: было упразднено старое Оргбюро, а Политбюро было заменено Президиумом Центрального Комитета. Сталин сказал, что необходимо обеспечить прилив новых сил, и предложил избрать Президиум в составе 25 человек плюс 11 кандидатов в его члены; в предложенном им списке, помимо старых сталинских руководителей, были имена новых деятелей, которые заставили говорить о себе в более поздний период (Брежнев, Суслов), но были и такие, чья активная роль и известность были кратковременны. Сталин вдобавок предложил также сохранить и бюро в более узком составе, не объявляя об этом публично, с тем чтобы «обмануть бдительность /391/ врагов»; о статусе этого органа не было сказано ни слова. В составе этого бюро не было ни Молотова, ни Микояна, в то же время появились новые деятели: Сабуров и Первухин[38]. Заслуживающие доверия источники позднее высказывали подозрение, что Сталин готовил с помощью этой операции новую драматическую чистку партии, которая должна была захватить даже самую ее верхушку[39]. Никто не в состоянии теперь подтвердить или опровергнуть такие догадки. Но то, что происходило в последующие месяцы, заставляет считать обоснованными самые худшие опасения.

Процесс над Сланским

В ноябре 1952 г. в Праге был проведен процесс над Сланским. В этой новой юридической драме был ряд моментов, которые сближали ее с другими процессами из той цепи судебных расправ, какая протянулась в странах народной демократии в 1949 г., но было и нечто новое. В то время Чехословакия казалась защищенной от темных трагедий этого рода. В отличие от других партий компартия Чехословакии имела в прошлом долгий опыт легального развития. Во второй половине 30-х гг. жестокие сталинские репрессии не ударили рикошетом по ее внутрипартийной жизни. Руководящие деятели партии были связаны друг с другом давними узами близкого знакомства и сотрудничества; поэтому в их кругу существовало убеждение, что среди чехословацких коммунистов невозможны те феномены вырождения политической борьбы, которые появились в других народных демократиях[40].

Сама такая аномалия казалась подозрительной и в Москве, и в других соседних столицах. Согласно извращенной логике сталинских процессов, чехословацкая партия казалась, напротив, более, чем какая-либо другая, подверженной «вражескому» проникновению; ее рядовые члены и руководящие деятели в прошлом имели самые широкие контакты с зарубежными прогрессивными кругами; многие были добровольцами в Испании, в период Сопротивления находились в Англии, во Франции и в других странах Западной Европы. Кроме всего прочего, чехословацкая партия далее всех других продвинулась в деле строительства социализма по своей собственной схеме, сохраняя наследие антифашистского единства. Уже во время судебного процесса над Райком на Чехословакию было оказано давление как Венгрией, так и СССР, чтобы и там было проведено разоблачение мифических агентов, свивших гнездо внутри коммунистической партии[41].

Чтобы опровергнуть эти подозрения, глава партии Готвальд запросил, чтобы в Прагу в 1949 г. прислали советников из советской политической полиции для проведения расследований. Вне пределов границ страны продолжало распространяться и укрепляться убеждение, что именно Чехословакия с ее спецификой является «наиболее слабым звеном» в системе народной демократии и поэтому должна /392/ быть центром международного «заговора», направленного против социалистического лагеря в целом. Отсюда родилось обвинение в адрес пражских руководителей в том, что они не желают выявить виновных. Началась тайная охота за «чехословацким Райком», скрывающимся якобы в рядах партии. Эта ядовитая атмосфера отравила всю политическую жизнь, привела к тому, что все столкновения представлялись как преступные деяния. Постепенно были арестованы бывший министр иностранных дел Клементис, который в течение длительного времени жил в эмиграции на Западе, а в 1939 г. был противником советско-германского пакта, такие деятели компартии, как Шмидке, Гусак, Новомеский, словаки по национальности, и блестящий, в высшей степени авторитетный глава партийной организации области Брно Шлинг, член центрального руководства Швермова. Но ни разу не удалось выдвинуть общего обвинения в заговоре против целой группы деятелей. В составе руководства партии обязанность наблюдать за ходом этих бесконечных расследований лежала на генеральном секретаре ЦК Сланском, являвшемся весьма влиятельной фигурой. Так дело продолжалось вплоть до 1951 г., когда внимание советских следователей было обращено на самого Сланского; они обвинили его в том, что он мешал раскрытию истины[42].

Из всех сталинских политических процессов в наши дни в наибольшей степени изучен именно пражский; секретный механизм его фабрикации вскрыт благодаря расследованию, проведенному чехословаками в период 60-х гг. Имеются также и наиболее точные сведения о прямом советском участии в организации этого «дела». Советники доложили в Москву еще до того, как поставили в известность Готвальда. Когда Сталина проинформировали об обвинениях в адрес Сланского, основанных на показаниях, полученных от других арестованных, он в первый момент посоветовал Готвальду проявить сдержанность, показав, что относится к «делу» скептически, однако велел продолжать расследование. Точно так же, чего Готвальд знать не мог, Сталин вел себя в отношении ряда своих жертв 30-х гг., например в отношении Бухарина[43]. В ноябре 1951 г. Сталин направил в Прагу Микояна с новым посланием, в котором требовал уже немедленного ареста Сланского; поскольку Готвальд колебался, ему было заявлено, что в случае возможного бегства обвиняемого за рубеж ответственность падет на него. Сланский вскоре был отправлен в тюрьму. Тут же последовала волна других арестов[44]. Она бушевала почти в течение года, так как мрачное юридическое заключение всех них событий было уже заготовлено.

Процесс Сланского вызвал отклики и толки во всем мире. Воскресли лейтмотивы предшествовавших «дел»: агитация против Югославии вкупе с обвинением в заговоре с участием Запада, враждебность по отношению к добровольцам гражданской войны в Испании и подозрения по отношению к тем, кто бывал за границей. Даже процедура была той же самой: обвиняемые, сломленные физически и морально, «сознающиеся» в невероятных преступлениях, оглашающие /393/ свои признания в соответствии с написанной заранее и заученной наизусть ролью[45]. Одиннадцать смертных приговоров было вынесено и приведено в исполнение. Но присутствовал в этом деле и один мотив, какого не было в предшествующих процессах, здесь же он приобрел доминирующее значение: почти все обвиняемые, начиная со Сланского, были по происхождению евреями и заговор, в котором их обвиняли, был главным образом «сионистским».

Антисемитизм чехословацкого судилища был не чем иным, как прелюдией к тому, что должно было произойти в СССР, где уже в течение определенного времени полиция вела работу в том же направлении. Несколькими месяцами ранее в Москве за закрытыми дверями в обстановке секретности без театрализованного судебного процесса были приговорены к смерти и расстреляны члены старого Антифашистского еврейского комитета[46]. 13 января 1953 г. было публично объявлено, что группа весьма известных врачей, также по большей части евреев, отправлена на каторгу за заговорщическую деятельность, якобы проводимую по указке американских секретных служб и международной еврейской организации. Все они работали в тех особых и в высшей степени привилегированных лечебных заведениях, где лечились высшие советские руководители. Их обвинили в том, что они совершили убийство посредством неправильного лечения двух руководящих деятелей: Жданова и Щербакова (умерших от сердечных приступов соответственно в 1948 и 1945 гг.). Они будто бы замышляли убийство и других, начиная с самых видных и главных. Антисемитский характер обвинений был усилен и тем, что утверждалось, будто секретные инструкции передавались из Америки при посредничестве «известного буржуазного еврейского националиста Михоэлса» (который также погиб в 1948 г. при загадочных обстоятельствах)[47].

Это заявление создало в СССР обстановку паники и тяжелейшего страха, которая напоминала худшие времена 30-х гг. Наиболее затравленными людьми оказались евреи; они чувствовали, как вокруг них сгущается атмосфера погрома. Но страх поразил всех. Люди боялись даже врачей в больницах[48].

Эти иррациональные чувства не были лишь неконтролируемой реакцией растерянного общественного мнения, которому в течение долгих лет внушали подозрительность в отношении некоего таинственного врага, способного скрываться в тени. Они питались сознательно направляемой пропагандистской кампанией. Доказательством тому служат передовые статьи «Правды». В них вновь появилась вся та терминология, которая была характерна для 1937 г., периода «массового террора». Вновь в них речь шла о «капиталистическом окружении», хотя сам Сталин семь лет назад говорил, что такое окружение более невозможно[49]. Вновь в качестве «закона» выдвигалось сталинское утверждение, согласно которому чем больших успехов добивается страна, тем более острой становится классовая борьба и тем более изощренными становятся действия врагов. Цитировались /394/ сталинские речи 1937 г., которые были некоторое время отложены про запас. Раздавались призывы к «бдительности» против «пятой колонны», которая будто бы проникла внутрь страны. Вновь появилось выражение «враги народа». Кто же они? В печати отвечали — те лица, которые заражены «буржуазной моралью» и «буржуазными взглядами», «остатки старых разгромленных группировок». Где они прячутся? Чаще всего делались намеки, что они занимают ответственные посты; это люди самодовольные, «правые оппортунисты», которые не хотят больше и слышать разговоров о внутренней борьбе[50].

Позднее утверждалось, что Сталин готовил новый 1937 г.[51] На это указывает многое. От расследования «заговора врачей» были отстранены Берия и его наиболее близкие сотрудники. Авторитетные источники указывают, что Сталин поставил это дело под свой непосредственный контроль, доверив его исполнение новым людям, лично им внедренным для работы в полиции. Из этого одного вытекало, что Сталин относился ко всем другим членам руководства как к слепым котятам[52]. Куда Сталин вел все это дело, остается секретом, унесенным им с собой в могилу. В намерении развязать новые массовые репрессии политическое безумие преобладало даже над деспотическим произволом. Новая трагедия, подобная 1937 г., имела бы последствия, гибельные для СССР. Даже отказавшись от каких-либо попыток строить догадки, можно утверждать безусловно, что если Сталин действительно проектировал новый 1937 г., то никогда не было так близко к истине, как в начале 1953 г., предположение американцев, что посредством внешнего давления можно вызвать катастрофический насильственный взрыв внутренних противоречий советской системы.

Наследство

Намерениям Сталина, каковы бы они ни были, не суждено было сбыться. 1 марта 1953 г. он в результате апоплексического удара был на грани смерти. Объявлено об этом было 3 марта в такой форме, что уже можно было предвидеть смертельный исход, но одновременно делались успокоительные заверения, что оказание медицинской помощи гарантировано на самом квалифицированном уровне и под прямым надзором политических руководителей. Агония была долгой и тяжелой; окончилась она 5 марта[53].

Советский Союз онемел. Те, кто присутствовал при этих событиях, помнят молчание, охватившее страну. В течение 30 лет во всей политической жизни страны доминировала эта личность: 30 лет непрерывных переворотов и преобразований без передышки. Чувства народа были сложны и драматичны, они соответствовали сложности тех событий и той борьбы, которую народ вел под руководством деятеля, который только что сошел со сцены, и относились они не столько даже к этому человеку, сколько к этапу жизни страны. Многих /395/ охватила глубокая и искренняя скорбь: толпы плачущих людей, запечатленные на газетных фотографиях, не были пропагандистским изобретением. Но, возможно, еще более сильным было смятение. В кругу самых близких люди шептались об одном и том же: что теперь будет? После того, что происходило в последние месяцы, были и такие, кто боялся самого худшего. К тому же было распространено мнение, которое поддерживал сам Сталин, что с его бесконечной мудростью несравнимы достоинства окружавших его людей. На протяжении двух дней, пока царило ожидание смерти, в церквах шли посвященные Сталину службы: патриарх призывал верующих христиан молиться за него, раввин отправлял службу в синагоге. Человек, который был в свое время революционным вождем, уходил из жизни как один из наиболее могущественных монархов и истории. Вдали от Москвы, в лагерях принудительного труда, в сибирских городах и селах, населенных депортированными, в местах принудительного поселения миллионы других людей таили радость в глубине своих сердец, не смея дать свободный выход ликованию[54].

В течение трех дней непрерывная цепь людей ожидала на морозе своей очереди, чтобы проститься с телом покойного в Колонном зале Дома Союзов. Наплыв людей вначале принял хаотический характер. Серьезные инциденты произошли на Трубной площади из-за давки в толпе, образовавшейся перед милицейским заграждением, когда милиция пыталась отодвинуть толпу, чтобы очистить улицы, прилегающие к центру. В этой давке погибло немало людей, но сколько, установить не удалось. Порядок был быстро восстановлен, так что в тот момент даже наиболее внимательные наблюдатели, находившиеся в столице, не узнали о случившемся[55]. Центр города в целом был изолирован кордонами войск; движение поездов между Москвой и ее пригородами было прервано. С этого момента люди проходили перед гробом Сталина в Колонном зале в строго организованном порядке.

Как только вождь умер, первой заботой сталинских руководителей стала необходимость показать стране и всему миру, что в верхах не возникло вакуума власти и что проблемы наследования были урегулированы немедленно при уважении норм законности. Это было не просто сделать. Сталин был облечен множеством официальных должностных обязанностей, и специфика всех занимаемых им постои как бы утратилась со временем, все они слились в единое целое его блистательной безграничной власти. С 1941 г. он был Председателем Совета Министров. Пост Генерального секретаря, который он занимал с самого начала своего счастливого взлета и с которым была связана вся его политическая карьера, не существовал более в Уставе партии, но на XIX съезде не была провозглашена и формальная его замена новым. После первого заседания вновь избранный Центральный Комитет более не собирался. В обстановке той всеобщей юридической неразберихи, которая всегда была характерна для ведения дел внутри сталинского правительства и которая еще более усилилась в последние годы, основные реальные распоряжения исходили от /396/ двух руководителей — Маленкова и Берии, которым Сталин под конец доверил наиболее важные рычаги власти, хотя и сохранил над ними высший контроль. Именно они, согласно сообщениям, в наибольшей степени заслуживающим доверия, выступили с самыми важными предложениями на совместном заседании высших государственных органов — Центрального Комитета партии, Совета Министров и Президиума Верховного Совета, — которое было созвано на следующий день после кончины Сталина[56].

Неясная ситуация в руководстве партии, возникшая вскоре после XIX съезда, была ликвидирована. Не должно было более существовать двух органов, Президиума и бюро, как хотел того Сталин, сохранялся только Президиум, «как предписывалось Уставом». Он не был более таким многочисленным, как диктовал Сталин, круг его членов стал уже. В его состав вошли Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович, Микоян, Сабуров и Первухин. В основном речь шла о тех же людях, которые со времен войны и позднее были наиболее близки к Сталину; включал он и более старых деятелей — Молотова и Микояна, а также двух новых — Сабурова и Первухина, введенных в секретное бюро Сталиным в последний момент.

Маленков стал Председателем Совета Министров. На посты заместителей Председателя Совета Министров были назначены: Берия, Молотов, Булганин и Каганович; они все вместе составили президиум правительства. Старик Ворошилов, единственный деятель, который, как и Молотов, мог символизировать связь времен, продолжение традиций эпохи революции и гражданской войны, стал Председателем Президиума Верховного Совета СССР; пост этот был примерно тем же, что и пост главы государства в других странах. Берия получил пост министра внутренних дел, в полномочия которого входило руководство политической полицией (или «государственной безопасностью»). Молотов вернулся к руководству Министерством иностранных дел. Булганин остался министром обороны. Но новостью явилось в этой области назначение на должности его первых заместителей двух наиболее выдающихся командующих, времен войны Василевского и Жукова; особенно важным был факт возвращения последнего, после семи лет отсутствия, на высшие военные посты. Это было явным свидетельством желания мобилизовать для поддержки послесталинского руководства все возможные резервы общественного признания, прибегнув в данном случае к использованию личного престижа высокоуважаемых людей, что особенно важно в таком деликатном деле, как руководство вооруженными силам[57].

Все эти решения были ратифицированы несколькими днями позднее специальной сессией Верховного Совета. Эти назначения касались урегулирования положения с высшими постами государства. В то же время сохранилась большая напряженность в системе оперативного руководства партией. В первый момент было объявлено, что Хрущев уходит с поста главы партийной организации Москвы /397/ для работы в качестве секретаря Центрального Комитета. Только несколькими днями позже было сообщено, что Маленков в свою очередь покидает пост секретаря для работы главой правительства. В новый состав Секретариата ЦК партии, таким образом, вошли: Хрущев, Суслов, Поспелов, Шаталин, Игнатьев. Верховное положение первого из них по отношению к другим было отражено лишь в том, что его имя поставили во главе списка, и не было подтверждено каким-либо официальным способом[58].

Таким образом, казалось, три человека пришли к руководству страной: Маленков, Берия и Молотов. Те же самые деятели в том же порядке получили слово 9 марта на Красной площади во время похорон Сталина. Похороны прошли с грандиозной и холодной пышностью. Было постановлено, что тело покойного вождя необходимо сохранить: бальзамировать, поместить в стеклянном гробу и выставить для публичного обозрения в Мавзолее, где уже находилось тело Ленина. Некоторым наблюдателям показалось, что новые руководители определенно стремились поскорее перевернуть страницу и начать «разукрупнение» фигуры покойного[59]. Были тому почти неуловимые свидетельства. В «Правде», вышедшей в день смерти Сталина в траурной рамке, его фото занимало лишь четверть полосы, в то время как коммунистические газеты в Западной Европе поместили крупные портреты на всю полосу. Некоторым иностранным гостям официально объяснили, что необходимо ободрить народ, внушить ему веру в будущее, а не сосредоточиваться чрезмерно на оплакивании прошлого. Мало кто, однако, уловил эти первые слабые симптомы переоценки ценностей. Все газеты мира посвящали Сталину многие и многие полосы: ушел из жизни второй деятель из «великой тройки» эпохи мировой войны. Все эти мельчайшие признаки имели глубокое значение, связанное с кризисом предшествующих месяцев (а реальный его размах был большинству неизвестен). Со смертью Сталина закончилось не только его долгое правление. Начинался новый период, сущность которого никто не мог предвидеть даже в общих чертах. /398/

Примечания