В начале 1957 г. Госэнергоиздат пригласил меня для редактирования сборника «В.И. Ленин. Об электрификации». Особого энтузиазма, признаюсь, это предложение не вызвало — были свои творческие планы. И все же я согласился, ибо составителями этого сборника были люди, безусловно, интересные: Лидия Александровна Фотиева — секретарь Ленина и Совнаркома и Владимир Юрьевич Стеклов, недавно вернувшийся из заключения, — сын первого редактора «Известий», репрессированного в конце 30-х гг. и расстрелянного в 1941 г.
Вскоре работа моя вышла далеко за пределы чисто редакторских обязанностей: я «прочесывал» сочинения В.И. Ленина, ленинские сборники, другие работы, «вылавливая» все, что так или иначе затрагивало проблемы электрификации. С помощью Лидии Александровны я был допущен в Партархив Института марксизма-ленинизма.
Все мы (и по нескольку раз) изучали фундаментальные работы Ленина, здесь же, в Партархиве, я читал письма, записки, телеграммы и телефонограммы. У меня появилось ощущение, что я общаюсь с Лениным, вижу его живым, темпераментным, добрым и заботливым, насмешливым, гневным и бескомпромиссным. Как он был не похож на тот стереотип, который сложился у меня под влиянием многих и многих прежних публикаций!
Спустя несколько месяцев после начала работы над сборником, когда стало очевидным, что значительное количество ленинских писем, записок адресовано председателю Комиссии ГОЭЛРО, а затем председателю Госплана страны Г.М. Кржижановскому, В.Ю. Стеклов, давно и хорошо знавший Глеба Максимилиановича, решил «поспрошать», нет ли чего неопубликованного в его личном архиве. Созвонившись, мы поехали на улицу Полины Осипенко (бывшие Садовники) в дом 30. На втором этаже маленького особнячка встретил нас сухонький, небольшого роста старичок (восемь с половиной десятков лет). Голова прикрыта черной «академической» шапочкой. Седая бородка клинышком делала его худощавое лицо еще более узким. Под белыми лохматыми бровями молодо светились живые глаза, на губах — приветливая улыбка. Он радушно усадил нас в кресла, сам же сел на стул. Разговор, естественно, зашел о Владимире Ильиче, которого Кржижановский боготворил. Отдав дань вежливости, вечно куда-то спешивший и оттого ерзавший Стеклов довольно бесцеремонно перебил рассказчика:
— Глеб Максимилианович, у вас не осталось никаких писем или записок Ленина, которые не были опубликованы?
— Что ты, Володя, вскоре после смерти Ильича, когда был создан Институт Ленина, я сразу же передал кожаную папку, где хранил всю нашу переписку. Держать их у себя было бы святотатством.
— А копии?
— Копии мне сделал в начале тридцатых ИМЭЛ, но в тридцать седьмом, все переворошив, их забрали сотрудники ЧК.
— НКВД.
— Какая разница? — пожал плечами Кржижановский. — Для меня это был сигнал, звонок: не сегодня-завтра заберут как немецкого или английского шпиона. Хотя что с меня взять, когда я в тридцать шестом ушел с поста председателя Комитета по высшему техническому образованию...
Стеклов распрощался, а мы продолжали разговор, теперь уже о Сталине. Лишь год прошел с XX съезда партии, в памяти еще свежо закрытое письмо к коммунистам, где кратко излагался доклад Н. С. Хрущева о культе личности, — письмо, помню, вызвавшее у меня полную растерянность.
— Трудно все это осознать, Глеб Максимилианович. Мы воспитывались на сталинских «Кратком курсе истории ВКП(б)» и «Вопросах ленинизма».
— В этом-то и вся соль, мой юный друг! В двадцать четвертом, когда «Правда» опубликовала сталинские лекции «Об основах ленинизма», это, на мой взгляд, было верное решение. Партия, особенно после «ленинского призыва», с точки зрения элементарной грамотности оставляла желать много лучшего. Большинству коммунистов основополагающие работы Ильича были, говоря откровенно, не по зубам. Но уже вскоре, в процессе культурной революции, когда можно было изучать ленинское наследие по первоисточникам, партия и народ продолжали знакомиться с Лениным по Сталину. Парадокс?! Нет. Точно и тонко рассчитанная политика. Он присвоил себе право быть единственным, замечу — не всегда точным, толкователем теоретического наследия Ильича. Одиннадцать изданий выдержали сталинские «Вопросы ленинизма», куда вошли его важнейшие работы, статьи, доклады, — одиннадцать!
— Однако Сталин теоретически обосновал само понятие «ленинизм», его философскую сущность, так?
— Сталин не был и не мог быть теоретиком! Когда же он брался за теоретизирование, это кончалось плохо и для партии, и для народа. Что же касается собственно определения понятия «ленинизм», — Кржижановский сморщился, как будто глотнул уксуса, пожевал губами. — Неприятно об этом говорить, но Сталин нечистоплотен. Был секретарем Куйбышевского обкома Филипп Ксенофонтов, мой земляк — самарец. Так вот, именно он еще молодым человеком в период обучения в Институте красной профессуры в двадцать третьем году сформулировал понятие «ленинизм». Сталин беззастенчиво присвоил себе авторство, а самого автора позднее уничтожил. Так-то. А вообще Сталин лишь неплохой популяризатор. Ленинские труды знал превосходно. Память у него великолепная. Как-то в период моего председательства в Госплане Сталин вызвал к себе. Даже не поздоровавшись — это у него бывало, — протянул кем-то услужливо перепечатанную цитату из моего же доклада на пятом съезде Советов в мае двадцать девятого, о пятилетнем плане. Несколько строк были жирно подчеркнуты синим карандашом, а на полях извивался вопросительный знак.
— По вашему мнению, наша партия, товарищ Сталин ничего не сделали в области социалистического планирования. Иначе как прикажете понимать ваши слова, что в первом пятилетнем плане мы в решающих направлениях только воспроизводим план ГОЭЛРО? Выходит, мы можем лишь копировать товарища Ленина и товарища Кржижановского, — Сталин как-то очень пристально посмотрел на меня. Надо сказать, нечто гипнотическое было в его взгляде, что всегда вызывало холодок в спине...
Глеб Максимилианович, видимо, взволновался, он вышел из-за стола, прошелся несколько раз, вновь сел на стул:
— По сути я был абсолютно прав. Однако с точки зрения политэтикета, зная мнительность, более того — подозрительность Сталина, я, конечно, допустил промашку. Что-то я говорил, оправдываясь, привел на память высказывание Ленина об индустриализации... И вот тут-то Сталин меня «поймал».
— Вы неверно цитируете Ленина, — он подошел к книжным полкам, почти не глядя вытащил ленинский том, перелистнул и прочел абзац. Я был посрамлен. И дело не в том, повторяюсь, что он прекрасно знал сочинения Ленина. Сталин самого начала двадцатых годов — это не Сталин годов тридцатых. Блестящая память, скорочтение — говорят, до пятисот страниц в день, — огромная работоспособность, позволявшая ему просматривать горы материалов по совершенно разным областям знаний, умение при этом мгновенно схватить суть и выразить ее буквально несколькими словами. Нет, я далек от того, чтобы сравнивать его с Дидро, Вольтером, Бюффоном и другими энциклопедистами. Тем более я мысли не могу допустить, чтобы сравнить его интеллект с интеллектом Ленина. Светлую личность Ильича с мрачным, я бы даже сказал, страшным обликом Сталина. Когда я в очередной раз слышал расхожий лозунг «Сталин — это Ленин сегодня», то приходил в неистовство.
— Глеб Максимилианович, то, что вы сейчас сказали об умении Сталина выразить мысль несколькими словами, для меня откровение. Я не раз слышал о его косноязычии.
— Бог с вами, уже в середине двадцатых он мог стереть, уничтожить, тогда еще, правда, не физически, а политически, любого деятеля высокого ранга. Хотите пример?
— Конечно!
— Был такой крупный партийный и советский деятель Ян Эрнестович Рудзутак. Одно время, после кончины Владимира Ильича, в Москве ходили слухи, совершенно необоснованные, будто Ленин прочил его на свое место. Как вы, наверное, знаете, в завещании Ленина он даже не упоминается...
— Вы имеете в виду прошлогоднюю публикацию в «Коммунисте»?
— Да. Так вот, Сталин очень хотел уничтожить Рудзутака как политика. На одном из пленумов, воспользовавшись какой-то оговоркой Яна Эрнестовича, он, обращаясь к коммунистам, спросил: «О какой позиции товарища можно говорить, когда он “радзу этак, радзу так”»? Громовой, продолжительный смех — и возможный претендент убран с политической сцены. Кажется, Черчилль сказал: «Политика — тухлое яйцо». Я с ним согласен.
— Глеб Максимилианович, но довольно скоро Сталин перешел от таких, увы, допустимых в политике методов просто к физическому уничтожению возможных претендентов.
— Вы говорите о конкретном человеке?
— Конечно. Мне было шесть лет, когда погиб Киров, но тот день врезался в мою память. Навзрыд плакала мать, у отца глаза тоже были «на мокром месте». Я до сих пор помню опубликованное тогда стихотворение «На смерть Кирова»:
Глупая пуля летит и не знает,
Какая рука ее направляет,
В какое сердце она летит,
Какой человек перестанет жить...
И Киров ушел, и Кирова нет
Висит лишь на стенке веселый портрет,
Веселый портрет улыбается мне,
Нет места печали в Советской стране...
Да-а, — вздохнул Глеб Максимилианович, — я хорошо знал Сергея Мироновича, не раз встречался с ним, чудный был человек, скромный, обаятельный...
Вдруг, спохватившись, он спросил:
— Откуда вы знаете, что в его смерти повинен Сталин?
— Мне рассказывали некоторые реабилитированные товарищи, с которыми я встречался, в том числе Стеклов.
— Ох, неосторожен Володя, неосторожен. Коль скоро вам об этом известно, расскажу, что знаю. Самое печальное в этой трагедии то, что Киров сам ускорил развязку.
— Как это?!
— Многим казалось, что они дружны: приезжая в Москву, Киров останавливался у Сталина, но это показуха, любовь поневоле. Подозрительный Сталин, зная о доброжелательном отношении партийцев к Сергею Мироновичу, видел в нем первого соперника. И совершенно напрасно. Киров не только не рвался на место первого человека в стране, но активно не хотел этого. Однако за каждым его шагом следили клевреты вождя. Да и Самому было спокойней, когда руководитель второй по значимости Ленинградской партийной организации был у него, как говорится, на глазах. Естественно, Киров знал о ревниво-пристальном внимании Сталина. Еще один немаловажный штрих: в самом начале двадцатых Сергей Миронович успел поработать в Грузии, Азербайджане, на Северном Кавказе, был одним из основателей Закавказской федерации — его уважали, очень тепло к нему относились. В то же время у Сталина были неприязненные отношения с Грузинской партийной организацией еще с двадцать второго года.
— Я знаю об этом, Глеб Максимилианович. В Тбилиси мне рассказывали, что в тридцать седьмом-тридцать восьмом было репрессировано практически все руководство Грузии — и партийное, и советское, а заодно брошены в застенки и выдающиеся деятели культуры.
— Совершенно верно. Но вернемся в тридцать четвертый год. Зимой открывался Семнадцатый съезд партии. Видно, грузинская делегация, как и некоторые другие делегации Закавказья, имела свое мнение о кандидатуре будущего генсека. Грузины до съезда очень хотели повидаться с Кировым, но не сумели, — он, как всегда, остановился у Сталина. Рассказывали, что руководитель грузинской делегации — запамятовал фамилию — поймал Кирова в кулуарах съезда и от имени нескольких делегаций начал убеждать его, что именно он должен стать Генеральным секретарем.
— И что же Сергей Миронович?
— Категорически отказался. Я уже говорил, Киров ни в коей мере не претендовал на этот пост. Кроме того, убежден: Сергей Миронович знал, что уже через несколько минут Сталину доложат, с кем и, возможно, о чем он говорил. И не ошибся. В высших партийных кругах шептались, будто в перерыве между заседаниями в комнате отдыха президиума Сталин поинтересовался, о чем это Мироныч беседовал с его земляком...
Я замер. Молчал и Кржижановский. Посмотрев из-под седых кустистых бровей печальными глазами, он, словно отвечая на мой немой вопрос, останавливаясь на каждом слове, промолвил:
— Кирова... можно... понять.
— Сказал?!
Глеб Максимилианович кивнул.
— В ходе тайного голосования состава ЦК — опять-таки шепотки: Сталин будто бы получил относительно много голосов против, Киров — единицы. Я был членом ЦК с двадцать четвертого по тридцать девятый год, и можете мне поверить: никто и никогда точные результаты голосования не установит. Сталинский аппарат работал чисто. Итогом стала трагедия первого декабря. Я верю в способность Сталина совершать такие злодеяния. Червь сомнения, однако, гложет мою душу. Голосование было в феврале, убийство — в декабре, десять месяцев разделяет два этих события. Не в характере Сталина так долго ждать...
— Я не очень утомил вас, Глеб Максимилианович?
Он отрицательно качнул головой, улыбнулся:
— Давно я так не откровенничал.
— Тогда последний вопрос, можно?
— Задавайте.
— Сталин читал завещание Ленина до его кончины?
— Безусловно, если иметь в виду самый первый отрывочек, надиктованный Владимиром Ильичем Володичевой. Я так уверенно говорю, ибо мне это рассказала Надежда Константиновна, мы друзья с молодых лет.
— Тогда почему только первый?
— Подробности выспрашивать не счел возможным.
— Может быть, знает Фотиева?
— Эта дама — твердый орешек, она вам ничего не расскажет.
— А Володичева? Ее вы знаете?
— Марию Акимовну-то? Тоже с молодых лет.
— Помогите к ней попасть, Глеб Максимилианович.
В ответ — тот же добрый взгляд из-под белых бровей и улыбка:
— Так уж и быть...
Забегу несколько вперед, в лето пятьдесят восьмого, когда я привез Кржижановскому сигнальный экземпляр сборника «В.И. Ленин. Об электрификации». Глеб Максимилианович долго всматривался в тисненый барельеф друга и наставника на переплете, затем бережно перелистал книгу, просматривая помещенные там документы. Сорок шесть из них адресовались непосредственно ему. Это были страницы жизни не только Владимира Ильича, но и его, Кржижановского, долгой жизни.
Неожиданно, проследив за моим взглядом, Глеб Максимилианович взял листок:
— Интересуетесь творчеством старика? Это один из сонетов о Ленине. Прочтите.
— Я глотал от всего сердца идущие слова, и глаза мои невольно влажнели. Он понял мое состояние:
— Позвольте подарить этот сонет вам.
— Я растерялся, но Глеб Максимилианович добавил:
— Как редактору этой книги. Электрификация для Ильича была любимым детищем. Берите, не стесняйтесь...
Поздним вечером, переполненный впечатлениями, я по свежим следам записал беседу с Кржижановским, а затем помчался к приятелю, работавшему на радио, — к ним только-только поступили венгерские репортерские магнитофоны. Проникшись ответственностью моего завтрашнего визита к Володичевой, он поставил новую катушку с пленкой, проверил качество записи, дал необходимые наставления, как пользоваться новой «машиной».
Утром следующего дня с магнитофоном на плече и букетом цветов я звонил в квартиру на Люсиновской, 65. Дверь открыла худенькая, усталого вида пожилая женщина. Представился. Она поинтересовалась, что это за сумка у меня на плече. Узнав, категорически потребовала оставить магнитофон на кухне. Подчинился...
Из дневника
дежурных секретарей В.И. Ленина
и Биографической хроники
В.И. Ленина
13 декабря, утро (запись Л.А. Фотиевой).
В 11 ч. были врачи. Предписали полный отдых, уехать. Около 12 вызвал на квартиру Фотиеву для ликвидации дел. Диктовал письма.
13 декабря, вечер (запись Л.А. Фотиевой).
5 ч. 55 м. вызвал Фотиеву... Назначил свидание Кржижановскому на 14 декабря в 12 ч. Диктовал с 7 ч. 30 м. — 8 ч. 25 м.
14 декабря, утро (запись Л.А. Фотиевой)...
Справился, будет ли Кржижановский.
В ночь с 15 на 16 декабря. Резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина.
Позднее 16 декабря... Ленин отвечает отказом на предложение врачей разрешить ему свидание с товарищами, но с условием, чтобы он не говорил с ними о политике.
В ночь с 22 на 23 декабря. Дальнейшее ухудшение в состоянии здоровья Ленина: наступает паралич правой руки и правой ноги.
23 декабря, вечер (запись М.А. Володичевой).
В начале 9-го Владимир Ильич вызвал на квартиру. В продолжение 4-х минут диктовал. Чувствовал себя плохо... Перед тем как начать диктовать, сказал: «Я хочу вам продиктовать письмо к съезду. Запишите!». Продиктовал быстро, но болезненное состояние его чувствовалось. По окончании спросил, которое число. Почему такая бледная...
Рассказывает М.А. Володичева.
— Мы ужасно переживали, когда стало известно, что у Владимира Ильича паралич руки и ноги. Я волновалась, спать не могла. К Ленину ходила вначале только Лидия Александровна. Когда 23 декабря вызвал меня Владимир Ильич, мне стало плохо, боялась, что расплачусь, не смогу сдержаться. Надежда Сергеевна Аллилуева — жена товарища Сталина — напоила меня чем-то, стало лучше. Пошла. Встретила меня Надежда Константиновна и повела к Ленину. Увидела Владимира Ильича бледного, небритого, рука недвижная вдоль туловища — спазма горло сдавила, еле справилась.
Начал Владимир Ильич диктовать, услышала первую фразу и почему-то испугалась. Стенографирую, а в ушах слова: «Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе...».
Записала я страничку, вошла Надежда Константиновна. «Хватит, — говорит, — больше сегодня нельзя». Владимир Ильич посмотрел на нее. Молчит. Взяла я блокнот, пошла в секретариат, отпечатала пять экземпляров. Сижу, а сердце все из-за этой первой фразы гложет. Владимир Ильич какой-то не такой. Решила позвонить Лидии Александровне домой. Прочла ей. Спросила, что делать. Она говорит: «Покажи Сталину». Звоню на квартиру товарищу Сталину. Надюша Аллилуева трубку взяла. Рассказала ей все как есть, а она мне: «Погодите, Мария Акимовна, сейчас спрошу». Немного погодя говорит: «Иосиф Виссарионович ждет». На дворе декабрь, а дождь моросит, темень, иду, на душе тревожно, муторно. Пришла. Надя встретила, ввела в квартиру. За столом Сталин, Бухарин, Енукидзе и товарищ Серго.
— Разговаривали?
— Нет... — запнулась, — вино пили. Сталин встал, взял письмо, и они все пошли в другую комнату. Надюша спросила, как себя чувствует, выглядит Ленин. Я ей рассказала. В это время из другой комнаты вышли все, кроме Сталина. Он, стоя в дверях, поманил меня и, даже не пригласив присесть, сказал:
— Вы правильно сделали, товарищ Володичева, что показали мне письмо Владимира Ильича. Он очень тяжело болен. Болезнь его гнездится здесь, — Сталин показал указательным пальцем на висок. — Мы должны оберегать авторитет товарища Ленина, а в таком состоянии можно сделать необдуманные вещи. Скажу по секрету, врачи настаивают: никаких приемов, никакой переписки не допускать. Даже разговоры на текущие политические темы запрещены. — Он взглянул на меня, помахал перед лицом пальцем и добавил: — Ка-те-го-ри-чес-ки! Все письма, документы, которые будет диктовать Ленин, я уполномочен Политбюро вместе с Каменевым и Зиновьевым просматривать. Абсолютно все. Сколько экземпляров этой записи вы напечатали?
Я ответила. Он смотрел мне в глаза, как аспид, даже сердце заколотилось и ноги ослабели. Чуть приблизив ко мне лицо, Сталин сказал сильным шепотом:
— Уничтожьте все экземпляры, все до одного, и черновик. Идите...
Я будто пьяная или сонная надела пальто, пошла в секретариат и сожгла все пять экземпляров и стенограмму. Когда немного отошла, поняла: что-то очень страшное я сделала. Позвонила Фотиевой. Она накричала на меня, обозвала дурехой и бросила трубку. Затем снова позвонила и спросила: «По памяти сможешь восстановить?». Я сказала, что в таком состоянии не сумею. Она помолчала и, наверно, ее осенило: «Копирки, копирки не сожгла?!» «Нет!» — обрадовалась я. — «Немедленно восстанови по копирке».
— И вы восстановили?
— Да.
— Что же было наутро?
— Ничего.
— Лидия Александровна вам ничего не сказала?
— Ни слова. За день я немного успокоилась. Но вечером вновь вызвал Ленин, вновь диктовал. Закончил, предупредил, что все надиктованное им вчера и сегодня абсолютно секретно. Затем сказал, чтобы один экземпляр всего того, что он диктует, оставлять для него, три копии Надежде Константиновне, одну — в секретариат. Хранить в конвертах, запечатанных сургучной печатью. На каждом конверте писать, что вскрыть может только Ленин, а после его смерти — Крупская... Можете себе представить мое состояние?
— С трудом.
— Я места себе не находила, мучительно думала, что же мне делать? Потом решилась: позвонила Надежде Константиновне и спросила разрешения зайти и все ей рассказала.
— И как Крупская?
— Я рыдала. Она меня утешала. Обещала не выдавать меня, никому ничего не рассказывать. Попросила Ленину не проговориться.
— Не выдала?
— Нет.
— Даже после смерти Ленина?
— Никогда. Только она и раньше была немногословной, а теперь стала замкнутой. Наверно, Лидия Александровна почувствовала что-то и, как казалось, подозрительно на меня поглядывала. Вообще в секретариате обстановка стала тяжелой. Сталин заходил почти каждый день, учинял допрос: когда Ленин вызывал, что диктовал. Фотиева показывала ему дневник дежурных секретарей.
— Но если Сталину показывали дневник секретарей, значит, он знал, что именно диктует Ленин.
— Конечно. В записи от 24 декабря я сознательно записала в дневник указание Владимира Ильича об абсолютной секретности того, что он диктует.
— А как же с предупреждением Сталина, что он будет просматривать все материалы?
— Лидия Александровна наверняка ознакомила его с моей записью.
«Какая наивность», — подумалось мне, и я задал следующий вопрос:
— Где же хранились опечатанные сургучом конверты?
— В сейфе секретариата.
— А ключ от сейфа?
— Здесь, — она показала рукой на лиф.
— Больше ни у кого ключей не было?
— Только у Лидии Александровны.
— Сталин к вам не обращался с просьбой почитать хранящиеся в сейфе записи?
— Нет.
— А к Лидии Александровне?
— Этого я не знаю.
— Вы не опасались Сталина?
— Всю жизнь страшилась и сейчас боюсь, хоть четыре года прошло после его кончины.
— Лидия Александровна тоже «страшилась»?
— На людях вела себя как обычно, а там — мне знать не дано.
— Спасибо, Мария Акимовна.
— Глебу Максимилиановичу в просьбе я не могла отказать — самый близкий Ленину человек. А вам скажу: если публиковать захотите нашу беседу при моей жизни, отрекусь...
Осенью 1957 г. сборник «В.И. Ленин. Об электрификации» был сдан в производство. Пока технический редактор колдовал над разметкой текста, мы со Стекловым заканчивали вводную статью составителей. Надо сказать, что за время работы Фотиева ни разу не поинтересовалась, как дела с книгой. Теперь же, когда нужно было подписать и вводную статью, и весь текст сборника, мы, захватив второй экземпляр, двинулись к Лидии Александровне в Дом правительства, где она проживала. По дороге Стеклов, который знал о моей беседе с Кржижановским, категорически потребовал: «Никаких посторонних разговоров». Я не менее категорично возражал.
Приняли компромиссное решение: он «разговорит» Лидию Александровну, а в самом конце беседы я задам вопрос, который меня волновал: фальсифицирован ли фотоснимок «Ленин и Сталин в Горках».
Встретила нас статная, величаво спокойная (может быть, бесстрастная) хозяйка. Быстро и тем не менее тщательно Фотиева просмотрела вводную статью.
— Владимир Юрьевич, — она сделала кислую мину, — неужто так необходимо цитировать Хрущева в статье, которая предваряет ленинские документы?
— Во-первых, Хрущев очень неплохо раскрывает сущность ленинского крылатого выражения «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны»...
— Ленин в этом не нуждается.
— Во-вторых, я отдаю дань уважения смелости человека, который разоблачил культ личности Сталина.
— Он совсем немного сделал для страны.
— А реабилитация тысяч невинно погибших людей и сотен живых, которые возвратились из лагерей?!
— Я понимаю вашу боль. Конечно, здесь аппарат внутренних дел хватил через край... Но разве постоянные оппозиции не мешали и партии и стране идти к поставленной Лениным цели? И я вот что хочу сказать: в конце двадцать второго Ленин начал диктовать письмо к съезду. Я прочла расшифрованную Володичевой запись о возможности раскола партии, в связи с чем Владимир Ильич противопоставлял друг другу «двух выдающихся вождей», по его словам, — Сталина и Троцкого. Мне показалось, что Ленин отдает предпочтение Троцкому, как своему преемнику. Меня объял ужас. Троцкий с его казарменным коммунизмом — во главе партии?! Ведь он превратит страну в один огромный концентрационный лагерь! Наше счастье, что в борьбе за единство партии, в борьбе против оппозиций и всяческих платформ победил Иосиф Виссарионович. Вот у нас здесь, — она перелистала несколько страниц вводной статьи, — цитируется Ленин:
«...Если Россия покроется густою сетью электрических станций и мощных технических оборудований, то наше коммунистическое хозяйственное строительство станет образцом для грядущей социалистической Европы и Азии».
— Так разве не Сталин всеми силами боролся за ленинскую Россию индустриальную против России ситцевой — по Троцкому?!. Вы, Владимир Юрьевич, были совсем молодым человеком, когда Сталин, Кржижановский, Куйбышев верстали план первой пятилетки, который смелостью своих решений потряс Европу и Америку. Знаете ли вы, что, к примеру, писал по этому поводу бывший премьер-министр Англии Ллойд Джордж? Сейчас я вам прочту.
Фотиева взяла с книжной полки пожелтевший от времени журнал, быстро нашла нужную страницу.
— Слушайте: «Коммунистические вожди взялись за осуществление плана, который по своему объему и значению превосходит все, что знала история в области великих и смелых предприятий». Так писал злейший враг нашей страны. И разве не Сталин как вождь партии и государства сделал все возможное и невозможное, чтобы воплотить этот великий план в жизнь?!
Я поинтересовался, что за журнал цитировала Лидия Александровна. Оказалось — «Плановое хозяйство».
Стеклов продолжал гнуть свою линию:
— Лидия Александровна, вы знали меня с юношеских лет, а затем и по совместной работе в Главэнерго, я — враг, вредитель, шпион?!
— Сталин физически не мог знать обо всех репрессированных.
— Ну, а отец мой, которого вы знали еще с дореволюционных времен, а Каменев, Зиновьев, Бухарин, расстрелянные по указанию Сталина?
— Не сердитесь, Владимир Юрьевич, но было время, когда ваш отец стоял на полуменьшевистских позициях. А Каменев, Зиновьев, Бухарин вольно или невольно тянули партию назад и...
— И их следовало уничтожить?!
Стеклов побледнел от гнева, лицо Фотиевой покрылось красными пятнами, надо было как-то прекращать этот разговор. Удалось мне это не самым удачным образом.
— Лидия Александровна, в сборнике лишь один ленинский документ, где упоминается Сталин, — письмо к Орджоникидзе, — я быстренько нашел четвертый раздел «Осуществление электрификации», вытащил документ и прочел:
«15/X. 1922 г.
Т. Серго!
И Сталин и Сокольников оказались против ассигновки на электрическую станцию под Тифлисом...
Отнеситесь с сугубым вниманием...
Борьба будет трудная. Ваш Ленин».
— Категорически настаиваю снять слова «борьба будет трудная». Или снимите мою фамилию, — жестко сказала Фотиева.
Стеклов взглянул на меня, я пожал плечами...
— Хорошо.
Сгустилась физически ощутимая тишина. Я вновь обратился к Фотиевой:
— Лидия Александровна, сейчас муссируются упорные слухи, что фотография «Ленин и Сталин в Горках» — умелый фотомонтаж, ибо Сталин в Горках не был. Я этому не верю...
— Правильно делаете. Рекомендую всегда обращаться только к фактам. Сталин был в Горках. И не только он. — Она подошла к полкам, вытащила и протянула мне прошитую скрепками журнальную выпечатку статьи: «О последнем периоде работы В.И. Ленина». Под заголовком набрана фамилия автора — Л. Фотиева. Бросилась в глаза фраза: «И всю тяжесть борьбы за преодоление трудностей выносили на своих плечах Ленин и его верный соратник Сталин».
Мелькнула мысль: «Видимо, Фотиевой не было резона бояться Сталина». Ведь она нужна была живым свидетелем совместной работы «двух великих вождей».
— Статья опубликована в четвертом номере «Исторического журнала» за сорок пятый год. Откройте страницу тридцать восьмую, читайте...
«15 сентября 1922 г. товарищ Сталин пишет заметки “Тов. Ленин на отдыхе”:
“Мне приходилось встречать на фронте старых бойцов, которые, проведя “напролет” несколько суток в непрерывных боях, без отдыха и сна, возвращались потом с боя, как тени, падали, как скошенные, и, проспав “все восемнадцать часов подряд”, вставали после отдыха свежие для новых боев, без которых они “жить не могут”»...
— Так это же из книги Сталина «О Ленине» еще сорокового года издания!
— И вы «Фома неверующий»?! Поглядите выше — черным по белому написано: «Напечатаны в специальном приложении к «Правде». Там и снимок опубликован. Можете взять себе в подарок, у меня есть еще несколько экземпляров.
Я поблагодарил и раскланялся: уладить дело наедине им будет легче. Это был первый и последний мой визит к Фотиевой.
«Специальное» приложение, которое удалось не без труда отыскать, действительно было «Иллюстрированным приложением» к 215-му номеру «Правды» от 24 сентября 1922 г. То, что оно хранилось за семью печатями, естественно, ибо в нем публиковались материалы и фотографии Владимира Ильича со своими соратниками — будущими «врагами народа».
«Подарок» Лидии Александровны сохранил. Сборник так и вышел без слов «Борьба будет трудная»...
