А дальше началось «забегание» революции вперед, причем в таких масштабах, которые были невозможны в буржуазных революциях XVII–ХVIII вв.. Там, как уже указывалось, власть никогда не попадала в руки социальных низов. Они лишь в некоторые моменты оказывались гегемоном революции, не больше. Здесь же власть перешла в руки сравнительно многочисленного класса, возглавляемого партией, имевшей достаточно четкую программу социальных преобразований.

Ф. Энгельс, допускавший возможность перехода в процессе развития буржуазной революции в Германии, в силу трусости немецкой буржуазии, власти в руки партии рабочего класса, ориентировавшейся на социализм, неоднократно ставил вопрос о том, каковы будут последствия этого и для партии, и для общества.

«Самым худшим из всего, что может предстоять вождю крайней партии, — писал он в «Крестьянской войне в Германии», — является вынужденная необходимость обладать властью в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства представляемого им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство... Он неизбежно оказывается перед неразрешимой дилеммой: то, что он может сделать, противоречит всем его прежним выступлениям, его принципам и непосредственным интересам его партии; а то, что он должен сделать, невыполнимо»[1].

Все это он иллюстрирует на примере Т. Мюнцера, оказавшегося во главе мятежного Мюльгаузена.

В письме Ф. Энгельса к И. Ведемейеру 12 апреля 1852 г. речь идет уже о современности.

«Мне думается, — писал он, — что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет встать у власти, чтобы в конце-концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы вынуждены будем производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы, — надо надеяться, только в физическом смысле, — наступит реакция и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу»[2].

В середине XIX в. никакой другой перспективы, кроме поражения партии рабочего класса и утверждения капитализма в стране, не существовало. В ХХ в. открылась еще одна: возникновение индустрополитарного общества.

Придя к власти, большевики первоначально ограничились лишь доведением до конца буржуазно-демократической революции. Это отчетливо можно видеть на примере декретов II Всероссийского съезда советов. Большевики вначале не ставили своей задачей национализацию даже крупных промышленных предприятий. Они ограничились лишь созданием рабочего контроля. Декретом СНК от 29 октября (11 ноября) 1917 г. был введен восьмичасовый рабочий день. Но эту меру вряд ли можно считать специфически социалистической.

В дальнейшем началась национализация отдельных предприятий. Но она не носила массового характера. В каждом конкретном случае были свои особые причины: неисполнение декрета СНК о введении рабочего контроля, отказ предпринимателя продолжать производство, оставление предприятия правлением или владельцем, неумелое ведение хозяйства и т.п.. И проводились эти меры чаще всего под давлением низов. Центр в большинстве случаев просто санкционировал инициативу мест.

Вот что писали об этом свидетели тех лет:

«Под влиянием революции фабриканты выпустили бразды правления из своих рук и первоначально кое-где фабрики просто были без хозяина. Потом начался беспорядочный захват рабочими предприятий: рабочие уже не могли более ждать, и эта национализация на местах началась даже несколько ранее Октябрьской революции. Понятно всякому, что это была, в сущности, не национализация, а простой неорганизованный захват предприятий теми рабочими, которые на этих предприятиях работали, этот захват лишь потом превращался в национализацию. Но и после октябрьского переворота национализация вначале шла очень беспорядочно»[3].

И только в июне 1918 г. уже в разгар гражданской войны были приняты декреты о национализации крупных предприятий почти всех отраслей промышленности.

Можно дискутировать о том, существует ли в принципе уровень производительных сил, по достижении которого отпадет объективная необходимость в частной собственности, но бесспорно, что Россия такого уровня к 1917 г. не достигла. Взгляда, что производительные силы этой страны не достигли уровня, при котором возможен социализм, придерживались не только противники большевиков из числа марксистов, но и лидеры большевистской партии. В.И. Ленин считал это положение совершенно бесспорным.

«“Россия не достигла такой высоты производительных сил, при которой возможен социализм”. С этим положением, — с раздражением писал он в январе 1923 г., — все герои II Интернационала, и в том числе, конечно, Суханов, носятся, поистине, как с писаной торбой. Это бесспорное положение они пережевывают на тысячу ладов, и им кажется, что оно является решающим для оценки нашей революции»[4].

Такому, как выразился В.И. Ленин, «шаблонному доводу» он противопоставил свой подход к проблеме:

«Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков этот определенный “уровень культуры”, ибо он различен в каждом из западноевропейских государств), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы»[5].

В.И. Ленин, конечно, сознавал, что низкий уровень развития производительных сил с неизбежностью должен был порождать процесс классообразования. Но он видел только одну форму этого процесса — классообразование капиталистическое. И считал его огромной опасностью.

«После первой социалистической революции пролетариата, — писал В.И. Ленин в апреле-мае 1920 г., — после свержения буржуазии в одной стране, пролетариат этой страны надолго остается слабее, чем буржуазия, просто уже в силу ее громадных интернациональных связей, а затем в силу стихийного и постоянного возрождения капитализма и буржуазии мелкими товаропроизводителями свергнувшей буржуазию страны»[6].

«Ибо мелкого производства, — разъяснял он, — осталось еще на свете, к сожалению, очень и очень много, а мелкое производство рождает капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе»[7].

«Свобода оборота и свобода торговли, — говорил В.И. Ленин в докладе на Х съезде РКП(б), на котором было принято решение о переходе к новой экономической политике, — это значит товарный обмен между отдельными мелкими хозяевами. Мы все, кто учился хотя бы азбуке марксизма, знаем, что из этого оборота и свободы торговли неизбежно вытекает деление товаропроизводителя на владельца капитала и владельца рабочих рук, разделение на капиталиста и наемного рабочего, т.е. воссоздание снова капиталистического наемного рабства...»[8].

По его мнению, есть лишь одно средство ликвидировать эту опасность — «перевести хозяйство страны, в том числе и земледелие, на новую техническую базу, на техническую базу современного крупного производства»[9]. Но для этого нужны были долгие годы. А меры по предотвращению реставрации капитализма нужно было принимать сейчас.

Особенно трудное положение сложилось в этом отношении с началом НЭПа. Новая экономическая политика с неизбежностью предполагала определенную свободу капиталистического развития. Как подчеркивал В.И. Ленин, известное восстановление капитализма в Советской России имело целый ряд положительных сторон[10]. Но оно могло привести и к полной реставрации капитализма.

«Весь вопрос, — писал В.И. Ленин, — кто кого опередит? Успеют капиталисты раньше сорганизоваться — и тогда они коммунистов прогонят, и уж тут никаких разговоров быть не может. Нужно смотреть на эти вещи трезво: кто кого? Или пролетарская государственная власть окажется способной, опираясь на крестьянство, держать господ капиталистов в надлежащей узде, чтобы направлять капитализм по государственному руслу и создать капитализм, подчиненный государству и служащий ему?»[11].

Прежде всего, необходимо было не дать капиталистам возможности организоваться. Это неизбежно требовало ограничения в стране политических свобод.

«Нужно ставить этот вопрос трезво, — продолжал В.И. Ленин, — Всякая тут идеология, всякие рассуждения о политических свободах есть рассуждения, которых очень много можно найти, особенно если посмотреть на заграничную Россию, Россию № второй, где имеются десятки ежедневных газет всех политических партий, где все эти свободы воспеваются на все лады и всеми музыкальными нотами, существующими в природе. Все это — болтовня, фразы. От этих фраз нужно уметь отвлечься»[12].

Более определенно высказался В.И. Ленин в письме к Г. Мясникову, предложившему ввести свободу печати, начиная от монархистов до анархистов включительно.

«Свобода печати в РСФСР, окруженной буржуазными врагами, — писал он, — есть свобода политической организации буржуазии и ее вернейших слуг, меньшевиков и эсеров. Это факт неопровержимый. Буржуазия (во всем мире) еще сильнее нас и во много раз. Дать ей еще такое оружие, как свобода политической организации (= свободу печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчить дело врагу, помогать классовому врагу. Мы самоубийством кончать не желаем и поэтому этого не сделаем»[13].

Меры, которые предприняло советское государство, действительно помогли вначале ограничивать и держать под контролем процесс капиталистического классообразования, а в последующем и вообще покончить с ним. Но эти же меры в огромной степени способствовали успешному развитию другой формы классообразования — политарному классообразованию. К. Виттфогель утверждает, что В.И. Ленин допускал возможность «азиатской реставрации» и опасался ее[14]. Вряд ли с этим можно согласиться. Детальный анализ работ В.И. Ленина показывает, что возможности политарного классообразования в Советской России он совершенно не учитывал.

А между тем ее в свое время допускал Г.В. Плеханов. Полемизируя в конце XIX в. с русскими народниками, мечтавшими о социалистической революции в России, он писал, что «совершившаяся революция может привести к политическому уродству, вроде древней китайской или перуанской империи, т.е. к обновленному царскому деспотизму на коммунистической подкладке»[15]. Правда, сам он считал такой вариант развития мало вероятным, даже невозможным[16].

В отличие от капиталистического, политарное классообразование поставить под контроль государства было невозможно, ибо в его успешном исходе были заинтересованы по существу все члены государственного аппарата. И шло оно скрытно, незаметно. Все связанное с ним всегда можно было истолковать как извращения, допускаемые отдельными лицами. Именно так оно и было понято В.И. Лениным, наблюдавшим самые его начальные стадии. Политарное классообразование было понято им как просто бюрократизация государственного аппарата, с которой можно и должно бороться.

«Всякий знает, — писал В.И. Ленин в августе 1921 г., — что Октябрьская революция на деле выдвинула новые силы, новый класс, — что лучшие представители пролетариата теперь управляют Россией, создали армию, вели ее, создали местное управление и т.д., руководят промышленностью и пр.. Если в этом управлении и есть бюрократические извращения, то мы этого зла не скрываем, а разоблачаем его, боремся с ним»[17].

Спустя полтора года, в марте 1923 г. он был настроен несколько более пессимистически. То, что В.И. Ленин принимал за бюрократизм, оказалось более живучим, чем он полагал раньше. Но корни этого явления он по-прежнему продолжал искать в прошлом. Это было, по его мнению, наследие старого мира.

«Дела с госаппаратом, — писал он, — у нас до такой степени печальны, чтобы не сказать отвратительны, что мы должны сначала подумать вплотную, каким образом бороться с недостатками его, памятуя, что эти недостатки коренятся в прошлом, которое хотя перевернуто, но не изжито, не отошло в стадию ушедшей уже в далекое прошлое культуры»[18].

В.И. Ленин с горечью признает, что все попытки улучшения госаппарата ни к каким зримым результатам не привели.

«Мы уже пять лет суетимся над улучшением нашего госаппарата, но это именно только суетня, которая за пять лет доказала лишь свою непригодность или даже свою бесполезность, или даже свою вредность. Как суетня, она давала нам видимость работы, на самом деле засоряя наши учреждения и наши мозги»[19].

Но он не теряет надежды, что успех в этом деле все же возможен. И в своих последних работах намечает целую серию мер, которые, по его мнению, могли бы привести к желаемым результатам.

«Я знаю, — писал он, — что сопротивление нужно будет оказать гигантское, что настойчивость нужно будет проявить дьявольскую, что работа здесь первые годы, по крайней мере, будет чертовски неблагодарной; и, тем не менее, я убежден, что только такой работой мы сможем добиться своей цели и, только добившись этой цели, мы создадим республику, действительно достойную названия советской, социалистической и пр., и пр., и т.п.»[20]

Но это были не более, как иллюзии.

В этом отношении более проницательным, чем В.И. Ленин, оказался Н.И. Бухарин. В работе «Теория исторического материализма», которая увидела свет в 1921 г., в главе о классах он ставит вопрос по-другому. Н.И. Бухарин серьезное внимание уделяет доводам социолога Р. Михельса, который считал, что с приходом социал-демократов к власти произойдет не ликвидация классов, а лишь смена элиты. Средства производства окажутся в таком случае в руках государства. Но «управление громадным капиталом... передает администраторам такую же меру власти, как и владение собственным капиталом, частной собственностью»[21].

Возражая ему, Н.И.Бухарин утверждает, что при социализме о выделении особого слоя управляющих не может быть и речи. Иное дело - переходный период. Сразу же после революции происходит падение производительных сил и возрастает материальная необеспеченность широких масс. Не все рабочие в силу отсутствия образования способны принять участие в управлении производством и обществом. Этим занимается более или менее узкий круг людей. «Поэтому тенденция к “вырождению”, т.е. выделению руководящего слоя, как классового зародыша, неизбежно будет налицо»[22]. По мнению Н.И. Бухарина эта тенденция будет парализоваться двумя противоположными: ростом производительных сил и уничтожением монополии образования. Но он не решается утверждать, что ход событий уже предрешен в пользу социализма. «От того, — пишет он, — какие тенденции окажутся сильнее, зависит и конечный исход борьбы»[23].

Октябрьская революция была не заговором кучки людей, а великим народным движением. Именно опора на основную часть народа обеспечила большевикам победу в гражданской войне. Большинство людей, возглавивших революцию, а также широчайшие массы ее участников были воодушевлены великими идеями свободы, равенства, социальной справедливости. Однако для создания нового строя идей, даже самых благородных, недостаточно. Нужна была прочная материальная основа, а она отсутствовала.

Самый выдающийся поэт нашей эпохи Н. Коржавин[24] в поэме «Танька», написанной в 1957 г., обращаясь к старой коммунистке-идеалистке, прошедшей ужасы сталинских лагерей, писал:

Все как раньше: идея
и жизнь — матерьял для идеи...
Дочкой правящей партии я вспоминаю тебя.
Дочкой правящей партии,
не на словах, а на деле
Побеждавшей врагов, хоть и было врагов без числа.
Ученицей людей, озаренных сиянием цели, —
Средь других,
погруженных всецело в мирские дела.
Как они тормозили движенье, все эти другие,
Не забывши домик и садик —
не общий, а свой.
Миллионы людей, широчайшие массы России,
Силой бури взметенной, на гребень судьбы мировой.
Миллионы на гребне, что поднят осеннею ночью
К тем высотам, где светит манящая страны звезда.
Только гребень волны —
не скала и не твердая почва.
На такой высоте удержаться нельзя навсегда.
Только партия знала, как можно в тягучести буден
Удержать высоту в первозданной и чистой красе.
Но она забывала, что люди — и в партии люди.
И что жизнь — это жизнь.
И что жизни подвержены — все[25].

В результате революции возник достаточно мощный партийно-государственный аппарат, в задачу которого помимо всего прочего входило руководство производством и распределением материальных благ. В условиях всеобщей нищеты и дефицита неизбежными были попытки отдельных членов партгосаппарата использовать свое служебное положение для обеспечения себя и своей семьи необходимыми жизненными благами, а также для оказания услуг, причем не обязательно безвозмездных различного рода людям, не входившим в аппарат.

О том, что такого рода практика уже в первые годы после революции получила широкое распространение, свидетельствует, в частности, закрытое письмо ЦК РКП(б), датированное сентябрем 1920 г..

«Центральный Комитет не мог не отметить того, что часть товарищей, претендующих на звание ответственных работников, далеко не выполняют указанные выше задачи и тем приносят непоправимый ущерб нашей партии. Эти товарищи, занимающие иногда высокие государственные посты, на деле совершенно отрываются от партийной работы, не встречаются с широкими кругами рабочих, замыкаются в себе, отрываются от масс. Большой частью случается так, что, оторвавшись от партийной работы, эти товарищи перестают хорошо исполнять и советскую работу. Постепенно они начинают относится к своим обязанностям бюрократически и формально, вызывая тем самым справедливые нарекания со стороны рядовых рабочих. Громадное значение имеет также то материальное неравенство в среде самих коммунистов, которое создается сознательным или бессознательным злоупотреблением своей властью со стороны этой части ответственных работников, не брезгующих тем, чтобы установить для себя и для своих близких большие личные привилегии»[26].

Так постепенно складывалась система привилегий для руководящих работников партии и государства. И помешать этому не могли никакие самые благие пожелания и намерения. Вполне понятно, что все это более или менее скрывалось. Что же касается самих привилегированных, то наиболее совестливые из них пытались найти этому моральное оправдание. Они должны быть обеспечены лучше, чем остальные, потому, что все свои силы отдают служению народу. Они более других нужны народу. Как с горечью писал поэт:

Кто понужней — у тех венец.
Кто без венца — те, значит, хуже.
И верно, вышло б наконец,
Что сам народ себе не нужен[27].

К этому нужно добавить, что люди 20-х годов, вступая на этот путь, не сознавали, к чему это приведет. Будущее для них было скрыто. Насколько непреодолимыми были силы, толкавшие их к этому, свидетельствует современность.

Сколько у нас, начиная с 1985 г., писали о привилегиях нашего господствующего слоя, сколько их осуждали. Под лозунгами борьбы с привилегиями, полного уничтожения привилегий шли к власти люди, которые именовали себя демократами. И что же произошло, когда они, наконец, достигли цели? Предоставим слово очевидцам.

Еще 8 августа 1991 г. Н. Травкин говорил:

«Ликвидировали организованную первым Съездом комиссию по привилегиям... И началось — повышение окладов членам президиума. Потом машины персональные за ними закрепили. Потом в дачи старой номенклатуры въезжает новая. Вместо Воротникова, Власова, Ивановой — Хасбулатов, Исаев, Абдулатипов, Шахрай. Что это — заслуги одного Хасбулатова и его сотрудников? Нет, все закономерно, так и должно быть. Пришли новые люди. Быт формирует сознание, у каждого семья, жены. Это нельзя скидывать со счетов. Какова логика? Они — старые аппаратчики — изначально плохие. У них надо отнять. Но мы-то изначально хорошие, поэтому если мы пользуемся тем же — все нормально. Противно это»[28].

Все эти явления приобрели обвальный характер после августовских событий 1991 г..

«Вот и наступило долгожданное время демократии, — писал сатирик М. Задорнов, — Наконец-то демократы отобрали у коммунистов все их привилегии. И взяли себе власть, дачи, машины, гаражи, поликлиники... А в некоторых районах даже охотничьи домики вместе с охотничьими угодьями и заранее убитыми кабанами. Ничего не поделаешь — демократия!»[29].

Приведем еще несколько свидетельств людей, занимающих самое различное положение и придерживающихся самых различных убеждений.

«Демократическая элита, — пишет доктор философских наук, профессор Г. Ашин, — шла к власти на гребне справедливой критики привилегий коррумпированной номенклатуры. Но, придя к власти, часть победителей стала усиленно заботиться о собственных привилегиях — от покупки автомобилей без очереди до получения на льготных условиях квартир и дач»[30].

«Борьба с привилегиями, — говорит журналистка И. Овчинникова, — значившаяся едва ли не первым пунктом предвыборной программы, сработала наверняка — во всяком случае, именно этот пункт оказался наиболее понятным и поэтому сильнодействующим. — Что же от всего этого осталось? Звонит знакомая из Хабаровска — рассказывает о переполохе, учиненном по отвергнутым, казалось бы, образцам по случаю прибытия Хасбулатова. Журналисты не случайно, конечно, допытывались у Бурбулиса, не испытывает ли он неловкости, усаживаясь в машину, которую народ презрительно обозвал членовозом... Вот и приходит в голову пугающая мысль: неужели все великие потрясения затеяны лишь затем, чтобы пересесть в «их» кабинеты, вселиться в «их» дачи, отдыхать в «их» санаториях? Начиная перестройку, Горбачев не мог не осознавать, что кладет на кон всю эту благодать. А те, кто ныне изощряется в попытках уколоть его побольнее, значит, подхватывают, расталкивая друг друга, что с возу упало? Говорить о моральных критериях в таком случае бессмысленно»[31].

«Те, кто еще недавно считались лидерами демократии, — говорит народный депутат РФ Л. Пономарев, — на наших глазах превратились в типичных номенклатурщиков. Они ведут себя и действуют точно так же, как в прежние времена действовала партийная элита. Даже ее кабинеты и квартиры поспешили занять»[32].

Слово члену Президиума ВС РФ Н. Медведеву:

«Для меня борьба со всякого рода несправедливостью, незаконными льготами никогда не была популистским лозунгом... А сейчас, когда мы пришли ко власти, я вижу, что некоторые друзья-товарищи, которые требовали отмены привилегий, явно сменили пластинку. Теперь иногда начинаю сомневаться, действительно ли они были искренни или просто было такое время, когда по тем или иным причинам нужно было так поступать»[33].

Размышляет кинорежиссер Э. Рязанов:

«На мой взгляд, демократы совершили одну непоправимую ошибку морального плана. Они шли к власти и получили ее в значительной степени на отрицании всякого рода привилегий. А затем сами уселись в “членовозы” своих предшественников, в их кабинеты и кресла, заняли их дачи и квартиры, мне даже не хочется продолжать это перечисление. Моральный ущерб от всех этих действий просто невероятен — люди немедленно отождествили их с прежними “хозяевами жизни”»[34].

«Вчерашние демократы, — вторит ему известный артист В. Винокур, — взяв власть, очень резко прибрали к рукам дачи, фирмы, дома, спецпайки, спецполиклиники и больницы — то есть все, что сумели отнять у предыдущих чиновников, партаппаратчиков, номенклатуры»[35].

И продолжать можно было бы без конца. Но нужно где-то остановиться. Закончим обобщающим высказыванием известного публициста, одного из виднейших идеологов демократического движения Ю. Буртина, приостановившего в феврале 1992 г. свое членство в руководстве «Демократической России»:

«Конфликт в руководстве “ДемРоссии” и способ его освещения некоторыми средствами массовой информации я рассматриваю как своего рода знамение времени. И в том и в другом случае обнаруживает себя, на мой взгляд, фундаментальный и весьма тревожный факт нашего послеавгустовского общественного развития: ныне, как и после Октября, полным ходом идет процесс формирования нового бюрократического слоя, слоя «демократических» активистов при хороших должностях и окладах, ласково льнущих к нынешнему начальству. Когда-то югославский “ревизионист” М. Джилас ввел в обиход понятие “нового класса”, определив таким образом коммунистическую элиту. Сейчас на наших глазах складывается еще один “новый класс”, отчасти конкурирующий, отчасти срастающийся с перекрасившимся прежним»[36].

От современности вернемся к 20-м годам ХХ в.. В отличие от нынешних «демократических» деятелей тогдашние руководители тянулись к привилегиям, не сознавая того, к чему все это ведет. Для того, чтобы подобного рода действия стали постоянными и систематическими, необходимо было уничтожение всякого контроля со стороны масс, т.е. ликвидация демократии. Этому способствовали условия гражданской войны, которые делали необходимым использование авторитарных методов управления. Но дело не в самой по себе гражданской войне, ибо пик классообразования приходится не на нее, а на мирное время.

Уничтожение демократии предполагало фактический отказ от выборности в партии и государстве, а тем самым переход к системе назначений сверху до низу. О практической замене выборности назначенством в партии говорилось в «Заявлении 46-ти», подписанном рядом крупных деятелей партии и направленном 15 октября 1923 г. в политбюро ЦК РКП(б).

«...Под внешней формой официального единства, — указывалось в нем, — мы на деле имеем односторонний, приспособляемый к взглядам и симпатиям узкого кружка, подбор людей и направление действий. В результате... партия в значительной степени перестает быть тем живым самодеятельным коллективом, который чутко улавливает живую действительность, будучи тысячами нитей связанным с этой действительностью. Вместо этого мы наблюдаем все более прогрессирующее, уже почти ничем не прикрытое разделение на секретарскую иерархию и «мирян», на профессиональных партийных функционеров, подбираемых сверху, и прочую партийную массу, не участвующую в партийной жизни. Это факт, который известен каждому члену партии... В наше время не партия, не широкие ее массы выдвигают и выбирают губернские конференции и партийные съезды, которые в свою очередь выбирают губкомы и ЦК РКП(б). Наоборот, секретарская иерархия, иерархия партии все в большей степени подбирает состав конференций и съездов, которые все в большей степени становятся распорядительными совещаниями этой иерархии»[37].

Самых нижестоящих чиновников назначали те, что были рангом выше, тех в свою очередь — еще более высокостоящие и т.д.. Но где-то существовал конец. Должен был существовать верховный назначающий, выше которого не стоял никто.

Верховный вождь не мог быть назначен. Он должен был выдвинуться сам. Формирование иерархической политарной системы с необходимостью предполагало появление политарха. За это положение шла борьба. Одержать в ней победу мог только тот человек, который обеспечил себе поддержку большинства формирующегося класса политаристов. Но для этого он должен был понимать интересы этого класса и служить им. Таким человеком оказался И.В. Сталин. Однако главой политосистемы, политархом вполне могло стать и другое лицо. Это не могло сказаться на сущности происходившего процесса, хотя некоторые ее проявления могли быть другими.

Иногда говорят о бухаринской альтернативе. Возможность такого варианта развития в принципе существовала, хотя вероятность его реализации в тех условиях была крайне малой. Практически по этому пути пошла Польша после возвращения к власти В. Гомулки в 1956 г.. В ней реализовался более умеренный, чем сталинский, но, тем не менее, вариант политаризма.

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая