Любой вариант политарного классообразования предполагает репрессии. Без них невозможно уничтожить контроль над деятельностью госаппарата со стороны масс. Политаризм во всех его разновидностях предполагает верховную собственность политаристов на личности всех остальных членов общества. А это означает существование права класса политаристов на жизнь и смерть всех своих подданных. Право это могло проявляться в разных формах, но оно всегда существовало. Поэтому правовое государство при политаризме исключено. Особенно зверское обличье политарная собственность на личности подданных приобретает на стадии становления этого строя.

Примером может послужить Буганда начала XIX в., которая была формирующимся агрополитарным обществом. Верховный правитель страны — кабака не только имел абсолютное право на жизнь и смерть своих подданных, но и систематически им пользовался. Важную роль в Буганде играл институт человеческих жертвоприношений. Существовало 13 специальных мест, каждое со своим верховным жрецом, где они совершались. Число людей, приносимых в жертву одновременно, могло доходить до несколько сот и даже тысяч. Право и одновременно обязанность поставлять людей для жертвоприношений принадлежало кабаке. В жертву могли быть принесены не только люди, совершившие какие-либо проступки, но и совершенно ни в чем не повинные. Время от времени кабака посылал отряды, которые хватали всех, кто попадал им по дороге. Всех схваченных вели во двор кабаки. И затем только от его воли зависело, будет тот или иной человек отпущен на волю или принесен в жертву[1]. Практика постоянного, систематического террора характерная для всех вообще агрополитарных обществ[2].

Систематические репрессии против ни в чем не повинных людей начались в СССР в 1927–1928 гг. Такое утверждение может сразу вызвать возражение. Тотчас же на память приходит красный террор времен гражданской войны. Но этот террор был явлением иного порядка. Конечно, его жертвами могли стать и становились ни в чем не повинные люди. Но суть красного террора состояла вовсе не в этом. Это было средство подавления действительных противников. В этом отношении красный террор не отличался от белого, о котором у нас сейчас предпочитают молчать. Ни одна гражданская война не обходилась без безжалостного взаимного истребления. И оно никогда не ограничивалось лишь полями сражений.

Сейчас много говорят о расстрелах участников заговоров против советской власти. Но ведь эти заговоры в большинстве своем не были сфабрикованы следователями ВЧК. Они действительно имели место и представляли реальную опасность для советской власти.

Еще больше пишут о подавлении крестьянских восстаний. Но эти восстания действительно происходили. При этом крестьяне нередко самым бесчеловечным образом расправлялись с представителями советской власти и всеми коммунистами. И вообще ни одна власть, какой бы то она не была, не может не отражать вооруженных выступлений, имеющих целью ее ниспровержение. Наши публицисты, как будто набрав воды в рот, молчат о том, с какой жестокостью подавлялись колчаковцами восстания сибирских крестьян. А ведь при этом совершались такие зверства, которые не идут ни в какое сравнение с действиями карательных частей Красной армии. Конечно, могут сказать, что белые сражались за правое дело, а красные — за неправое. Поэтому жестокость одних оправданна, а других - нет. Но как же в таком случае обстоит дело со знаменитым подходом с позиции общечеловеческих ценностей, в верности которому клянутся сейчас чуть ли не все? Ведь это же проявление почти всеми проклинаемого классового, партийного подхода. Но несмотря на все проклятия классовый, партийный подход всецело торжествует. Просто люди, отрицающие его, выступают с позиций иного или иных классов.

Слабо верится в общечеловеческий гуманизм А.И. Солженицына, когда знакомишься с тем, как он осуждает Николая II и его окружение за то, что они, по его мнению, недостаточно решительно расправлялись с противниками режима. «Он, — с горечью пишет А.И. Солженицын о Николае II, — не имел мужества для действий. У него и всех правящих уже не было решительности бороться за свою власть. Они уже не давили, а только слегка придавливали и отпускали»[3]. Великому гуманисту мало «Кровавого воскресенья», карательных экспедиций 1905–1907 гг., во время которых тысячи людей уничтожались без суда и следствия, Ленского расстрела и т.п.. А.И. Солженицын ставит слова «столыпинский террор» в кавычки и всю вину за него возлагает на революционеров[4]. Столыпин здесь совершенно не при чем: не нужно было бороться против самодержавия. Раз выступили против него, то и получили по заслугам. Если за что-то и можно упрекнуть царскую власть, то разве лишь за излишнюю мягкость.

И А.И. Солженицын не одинок. Постоянный автор «Курантов» — газеты, объявляющей себя сверхдемократической, — А. Иванов из года в год славит генерала Пиночета, уничтожившего демократический режим в Чили. А. Иванов, конечно, не отрицает, что Пиночетом были замучены, убиты без суда десятки тысяч людей. Но считает все это совершенно оправданным: ведь Пиночет действовал во имя великой цели — защиты частной собственности. А для этого все средства хороши. Цель, таким образом, оправдывает средства. А. Иванов объявляет Пиночета национальным героем Чили и упрекает его лишь в излишней доброте и мягкосердечии. При этом он, конечно, молчит о том, что сами чилийцы, как только они получили, хотя и ограниченную, но все же возможность выразить собственное мнение о своем национальном герое, то немедленно прокатили его на выборах.

А дальше — больше. «Демократ» А. Иванов горячо выступает на защиту крепостного права. Он всячески поносит А.И. Радищева и славит Екатерину, покаравшую дерзкого вольнодумца. А дальше уже ничего не может удивить: ни реверансы в сторону фашизма и лично Гитлера, который был настолько мудр, что не посягнул на частную собственность, ни комплименты гестапо[5].

Единомышленников у него много. Один «демократ» оправдывает рабство в Северной Америке и осуждает северян, которые его уничтожили, другой — воспевает кровавую расправу генерала Кавеньяка с восставшими рабочими Парижа и призывает брать с него пример, третий — восхваляет карательные экспедиции против крестьян, захватывавших помещичьи земли, четвертый — славит «столыпинские галстуки»[6].

Цель оправдывает средства. И вот вся «демократическая» печать, начиная с умеренных «Известий» и кончая радикальными «Курантами», усиленно распространяет миф о немецких деньгах, на которые была «сделана» Октябрьская революция. Ссылаются на неопровержимые доказательства, но их никогда не приводят. Исключением является газета «Megapolis-Express», которая опубликовала телеграмму немецкого посла Мирбаха из Москвы германскому императору, в которой сообщалось о наличии больших сумм для поддержки большевиков, и ответную телеграмму статс-секретаря Кюльмана, в которой говорится о необходимости использования всех средств для того, чтобы большевики пришли к власти. Первая телеграмма датирована 16 мая 1917 г., вторая — 18 мая. Все бы хорошо. Но вот мелкая неувязка: в мае 1917 г. немецкого посольства в России заведомо быть не могло, да еще к тому же в Москве. И не сошлешься на типографскую ошибку: нужно де читать не 1917 г., а 1918 г. В мае 1918 г. большевики давно уже были у власти[7].

Как утверждают другие столь же компетентные «специалисты», в 1918 г. большевики не только ничего не получали от немцев, а наоборот, расплачивались с ними за былые услуги. «Куранты», чтобы показать, как большевики грабили собственный народ в угоду своим былым покровителям, в номере от 29 августа 1991 г. опубликовали впечатляющий список продуктов, которые были вывезены с территории Украины в Германию в период с весны до ноября 1918 г.. Список может быть и верен. Но причем тут большевики? Ведь Украина в это время была оккупирована немцами, и правителем ее являлся немецкий ставленник гетман Скоропадский. Как видно, «демократическим» публицистам не до истины: великая цель оправдывает любые средства.

Но вернемся к вопросу о репрессиях. Конечно, и террор эпохи гражданской войны способствовал процессу политарного классообразования. Но это был его побочный результат. Основная цель красного террора состояла в подавлении и уничтожении реальных противников. В отличие от него репрессии, начавшиеся в 1927–1928 годах, не имели своей целью подавление реальных врагов. Суть их состояла в создании атмосферы всеобщего страха, сознания того, что ни покорность, ни лояльность, ни даже преданность существующему строю — не избавляют человека от возможности стать жертвой репрессий.

Принципиальное отличие репрессий конца 20-х и начала 30-х годов от тех, что имели место во время гражданской войны, отметил Н.И. Бухарин. В частном разговоре один из виднейших лидеров большевиков сказал, что во время революции он видел «вещи, иметь дело с которыми не пожелал бы и врагу. Но 1919 год никак нельзя сравнить с 1930–1933 гг.. В 1919 году мы сражались за нашу жизнь. Мы убивали, но убивали и нас. Мы каждый день рисковали своими головами и головами близких… А в годы коллективизации шло хладнокровное уничтожение абсолютно совершенно беззащитных людей вместе с их женами и детьми»[8].

Начало репрессиям нового рода положило печально знаменитое сфабрикованное Шахтинское дело ( 1928 г.), за ним последовали столь же сфальсифицированные процессы «Промпартии» ( 1930 г.) и «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)» ( 1931 г.). Не состоялся процесс «Трудовой крестьянской партии», но по ее делу было репрессировано много людей. В эти годы было проведено немало открытых и закрытых судов и бессудных расстрелов. Этот цикл включает в себя и репрессии в деревне в годы коллективизации, жертвами которых стали миллионы крестьян. По разным оценкам в 1930–1931 годах были высланы из мест проживания от 250 тысяч до 1 млн. семей (1,25–5 млн. человек), а их имущество конфисковано[9]. Искусственно вызванный страшный голод 1932–1933 годов унес от 4 до 5 млн. жизней.

Параллельно с нарастанием репрессий шел процесс узаконения системы «корыт». В начале 30-х годов процесс становления в СССР политарного строя в основном завершился. В стране произошел окончательный возврат к классовому обществу, правда, иного типа, чем то, что существовало до революции. В новом обличье вернулся «старый мир». Как писал Н. Коржавин в уже упоминавшейся выше поэме, обращаясь к ее героине:

Помнишь, Танька, была ты в деревне в голодное лето?
Раскулаченных помнишь, кто не был вовек кулаком?
Ты в газету свою написать не решилась про это,
Чтоб подхвачено не было это коварным врагом.
Создаются колхозы, и их возвеличивать нужно.
Новый мир все вернет расцветающим жителям сел.
А ошибки — простят...
эти фразы сгодились для службы
Людям старого мира —
он быстро сменять тебя шел.
Старый мир подступал, изменяя немного личину.
Как к нему подошло все, что с болью создали умы:
Высший смысл.
Высший центр.
И предательский культ дисциплины,
И названья идей...
Танька, помнишь снега Колымы?[10]

Но, хотя к началу 30-х годов формирование политарного строя в основном завершилось, для того, чтобы он окончательно утвердился и приобрел наиболее адекватную форму, нужны были новые репрессии. Следующий их цикл охватывает период с 1934 г. по 1939 г., а их пик приходится на 1937 г.. Репрессии этого цикла сейчас иногда рассматривают как менее значительные, чем репрессии предшествующих лет. Складывается мнение, что в это время в основном были репрессированы лишь интеллигенты и партийно-государственные работники. Но это совсем не так. Репрессии этого цикла по своему размаху намного превосходили репрессии предшествующих лет.

В письме на имя Н.С. Хрущева, датированном 1 февраля 1954 г. и подписанным генеральным прокурором СССР Р.А. Руденко, министром внутренних дел СССР С.Н. Кругловым и министром юстиции СССР К.П. Горшениным, сообщалось, что в период с 1921 г. по настоящее время (т.е. до начала 1954 г.) за контрреволюционные преступления всего было осуждено 3 777 380 человек. 765 180 человек были приговорены к ссылке и высылке, 2 369 229 — к содержанию в тюрьмах и лагерях, 642 980 — к высшей мере наказания[11]. В другой справке, составленной в МВД СССР в 1953 г., к 3 777 318 осужденным за контрреволюционные преступления были добавлены 282 926 человек, осужденных за особо опасные государственные преступления (военный шпионаж и особо опасный бандитизм), что дало цифру в 4 060 306 человек. Эта справка содержала разбивку осужденных за контрреволюционные и особо опасные государственные преступления по годам. Из нее следовало, что из общего числа осужденных за 33 года (1921–1953) на 1937–1938 гг. (т.е. на 2 года) приходится 1 344 923 человека (33,12%), а из общего числа приговоренных к смертной казни (799 455 человек) — 681 692 человека (85,27%)[12].

Недаром 1937 год надолго вошел в память народа как пора страшного бедствия.

Те годы многое несли…
Они в истории народа
Все вместе — имя обрели:
«Пора тридцать седьмого года»[13].

И совершенно не случайно в единственной обстоятельной работе об этом периоде жизни страны репрессии 1934—1939 годов характеризуются как «большой террор»[14].

Но в набирающем силу представлении о событиях тех лет безусловно есть и доля истины. В 1934–1939 годах впервые был нанесен удар по самой правящей партии. Ранее ее члены в определенной степени были исключены из атмосферы всеобщего страха. Конечно, отдельные члены партии подвергались репрессиям и раньше. Но, как правило, жертвами их становились лишь оппозиционеры, т.е. люди, которые были реальными противниками генеральной линии ЦК. Да и наказания носили сравнительно мягкий характер. Их обычно ссылали и лишь в крайнем случае приговаривали к тюремному заключению. Попытки И.В. Сталина в 1932–1933 годах добиться расстрела таких своих явных противников, как М.Н. Рютин, А.П. Смирнов, Н.Б. Эйсмонт, В.Н. Толмачев, натолкнулись на упорное сопротивление значительной части членов политбюро, прежде всего С.М. Кирова, Г.К. Орджоникидзе и В.В. Куйбышева[15].

В 1934 и последующих годах члены партии оказались в таком же положении, что и остальное население страны. Ничто: ни безусловное следование линии ЦК, ни личная преданность Сталину не могли гарантировать человеку личной безопасности. Более того, в 1934–1939 годы сама по себе принадлежность к партии была достаточным основанием для того, чтобы стать очередной жертвой. Недаром поэт, характеризуя эту пору, писал:

Скоро дни забурлили в таинственном приступе гнева.
И пошли коммунисты на плаху, на ложь и позор.
Без различья оттенков: центральных, и правых, и левых
Всех их ждало одно впереди —
клевета и топор[16].

В результате старая партия была по существу уничтожена. Место ее заняла новая партия, лишь сохранившая старое название. Впервые об этом открыто было сказано Ф.Ф. Раскольниковым в его «Открытом письме к Сталину». Обращаясь к Сталину, он писал:

«Вы уничтожили партию Ленина, а на ее костях построили новую “партию Ленина-Сталина”, которая служит удобным прикрытием вашего единодержавия. Вы создали ее не на базе общей программы и тактики, как строится любая партия, а на безыдейной основе личной любви и преданности... Вы — ренегат, порвавший со своим вчерашним днем, предавший дело Ленина»[17].

Важная особенность репрессий 1934–1939 годов состояла в том, что их жертвами впервые стали не только рядовые члены общества, но и партийно-государственные работники, т.е. представители класса политаристов. И это требует объяснения.

Ни один господствующий класс, по крайней мере, до тех пор, пока не приходит время его заката, не был слоем чистых паразитов. Его представители были не менее необходимыми агентами производства, чем непосредственные созидатели материальных благ.

Не представляет собой исключения и класс политаристов. При индустрополитаризме он должен был организовывать производство в масштабе всей страны. И важнейшим является вопрос о стимулах, которые побуждают представителей господствующего класса способствовать развитию производства. Когда речь идет о персональной или даже групповой частной собственности, то ответ ясен: стремление извлечь для себя максимальный доход. Но ни один политарист, взятый в отдельности, не был частным собственником. Собственником был лишь класс в целом. В результате, хотя весь класс в целом был объективно заинтересован в прогрессе производства, все его члены, взятые по отдельности, прямой заинтересованности в этом не имели.

Размеры «корыта», которыми располагали те или иные политаристы, были фиксированы. Они непосредственно зависели не от его личного вклада в производство, а от места в иерархии. Пока политарист занимал данную должность, он получал один и тот же доход, независимо от итогов его деятельности на этом посту. Он был непосредственно заинтересован лишь в делании карьеры, т.е. в продвижении по служебной лестнице. Чем более высокой была занимаемая им должность, тем большим было «корыто». Но в этом была заложена возможность появления опосредованной заинтересованности политариста в успехе экономической деятельности.

Объективная заинтересованность класса политаристов в целом в развитии производства, выражалась в планах, которые составляли руководящие органы. Планы на каждую новую пятилетку, на каждый новый год были большими, чем планы на предшествующие такие же отрезки времени. Нужны были стимулы, которые побуждали бы политаристов выполнять хозяйственные директивы центра. Один из них состоял в том, что люди, которые скрупулезно им следовали, переводились на более высокие должности. Стремление занять более высокое место в политосистеме толкало человека к тому, чтобы делать возможно больший вклад в развитие производства.

Однако возможность такого позитивного стимулирования была ограниченной. Наряду с данным способом делания карьеры существовали и другие: наличие мощных покровителей, умение втирать очки и т.п.. Но главное: с подъемом по иерархической лестнице число мест непрерывно сокращалось. Большую карьеру могло сделать лишь ограниченное число лиц. Поэтому наряду с позитивным стимулированием должно было возникнуть и негативное: лишение должности.

Но во всех политарных обществах, как древних, так и новых, существовало негласное правило: политарист не мог быть низведен до положения рядового члена общества. Пока он был на свободе, он был обречен вращаться в кругу политаристов. Чаще всего его братья по классу подыскивали ему должность не меньше той, что он занимал раньше. Лишь в редких случаях ему доставалась должность с меньшим «корытом».

В этих условиях единственным реальным негативным стимулом могла быть только угроза лишения свободы и жизни. Чтобы политарный аппарат более или менее надежно работал, его глава — политарх должен был получить право распоряжаться судьбами всех членов класса политаристов: не только перемещать их по одной своей воле с должности на должность, но — главное — лишать их свободы и жизни. Во главе политосистемы может стоять и олигархия, но идеальной формой политарного режима является деспотия. Политарный аппарат не может хорошо работать, если его время от времени не смазывать кровью его членов.

Таким образом, и второй цикл репрессий, не говоря уже о первом, диктовался потребностями развития политарной системы. Об этом говорит хотя бы тот факт, что те же самые два цикла мы наблюдаем в истории КНР. Один из них имел место в 50-х — начале 60-х годов, второй («пролетарская культурная революция») в 1966–1969 годах. Однако второй цикл не является столь же необходимым, как и первый. В принципе политаризм может существовать и без деспотизма. Здесь многое зависит от человека, который возглавляет политосистему, т.е. политарха. Чтобы реальная возможность такого рода изменений в политосистеме превратилась в действительность, нужно действие не только объективных, но и субъективных факторов. Не рассматривая Китая, остановимся лишь на СССР.

К началу 30-х годов И.В. Сталин стал признанным единственным вождем партии и страны. Но он все еще был стеснен в своих действиях. Он представлял собой не деспота, а главу олигархии. Ограниченным было его право назначать на руководящие должности. Существовало множество людей — членов старой партийной гвардии, которые занимали свои посты не в силу благоволения И.В. Сталина, а своих былых заслуг.

И.В. Сталина с его беспримерным властолюбием это не могло не раздражать. Он жаждал неограниченной власти. И.В. Сталин стремился предстать в глазах народа как второй после В.И. Ленина основатель партии и советского государства, как величайший мыслитель и политик, как истинное божество. Но это было невозможно, пока жили и находились на свободе люди, которые знали подлинную историю. Из сложившегося положения для него был только один выход: истребление части членов правящего класса, особенно его верхушки. Окончательно И.В. Сталин решился на это после XVII съезда ВКП(б), на котором обнаружилось существование среди партийной элиты оппозиции, направленной лично против него. Организованное И.В. Сталиным убийство С.М. Кирова дало желанный повод для начала нового цикла репрессий[18].

В ходе их были уничтожены или оказались в заключении большинство членов всех законно сформированных органов партийной и государственной власти. Достаточно сказать, что из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на XVII съезде, было погублено 98 человек. Помимо всего прочего, И.В. Сталин в эти годы совершил государственный переворот, в результате которого вся полнота власти в стране перешла в его руки.

Уничтожена или брошена в лагеря была значительная часть класса политаристов, но сам класс, разумеется, не только сохранился, но и окреп. Изменения произошли в его личном составе: он был во многом обновлен. В него извне хлынуло много людей, которые давно уже завидовали правящей элите и с готовностью приложили руки к ее истреблению. Изменилась структура политосистемы. Во главе ее и государства в целом встал деспот. В его власти оказалась жизнь и смерть не только рядовых членов общества, но и политаристов, что, конечно, радости последним не доставляло. Они, как и все подданные, теперь начали жить под постоянным страхом репрессий.

Поэтому и политаристы с нескрываемым облегчением встретили XX съезд КПСС. С этих времен репрессии, правда, в значительной степени смягченные, продолжали осуществляться лишь против рядовых граждан. Глава политосистемы потерял право на жизнь и смерть ее членов. На смену деспотии пришла олигархия. Контроля снизу политаристы давно уже не знали. Теперь во многом был ликвидирован и контроль сверху. Политаристы среднего звена приобрели огромную долю самостоятельности. В этих условиях политосистема стала разлагаться. Обычным явлением стали поборы, взятки, злоупотребление властью, сращивание с уголовным миром и т.п..

---

Примечания