Одно уже название того учреждения, о котором идет речь, заставляет думать, что там должен быть строгий режим. Но ближайшее знакомство с ним превосходит всякие ожидания. Представьте себе сырую, грязную тюрьму, лишенную самых простейших удобств, которыми пользуется любой арестант в самой скверной уездной тюрьме. Прибавьте к этому военную дисциплину, со всем ее произволом, жестокостью и насилием. Вспомните, наконец, розгу, и — вы /22/ получите близкое к действительности понятие о том, что такое дисциплинарный батальон. Он состоит из пяти рот, и из них только первая и пятая отличаются от остальных. Первая отличается тем, что она получает погоны и ходит в караул, то есть вообще пользуется некоторым маленьким доверием. Однако правом выхода и эта рота не пользуется. Пятая же рота отличается тем, что в нее назначают по офицерским делам (за оскорбление или неисполнение приказания офицера). Режим в ней такой же, как в остальных трех ротах, то есть гнусный.
Солдатский день начинался с пяти часов утра, продолжался до восьми вечера и почти весь чем-нибудь был занят. Кроме занятий (ружейное, приемы, маршировка, гимнастика, словесность, грамота и другие), одних поверок в батальоне было летом 2–3, а зимой 3–4 в день, и нередко на них приходилось стоять не менее часу, в лучшем случае полчаса. Сверх этого, имелась еще масса разных работ: пилить дрова, вывозить всякий мусор, помои, привозить песок и так далее. Лошадей для этого нет, и в телегу впрягают самих солдат. Несмотря на то, что эти работы производятся под наблюдением терок, все же /23/ на них из опасения «полета», то есть побега, не посылают пришедших за побег. Но это не избавляет последних от работы. Для «полетчиков» попечительное начальство устроило «разлуку», — так называли заключенные водокачку, где нужно руками приводить в движение колесо. Для этого приходилось сильно напрягать свои мускулы, и так как эта работа продолжалась нередко с 5 часов утра до 12 часов ночи и позднее (когда мылось начальство с семьями), то очень часто после нее приходилось идти в лазарет.
По поводу же пищи сам временно командовавший батальоном, подполковник Александровский, однажды сказал: «Досыта не накормлю и голодом не уморю». Это «не уморю голодом» он понимал в буквальном смысле. Медленно же он очень даже морил голодом, и я с уверенностью могу сказать, что труд его принес немало плодов. По средам и пятницам на обед варили знаменитый суп с селедками, в котором селедок-то, собственно говоря, никогда не было. Лили туда лишь ржавый селедочный рассол, а так как есть приходилось из ржавых баков, то получалась настоящая отрава. В остальные дни кормили какой-то бурдой, сваренной из травы. На /24/ второе всегда давалась гречневая каша, которая часто была тухлая и почти всегда с песком; иногда последнего было так много, что приходилось говорить уже не «каша с песком», а «песок с кашей».
Хлеб был тоже негоден для употребления. Недопеченный, всегда рыхлый, перемешанный с мякиной, он царапал горло и вызывал сильную изжогу.
На собственные деньги можно было покупать только чай и сахар, да иногда 2 фунта белого хлеба, но такая выписка делалась только раз в месяц, и то этим правом пользовались лишь осужденные полковым судом; те же, что имели несчастье судиться в окружном суде, подобным правом не пользовались, так как имевшиеся у них деньги шли на уплату «судебных издержек». Надо заметить, что и самый КИПЯТОК начали выдавать лишь после того, как заключенные стали болеть тифом и разными другими болезнями. Казенного чаю и сахару почти не выдавали (куска 2 сахару в месяц да одну заварку чаю), а между тем, каждой роте ежедневно недодавали пуд и даже полтора пуда хлеба, говоря, что за эти деньги будет куплен чай и сахар. Голодных солдат до изнеможения гоняли /25/ по плацу; при собачьей пище заставляли исполнять работу лошадей, как животных держали в грязи, всячески издевались над личностью и, в довершение всего, сажали, сажали и сажали под арест.
Сажали все, кто только считался каким-нибудь начальником. Простой унтер имел власть посадить на трое суток; «ротная шкура», то есть фельдфебель, — на пять; и так далее. И действительно, охулки в этом они на свои руки не клали. 35 карцеров, имевшихся в батальоне, всегда были переполнены, и на них имелись постоянные кандидаты. Власть, согласно которой терка мог наказать трехдневным, а ротная шкура пятидневным карцером, на деле оказывалась безграничной. Вот как определял это сам ротный шкура, Степан Новиков, обращаясь к провинившемуся солдату: «Знаешь ли ты (следует цинично-кудрявое ругательство), что я могу с тобой сделать? Ведь я тебя могу, сукина сына, посадить под арест на всю свою власть, на 40 суток!» И, если солдат решался возразить, что его власть не простирается больше пяти дней, он продолжал: «А знаешь, 8×5 (восемью пять) сколько? 8 раз по 5 посажу, вот 40 и выйдет». И он сажал, сажал не только /26/ восемь раз по 5 дней, но сажал 10 раз, 20 раз по пять дней, и нелюбимых солдат большую часть времени заставлял проводить в карцере.
О многом мне еще придется рассказать для того, чтобы дать полную картину того режима, которому подвергались заключенные в этом благодатном учреждении. Но смею думать, что и сказанного уже достаточно для того, чтобы представить себе, как подобные порядки должны были калечить, физически и нравственно, попавшего туда человека. Если бы вы спросили кого-нибудь из батальонного начальства, чего они достигают этими казнями египетскими, они непременно указали бы вам на то, что этими мерами отучают солдат от пьянства и курения табаку, приучают к дисциплине и уважению начальства, выучиванию строевой службы и, наконец, в течение 6 месяцев обучают грамоте. Посмотрим же, насколько это верно и какие плоды приносит подобное исправление.
Заключенный не имеет права курить, но разве хоть один из курящих подчиняется этому запрещению? Ничуть не бывало. Тем или иным путем табак добывается. Он обходится вдвое дороже, но есть в среде /27/ заключенных «осьмак». Это все. Чего-чего не делается ради этого «осьмака» махорки! Не имеющий денег крадет у своего товарища последнюю рубашку, последний кусок сахару меняет на табак. Лежащий в лазарете больной продает булку, молоко, свою единственную пищу, выдаваемую ему на весь день, этот жалкий «осьмак». Ради этого же «осьмака» солдаты делаются предателями друг друга и так далее. И всему этому нисколько не мешает то, что ежедневно кто-нибудь отправляется в карцер и даже под розги за курение табаку.
Водка также проносилась, у кого имелись деньги на руках. Что касается уважения к начальству и к тем началам справедливости, которые оно насаждало, то об этом, я думаю, смешно говорить. О выучке строевой службе тоже говорить не приходится, так как, во-первых, в батальоне не учили стрелять (исключение составляла только первая рота), во-вторых, всех солдат батальона учили пехотной службе, в то время как среди них находились чины всех родов оружия. Остается, следовательно, одно — «грамотность», но это дело так было поставлено, что являлось настоящей пыткой для заключенных. /28/
Так, например, старшим учителем (были и помощники) ротный командир назначает кого-нибудь из заключенных, и уж, конечно, не соображаясь с его педагогическими способностями. Ему приказывают «учить». «Не будут знать — пойдешь в карцер», говорит тому учителю преданное делу просвещения начальство. — «Я, ваше высокоблагородие, сам малограмотный», чистосердечно заявляет будущий учитель, желая таким образом отделаться от столь почетного звания, ибо знает, что, сделавшись учителем, он вместе со своими учениками вечно будет сидеть в карцере. Но это ему не помогает. Малограмотность в глазах начальства не является достаточной причиной для неназначения в учителя. Тогда бедняга ссылается на то, что нет книжек и что ученики не будут его слушаться, так как он сам такой же «шпанец», как и они. «Не будут слушать — доложи мне, буду сажать, как за унтер-офицера», отвечает на это командир и приказывает больше не рассуждать.
Сидеть за «грамотностью» заставляют всех в продолжение первых шести месяцев по нескольку часов в день, причем и грамотные и неграмотные должны писать сначала палочки, а затем буквы. Дальше этого дело не шло. /29/
