По определению Владимира Даля, автора классического «Толкового словаря живого великорусского языка», вышедшего в свет во второй половине 19 века, донос — это «не жалоба за себя, а объявление о каких-либо незаконных поступках другого»[1]. В ХIХ веке слово «донос» не имело ярко выраженного негативного значения. Александр Пушкин считал вполне положительным деянием «донос на гетмана злодея царю Петру от Кочубея» (речь идет о предательской деятельности украинского гетмана Мазепы во время войны русских со шведами в начале ХVIII века). Вероятно только в советское время, особенно после волны кровавого политического доносительства 30-х годов, слово «донос» приобрело негативный, презрительный смысл. Именно так в 1953 году комментировал «тайное сообщение представителю власти о чьей-либо противозаконной деятельности» С.И. Ожегов — составитель «Словаря русского языка»[2].

Негативное значение слова «донос» в современном русском языке не только отражает существенные сдвиги в традиционной культуре российского общества, но и создает психологические трудности в историческом понимании стоящего за этим словом социального явления. Дело в том, что архаические пережитки в политической культуре СССР (почти полное отсутствие традиций судебного разрешения конфликтов между личностью и институтами власти, «начальниками» и «подчиненными», предельная ограниченность легального права населения на самоорганизацию, непосредственность переживания личностью психологической связи «Я и верховная власть») превращали донос в первую очередь в обязательный элемент традиционной для России системы бюрократического управления и лишь затем в моральную проблему, постигаемую в понятиях добра и зла.

Если донос на ближнего своего, на родственника, соседа или сослуживца всегда считался недостойным деянием, подлежащим моральному осуждению — бытовая этика как бы обозначала и охраняла границы автономного, независимого от государства существования личности, то иначе обстояло дело с доносами на «начальство», на злоупотребления местных властей и чиновников. Подобный поступок часто требовал от доносителя мужества, готовности пострадать «за народ». Без множества таких деяний, ежечасно и ежедневно совершаемых «оскорбленными и униженными», совершенно невозможно представить себе хоть какую-то систему контроля верховной власти над ее местными агентами.

Чиновники, разбросанные по огромным пространствам России, имели возможность действовать в течение длительного времени произвольно, самостоятельно, руководствуясь не попечением о государственном благе, а соображениями личной корысти. В сложной триаде взаимоотношений населения, чиновничества и верховной власти (в данном случае неважно, кто олицетворяет эту верховную — монарх, партийный вождь или даже ЦК КПСС) институт доносительства выполнял функции «обратной связи» в громоздкой, неэффективной, хотя и стабильной системе управления, а сам донос был важным элементом управленческой культуры на протяжении многих веков.

Донос, наряду с жалобами «высшему начальству» через голову чиновников и бюрократов, обидчиков и притеснителей людей, нередко заменял населению и суд и другие институты гражданского общества, был последней надеждой на восстановление справедливости, позволял хоть как-то контролировать поведение чиновничества, сохранял за верховной властью ореол непогрешимости и праведности, отводя недовольство населения в русло «локальной критики». Именно поэтому эволюцию института доносительства в России, на мой взгляд, можно (и нужно!) рассматривать в рамках общих исследований по истории россиийской государственности — специфического случая патерналистского этатизма в стране «догоняющего развития».

Для проверки этой гипотезы я обратился к документам одного из важнейших ведомств сталинской России — Народному комиссариату внутренних дел СССР (с 1946 г. — Министерство внутренних дел СССР). Фонд НКВД (МВД) СССР (Р-9401) хранится в Государственном архиве Российской Федерации (ГА РФ), объединившем бывшие ЦГАОР СССР и ЦГА РСФСР. Часть материалов этого фонда в настоящее время рассекречена, с другой части грифы «секретно», «совершенно секретно», «особая папка» будут сняты в ближайшее время[3].

Хронологически исследование охватывает 1944–1953 годы. Выбор начальной даты объясняется чисто техническими причинами. В 1961 г. на хранение в ЦГАОР СССР были переданы материалы НКВД (МВД) СССР за 1944–1960 гг. Аналогичные документы второй половины 30-х — начала 40-х годов хранятся в других архивах. Крайняя дата исследования — 1953 г. — понятна — это год смерти Сталина.

Изучены были доносы, хранящиеся в материалах Секретариата НКВД (МВД) СССР, и прежде всего те из них, которые попали в дела со стереотипными названиями: переписка за подписью наркома (Берии, а затем Круглова) или заместителей наркома (Круглова, Завенягина и других). Среди этой переписки сохранилось большое количество доносов (в подлинниках или в копиях), а также следы разнообразной бюрократической работы с ними: копии сопроводительных записок, если донос пересылался «для проверки и принятия мер» в партийные комитеты, исполнительные органы советской власти, местные управления НКВД, органы контрразведки «Смерш», наркоматы и министерства, а также ответы всех этих организаций и учреждений о результатах проведенного расследования.

Сразу замечу, что, на мой взгляд, доносы поступившие в НКВД (МВД) СССР в 1944–1953 гг., по мотивам написания, психологии авторов, распространенной риторике (обычно она заимствовалась из официальной пропаганды или использовала традиционные для России мотивы «доброго царя» ‒ заступника народа и его «злых слуг» ‒ чиновников) мало чем отличаются от доносов предыдущего и последующего времени. Это лишний раз подтверждает стабильность и устойчивость доносительства как элемента «обратной связи» в системе административно-бюрократического управления России и СССР.

Разумеется, доносы 1944 года несут на себе колорит времени (послевоенные трудности, различные политические кампании сталинского времени). И все же своеобразие разоблачительных писем, поступавших в НКВД (МВД) СССР не в том, кому, как, о чем и когда они написаны, а в том, против кого направлены.

Объектом разоблачений были высшие офицеры НКВД (например, заместитель наркома внутренних дел Эстонской СССР, нарком внутренних дел Дагестанской АССР, начальник войск НКВД по охране тыла 2 Белорусского фронта), сотрудники городского или районного звена НКВД, оперативные уполномоченные НКВД при лагерях и спецгоспиталях, военнослужащие войск НКВД, учебных заведений, секретних научно-исследовательских институтов, входивших в систему НКВД, начальники тюрем (например, знаменитой Таганской тюрьмы в Москве) и т.д.

Даже если автор доноса обращался в непосредственно в НКВД, а некоторые доверчивые и честные люди действительно считали это учреждение источником высшей справедливости, но писал «не по делу», то есть не касался злоупотреблений сотрудников НКВД, то его письмо, как правило, подлежало немедленной пересылке в другие инстанции — «по принадлежности», «для проверки и принятия мер».

Доносы «не на тему» (чины НКВД не упомянуты) пересылались, если речь шла о злоупотреблениях местных властей, — в областные комитеты ВКП(б), хозяйственных руководителей — в соответствующие наркоматы, высших государственных и партийных чиновников — в Управление кадров ЦК ВКП(б), работников прокуратуры — Генеральному прокурору СССР Горшенину, руководства подсобного хозяйства Хозяйственного управления Совета Народных Комиссаров СССР (СНК) — управляющему делами СНК Я.П.Чадаеву и т.п.

Иногда в НКВД поступали доносы на всю руководящую верхушку какого-нибудь сельского района (например, донос колхозника Хоронько из Туруханского края), но и в этом случае в них упоминаются чины НКВД. В доносе Берии о неполадках в ремонте московского кинотеатра «Уран», казалось бы, совершенно ни слова нет о причастности НКВД. Однако, выясняется, что автор доноса служил в системе местной противовоздушной обороны, подведомственной НКВД. В жалобе на военного врача бывший секретный осведомитель НКВД жалуется на раскрытие своего агентурного псевдонима и т.п.[4].

Во всех этих и им подобных случаях нарком и его заместители, естественно, проявляли повышенный интерес к делу, не ограничиваясь простой пересылкой доноса в другие инстанции. И почти всегда, независимо от объекта разоблачений, в фонде НКВД сохранялись следы бюрократической работы с письмами — о результатах расследований по доносам, пересланным из НКВД (МВД) СССР, положено было информировать руководство этого наркомата (министерства). Навстречу шел другой поток документов — из ЦК ВКП(б), министерств и ведомств пересылались доносы, попавшие «не по адресу», но касавшиеся именно сотрудников НКВД.

Среди изученных мной доносов очень мало доносов политических. Связано это с тем, что подобные доносы (после разделения НКВД на два независимых наркомата) «разрабатывались» и, соответственно, хранились в другом ведомстве — Народном комиссариате государственной безопасности СССР (НКГБ), взявшем на себя функции секретной политической полиции, в то время как за НКВД остались главным образом обычные полицейские функции, борьба с уголовной преступностью, руководство местами заключения, использование принудительного труда, контроль за работой и организацией паспортной системы и т.п. Кроме того, часть доносов, ставших основанием для судебных или внесудебных репрессий, в конце концов попала в архивно-следственные и судебные дела, также хранящиеся в других архивах.

Большинство доносов из фонда Секретариата НКВД (МВД) СССР посвящены обычным для российского доносительства темам — злоупотреблениям властей, должностным и хозяйственным проступкам чиновников, так называемому «моральному разложению», начиная от пьянства и кончая супружеской неверностью, коррупции, взяточничеству, казнокрадству. В этом смысле они носят скорее рутинный, как бы «вневременной» характер, и дают возможность взглянуть прежде всего на обычные, традиционные формы доносительской активности в России и СССР. Эти традиционные формы несколько отличаются от истерического доносительства времен «Большого террора» 30-х годов. Но отличаются скорее масштабами явления, чем мотивами авторов, технологией написания и риторикой. В то же время, очевидно, что именно это традиционное и устойчивое доносительство, существовавшее во все времена как инструмент обратной связи в российской административной системе и являвшееся частью политической культуры народа, в определенных ситуациях способно было стать сухим хворостом в костре массовых политических репрессий. Достаточно было призыва вождя и готовности «заместителей» и подчиненных любой ценой, не брезгуя ничем, занять места «начальников», чтобы машина политического доносительства заработала в полную силу. У нее всегда были опытные и умелые «кадры» и многочисленная резервная армия «любителей», опыт, известная легитимность в глазах населения, жаждущего порядка и наказания своих постоянных обидчиков и антагонистов — бюрократов.

Поэтому при подготовке статьи меня интересовали не только (и не столько) доносы сами по себе, но и весь комплекс проблем, связанных с их социальными и управленческими функциями — от сложных бюрократических процедур по «обработке» доносов в органах НКВД, до результатов и способов проведения расследований и «принятия мер». Структура статьи фактически повторяет социальную «историю» доноса: типы авторов и мотивы написания, особенности стиля и риторики, способы регистрации и делопроизводственного контроля, процедуры служебных проверок, методы бюрократической самозащиты от доносов, результативность разоблачений и последующая судьба разоблачителей и разоблаченных.

Разумеется, представить результаты подобного исследования в одной статье невозможно. Я остановлюсь только на некоторых наиболее важных аспектах, попытаюсь сформулировать ряд рабочих гипотез, не претендуя ни на полноту исследования, ни на всеобъемлющие выводы.

Я также не ставлю своей задачей дать всестороннюю классификацию доносов и доносчиков. Предмет изучения слишком многообразен. Можно было бы написать специальные исследования об особенностях служебных доносов на непосредственное начальство или сослуживцев или об отличии деревенских и провинциальных доносов от доносов, написанных жителями больших городов. Для последних местные власти представлялись некоей абстракцией, они были слишком далеки от жителя города, чтобы тот мог написать, например, общий донос о разложении всей городской верхушки. Такие доносы типичны скорее для сельской местности или маленьких городов, где служебная деятельность и служебные отношения бюрократов были постоянно на виду, административные связи носили сугубо персонифицированный характер, а круговая порука чиновников была развита гораздо сильнее. Отдельной темой могло бы стать сравнение доносов анонимных, подписанных псевдонимами или вымышленными именами и тех, чьи авторы не скрывают своей личности.

Все эти вопросы в той или иной степени затрагиваются в статье, но в качестве основания для типологии я выбрал личность автора доноса и мотивы его написания, прежде всего наличие или отсутствие личной корысти при обращении «наверх».

Бескорыстные доносы

Доносы, написанные без видимых личных мотивов, проникнутые или прикрывающиеся абстрактным стремлением к справедливости, желанием выявить «врагов партии и народа», довольно часто встречаются в документах НКВД. В таких доносах авторы ничего не добиваются для себя лично, во всяком случаю, — напрямую:

«В Михайловском районе прокурор Остроконь преступник,

– говорилось, например, в доносе из Запорожской области,

– разоряет красноармейские семьи, расхищает колхозные продукты, ослабляет экономику колхозов, грубо поступает с жалобщиками. Жалобщики обслуживаются плохо. Часто прокурор отказывает в приеме жалобщикам, которые считают дальние километры. В рабочие часы занимается самоснабжением и личными делами. Пора проверить эту личность! Он повторяет 1933 год. Парень пошел по другому пути, хотя громко кричит: “За Советскую власть” а робит против Советской власти. Сигналов очень много, и народ волнуется.

Красноармеец К.Соколов

Закончим войну, проверим всех!

2.ХП.44 г. »[5].

Авторами подобных разоблачений, иногда злых и косноязычных настолько, что в них просто трудно обнаружить хоть какой-нибудь смысл, обычно выступали люди, искренне верящие в справедливость высшей власти, а значит и убежденные в возможности восстановления справедливости. Часто это просто крик души человека из низов, обращенный к верховному арбитру и не содержащий никаких реальных фактов.

Часть «бескорыстных» доносов обращена против конкретных лиц (непосредственного начальства, сослуживцев). Образцом такого доноса является официальный рапорт заместителя начальника Управления милиции НКВД Эстонской ССР Голубкова заместителю наркома внутренних дел республики Киселеву:

«Считаю необходимым поставить Вас в известность о следующем: В субботу 8/VII-с/г., вечером, я имел беседу с начальником секретариата Управления милиции т.Логусовым, который в разговоре мне сказал, что зам. наркома НКВД по милиции т.Кальво является националистом и очень плохо относится к русским. Как сказал мне тов.Логусов, однажды тов. Кальво в разговоре с ним спросил его (разговор между ними всегда ведется на эстонском языке), не скрывает ли Логусов что-нибудь от него, т.к. ему кажется, что Логусов его не информирует, о чем необходимо. Получив от Логусова ответ, что он — Логусов — от него — тов.Кальво — ничего не скрывает, тов.Кальво заявил Логусову: “ничего, не беспокойтесь, когда приедем в Эстонию, мы им свои зубы покажем”. Что значит “свои зубы покажем” и кому “им”, как пояснил мне Логусов, — “это касается русских”»[6].

Приведенный выше «рапорт» доказывает или, во всяком случае, позволяет предположить существование специфического личностного типа, особенно предрасположенного к написанию доносов. Характерно, что упомянутый в «рапорте» Логусов — главный источник компрометирующей информации — сам доноса так и не написал. Эту грязную работу взял на себя другой человек, который лично ничего компрометирующего сообщить о Кальво не мог.

Как бы то ни было донос на Кальво, а его автор не выдвигает никаких личных просьб, выглядит классическим образцом бескорыстного «объявления о каких-либо незаконных поступках другого», он начисто лишен специальных риторических приемов, содержит информацию только об одном известном заявителю факте. Единственное, в чем можно заподозрить его автора, — это в скрытом карьеризме. Впрочем, известные нам документы не позволяют ни опровергнуть, ни подтвердить это невольно возникающее подозрение.

Гораздо важнее другое. Процитированный выше рапорт был немедленно использован в сложной служебной интриге. Устное сообщение Логусова вошло в письменный рапорт подполковника Голубкова, а сам «рапорт» становится важнейшей частью следующего доноса — на этот раз не «рапорта», а «Справки на заместителя наркома внутренних дел ЭССР — полковника милиции Кальво А. Я.», подписанной другим заместителем наркома — Киселевым.

Этот документ — типичный донос, но его автор явно стремиться вызвать доверие к сообщаемым фактам, выдавая донос за обычный служебный документ — «Справку».

Подобная мимикрия — доносы, озаглавленные «справками», «докладными записками» и даже «товарищескими письмами» — встречается довольно часто. Отличить их от документов, действительно написанных в силу служебных обязанностей, сравнительно легко. Например, «справки» обычно являются ответом на тот или иной служебный запрос либо прилагаются к другому документу в качестве дополнительной информации. Если справка, появляется как бы сама собой, по личной инициативе автора, то за этим названием явно скрывается что-то иное. Докладные записки обычно были результатом серьезных бюрократических процедур и сбора информации и готовились для решения тех или иных значительных вопросов. Одним словом, разоблачение должностных лиц по личной инициативе доносчика никак нельзя считать ни «справкой», ни «докладной запиской», ни тем более «товарищеским письмом».

Единственный бюрократический жанр, позволявший дать доносу более благопристойное название — «рапорт», который в ряде случаев действительно мог быть синонимом «доноса», начинавшегося сакраментальной фразой: «Считаю необходимым поставить Вас в известность о следующем...».

Киселев, называя свой донос «справкой», старался следовать канонам написания такого рода документов. Пытаясь доказать приверженность Кальво идеям эстонского национализма, он претендует на объективное исследование его жизненного пути. Автор «справки» ссылается на «несколько устных сигналов о “странной” позиции и линии поведения, которую Кальво занял по отношению к сотрудникам русской национальности».

«Сообщают,

- пишет он,-

что Кальво удовлетворяет любые просьбы сотрудников-эстонцев и отказывает в чем бы то ни было — русским. За последний период времени он стал окружать себя милицейскими работниками-эстонцами.., активно разрабатываемыми отделением контрразведки “СМЕРШ”»[7].

Письменный «рапорт», полученный от подполковника Голубкова, использован в «справке» полковника Киселева как единственное реальное доказательство вины Кальво. Он инициирует целую серию политических обвинений и наглядно демонстрирует функции доноса не только как эффективного инструмента служебной интриги, но и важного способа контроля лояльности государственных чиновников по отношению к политике властей. Тот факт, что атака на Кальво в данном случае, кажется, ничем не закончилась (высшее начальство, вероятно, не сочло обвинения достаточно весомыми и на верхнем поле «справки» появилась обычная в таких случаях бюрократическая резолюция: «В дело»), ничего не меняет в общей трактовке социальных функций подобных обращений к вышестоящему начальству.

Офицер НКВД все время находился под угрозой доноса и его политическая и служебная лояльность обеспечивается этим постоянным страхом. Советский чиновник вообще жил под гнетом иллюзии тотального контроля за его политической благонадежностью и поведением. (Об иллюзии я говорю потому, что тотальным был не контроль, а страх перед этим контролем, постоянное ощущение нависшей опасности). Характерная для советской действительности боязнь «стукача» основывалась не на мифическом и повальном доносительстве, а на постоянном риске быть «неправильно понятым» и стать жертвой очередного «бескорыстного» доноса.

Если донос на сослуживцев и непосредственное начальство позволял хотя бы заподозрить некую скрытую служебную интригу и тайные личные мотивы, то «бескорыстные» доносы общего характера на злоупотребления местных властей иногда вообще выглядят порождением своеобразной доносной графомании.

Некоторые из этих доносов и в самом деле, возможно, порождены игрой больного воображения и мании преследования. Заместитель начальника Управления НКВД по Москве и Московской области Полукаров следующим образом характеризовал автора более чем 300 доносов, направленных во все мыслимые и немыслимые инстанции: «систематически писал письма в центральные и областные партийные и советские организации склочного клеветнического характера о якобы преступной деятельности работников эвакогоспиталя»[8], добавляя при этом, что, «как правило, в результате проверки изложенные в письмах факты не подтверждались»[9].

Автор другого доноса — Иванов — признавался: «Я и ранее давал Вам материалы. За обман Вас я к ответственности не привлекался. Но от отдельных лиц имел неприятности»[10]. Иванов вообще представлял собой своеобразный тип профессионального борца за справедливость, весьма, правда, похожего на старого склочника. Не случайно во время службы в войсках МПВО он был заместителем председателя товарищеского суда и членом контрольной комиссии по проверке столовой, то есть постоянно следил и воспитывал окружающих его людей. С этой репутацией Иванов переходил с одного места работы на другое. Сослуживцы боялись его и рассказывали потенциальным жертвам «бдительности» Иванова: «он человек очень вредный, когда он служил в батальоне, он на нас писал...»[11].

Народная молва обычно широко разносила весть о тех, кто способен «бескорыстно» доносить на знакомых и сослуживцев. Таких людей окружала стена отчуждения и страха. Их боялись и при первом удобном случае старались от них избавиться. На это, кстати, Иванов тоже жаловался Берии.

(«Писателей», зараженных манией подозрительности и разоблачительства, особенно если их «творчество» было направлено против сослуживцев, не любили даже в системе НКВД, всячески «зажимали», старались «подставить» под удар, задерживали продвижение по службе.[12])

Такой же искренний и бескорыстный, судя по тексту заявления, как Иванов, борец со злоупотреблениями и непорядками — заключенный Норильского лагеря НКВД Ковалев имел привычку нумеровать свои заявления наверх. Мне попался на глаза документ под номером... 318. Ни больше, ни меньше! Смущенный заместитель наркома внутренних дел СССР Завенягин, во-первых, заступился за Ковалева, на которого, из-за жалоб, естественно обрушился гнев лагерного начальства, обвинившего заявителя в подаче «провокационных заявлений» (а речь поначалу шла всего-навсего о досрочном освобождении из лагеря по представлению того же начальства, лишь затем в письмах Ковалева началась эскалация обвинений), а во-вторых, приказал «начальству» «по серьезному указать» правдоискателю на «неправильность подачи им одного заявления за другим общим числом более трехсот, предупредить его на этот счет»[13].

Такие доносы наводили страх на окружающих именно потому, что были написаны как бы «из любви к искусству», против них невозможно было защищаться стандартными приемами — дискредитируя доносителя, раскрывая его личную заинтересованность в деле.

Однако люди, страдавшие манией доносительства и разоблачений, отнюдь не составляли большинства среди авторов изученных мной доносов. Мне встретилось достаточно много «чистых» доносов — с точки зрения мотивов их авторов, написанных, к тому же, вполне нормальными людьми, отчаявшимися добиться справедливости на месте.

(Когда работа над этой статьей была уже почти закончена, я неожиданно для себя обнаружил, что долгое время бессознательно использовал особый «код» для отражения различий между «корыстным» и «бескорыстным» доносом. Авторов корыстных доносов я без колебаний называл «доносчиками», то есть использовал слово, имеющее ярко выраженный негативный оттенок в современном русском языке, а для обозначения тех, кто не преследовал очевидных корыстных целей, не занимался клеветой, а боролся за справедливость, как бы он ее ни понимал, употреблял понятие «доноситель», имеющее более нейтральное значение и указывающее скорее на характер совершаемого действия, чем на негативное отношение к этому действию).

Как правило, авторы «бескорыстных» доносов производят впечатление людей бесстрашных и готовы стоически бороться за справедливость. Некоторые из них явно заражены вирусом разоблачительства, а их риторика носит политизированный характер, использует стандартный набор образов и метафор советской политической культуры.

«Бескорыстные» доносы, написанные не по поводу конкретных фактов, а об общем моральном разложении «начальства», часто носили анонимный характер либо использовали вместо подписи псевдоним-символ, призванный представить автора «своим» для высшей власти. Подсознательно авторы таких, подписанных псевдонимами доносов, претендовали на воссоздание в сознании читателя доноса образа психологического «Мы», которому противостоят «Они» — тайные враги власти, дискредитирующие ее агенты. Отсюда псевдонимы типа «свой», «партизан», «красноармеец», «член партии» и т.п.

Иная мотивация в «бескорыстных» доносах, подписанных вымышленными именами. Здесь особая психологическая подоплека: создать иллюзию подлинности своего произведения, предотвратить неблагоприятную психологическую реакцию, которую вызывает анонимка (отсутствие подписи автоматически вызывало сомнения в «чистоте мотивов» доносчика, наводило на подозрения о его лично-корыстной заинтересованности в результатах разбирательства).

«Бескорыстные» доносы с общей критикой местных властей в ряде случаев становились своеобразным «антисоветским деянием». В них появлялись элементы иной, альтернативной политической культуры, выходящей за рамки допустимой коммунистической риторики. Критика и разоблачения «неправедных государевых слуг» в таких доносах перерастала в критику самой политической системы, отходила от традиционных противопоставлений «хорошей» верховной власти и ее «плохих» чиновников на местах. В хрущевское время этот тип доносов превратится в специфическую форму «антисоветской пропаганды» — анонимные письма с критикой режима, написанные на имя его высших руководителей и рассылаемые во множестве копий многочисленным адресатам. В таких документах, как правило, уже не было призывов «навести порядок» в том или ином отдельно взятом районе.

Приведу в качестве примера один из таких «доносов-прокламаций», написанный в 1944 г.:

«Хочу кричать!
Невозможно молчать, смотря на окружающее. Было время, время царского самодержавия. Было ясно: господа и рабочие. У одних права, у других обязанности. Но в так называемой социалистической республике, где должна быть особая социалистическая законность, за чистоту которой и должно стоять Советское государство, творится что-то невероятное. С каким трудом родилось это единственное в мире государство, сколько пролито дорогой, трудовой крови, сколько отдано жизней сильных, молодых с полной верой на счастливое будущее. И они счастливы тем, что умирали с этой верой, с верой в счастливую будущность своей угнетенной, забитой и в то же время прекрасной родины. Они не видят вопиющей несправедливости. Вот уже три года, три долгих года питается советская земля человеческой кровью, не просохшая еще от прошлых войн. Три долгих года тяжелую ношу войны несет на себе советский народ. Давит тяжелая ноша людей, вгоняя в землю. Очень уж неравно распределена эта ноша. Одним война непомерна, тяжелы физические и душевные испытания, другим не война, а счастье одно. Наряду с истощенными лицами, изъеденными цингой, разутыми, раздетыми, видишь сытых, с излишком полных, довольных положением вещей, а тем более собой, прекрасно одетых, не нуждающихся ни в чем, живущих в просторных квартирах, в светлых, теплых, сухих, хорошо обставленных. Что им война?... А рядом... ничем не прикрытая нищета. Ютятся люди, набитые до отказа в землянках, сырость... Воздух до невозможности тяжел. Тут “здоровые”, тут и больные. Одетые в лохмотья, люди умирают от голода при наличии продуктов, умирают от жизни в сырых землянках при наличии леса. Никто им не поможет. И это в советском государстве, тысячи километров от фронта. Где же это так мрачен уголок?... Это Туруханский район Красноярского края. Село Туруханск — районный центр с райкомом, райисполкомом, прокуратурой, нар[одным] судом и т.д., т.п., где сидят (именно сидят) руководители, которым не важно состояние района, а важно собственное благополучие, не важно, что люди умирают от голода, от жизни в землянках, не важно, что сотнями, тысячами тонн гибнут продукты. В 1942 на 1943 г. на станке (поселке) Сухая Тунгуска по р.   Енисей, 90 км. выше с.   Туруханска, замерз большой (38 барж) караван с продуктами и промтоварами. Весной с ледоколом караван погиб целиком, а с ним сотни тысяч грузов. По всему Енисею плыла мука. Люди ловили, а их за это сажали в тюрьму. На караване как осенью 1942 г., так и в зиму 1942–43 гг. были районные власти в лице предрайсовета Сысоева, нач[альника] НКВД Аутина и ряд[а] других. Оказали ли они какую-либо помощь в спасении каравана, хотя бы в части спасения продуктов, хотя бы этим несколько улучшить положение населения? Ничего не было сделано. Приезжали на караван, пьянствовали, самоснабжались... Вот и все. В силу негодности или явной преступности этих “руководителей”перебросили в другие районы. На их место сели новые, но дела все старые. Воз и доныне там. В самом Туруханске почти всю зиму не работают школа, библиотека, баня за отсутствием дров, живя в лесу. Зато работали всевозможные конференции, которые заканчивались веселой попойкой. Эти конференции отрывали лучших рыбаков от производства, предколхозов, заведующих участков рыбалок. Это тоже неважно, а важно конференция как таковая, на которой можно говорить, произносить речи, если ничего существенного сделать нельзя в силу бездарности. В тюрьму сажают по всякому и без всякого повода. Обращение грубое. На допросах бьют. Школьники учатся на голодном пайке. Хлеба получают наравне с арестантами. Школьного огорода нет. Ребята голодают. Индивидуальное огородничество не только [не] поощряется, а уничтожается в зародыше [...] Купить что-либо негде ни за какие деньги, да и последних нет. Выход один — голодная смерть. Это право на труд в кавычках и право на отдых вечный. Большей частью смертность падает на завозной контингент (немцы Поволжья, греки). Но у районных работников взгляд на этих людей таков: "Все равно им сдыхать". И люди дохнут [...] Что можно возразить? Скажи... пропал! Беззаконный произвол... Что можно сравнить только с крепостным правом. Это сотню лет назад [...] Всякое неумение, нежелание и даже преступление прикрывается военным временем, “как фиговый листок”. И это за тысячи километров от фронта. Вот если бы этот листок содрать, да как следует надрать, чтобы и другим неповадно было. А вообще, нет времени, неохота описать всей грязи. Да и охоты мало, предвидя бесполезность сего. Ведь я не кричу — “Ура”, а кричу “караул”. И то, пока есть голос. А за это могут лишить и последнего. Конечно, что я потерял, того не потеряю, но приобрести могу, в лучшем случае тюрьму. Эх ты, новое дворянство! Трудно привыкнуть, отвыкнуть... В общем, все это мелочь. Только когда у нас мелочи будут крупным и важным делом, а крупные — мелочью? Ведь из первых создается второе.

Партизан»[14].

В этом доносе, автор которого совершенно не выдвигает личных просьб и требований, на фоне обычных разоблачений местной власти и типичных для военного времени обвинений «тыловых крыс» в «самоснабжении» — эквивалент сталинского времени для слова «коррупция» — звучат более сильные политические мотивы: бюрократическое перерождение социалистической системы -«эх ты, новое дворянство!», измена власти провозглашенным ею принципам, обвинение этой власти в демагогии и обмане.

Корыстные доносы

«Корыстные» доносы, то есть доносы, написанные для защиты личных интересов их авторов, занимают, как бы промежуточное положение между обычной жалобой и доносом в узком смысле этого слова, как понимал его Владимир Даль. Неудивительно, что обычно документы такого рода обращены против непосредственного начальства, сослуживцев, соседей, и в них почти не встретишь абстрактного стремления к восстановлению справедливости.

Мне известен лишь один курьезный случай, когда донос, выглядевший как бескорыстное разоблачение местных злоупотреблений и «контрреволюционных высказываний» сотрудников НКВД, оказался на поверку вполне корыстным по своим мотивам. Районный пожарный инспектор из Бурят-Монгольской АССР Сахненко (пожарная охрана также входила в систему НКВД) обвинил колхозных руководителей во вредительстве во время уборки урожая 1943 г., а некоторых местных работников НКВД (имена не назывались) — бурят по национальности, в «довольном потирании рук, ну, мол, придет Япония, тогда мы Вам, т.е. мы — буряты, вам, русским, покажем...[15]».

Высшее руководство НКВД естественно заинтересовалось этим доносом, однако проверка показала его абсолютную лживость. Выяснилось, что Сахненко хотел только одного, чтобы его перевели из Бурят-Монголии обратно на Украину. Донос и был написан, по наивному признанию самого автора, «в дополнение к рапорту, в котором я излагаю просьбу об откомандировании на Украину», исключительно «с целью “доводов”, способствующих положительному разрешению вопроса»[16]. Единственное, чего добился автор доноса, — это перевода на службу в другой район, но все в той же немилой его сердцу Бурят-Монголии.

«Корыстный» донос иногда использовался как средство самозащиты. Люди, сами обвиненные в злоупотреблениях и привлекаемые к ответственности, принимались писать доносы на тех, кто их преследовал, надеясь нанести упредительный удар и предстать жертвами «зажима критики». В материалах проверок в таких случаях появлялись дополнения следущего типа:

«Одновременно сообщаю, что писавшие это заявление Ермаков и Шарапов сами занимались хищениями государственного имущества и являются нарушителями трудовой дисциплины, за что начальником комбината № 100 они были сняты с занимаемых должностей, и материал о них передан следственным органам для привлечения к судебной ответственности»[17].

Типичным примером такого доноса можно считать донос некоего Федяинова, бывшего работника военной прокуратуры, на Главного военного прокурора Афанасьева. Федяинов в августе 1941 г. попал в окружение и в течение более чем двух лет жил на оккупированной немцами территории. По меркам того время уже одно это было серьезным прегрешением. А Федяинов еще и не сумел представить каких-либо доказательств своего участия в сопротивлении немцам. Одним словом «отсиживался» в немецком тылу. После проверки Федяинов был исключен из партии, а значит автоматически лишился права занимать должности в военной прокуратуре.

Донос на Главного военного прокурора, своего давнего знакомого, он, по мнению работников ЦКК при ЦК ВКП(б), написал:

«лишь только потому, что он сам оказался в не совсем хорошем положении, в связи с фактом своего пребывания на оккупированной территории, и т. Афанасьев, как Главный военный прокурор, обязан был (и другого он сделать не мог) не принимать решения о восстановлении Федяинова в правах военного прокурора до выяснения вопроса о его партийном положении»[18].

Федяинов же, не дожидаясь этого решения, решил ответить превентивным ударом по Афанасьеву, обвинив его в связях с «врагом народа», бывшим Главным военным прокурором Роговским, спустя шесть лет после ареста последнего. Афанасьеву повезло. КПК при ЦК ВКП(б) пришла к выводу: «...все, что пишет Федяинов об Афанасьеве собрано или выдумано им только теперь, спустя шесть-семь лет»[19].

Мотивом корыстного доноса могло выступать стремление тайно отомстить обидчику, в этой роли, естественно, чаще всего оказывалось непосредственное начальство доносчика. К числу таких документов можно отнести анонимный донос на командира 1-го Отдельного дивизиона спецслужбы войск НКВД инженер-майора Ядрошникова. В свое время у Ядрошникова сложились натянутые отношения с бывшим командиром дивизиона полковником Хрычиковым. Хрычиков прибег к испытанному методу борьбы — создал комиссию из преданных ему людей для того того, что собрать компрометирующие материалы на своего заместителя и «утопить» его. Даже эта комиссия, получившая, по заключению отдела контрразведки НКВД «Смерш» Ленинградского пограничного округа, «тенденциозную установку», никаких корыстных злоупотреблений со стороны Ядрошников не обнаружила. Повторная попытка использовать против Ядрошникова все тот же тенденциозно подобранный «компромат» была предпринята, по мнению вновь созданной комиссии, «с явной клеветнической целью кем-либо из лиц, “обиженных” инженер-майором т. Ядрошниковым»[20].

Особой разновидность «корыстного доноса» можно считать «жалобу-донос». Авторы подобных документов уже явно преследуют личные цели, борются с несправедливостью, допущенной по отношению лично к ним. Однако пафос обращения к высшей власти перерастает рамки отдельного эпизода (например, обокрадена семья, помогите вернуть украденное) и выходит на уровень обобщения (с преступностью в нашем районе не борются, жалобы людей игнорируют). Таким образом жалобе «за себя» пытаются придать более высокий статус — доноса, жалобы «не за себя», «объявления о каких-либо незаконных поступках другого». Это не только должно было сделать личную жалобу более убедительной, но и «очистить» заявителя от подозрений в корыстной, эгоистической подоплеке его обращения на «самый верх».

Таким образом, личная просьба, превращаясь в донос, как бы освящалась идеей борьбы за высшую справедливость, служения «общему благу», «народу» и «государству». Авторы таких обращений к власти, как правило, более образованы и сознательно или бессознательно эксплуатируют традиции российского этатизма для достижении личных целей. Они не только вписывают личную просьбу в систему символов доминирующей политической культуры, но и используют наиболее эффективные для данной системы риторические приемы.

«Вот почему, дорогой товарищ Круглов,- писал, например, капитан Н.А.Беляев заместителю наркома внутренних дел Круглову,- обращаюсь к Вам по этому маленькому делу и прошу потребовать от органов города Серпухова настоящих мер борьбы и защиты семей военнослужащих, тем более в такое тяжелое время жизни. Ведь понятно, когда разграбили и сожгли фашисты, но на русских бандитов надо сейчас же найти управу. Помогите из Москвы Серпухову и защитите наши семьи и рабочих. Ведь это большой политический вопрос при таком положении вещей в г.Серпухове»[21].

Начав с просьбы о возвращении украденного личного имущества, у семьи Беляева действительно украли последнее, автор как бы маскирует свой главный мотив заботой об общем благе, подавая свою проблему как частный штрих в общей ужасающей картине города, охваченного волной преступности. Подобное превращение личной проблемы в «большой политический вопрос», постоянные ссылки на тяжелую участь семей военнослужащих, защищающих Отечество — вообще весьма типичный риторический прием. Не случайно именно этот пассаж из доноса-жалобы высшее начальство НКВД отчеркнуло на полях синим карандашом.

Приведенный выше случай — результат изощренной творческой работы опытного жалобщика. Обычные же жалобщики нередко, не мудрствуя лукаво, просто подкрепляли свою очень конкретную просьбу более общими обвинениям в адрес тех, на кого они жаловались[22].

Такого рода жалобы содержат дополнительные обвинения, нередко политического свойства, и преследуют вполне понятную цель — не только добиться выполнения личной просьбы, но и подкрепить ее более «высокими» мотивами, представить «жалобой не за себя», прикрыть личный мотив заботой об общем благе. Разнообразные формы мимикрии обычных жалоб под доносы несомненно говорят о более высоком статусе такого рода обращения к власти, а значит подтверждают предположение об особой социальной функции доносов в послереволюционном российском обществе.

Риторика доносов

Почти в любом доносе можно найти некий общий, обязательный практически для всех минимум устойчивых идеологем и моральных осуждений. Распространенная логика: Советская власть самая лучшая и справедливая в мире, как же она может терпеть противозаконные и аморальные поступки своих чиновников. Или: идет война, миллионы людей гибнут на фронте, а засевшие в тылу предатели обижают жен и детей воюющих бойцов, а представители власти порочат звание коммуниста. Иногда доносы на злоупотребления местных властей заканчивались символическими угрозами («Закончим войну, проверим всех!»)[23].

За этими сентенциями, призванными обозначить принадлежность автора доноса к «своим», заставить «работать» идеологические коды, открывающие дорогу к взаимопониманию с «высшей властью», стояли, как уже говорилось выше, совершенно различные мотивы. Одни авторы использовали подобные стандартные идеологические «пакеты» серьезно и искренне, почти подсознательно, другие довольно цинично эксплуатировали «родные» для коммунистического режима темы. И те и другие стремились обосновать свое особое право на обращение к верховным арбитрам, сообщая о себе положительную информацию — иногда эта информация выглядела чуть ли не как «жития святых».

Тезис «немного о себе» относился к числу наиболее распространенных риторических приемов. Когда автор доноса писал, что он участник Октябрьской революции, красногвардеец 1917 г., комиссар гражданской войны, 2 раза ранен и контужен на войне и т.п.,— то фактически пытался «включить» в сознании читателя целую систему символов, отражающих основные идеологические и политические предпочтения власти — здесь и революционное прошлое, и трудовое происхождение, и социальный статус, и советский патриотизм.

Применение подобных идеологических шифров должно было подчеркнуть особый, почти интимный характер взаимоотношений доносчика или доносителя с режимом, а значит и право на особое доверие. Умело (профессионально?) написанный донос обязательно использовал по крайней мере один из приведенных выше риторических приемов. В большинстве же своем авторы изученных мной доносов старались не злоупотреблять политической риторикой. Только в некоторых, довольно редких случаях доносчики отходили от принципа «короткой молитвы» — минимума моральных и политических сентенций, почти таких же обязательных, как регулярная застольная молитва в семье верующих, и достаточных для того, чтобы активизировать в сознании бюрократа систему «распознавания своих». В этом случае донос становился похожим на передовую статью из газеты «Правда», а опорной точкой рассуждений делалась какая-нибудь цитата из очередной «великой» речи товарища Сталина, вроде следующей: «Людей надо оценивать и подбирать по результатам их деятельности, по их способностям»[24]. В этом случае злоупотребления, о которых писал автор доноса, очевидно, должны была предстать перед читателем, по меньшей мере, как сопротивление Великим Указаниям Великого Вождя, то есть превратиться в политическое преступление.

Кроме того некоторые «писатели» явно злоупотребляли ссылками на свои «революционные заслуги». В итоге эффективный прием «немного о себе» превращался в свою противоположность — «много о себе». А это не могло не вызвать отрицательной реакции у наркоматовских бюрократов, вынужденных читать и проверять подобные длинные исповеди и автобиографии.

Технологии, применявшиеся при написании доносов, зависели прежде всего от мотивов авторов — бескорыстное правдоискательство либо личная корысть, а также от уровня образования. При некотором внешнем сходстве, например, использование слухов и вымыслов, имелись существенные различия в приготовлении «доносительского пирога».

Фразеология «бескорыстных доносов» на местные власти напрямую определялась уровнем образования доносителей. Малограмотные люди обычно сообщали о конкретных фактах, не претендуя на обобщения, и, как правило, редко пользовались приемами политической демагогии. Такие «бескорыстные» доносы были основаны на глубоком убеждении в возможности найти «наверху» «главную правду» и справедливость. Их авторы не только не могли (в силу малограмотности), но, по всей видимости, и не хотели доказывать очевидные для них вещи. Их сознание трансформировало применительно к новым советским условиям традиционный российский миф о «добром царе» и его «злых слугах», скрывающих от народа правду и справедливость. Высшая власть в подобной системе социальных понятий выступала агентом «народа», через нее он добивался осуществления справедливости. Нравственность этой власти — вне сомнения, она являлась некоей данностью, устанавливаемой априорно. У верховных вождей с точки зрения традиционного сознания — одна проблема, от них скрывают «всю правду» безнравственные и корыстные чиновники, представляющие власть на местах. А раз это так, то нет необходимости в дополнительном вербальном «стимулировании» «вождей», они сами восстановят справедливость, если только узнают всю правду.

Наивной традиционной вере в безграничную справедливость верховных правителей сопутствовал обычно столь же традиционный мотив: «вот приедет барин, барин нас рассудит». Авторы ряда доносов настойчиво писали Сталину или Берии: «Прошу Вас прибыть лично самого». Эта просьба многократно повторялась во многих доносах — в разной форме и в разном контексте, но всегда за ней можно увидеть патерналистские традиции авторитарной российской государственности и последнюю надежду «оскорбленных и униженных» на личное вмешательство верховного правителя, почти такого же всемогущего как Господь Бог.

Традиционные формы сознания обнаруживали себя не только в подобных апелляциях «наверх». Для ряда доносов была вообще характерна архаичная риторика, использование такой системы ценностей, которая осуждалась коммунистической идеологией, по крайней мере, официально,— например, антисемитизм. Традиционное сознание как бы «ошибалось», ссылаясь на «недозволенные» мотивы. В то же время была весьма существенная разница между действительно архаичным бытовым антисемитизмом малограмотных людей, с их жалобами, например, на засилье евреев в торговле, и призывами вполне грамотных и, можно даже сказать, полуобразованных доносчиков, призывавших Берию спасти «грузинскую физкультуру» от еврейского вредительства[25]. Написано это было, за несколько лет до начала антисемитской политической кампании «по борьбе с космополитизмом». Автор доноса, судя по всему, пытался использовать не только официальную систему политических символов, но и тщательно скрываемые и более укорененные в сознании вождей режима шовинистические предрассудки. А может быть (и текст доноса позволяет это предположить) просто знал о таких предрассудках.

Доносы часто оснащались системой дополнительных аргументов, должных усилить обвинительный пафос и доказательную силу разоблачений. Особенно часто инкриминировалось «социальное происхождение как фабриканта», кулака, нэпмана, помещика и т.д., что в политической культуре сталинской России уже само по себе было немалым грехом. И опять же, часть авторов искренне считала, что это почти преступление, другая же — явно использовала классовые предпочтения власти в своих личных интересах.

В ряде случаев «бескорыстные» разоблачения написаны людьми с явно больным сознанием, или, как заметил один из чиновников, проверявших подобные доносы, склонными неверно воспринимать факты и давать им расширительное объяснение. Другими словами, «бескорыстные» доносчики такого типа всюду видели «врагов народа», а их мозг выстаивал логичные схемы «измены», построенные на совершенно невинных фактах.

Подобные патологические случаи вряд ли бы заслуживали даже простого упоминания в этой статье, если бы автор не обнаружил совершенно аналогичную логику в «корыстных» доносах, написанных вполне нормальными людьми. В самом деле, в доносе, например, на Председателя Всесоюзного комитета по делам искусств Храпченко единственный более или менее реальный факт — национальная принадлежность родственников жены Храпченко (немцы). Все остальное — домыслы и предположения, на основании которых Храпченко превращается чуть ли не в немецкого шпиона, поскольку имеет возможность видеть Сталина, а затем пересказывать услышанное своим родственникам-немцам, которые, кстати, живут в другом городе[26].

Вообще же все клеветнические доносы строились, в общем-то, по этой нехитрой схеме. Например, в доносе некоего Домбровского на руководителей одного из московских вузов за основу тоже взяты реальные факты. Например, увольнение в течение определенного времени из института 8 человек. На этом основании делается вывод о «травле и избиении кадров». Проверка показывает, что часть сотрудников вообще уволилась до прихода нового начальства, другие получили распределение на новую работу после окончания института. Подтверждается только один факт: «Управляющую делами МЭМИИТа тов.Черную руководство института действительно намерено освободить от работы за запущенность делопроизводства»[27].

Аналогичным образом были «обоснованы» все прочие обвинения. Фактически клевета Домбровского построена по законам мифа: реальный факт и совершенно фантастические его интерпретации. По этим же законам написаны и некоторые «бескорыстные» доносы людей с явно больным воображением. Но разница очевидна. То, что для одних являлось действующей «моделью мира», для Домбровского — сознательно примененный технический прием, лишь имитирующий несвойственный автору доноса способ восприятия действительности.

Вообще сравнение риторических приемов и технологии изготовления «бескорыстных» и «корыстных» доносов наводит на мысль о том, что мы имеем дело с совершенно разными культурными системами — подлинно традиционной, а потому искренней и наивной, и ее циничной имитацией, с действительной сакрализацией вождей и лицемерными хвалами в их адрес, с почти мистическим упованием на традиционный патернализм высшей власти и апелляцией к этому патернализму в надежде на ханжество официальной идеологии с ее «заботой о благе трудящихся», с искренней верой в социализм как рай на земле, заменившей миллионам религиозную веру, и расчетливым использованием символов и атрибутов этой веры в своих собственных целях.

Собственно говоря, легитимность коммунистического режима держалась именно на традиционной для России системе ценностей, лишь слегка прикрытой одеждами социалистической идеологии. Разрушили же эту легитимность не Горбачев и не демократическое движение, а начавший развиваться уже в недрах сталинского общества эгоистический индивидуализм, знавший цену социалистической демагогии и уже тогда умевший использовать ее в своих целях, причем касалось это не только «народа», но и элиты, в том числе партийной.

Разрушители традиционной системы ценностей и представлений, среди которых мы находим и авторов многих «корыстных» доносов, выглядят малопривлекательными историческими персонажами, впрочем, столь же непривлекательно выглядели и «рыцари эпохи первоначального накопления» — представители молодого и жадного буржуазного класса, особенно в сравнении с «благородными феодалами» уходившей эпохи.

К счастью, цинизм был далеко не единственным прибежищем для людей, оторвавшихся от старой, традиционной культуры. Оппозиционное сопротивление и начало формирование новой идеологии протеста шло и традиционной оболочке «бескорыстного» доноса. Достаточно вспомнить, например, цитированное выше письмо «Партизана» с критикой системы, а не ее нечестных слуг, чтобы понять: подлое приспособленчество и лицемерный эгоизм — не единственный продукт разложения старой системы ценностей, из нее вырастало и благородство искреннего протеста.

Процедура работы с доносом

Итак, донос написан.

Теперь ему предстояло пройти через множество бюрократических процедур. Но прежде всего автор хотел, чтобы его письмо просто «попало в работу». Обычный для профессиональных «писателей» такого рода документов прием — посылка доноса сразу по нескольким адресам — для страховки. Довольная типичная «шапка» в таких случаях выглядела примерно так:

Народному Комиссару Внутренних Дел
Маршалу Советского Союза
тов.Берия
копия: ЦК ВКП(б)
копия: Генеральному прокурору СССР

Наличие нескольких адресатов в доносе обычно свидетельствует о немалом опыте его автора в обращениях «наверх». В документах, к сожалению, нет сведений о том, как взаимодействовали между собой учреждения, получившие копии одного и того же доноса. Но, кажется, основанием для начала расследования дела было исключительно содержание доноса, точнее то, против сотрудников какого ведомства он был написан или деятельности какого министерства касался. B данном случае, было неважно, кто именно получил оригинал, а кто копию.

Все доносы «разрабатывались» Секретариатом НКВД (МВД) СССР. Именно на Секретариат возлагалось ведение переписки наркома и его заместителей со всеми учреждениями и организациями Союза ССР, а также по всем заявлениям и письмам трудящихся, поступающим в НКВД. Если донос пересылался в НКВД из другого учреждения или организации, то им занималось 1-е отделение Секретариата. На большинстве же изученных нами доносов стоит регистрационный штамп 2-го отделения, отвечавшего за работу с «письмами трудящихся». Кроме того, оба отделения следили за прохождением документов по инстанциям и контролировали исполнение распоряжений и резолюций наркома (министра) и его заместителей.

Было множество способов проверки полученной разоблачительной информации. Наиболее важные случаи поручались так называемым Особым инспекциям при НКВД республик и Управлений НКВД (УНКВД) краев и областей, созданным в 1941 г. после разделения Наркомата внутренних дел СССР на НКВД и НКГБ. До этого аналогичные функции выполняли особоуполномоченные НКВД республик и УНКВД краев и областей. Существовала также Особая инспекция при центральном наркомате внутренних дел.

Циркуляр НКВД СССР от 15 мая 1941 г. возложил на Особые инспекции выполнение специальных поручений народного комиссара внутренних дел, ведение расследований по делам, связанным с преступлениями сотрудников НКВД, проверку заявлений, жалоб, рапортов о должностных и бытовых преступлениях работников органов внутренних дел и т.д.

По материалам проверок Особые инспекции готовили докладные записки руководителям НКВД (МВД), а также вносили предложения о том, какие меры следует принять по доносу. Эта часть заключения, написанного работниками Особой инспекции, начиналась словами: «Полагал бы необходимым...».

Как правило, особые инспекции вообще не занимались делами, не имевшими «судебной перспективы» и подпадавшими под действие Дисциплинарного Устава или правил внутреннего распорядка. Большинство изученных мной доносов относятся именно к этой категории — они не имеют «судебной перспективы». Доносы, имевшие такую «перспективу», по всей вероятности, попадали в уголовные дела на сотрудников НКВД.

Иногда Особые инспекции выносили заключение о прекращении следствия и представляли его на утверждение руководителей союзного НКВД, НКВД республик и начальников УНКВД краев и областей. В этом случае донос, направленный для расследования в Особую инспекцию, возвращался в Секретариат НКВД (МВД) СССР, чтобы затем, после доклада начальству, попасть «в дело».

Ясно, что доносы, сохранившиеся в фонде Секретариата, в большинстве своем носят более заурядный характер, за исключением особых служебных ситуаций, когда после доклада Особой инспекции Берия лично принимал решение прекратить расследование несмотря на тяжесть проступка (а такие случаи известны).

Обычно поступивший в НКВД (МВД) донос сразу ставился «на контроль». На документ заводилась особая карточка «Контроль по заявлению», в которой указывали фамилию и имя заявителя, его адрес, на чье имя поступило заявление, давали краткую аннотацию содержания, дословно воспроизводили все резолюции наркома и его заместителей и отмечали любые перемещения документа по бюрократическим инстанциям.

Иногда руководители Секретариата (по поручению наркома или по собственной инициативе) вызывали доносчика для личных объяснений. В этом случае бюрократическая машина рождала еще один документ, как бы в дополнение к доносу — справку о результатах личной беседы, написанную проводившим эту беседу чиновником.

После регистрации доноса в Секретариате НКВД (МВД) его движение по инстанциям становилось частью обычной бюрократической рутины. Интересно, что прагматичный цинизм чиновников немедленно отсекал всю идеологическую риторику, которой старательно украшали свои произведения доносчики и доносители, а карандаш или перо наркома и его заместителей обычно, за немногими исключениями, подчеркивали в полученных текстах только конкретные факты: то, что можно проверить, за что можно арестовать или снять с работы. (Это, разумеется, не означало, что риторика доноса не действовала на сотрудников НКВД. Не будучи по своему характеру информацией, подлежащей проверке, она, как было показано выше, «включала» в сознании чиновников систему идеологических кодов и культурных символов, позволявших распознать в доносчике «своего» или «чужого»).

Общие жалобы, носившие характер слабо подкрепленных фактами ламентаций, как правило, пересылались по инстанциям, не вызывая большого интереса, а затем, с приложением какой либо официальной отписки, отправлялись на вечное хранение «в дело».

Идеологическая риторика лучше «работала» при обращении не в государственные, а в партийные органы, ответственные за политическую ситуации в стране в целом, а потому больше обеспокоенные настроениями населения и его обидами. Пересылка жалобы или доноса из ЦК ВКП(б), особенно с магическими штампом «Контроль», автоматически повышала статус документа и требовала от чиновников особого внимания и усердия, применения всего возможного набора проверочных процедур.

Если донос, пересланный из ЦК ВКП(б), содержал в себе компрометирующие материалы на высших офицеров и генералов НКВД, и им (этим доносом) интересовалось Управление кадров ЦК ВКП(б), ответственное за подбор номенклатурных работников, то проверкой информации занимались чиновники самого высокого ранга (вплоть до руководителей отделов контрразведки «Смерш»).

Все документы на высших офицеров НКВД (МВД) СССР оформлялись под грифом «совершенно секретно». В ряде случаев дополнительная секретность обеспечивалась тем, что в напечатанный на машинке текст фамилия проверяемого вписывалась от руки — так, чтобы даже доверенные технические сотрудники, которые, как известно, «знают все», могли только догадываться, на кого в этот раз «накатали телегу».

Процедура работы с документом зависела даже от того, в каком именно качестве получил его Берия. Известен случай, когда Берии пришел донос на Главного военного прокурора, однако адресован документ был «члену Политбюро ЦК ВКП(б) тов.Берия», а не наркому внутренних дел Берии. Берия не стал заниматься проверкой в своем ведомстве, а немедленно переправил донос «по принадлежности» — секретарю ЦК ВКП(б) Маленкову, который в то время курировал деятельность Комиссии Партийного Контроля при ЦК ВКП(б). Последний после проверки доноса в КПК направил материалы Берии для ознакомления. Тем самым Маленков поступил в соответствии с законами партийной иерархии — фактический статус Берии был выше, и Маленков, пересылая материалы проверки, как бы подчеркивал, что добросовестно выполнил поручение вышестоящего иерарха[28].

Берия отправлял полученные им доносы на высших партийных и государственных чиновников в ЦК ВКП(б), даже если получал их как нарком внутренних дел[29]. Так было, например, с уже упоминавшимся анонимным доносом на Председателя Комитета по делам искусств при СНК СССР М.Б.Храпченко. Когда же Маленков получил анонимный донос на начальника войск НКВД по охране тыла 2 Белорусского фронта генерала Рогатина, документ был немедленно отправлен в НКВД — Берии.

Наиболее распространенный способ работы с доносом — его пересылка «по назначению» в местные органы НКВД, либо, если речь шла не о сотруднике НКВД, — в ЦК ВКП(б), областные или республиканские комитеты Коммунистической партии, центральные и местные органы государственной власти и управления.

Руководители НКВД, отправляя документы для проверки, использовали разнообразную бюрократическую лексику, как бы программирующую отношение проверяющих инстанций к сообщаемым в фактам. Сопроводительное письмо к заурядному доносу чаще всего содержало всего одно предложение и выглядело примерно так:

СССР
Народный Комиссариат Внутренних Дел
августа 1945 г.
№_
г. Москва
Сов. секретно
ЦК ВКП(б)
Товарищу Маленкову Г.М.
Направляю Вам анонимное письмо.
Комиссар Внутренних Дел Союза ССР (Берия).

Иногда в сопроводительном письме сообщалось о том, что документ направляется «для рассмотрения (расследования) и принятия мер», что говорило о более заинтересованном отношении руководителей НКВД к полученным разоблачительным материалам. Известны случаи, когда, пересылая документ в партийный комитет «для рассмотрения и принятия мер», Берия — для надежности — поручал одновременно провести хотя бы поверхностное изучение дела своему аппарату.

Следующая по значению формулировка: «О результатах проверки прошу сообщить». Вообще говоря, просить об этом специально было вовсе не нужно. На все запросы, подписанные Берией, обязательно приходили ответы. Просто просьба сообщить результаты проверки в знаковой системе советской бюрократии означала повышенный интерес «начальства» и исключала (или почти исключала) появление формального ответа — отписки.

Особый случай, когда в адресе документа (обычно обращенного к лицу, занимавшему высокое положение в партийной или государственной иерархии — министр, секретарь обкома и т.п.) нарком и его заместители делали пометку «лично» (иногда с добавлением:«прошу заинтересоваться»). На бюрократическом сленге того времени подобное обращение значило очень много. Оно не только и не столько указывало на конфиденциальный характер письма (вся переписка подобного рода и так имела гриф «секретно» или «совершенно секретно»), сколько содержало требование к высшему должностному лицу обратить особое внимание на ход расследования, проконтролировать его лично.

Таким образом, советская партийно-государственная система располагала широким набором бюрократических символов, позволявшим обозначать важность документа и с помощью добавления в сопроводительное письмо одного единственного слова или фразы как бы «программировать» расследование.

Процедура проверки доноса на месте событий могла включать в себя негласные агентурно-оперативные мероприятия, опрос свидетелей, очевидцев и пострадавших, рассылку разнообразных запросов для сбора информации об авторе документа или о тех, кого он разоблачает. Иногда на место событий командировался ответственный оперативный работник или даже целая бригада доверенных лиц. В самых важных случая в дело вступали офицеры по особым поручениям при наркоме внутренних дел (обычно в ранге полковника) и его заместителях.

Последний этап работы по доносу: доклад наркому (министру) или его заместителям о результатах проверки и принятие решения. Руководство НКВД могло, в нарушение закона, собственной властью прекратить дальнейшее расследование, ограничиться дисциплинарными мерами, принятыми нижестоящими инстанциями, послать донос на дополнительную проверку или отправить его в следственные органы для последующей передачи дела в суд. И здесь, как будет показано ниже, личное отношение Берии (его премник на этом посту — Круглов, по своему положение в иерархии (не был членом Политбюро ЦК ВКП(б)) имел гораздо меньше возможностей) часто решало судьбу как жертвы доноса, так и его автора (если разоблачения при проверке оказывались или признавались клеветой).

Это «пространство выбора» при принятии решения, возможность не доводить дело до суда, даже если речь шла об очевидных преступлениях, никем, кроме вышестоящего иерарха, не ограниченное право досудебного определения меры вины и ответственности было одним из элементов сложной системы корпоративной самозащиты советской бюрократии от доносительской активности населения.

Методы бюрократического сопротивления доносительству. Принцип «круговой поруки»

Существование доносительства как специфической формы политической культуры традиционного общества и доноса как способа социального контроля за поведением местной власти на огромных пространствах СССР создавало ситуацию «дамоклова меча», постоянно висевшего над головами чиновников. Население, не имея способов демократического контроля над действиями властей, использовало донос для подключения высшей власти к разрешению той или иной конфликтной коллизии, для защиты от злоупотреблений местных чиновников и восстановления справедливости.

Было бы странно, если бы бюрократия не сумела выработать различных форм самозащиты от вмешательства центральной власти в дела их «вотчины» и не нашла разнообразных способов противодействия доносчикам. Обстановка тотального подавления даже потенциальных очагов оппозиционности, особенно после ужасов «Большого Террора» 30-х годов, значительно повышала шансы бюрократов низшего и среднего уровня «заблокировать» разоблачительную активность населения. Главным было «не попасться на политике», а от ответственности за экономические преступления и злоупотребления властью можно было надеяться уйти.

Наиболее дальновидные чиновники понимали это, и старались быть достаточно осторожными, чтобы вообще не доводить дело до появления наиболее опасных («бескорыстных») доносов возмущенного населения на имя верховных правителей страны. Другие вставали на более рискованный путь. Они нарушали «правила игры» в народную власть, озабоченную исключительно нуждами народа, и создавали в подведомственном им учреждении, маленьком городе или районе атмосферу такого «зажима критики», которая делала весьма опасными любые попытки доносительства.

«Гл[авный] инж[енер] Казанцев А.П. является личным другом директора. Секретари парткома полностью под влиянием Иосифьяна. Окружив себя своими людьми, Иосифьян чувствует себя полным хозяином, в безопасности, зажимает критику, делает все, что хочет...[30]».

Такова была типичная картина, которую разными красками и с разной степенью убедительности рисовали многие доносчики, рискнувшие вступить в схватку с «начальством». Еще большую безнаказанность чувствовали порой местные власти отдаленных районов и глухих мест. Их методы «зажима критики» отличались порой беспрецедентным цинизмом и жестокостью. Разумеется, это была опасная игра и для самих бюрократов. Ведь верховная власть должна были заботиться о своей привлекательности, легитимности в глазах населения — это отвечало высшим интересам всего правящего класса коммунистической России. Нет ничего опаснее для правителей, если народ полностью теряет надежду найти у них хоть какую-то защиту и опору. Поэтому нарушители «правил игры» фактически становились в оппозицию всему своему сословию, и отступников ждала жестокая кара.

Для российского бюрократа главным фактором риска было не нарушение законов самих по себе, а потеря «чувства мера», знания «своего шестка», того, что можно и чего нельзя делать. Собственно именно эту тривиальную истину имели в виду как авторы доносов, так и вожди режима, когда говорили о «зарвавшихся чиновниках».

К числу допустимых способов «зажима критики» относились различные мягкие формы давления на подчиненных или на население. Приостановить продвижение «критикана» по службе, не дать «писателю» лошадь из колхоза, придраться к формальным нарушениям правил и инструкций, чтобы прижать реального или потенциального доносчика — все это не выходило за рамки бюрократический приличий и почти никогда бюрократам не ставилось в вину.

Другое дело — выйти за границы дозволенного — не законом, а правилами корпоративной этики. Например, не просто «прижимать» авторов жалоб и доносов в высшие инстанции, но и перехватывать их письма. А подобные вещи практиковались, и это было достаточно широко известно. Во всяком случае, люди, вступившие на путь борьбы с «начальством», постоянно боялись, что их письма местные власти просто перехватывают на почте, то есть действуют известным еще во времена императора Николая I способом (так поступал, например, почтмейстера из гоголевского «Ревизора»).

Авторы доносов на злоупотребления местных властей нередко вполне доказательно утверждали, что их письма перехватываются местным начальством, которое пользовалось для этой цели услугами военной цензуры, имевшей легальное право задерживать сообщения или вычеркивать из них часть информации военного значения. Жалобы такого рода были обычны в письмах, поступавших в НКВД. Не удивительно, что доносители, если у них была такая возможность, предпочитали вообще не пользоваться услугами почты и отправляли свои письма более экзотическим путем — опускали в ящики, установленные в бюро пропусков НКВД, НКГБ и других ведомств и организаций, порой даже без конверта.

Вообще же уверенность доносчиков и доносителей в том, что их письма перехватывают местные бюрократы, а потому верховные правители страны просто не знают всей правды, была одним из наиболее правдоподобных элементов старой легенды о «добром царе» и его «злых слугах». И «добрый царь» в лице того или иного партийного иерарха от имени всей верховной власти действительно сурово наказывал нарушителей бюрократических приличий, «отступников» от общепринятых среди бюрократов «правил игры». Их снимали с работы, исключали из партии, некоторых арестовывали и отдавали под суд. Иногда, судя по имеющимся материалам, проводилась полная чистка всей местной бюрократической верхушки или руководства того или иного учреждения, виновных, разумеется, не только в «зажиме критике», но и в серьезных финансовых злоупотреблениях, превышении власти, коррупции и т.д. На бюрократическом сленге более раннего периода о подобных «чистках» говорили «вскрыть гнойник».

Одним словом, существовали «легальные» и «нелегальные» способы «зажима критика». Корпоративная мораль бюрократов осуждала грубые и явные нарушения законности, дискредитирующие весь слой в глазах «народа», но принимала или, во всяком случае, относилась нейтрально к более изощренным и традиционным способам самообороны.

Перехватывать письма, использовать военную цензуру и работников почты в своих личных целях — явно «грубая работа». Но другие методы, дававшие аналогичные результаты, не вызывали неприятия даже со стороны верховной власти, тем более других представителей бюрократического сословия.

Возвращение доноса для расследования на место событий — обычный прием, по сути дела мало чем отличавшийся от перехватывания писем. Ведь в этом случае донос чаще всего попадал в руки тех, на кого он был написан, или их покровителей и друзей. Ни те ни другие не были заинтересованы в том, чтобы «выносить сор из избы». В результате такого «расследования» все неприятности обрушивались на голову доносчика. Это укрепляло уверенность населения в том, что найти правду можно только на самом верху пирамиды власти — у безгрешных и справедливых «вождей».

Тех бюрократов, которые избегали грубых нарушений «правил игры» и не переступали границ корпоративной морали, часто спасали от ответственности их высокие покровители. У каждого крупного начальника были свои люди на местах, на которых он опирался, которым доверял и которые были преданы лично ему. Так что при хорошем отношении начальства можно было избежать ответственности за серьезные проступки и даже преступления.

Обычный способ спасти «своего человека» от ответственности — наказать его в дисциплинарном порядке, даже если речь идет о подсудном деянии. В одном из доносов мне попался вопиющий пример: человека, виновный в попытке изнасиловать свою подчиненную, получил в качестве наказания 20 суток ареста и был понижен в должности. Подобный сценарий развития событий часто встречается в делах Секретариата НКВД(МВД) СССР: формально меры приняты, и дело можно сдавать в архив.

Известен случай, когда Берия подобным образом освободил от ответственности своего знакомого — начальника войск НКВД по охране тыла 2 Белорусского фронта, обвиненного в присвоении трофейного имущества, принуждении к сожительству подчиненных женщин и других проступках и преступлениях. Не доводя дело до суда, Берия убрал своего знакомого от греха подальше — на другую должность и на другой фронт.

В система чиновничьей защиты от доносителей важное место занимала личная дискредитация доносчика. Если доносчики часто использовали для подтверждения своей правоты тезис «немного о себе», то опровержение доноса становилось как было зеркальным отражением того же самого тезиса. Автор, ссылаясь на свои заслуги перед режимом, доказывал, что он прав, потому что «свой», чиновники доказывали его неправоту тем, что он — «чужой». Одной извращенной логике противостояла другая извращенная логика. И дискредитировалась уже не сообщенная в доносе информация, а автор документа. Вообще защита обвиненного в злоупотреблениях чиновника часто базировалась на тех же самых риторических приемах, что и клеветнические доносы — очевидным фактам просто давалась иная, более выгодная для жертвы доноса интерпретация, при том, что сами факты не подвергались сомнению.

Система корпоративных представлений советского чиновничества включала в себя еще один важный постулат: «личный мотив» в обращении заявителя к высшей власти как бы девальвировал ценность и подлинность всей сообщаемой информации, делал ее морально неполноценной, а в ряде случев вообще избавлял от необходимости искать контраргументы и доводы в свою защиту. Особенно это касалось анонимных доносов. Отказ от подписи почти автоматически вызывал сомнения в «чистоте мотивов» доносчика, наводил на подозрение в лично-корыстной заинтересованности в результатах разбирательства.

Когда расследование заканчивалось выводом о клеветническом характере анонимного доноса, сообщение «компромата» на личность автора (а поиски анонима под предлогов получения от него дополнительных сведений по делу были важной частью любого служебного расследования), вместе с доказательствами его личной заинтересованности в результатах расследования, становилось последним штрихом, доказывающим полную невиновность жертвы доноса.

Выше говорилось о том, что чиновники, соблюдавшие «правила игры», знавшие границу дозволенного, могли чувствовать себя в относительной безопасности и не бояться доносов: их прикрывала разветвленная система «круговой поруки», основанная на личных связях. Серьезно пострадать от доноса могли только «отступники», грубые нарушители писаных и особенно неписанных правил поведения и бюрократической этики.

Однако при определенных условиях система бюрократической защиты от доносительства как бы отказывалась «работать».

Во-первых, если «правила игры» нарушали сами установившие их верховные правители. В кризисных и нестабильных ситуациях, а также в ходе глубоких реформ или «революций сверху», «вожди» апеллируют непосредственно к массам, призывают выявлять «врагов» и «вредителей», ломая врожденный консерватизм бюрократии. Тем самым разрушается стабильность отношений и предсказуемость поведения внутри чиновничьего слоя. Политический симбиоз «вождей», бюрократии и «масс» перестает существовать, одна часть бюрократии вступает в борьбу с другой ее частью, доносительская активность как масс, так и самих чиновников достигает апогея, а проверка обвинений становится формальностью. Донос из «нормального» инструмента административного управления и контроля, выявления и наказания «нарушителей» превращается в средством политической борьбы. Система самозащиты чиновников от доносительства перестает работать. Потенциальные возможности доносительства как оружия разрушительной силы проявляются в полной мере. «Народ» берет реванш над бюрократией, но, разрушив по призыву вождей инструменты саморегуляцию сложной и сбалансированной общественной системы, тут же оказывается жертвой еще большего произвола.

Во-вторых, в отдельных редких случаях доносительская активность населения того или иного региона, в сочетании с потоком жалоб, писем в газеты и т.п. принимала масштабы политической, а не управленческой проблемы, что также требовало жесткого вмешательства центральной власти для наведения «порядка» и подрывала «круговую поруку» чиновничества, разрушало всю систему личных связей. Спасать «своих» просто становилось делом небезопасным.

В-третьих, имели место локальные «отказы» в работе системы «круговой поруки» чиновничества. Среди местных властей или руководителей того или иного учреждения начинается борьба за власть или передел сфер влияния. Идет волна взаимных доносов и разоблачений. А «бескорыстные» доносы, написанные людьми из низов — неважно сообщали они правду или носили клеветнический характер, становятся опасным оружием в междоусобной борьбе. Это резко повышало шансы любого доносчика на успех и стимулировало написание все новых и новых доносов. Нежелательное для местных бюрократов в обычных условиях вмешательство центральной власти становилось единственным выходом из местного кризиса власти.

Бюрократы, по мудрому выражению К.Маркса, относятся к государству как к своей частной собственности. Однако патерналистский этатизм коммунистического режима внушал подобные же чувства и «народу», по крайней мере, некоторым наиболее активным его представителям. В столкновении этих двух жизненных позиций ни одна из сторон не могла одержать верх, не разрушив всей системы в целом. Гарантом неизбежного компромисса становились вожди режима, чья власть опиралась в том числе и на противоречия между «массами» и «аппаратом». Донос в свою очередь был одним из инструментов контроля за стабильным состоянием всей системы отношений в советском обществе. Он же при определенных условиях мог стать специфическим фактором динамических изменений этой системы, способствуя смене бюрократической элиты и политическим трансформациям режима.

«Переключатель» этих функций всегда находился в руках правивших страной коммунистических олигархов.

Вместо заключения

Я никогда не был сторонником глобальных теоретических обобщений, построенных на сравнительно локальном эмпирическом материале. И, откровенно говоря, не считаю, что анализ доносов конца 40-начала 50-х годов может внести сколько-нибудь серьезные изменения в традиционное понимание природы советского «коммунизма» вообще и сталинизма в частности. Но такой анализ существенно важен для осознание глубокой преемственности между коммунистической государственностью и традициями российского этатизма. В этом смысле доносы и доносительство всегда были атрибутом российской государственности и фактически заменяли очень многие институты гражданского общества.

В современной России, по моим личным наблюдениям, доносы уже не являются средством контроля за работой государственной машины. К счастью, доносы на этот раз не были и инструментом политической борьбы при смене (или трансформации?) правящей российской элиты. И в то же время нет ничего хорошего в том, что исчезли традиционные инстанции, к которым «оскорбленные и униженные» могли обратиться в поисках справедливости. А новые институты, формально созданные и номинально похожие на институты гражданского общества, «отказываются» работать сколько-нибудь эффективно. Этот разрыв в российской традиции взаимоотношений верховной власти, народа и бюрократии, когда населению просто «некуда пожаловаться», а государственные институты коррумпированы как никогда раньше, является одной из характернейших черт современного российского кризиса. Бюрократия вырвалась на волю, ее сегодня не контролирует никто, система «вождь-аппарат-массы» разрушена и вместе с ней разрушено (или разрушается) традиционное отношение населения к верховной власти как высшему арбитру и народному защитнику.

То, что институт доносительства перестал (или перестает ‒ ?) играть прежнюю роль в административной системе, для любого нормального интеллигента — благо, но то, что на месте этого и ряда других традиционных институтов образовалась ничем не заполненная лакуна, что в образовавшуюся брешь хлынула волна коррупции и чиновничьей безнаказанности, а бюрократия полностью вышла из под опеки «вождей» (это началось еще во времена Брежнева), так и не попав под контроль институтов гражданского общества, делает сомнительными надежды на успех политических и экономических реформ.

Не дело историка предлагать рецепты.

Но даже констатировать, что в такой парадоксальной стране как Россия исчезновение застарелого греха — массового доносительства — обернулось не только очевидным благом, но и неочевидным злом, грустно, хотя и необходимо.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания