В августе 1974 г. журнал «Посев» опубликовал интервью с поэтом Александром Галичем, только что эмигрировавшим из Советского Союза. В числе прочих был вопрос о диссидентах: «В западной печати обычно употребляется термин “советские диссиденты”. Насколько точно он отражает суть дела?» Галич ответил, что формула «диссиденты» так же, как и ее русская версия «инакомыслящие», ему не очень нравится. В качестве альтернативы поэт предложил термин «резистанс» («своего рода сопротивление»[1]) и закончил интересным рассуждением о «молчаливом резистансе»  —  десятках и сотнях тысяч людей, составлявших фон, на котором развертывается деятельность активных диссидентов и без которого инакомыслие просто не могло бы существовать.

Я бы не стал, подобно Александру Галичу, слишком уж критически относиться к выразительному русскому слову «инакомыслящие» и тем более заменять его на «резистанс» или «диссиденты» (действовавшая в конце 1960–1970-е гг. небольшая группа в основном столичной интеллигенции, занятая полулегальной правозащитной деятельностью и «самиздатом»), поскольку использование понятий из другой культуры и языка способно исказить восприятие во многом уникального советского явления. Однако за репликой поэта, бесспорно, стояла проблема. Галич, вероятно, почувствовал узость этих самоназваний, их временную, географическую и социальную локальность. В самом деле, трудно сказать о недовольном зарплатой рабочем, напившемся и с горя назвавшем бранными словами Сталина, Хрущева или Брежнева, что он диссидент или инакомыслящий. Точно так же трудно считать диссидентской традиционную антиправительственную подпольную деятельность, связанную, например, с распространением листовок, подметных писем и тем более созданием нелегальных организаций маоистского, фашистского или сталинистского толков. Боюсь, что правозащитники 1960–1970-х гг., осуждавшие /93/ «подпольщину», вряд ли бы идентифицировали эти случаи как «свои», на худой конец, они снабдили бы такую идентификацию множеством оговорок.

Интересно, что в третьем издании «Словаря русского языка» С.И. Ожегова, подписанном в печать через неделю после смерти Сталина, слово «инакомыслящий» (имеющий иной образ мыслей) вообще было отнесено к числу устаревших[2]. Жестокая эпоха, уходившая вместе с диктатором, казалось, «прополовшим» чистками и массовыми репрессиями общество до состояния «идеологического монолита», изобрела новые выражения для обозначения людей с альтернативным образом мысли (например, вошедшее в обиход сразу после Октябрьской революции понятие «враги народа»). За пределами возродившегося через пятнадцать лет после смерти Сталина понятия «инакомыслящие» оказался гораздо более широкий слой реальности, неточно определенный Галичем как «молчаливый резистанс». Этому явлению, может быть, больше подходит архаичное русское слово «крамола», которому не суждено было возродиться в языке 1950–1980-х гг., но стоящие за ним исторические аллюзии и ассоциации — возмущение, мятеж, смута, измена, лукавые замыслы[3] (особенно «лукавые замыслы») очень точно отражают подозрительное отношение правящего коммунистического режима к образу мыслей своих подданных, оценочное суждение власти и ее сторонников о своих реальных или потенциальных противниках. Российская специфика термина заключается в том, что разномыслие, органичное и приемлемое для любой демократической страны, превращалось в крамолу только благодаря специфическому отношению к нему властей.

Патриархальные представления о крамоле, во многом определявшие отношение властей и их бюрократических аппаратов к инакомыслию, вполне сочетались с политической прагматикой режима, ибо опасны для него были не только, а иногда даже и не столько те или иные альтернативные мысли сами по себе, сколько потенциальная опасность свободного высказывания любых мыслей, пусть даже и вполне марксистских. Политически и идеологически коммунизм рухнул не потому, что его разрушила либеральная антикоммунистическая критика, а потому, что он допустил критику как таковую, открылся для ударов как либералов, так и социалистов, как монархистов, так и эгалитаристов. Поэтому и стоят рядом на полках Государственного архива Российской Федерации (в фондах Верховного суда и Прокуратуры СССР) документы, на основании которых были осуждены и оказывались в тюрьмах и лагерях ярые защитники «подлинного ленинизма» и поклонники монархии, сторонники идей «капиталистического возрождения» и те, кто отрицал коммунистическую диктатуру за порожденный ею «личный капитализм» и бюрократические привилегии. Власть преследовала «внережимность», «внесистемность» своих подлинных и мнимых оппонентов, их нежелание или неумение вписаться в эталонные рамки «законопослушного гражданина».

Вся история послесталинского народного сопротивления режиму вплоть до начала 1960-х гг. фактически рассматривается в подавляющем числе публикаций и исследований как «недоразвитое диссидентство», как время «утробного вызревания открытого общественного движения», а современные, свойственные диссидентскому движению, формы антиправительственной деятельности либо сводятся к нему, либо игнорируются вообще. К числу «диссидентоцентристских» работ следует отнести как солидное исследование Л.М. Алексеевой «История инакомыслия в СССР» (впервые опубликованная в 1984 г. на английском языке, в 1992 г. эта книга стала доступной и русским читателям[4]), так и обзорные статьи участников диссидентского движения или близких к ним авторов[5]. Из зарубежных работ последнего времени, несколько расширивших горизонты понимания советского инакомыслия, следует отметить монографию В. Шляпентоха[6]. Историографическая мода на диссидентов в конце концов привела к тому, что «первые правозащитные организации» стали находить даже в эпоху Гражданской войны[7].

В общем-то у историков и не было возможности выйти в своих работах далеко за рамки истории диссидентов и довольно узкого околодиссидентского слоя столичных интеллектуалов. Хрущевский и брежневский режимы весьма преуспели в сокрытии всяких сведений о своих тайных противниках. Судьбы и дела большинства «крамольников» были упрятаны в секретные архивы и фонды. Они открылись лишь в 1990-е гг./94/

Хотя диссидентское движение среди профессиональных западных историков никогда особой популярностью не пользовалось, те из них, кто его изучал, не имея доступа к важнейшим источникам, были вынуждены опираться на мемуары, публицистику, устные свидетельства[8]. То же самое следует сказать и об истории подпольных антисоветских организаций 1950–1960-х гг. Здесь дело обычно ограничивалось несколькими примерами. Большинство случаев, особенно если дело касалось провинции, было попросту неизвестно.

В полном забвении оказались индивидуальные антиправительственные выступления «простых людей» во время правления Хрущева. Мало изучен феномен растущей неприязни населения СССР к «популисту» Хрущеву в первой половине 1960-х гг., нападки на него со сталинистских или маоистских позиций, националистическое подполье в России и союзных республиках, фашистские молодежные организации.

Изучение народного сопротивления власти началось в России после 1991 г. Вслед за первыми наивными и весьма поверхностными попытками российских историков немедленно начать «обобщения» и «пересмотры» этой проблемы[9], развернулась более или менее систематическая исследовательская, источниковедческая и публикаторская работа. Одним из центров изучения инакомыслия в СССР стало общество «Мемориал», активно разрабатывающее историю политических репрессий, в том числе и в послесталинское время. В сборниках общества появилось несколько высокопрофессиональных исследований по истории репрессивной политики конца 1950 — начала 1960-х гг.[10]. Началась работа по собиранию документов участников правозащитного движения[11]. Из архивов на страницы популярной и профессиональной периодики хлынул поток публикаций документов, рассекреченных по Указу Президента Российской Федерации от 23 июня 1992 г. «О снятии ограничительных грифов с законодательных и иных актов, служивших основанием для массовых репрессий и посягательств на права человека». Пиком таких публикаций в широкой печати был 1992 г., когда власти готовили так называемый суд над КПСС.

Публикаторы первой половины 1990-х гг. сосредоточились, естественно, на самых ярких именах и наиболее легендарных событиях. В центре внимания традиционно оказались преследования известных правозащитников и инакомыслящих (А. Сахаров и Е. Боннэр[12], А. Солженицын[13], П. Григоренко[14], М. Ростропович и Г. Вишневская[15], Н. Горбаневская, Р. Медведев, Л.Д. Ландау[16]), кампании идеологических «проработок» и запугиваний интеллектуалов («дела», А. Некрича и И. Бродского, травля редакции журнала «Новый мир» и др.[17]), политический надзор и контроль за известными деятелями советской культуры[18], легендарные случаи открытых выступлений протеста (например, «митинг гласности» на Пушкинской площади в декабре 1965 г.[19]).

Существенным шагом за рамки «диссидентоцентризма» стало издание некоторых служебных документов ЦК КПСС, докладных записок и справок КГБ о реакции населения на те или иные политические события[20]. Повышенный интерес вызывали умонастроения интеллигенции и студенчества[21], но уже появились публикации о ситуации в армии[22], о высказываниях «простонародья»[23] и т.п. Спорадически издавались документы, связанные с выработкой стратегии и тактики борьбы властей с инакомыслием и крамолой[24]. Столь же спорадический, если не случайный, характер носили и публикации об отдельных подпольных организациях 1950–1980-х гг.[25].

В целом недиссидентская или додиссидентская крамола оставалась практически неизученной. Социально-психологический портрет «массового антисоветчика» неясен и размыт, растворен в абстракции «народ». Его оппозиционное поведение, тактика, речевые тропы, идеологические ориентации и жизненный путь неизвестны. Подобные люди в отличие от диссидентов не оставили мемуаров и не создали мифов о себе, не эмигрировали на Запад и не написали, да и не могли написать собственной истории. Они вышли из народа и, освободившись из заключения, снова растворились в нем, либо безвестно сгинули где-то в исправительно-трудовых лагерях и колониях. Но именно эти «крамольники» составляли подавляющее, абсолютное большинство осужденных и профилактированных (официально предупрежденных) за антисоветскую агитацию и /95/ пропаганду в 1950–1980-е гг., являя собой целый слой социальной и культурной реальности, который актуализирован в современной политической жизни России и о котором почти ничего достоверно не известно.

Мы попытались отойти от узкого взгляда на историю взаимоотношений народа и власти в годы «либерального коммунизма», от провиденциалистской трактовки оппозиционности 1950–1980-х гг. с точки зрения ее «диссидентской полноценности». Мы не только не стали сводить значение более архаичных и традиционных, но и более массовых форм оппозиционности к почетной роли «зародыша», «предтечи», «провозвестника» диссидентского движения, но и посчитали, что подобный принцип описания по сути дела является парафразом архаичной советской историографии революционного движения в России, верноподданнически оценивавшей большевизм как некое идеальное политическое течение, имеющее завершенную форму. Сказанное не означает отказа от описания диссидентского движения. Но контекст этого описания (диссиденты — не «высшая фаза» в развитии оппозиционности, а лишь одна из ее форм) должен восстановить истинное место правозащитного движения в истории страны. Речь идет о том, чтобы попытаться поместить все формы оппозиционности коммунистическому режиму в адекватную им историческую среду, а вместо прямолинейных историографических упрощений воспроизвести непричесанность реальной жизни, которая не признает ни законченных форм, ни идеальных «воплощений».

К счастью, сама власть «позаботилась» о том, чтобы задокументировать деятельность своих крамольных критиков. Однако публикаторский бум 1992–1996 гг. практически этой деятельности не коснулся. В 1993 г. автор этих строк и Э.Ю. Завадская попытались собрать более или менее полную информацию о наиболее важных проявлениях крамолы в Центре хранения современной документации. В результате удалось составить достаточно полный каталог докладных записок и информации о борьбе с различными случаями инакомыслия. Однако собранные сведения отличались неполнотой и характеризовали скорее не крамолу как социокультурное явление, а лишь ее полицейский образ, использовавшийся властями при принятии важных политических решений, но вовсе не обязательно близкий к действительности.

Работа над базой данных была продолжена в Государственном архиве Российской Федерации, где в нее включились директор ГА РФ С.В. Мироненко и О.В. Эдельман. Тогда-то мы все впервые и познакомились с действительно массовым источником по истории крамолы и крамольного сознания — документами Отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности Прокуратуры СССР. Группа исследователей в течение трех лет просмотрела более 70 тысяч дел за 1953–1985 гг. и выявила более 4,5 тысяч случаев судебного преследования за крамолу. В результате была создана электронная база данных, использованная нами для корректного отбора примеров (ярких и типичных одновременно).

Чтобы читатель мог оценить репрезентативность источников, приведу несколько цифр. По данным КГБ, в 1957–1985 гг. были осуждены за антисоветскую агитацию и пропаганду и за распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный и общественный строй, 8124 человека[26]. В нашей базе данных за тот же период зафиксировано 2955 индивидуальных и 531 групповое дело (приблизительно на 1900 человек[27]). Всего, таким образом, мы имеем сведения о 4855 «крамольниках», что составляет около 60% от общего числа осужденных (сразу оговорюсь, что статистика судимости более или менее корректно отражает ситуацию второй половины 1950-х и отчасти начала 1960-х гг., когда практически каждый выявленный «антисоветчик» попадал под суд).

После изменений в карательной политике властей в начале 60-х гг. количество осужденных резко пошло на убыль, что отразилось на количестве документов, отложившихся в архиве.

Следует отметить, что Прокуратура СССР надзирала за расследованием дел в Центральном аппарате КГБ. Следствие в периферийных органах КГБ контролировалось прокурорами соответствующих административных образований, которые направляли /96/ в центр сообщения лишь по наиболее важным делам. Иногда пропуски в информации восполнялись надзорными производствами, заведенными по жалобам осужденных и их родственников в Прокуратуру СССР, высшие органы власти и государственного управления СССР, а также в ЦК КПСС. Кроме того, часть дел находила отражение в материалах обзоров и отчетов о работе периферийных прокуратур.

После смерти Сталина советская юстиция отказалась от безумной инквизиторской концепции, по которой признание обвиняемого считалось «царицей доказательств» и которая в свое время проложила путь к массовым беззакониям в судебной практике и репрессиям. В середине 1950-х гг. обязательным требованием был сбор свидетельских показаний, вещественных и письменных доказательств, заключения экспертиз и особенно доказательств контрреволюционного умысла.

В сталинские времена обнаружение при обыске у обвиняемого в личной библиотеке нескольких книг, брошюр и даже газетных статей «врагов народа» было достаточным основанием для жестокого приговора. Хрущевская юстиция отсутствие данных о распространении такой литературы оценивала как отсутствие «контрреволюционного умысла», а следовательно и состава преступления. При квалификации хулиганских высказываний в адрес власти она исходила из необходимости доказывания «контрреволюционного умысла», приведения «данных о высказывании... антисоветских настроений в другое время»[28].

Особую «заботу» советской власти и ее карательных органов во все времена составляли «контрреволюционные организации». Массовая фабрикация дел о них при Хрущеве прекратилась, но применение ст. 58–11 УК РСФСР по-прежнему имело широкие границы. Всякая организационная деятельность, «направленная к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений», считалась признаком создания контрреволюционной организации.

Для квалификации другой разновидности особо опасных государственных преступлений — террористических актов (ст. 58–8 УК РСФСР) требовалось доказать наличие все того же «контрреволюционного умысла».

Однако время от времени Прокуратура СССР все-таки фиксировала приговоры, характерные для сталинских времен[29]. Из 14 изученных Верховным судом СССР приговоров 1957 г. по делам о террористических актах только в трех случаях люди были осуждены за конкретные действия. Остальным было предъявлено обвинение в покушении на террористический акт «за выражение в письменной или устной форме так называемых террористических намерений».

При Хрущеве был восстановлен более или менее нормальный порядок основных процедур, связанных со следствием, вынесением приговора и рассмотрением кассационных протестов и жалоб по делам о контрреволюционных преступлениях в суде. Вместе с тем был всего лишь восстановлен дух и буква жестоких советских законов против любых проявлений оппозиционности. Власть стала меньше злоупотреблять законом, но сам он не стал от этого более справедливым. Восстанавливались нормы «социалистической законности», но сама законность по-прежнему была жестокой и противоречивой.

Простое высказывание любых альтернативных официально «утвержденным» коммунистическими олигархами взглядам в 1950-е гг. по-прежнему трактовалось как опасное государственное преступление. Но был ликвидирован риск уголовного преследования для тех, кто выходил за рамки дозволенного. Один-два шага за их границы, если эти шаги сопровождались соблюдением коммунистических ритуалов и необходимыми «молитвами» о верности социализму, стали теперь допустимым риском, игрой с властью, которая могла и не закончиться тюрьмой.

Показательно, что правители никогда не стремились к установлению полной ясности в «правилах игры». В известном смысле некоторая размытость юридических границ как раз и входила в эти правила, держала в напряжении, возбуждала страх и мнительность у потенциальных оппозиционеров. Режим же сохранял возможность при необходимости /97/ и по собственному политическому произволу обрушить на них удар репрессий.

Важнейшим новшеством репрессивно-карательной практики в эпоху «либерального коммунизма» стал постепенный отказ от судебных преследований и уголовного наказания подавляющего большинства людей, «вставших на путь антисоветской деятельности», и все более широкое распространение метода профилактирования. Логика рассуждения властей предержащих была проста: чем выращивать в тюрьмах и лагерях сознательных борцов с режимом, лучше превратить своих потенциальных противников в запуганных угрозами, но не утративших социальной перспективы, ощущающих над собой дамоклов меч уголовного наказания, но имеющих шанс его избежать при лояльном отношении к власти и отказе от крамольной деятельности людей. В профилактировании наряду с органами государственной безопасности принимали участие партийные, комсомольские, профсоюзные организации — так называемая советская общественность. Для усиления «эффекта» в конкретных случаях применялись исключение из рядов КПСС или ВЛКСМ, из учебного заведения или увольнение с работы. Обращаясь к профилактированию как средству борьбы с крамолой, власти заботились и об идеологическом престиже «построенного в основном социализма».

Миф о «либерале» Хрущеве, к созданию которого приложил руку и сам преемник Сталина на посту первого руководителя страны, как и миф о «консерваторе» Брежневе, возникший в кругах столичной интеллигенции в конце 1960 —  начале 1970-х гг., нуждаются в более строгой исторической интерпретации, поскольку в общей историографии советского общества они до сих пор выступают в роли некой самоочевидной истины.

В 1996 г. в журнале «Источник» был опубликован документ из Архива Президента Российской Федерации, составленный, по всей вероятности[31], в 1988 г. председателем КГБ СССР В. Чебриковым по поручению М.С. Горбачева (табл. 1). Данные этой таблицы зафиксировали всплеск политических репрессий в 1957 и 1958 гг. Количество осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду в течение этих двух лет составляет 41,5% от общего числа всех осужденных за 32 года «либерального коммунизма»! Заметим, что на всплеск политических репрессий после XX съезда КПСС, противоречащий мифу о хрущевской «оттепели», уже обратили внимание некоторые авторы[32].

Таблица 1

Статистические сведения о числе лиц, осужденных в 1956–1987 гг. за антисоветскую агитацию и пропаганду и за распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй*

Годы	Осуждено по:
	Ст. 70 УК РСФСР	ст. 190 УК РСФСР	По обеим статьям	В среднем за год
1956–1960	4676	—	4676	935,2
В том числе:
1957	1964	—	1964	1964
1958	1416	—	1416	1416
1961–1965	1072	—	1072	214,4
1966–1970	295	384	679	135,8
1971–1975	276	527	803	160,6
1976–1980	62	285	347	69,4
1981–1985	150	390	540	108
1986–1987	11	17	28	14
Итого	6542	1603	8145	254,5

* Подсчитано по: Источник. 1995. № 6. С. 153

Вспышка репрессивной активности власти косвенно отражала глубокие трансформации в советском обществе. В 1957–1958 гг. социальные иллюзии, порожденные разоблачениями «культа личности» на XX съезде КПСС и мифом о наступившей «оттепели», с одной стороны, и трудности адаптации значительных групп населения к новой политической интерпретации недавнего прошлого — с другой наложились на оценку населением противоположных по своей политической направленности и потому дезориентировавших общество событий. Происходила откровенная демонстрация сталинистских мускулов — подавление советскими войсками народного восстания в Венгрии и удаление в 1957 г. из политического руководства наиболее «крутых» сталинистов (в действительности, может быть, и не намного более «крутых», чем Хрущев, но ставших опасными для него Молотова, Кагановича, Маленкова и «примкнувшего к ним» Шепилова). Эти события отразили серьезные противоречия среди коммунистических олигархов и активизировали практически всех потенциальных оппонентов режима от «истинных марксистов» и «либералов» до националистов и сталинистов.

Подавление венгерского восстания вызвало протесты прежде всего образованных или относительно образованных романтиков как марксистского, так и «протолиберального» толка. Они хотели от власти логики и последовательных действий на пути к «истинному ленинизму» или абстрактно понимаемой «свободе». В свою очередь отставка Молотова, Кагановича и Маленкова («верных ленинцев и сталинцев») спровоцировала вспышку «народного сталинизма», простонародную оппозиционность власти, проникнутую недовольством условиями жизни и традиционными для России эгалитаристскими и античиновничьими настроениями[33].

Подъем оппозиционных настроений в 1957–1958 гг. заставил власти задуматься над тем, кто и почему противостоит режиму. В мае 1958 г. Верховный суд СССР произвел /98/ обобщение судебной практики по делам о контрреволюционных преступлениях[34]. Анализ был основан на репрезентативной выборке из всех рассмотренных в 1956–1957 гг. дел (кроме рассмотренных в военных трибуналах), что составляло 59,9% их общего количества, а также на материалах общесоюзной судебной статистики[35]. Общий вывод вселял некоторую тревогу, но не обескураживал: снизившись до минимума в 1956 г., судимость за контрреволюционные преступления в 1957 г. резко пошла вверх, достигнув 2 498 случаев и составив 0,3% к общей судимости по уголовным делам[36]. Рост числа осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду (84,5% всех осужденных за «контрреволюционные преступления») связывали как с

«реакцией неустойчивых и враждебных элементов на события внешнеполитической и внутренней жизни, в частности, на к[онтр]р[революционный] мятеж в Венгрии и на разоблачение вредных последствий культа личности»,

так и с

«усилением деятельности органов государственной безопасности, прокуратуры и суда по привлечению к ответственности и осуждению враждебных элементов после издания письма ЦК КПСС от 19 декабря 1956 г. “Об усилении политической работы в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов”»[37].

Наибольший рост недовольства продемонстрировал тот класс, на поддержку которого власти возлагали наибольшие надежды. Доля осужденных рабочих в 1957 г. резко выросла и достигла 46,8% от общего количества. Служащие и особенно крестьяне в тот же период демонстрировали, напротив, определенное социальное спокойствие. «Прочие» (единоличники, кустари, лица без определенных занятий) давали устойчиво высокую долю осужденных, непропорциональную их удельному весу в населении страны (см. табл.2). В 1957 г. (за другие годы у нас, к сожалению, данных нет) доля маргинальных элементов среди «антисоветчиков» была велика (15,7%). Больше трети из них составляли прежде судимые (39,4%) в основном за общеуголовные преступления. 1,1% были твердыми противниками режима — они уже имели в прошлом судимость за антисоветскую агитацию и пропаганду и после реабилитации вновь попали под суд[38]. Большинство осужденных антисоветчиков представляли не интеллигенцию (растворенную официальной статистикой в расплывчатой категории «служащих»), а народный политический «андеграунд». /99/

Таблица 2

Доля представителей различных социальных групп среди осужденных за контрреволюционные преступления (в %)*

Социальные группы	1954 г.	1955 г.	1956 г.	1957 г.
Рабочие	33,9	30,1	32,9	46,8
Служащие	20,3	24,9	24,1	18,3
Колхозники	16,7	18,5	13,4	9,9
Прочие (крестьяне-единоличники, кустари, лица без определенных занятий)	29,1	26,5	29,6	25,0

* Составлено по: ГА РФ, ф. Р-8131, оп. 32, д. 5080, л. 6.

Антисоветской агитацией и пропагандой занимались в основном одиночки (91,3% осужденных), 6% осужденных действовали небольшими группами (по 2–3 человека), 2,7% были объединены в более многочисленные организации. По мнению властей, большинство из них были «злостными антисоветчиками». 62,6% осужденных успевали до ареста совершить «неоднократные действия», после первого же эпизода попадался лишь каждый третий. На самом деле анализ наиболее распространенных в 1956–1957 гг. форм антисоветской активности противоречит этому выводу (см. табл. 3).

Таблица 3

Наиболее распространенные в 1956–1957 гг. формы антисоветской активности*

Формы антисоветской активности	% от общего числа осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду
Устные контрреволюционные высказывания	57
Антисоветские листовки	13
Анонимные и подписанные письма антисоветского содержания	22
В том числе:
Анонимные	19
Подписанные	3
Хранение и распространение антисоветской литературы, в том числе дневники, переписанные от руки стихотворения и песни и другие рукописные документы антисоветского содержания	7,7

* Составлено по: ГА РФ, ф. Р-8131, оп. 32, д. 5080, л. 17-18.

Ясно, что больше половины осужденных (57%) оказались в заключении просто «за разговоры», т.е. никакой целеустремленной антисоветской деятельностью не занимались, хотя и были настроены если не враждебно, то по крайней мере критически по отношению к режиму и его политике. Еще 3% «антисоветчиков» составляли наивные люди, решившиеся критиковать власть открыто, не видя в подписанном ими обращении к начальству никакого криминала. 7,7% были осуждены за «хранение и распространение антисоветской литературы». Сознательными оппонентами власти в действительности можно считать только авторов листовок и антисоветских анонимок — 32%. Другими словами, в середине 1950-х гг. власть все еще демонстрировала ветхозаветное, жестокое, осмеянное еще Салтыковым-Щедриным и расцветавшее в сталинские времена отношение к крамоле. Наказанию подлежали не только поступки, но и образ мысли. /100/ 33,7% устных и письменных «высказываний» были общей критикой «советской власти и конституционных принципов социалистического государства» (советская демократия, колхозный строй, права и свободы граждан и др.), 13,5% — реакцией на «разоблачение вредных последствий культа личности». Причем власти не отделяли тех, кому эти разоблачения показались недостаточными, от тех, кто полагал их излишними и неправильными. Те или иные решения правительства в области внутренней политики обругали 27,3% осужденных, 8,2% «неправильно» отреагировали на события в Венгрии, 8% допустили «антисоветские высказывания на религиозной почве», 9,3% были замечены в «буржуазно-националистических контрреволюционных высказываниях»[39].

Устная крамола (по сравнению с письменной) отличалась значительно большей резкостью тона и выражений («высказывания, содержащие клевету и нецензурную брань в адрес КПСС, советского правительства и их руководителей» составили 28,8%, «террористические угрозы» в адрес коммунистов — 12,3%), более острой спонтанной реакцией на события в Венгрии (28,4%). Остальные устные высказывания в массе своей были обычным ворчанием по поводу внутренней и внешней политики[40].

Распространением антисоветских листовок, требовавшим целеустремленности и усилий, занимались главным образом молодые образованные мужчины. Больше половины «листовочников» (58,1%) — люди в возрасте до 24 лет. Доля этой же возрастной группы среди всех осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду была в два с лишним раза меньше (24,4%). Еще более яркую картину дает сравнение образовательного уровня: среди «листовочников» 44.8% составляли учащиеся (среди всех осужденных — только 4,6%). В 1956–1957 г. листовки в основном писали от руки (в 64 случаях из 71, включенного в анализ Верховного суда СССР). В двух случаях использовалась пишущая машинка, трижды в дело были пущены изготовленные в Западном Берлине листовки так называемого «центрального объединения послевоенных эмигрантов из СССР» — Национально-трудового союза. Обычно листовки расклеивались в общественных местах или разбрасывались на территории предприятий[41].

Чиновники Верховного суда СССР специально изучили 108 дел 1956–1957 гг. о распространении антисоветских анонимных писем. Всего по этим делам проходило 112 человек, 32 из них имели в прошлом судимость (среди «листовочников» таких было гораздо меньше)[42]. Наиболее популярным среди анонимщиков были следующие темы: нападки на внутреннюю и внешнюю политику партии и правительства, в частности по вопросу о венгерских событиях, о взаимоотношениях с другими странами социалистического лагеря, о налоговой политике, заработной плате, пенсиях, состоянии сельского хозяйства, национальной политике — 27,2%; «клевета» на условия жизни в СССР и восхваление жизни в капиталистических странах — 16,6% призыв к свержению советского правительства, невыполнению его решений, расправе с коммунистами, выступления против руководящей роли КПСС — 14.6%; оскорбления и угрозы в адрес руководителей партии и правительства, ответственных государственных и общественных деятелей — 14,6%; злобные выпады против советской демократии — 14,6%; иные антисоветские высказывания и измышления — 8,6%; призывы добиваться выхода Украины, Белоруссии из СССР, передачи Закарпатской Украины Венгрии — 33%[43].

В начале 1960-х гг. значительная часть выявленных «антисоветчиков» уже не привлекалась к суду, а профилактировалась. Например, из 385 политических преступников, выявленных в январе-мае 1964 г., 225 человек (58,4%) были профилактированы[44].

На рубеже 1950–1960-х гг. был произведен частичный пересмотр поспешных и вынесенных вопреки «социалистической законности» приговоров 1957–1958 гг. Власть как бы попыталась загладить нанесенные населению незаслуженные обиды. В итоге обиженными оказались некоторые руководители органов государственной безопасности. Они, как им казалось, рьяно следовали «генеральной линии», сформулированной в закрытом письме ЦК КПСС от 19 декабря 1956 г. «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских враждебных элементов». Теперь судебные органы и Прокуратура СССР поставили под сомнение качество работы тайной полиции. /101/ 30 ноября 1960 г. председатель КГБ Украинской ССР генерал-майор В.Ф. Никитченко направил председателю КГБ СССР А.Н. Шелепину письмо. Генерал жаловался, что в действиях органов государственной безопасности, суда и прокуратуры нет единой практики, что приговоры, вынесенные во время репрессивной атаки на крамолу в 1957–1958 гг. (после событий в Венгрии), Прокуратура СССР пересматривает в порядке надзора, смягчает наказания, прекращает за отсутствием состава преступлений либо переквалифицирует обвинения на «хулиганские» и другие общеуголовные статьи[45]. Шелепин в своих письмах в Верховный Суд и Прокуратуру СССР потребовал «выработки единой точки зрения и, возможно, дачи совместных разъяснений»[46]. Но Прокуратура СССР стояла на своем. При рассмотрении дел, вызвавших раздражение органов государственной безопасности, утверждали работники Прокуратуры, выяснилось, что следствие по некоторым из них проведено на низком уровне: «Не все обстоятельства подверглись исследованию..., при допросах обвиняемых и свидетелей ставились неправильные вопросы...» В конце концов конфликт спустили на тормозах[47]. Попытки некоторых высокопоставленных чинов КГБ вырваться из клетки «социалистической законности» на простор политических репрессий против инакомыслящих провалились.

Приход к власти группы Брежнева в конце 1964 г. ознаменовался, по выражению тогдашнего председателя КГБ СССР В.В. Семичастного, «некоторым оживлением антисоветской деятельности отдельных лиц[48], скорее всего ситуативным. Действительно новым было не “оживление”, а качество некоторых крамольных для руководства страны выступлений. Традиционная подпольная и тайная антисоветская деятельность с ее социалистической в массе своей фразеологией как бы отодвигается на второй план. На первый же план выходит вполне легальная оппозиционная активность, которая имела к тому же более широкие аудиторию и сферу влияния. В отличие от подпольных организаций 1950 — начала 1960-х гг., критиковавших режим чаще всего с позиций марксизма и социализма, участники некоторых групп новой оппозиции «пытались даже (курсив мой. — В.К.) пропагандировать идеи реставрации капитализма в нашей стране». В крупных городах, как констатировал председатель КГБ, среди вузовской молодежи распространялись нигилизм, фрондерство и аполитичность, «равнодушие и безразличное отношение к социальным и политическим проблемам, к революционному прошлому нашего народа», «критиканство под флагом борьбы с культом личности» [49].

Начиналась новая эпоха, эпоха идеологического кризиса советского коммунизма. Семичастный почувствовал угрозу в широкой ауре интеллигентской оппозиционности. Пытаясь понять, что происходит, он зачислил чуть ли не в «антисоветские проявления» практически все крупные явления художественной жизни первой половины 1960-х гг., резко отозвался о «вредной линии» журнала «Новый мир». Все это в новых условиях казалось ему, по всей вероятности, даже более опасным, чем появление тех или иных по-прежнему малочисленных оппозиционных групп — их-то как раз органы государственной безопасности умели находить и обезвреживать. (Сбитый с толку Семичастный даже успокаивал своих боссов, считая, что нет оснований говорить о “росте в стране недовольства существующим строем или о серьезных намерениях создания организованного антисоветского подполья».) Однако и он не скрывал, насколько интенсивными стали связи некоторых «антисоветчиков» с обществом и творческой интеллигенцией. Они, эти «антисоветчики», не только не прятали своего лица, но существовали в интеллектуальном и моральном пространстве интеллигентской фронды. Появилась влиятельная и неуничтожимая среда, оппозицию стало крайне трудно полностью изолировать от ее социальной базы или окружить стеной молчания.

К этому следует добавить тревогу власти по поводу полуорганизованной националистической оппозиции. Она имела еще большее интеллектуальное влияние, могла апеллировать к народу, выходить за рамки морально-интеллектуальной критики, непосредственно влиять на политическую жизнь. Семичастный не случайно начал свою докладную записку в ЦК КПСС с сообщения об аресте 20 украинских националистов, взгляды которых «в различной степени были известны весьма широкому кругу интеллигенции (свыше 1 000 человек)» [50]. Цифра относится только к поименно известным /102/ следствию людям, на самом деле круг осведомленных был, несомненно, значительно шире.

А тут еще и прямые контакты полулегальной интеллигентской оппозиции с заграницей. «Никогда еще, пожалуй, — писал Семичастный, — после белой эмиграции в столь широком масштабе за рубежом не печаталась антисоветская литература, причем ее значительную часть составляют “труды”, чьи авторы проживают на территории СССР» [51].

В контексте этой конфронтации с интеллектуалами следует рассматривать так называемый консервативный поворот группы Брежнева в идеологии. Политическая суть частичной реабилитации Сталина во второй половине 1960-х гг. была несколько иной, чем это обычно трактует историография. Просталинские массовые выступления в правление Хрущева были сугубо простонародными. К этому следует добавить весьма частые случаи народной критики Хрущева именно со сталинских позиций. Надо полагать, что сменивший Хрущева Брежнев адекватно отреагировал на них. Свертывание критики Сталина было связано не только с попытками идеологического укрепления режима и его демонстративным «антихрущевизмом», но и представляло собой уступку «народному сталинизму», главным в котором была не политическая верность «сталинским заветам», а поиск идеологической оболочки для выражения недовольства режимом. Разочаровавшая интеллигенцию и ставшая одной из причин расцвета диссидентского движения в конце 1960 — начале 1970-х гг. частичная реабилитация Сталина в то же время позволила «вывести из игры» гораздо более многочисленную группу недовольного властью «простого народа». Призывая к «объективной и взвешенной» оценке Сталина, партийные олигархи разозлили интеллигенцию, но зато умиротворили потенциальную простонародную оппозицию, подкрепив свою политику еще и материальными подачками народу в конце 1960– 1970-х гг.

Интеллектуальная элита не приняла просталинской корректировки идеологии, которую она справедливо связала с новыми ограничениями и без того куцей свободы творчества. Выдвинувшаяся из этой среды группа инакомыслящих бросила властям вызов. Она отказалась от практиковавшихся ранее методов подпольной борьбы, заявила претензии на легальность.

Властям пришлось в спешном порядке заканчивать начатое еще при Хрущеве «осовременивание» репрессивной политики. Однако первая организованная антиправительственная демонстрация протеста, состоявшаяся в декабре 1965 г. на площади Пушкина в Москве, застала «начальство» врасплох. Суть новой проблемы Семичастный сформулировал 11 декабря 1965 г. в докладной записке в ЦК КПСС. Он сообщил об участившихся в последние месяцы 1965 г. случаях «антисоветских проявлений», в том числе и в форме открытых «политически вредных» выступлений: «Дело иногда доходит до того, как это было, например, в Москве, когда некоторые лица из числа молодежи прибегают к распространению так называемых “гражданских обращений” и группами выходят с демагогическими лозунгами на площади. Формально в этих действиях нет состава преступления (курсив мой. — В.К.), но если решительно не пресечь эти выходки, может возникнуть ситуация, когда придется прибегнуть к уголовным преследованиям, что вряд ли оправдано» [52].

Стали искать выход. Тупиковой оказалась тактика ленинградских властей в деле поэта Иосифа Бродского, осужденного в 1964 г. «за паразитический образ жизни», а не за «антисоветскую деятельность», которой поэт собственно и не занимался. Судебный «эксперимент» с «тунеядцем Бродским» по всей вероятности не встретил поддержки в Москве. В надзорном производстве Прокуратуры СССР по делу И. Бродского имеется следующее заключение: «Насколько правильно составлена стенограмма, судить трудно, но если она правильная, то этот факт лишний раз подтверждает тенденциозность и необъективность рассмотрения дела и скорую расправу с Бродским» [53]. В том же деле имеются протесты Прокуратуры СССР по вынесенному Бродскому приговору, докладная записка Генерального прокурора СССР Р.А. Руденко, председателя Верховного /103/ суда СССР А.Ф. Горкина и председателя КГБ В.Е. Семичастного в ЦК КПСС о целесообразности досрочного освобождения поэта[54].

В борьбе с новыми формами оппозиционных выступлений власти попытались изменить «правила игры». Поскольку некоторые действия, явно враждебные режиму, нельзя было подвести под статьи об антисоветской агитации и пропаганде, сочли, что их следует считать преступлением против порядка управления. 16 октября 1966 г. Указом Президиума Верховного Совета РСФСР в УК РСФСР были внесены статьи 190–1, 190–2 и 190–3. (Аналогичные статьи появились в уголовных кодексах других союзных республик.) Статья 190–1 предусматривала уголовное наказание «за распространение измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Практически это означало, что за распространение любой критики существующих порядков «крамольников» и инакомыслящих можно было привлечь к уголовной ответственности.

В принципе статья 190–1 (как и другие новшества 1966 г. в уголовных кодексах) противоречила советской Конституции. Это дало основание диссидентам протестовать и защищаться, требовать отмены «административного указа». (Статья 190–1 была отменена при Горбачеве Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 11 сентября 1989 г.). Одновременно Указом от 16 сентября 1966 г. была также введена уголовная ответственность за надругательство над государственными гербом и флагом (ст. 190–2 УК РСФСР и аналогичные статьи УК других республик). Ранее, если не обнаруживалось «антисоветского умысла», подобные действия, получавшие все большее распространение, квалифицировались как хулиганство.

В борьбе с организованными демонстрациями протеста под лозунгами защиты советской Конституции режим попытался использовать статью 190–3 УК РСФСР («Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок»), предусматривавшую уголовное наказание организаторов не за групповые действия сами по себе, а за их возможные последствия: 1) грубое нарушение общественного порядка; 2) явное неповиновение законным требованиям представителей власти; 3) нарушение работы транспорта; 4) нарушение работы государственных, общественных учреждений или предприятий. Однако это отнюдь не гарантировало «законной» расправы над всеми участниками демонстраций протеста, опиравшихся на конституционное право на проведение митингов и демонстраций.

Можно сказать, что на изменение политической ситуации власти нашли достаточно нетривиальный ответ. В середине 1960-х гг., особенно после прихода к власти Брежнева, карательные органы окончательно встали на путь систематического профилактирования[55] довольно многочисленного околодиссидентского культурного слоя. Важным средством борьбы с организованным инакомыслием стали показательные политические процессы над оппозиционными писателями и известными правозащитниками. Тщательно подготовленные кампании в прессе, сопровождавшие эти процессы, позволили дискредитировать интеллигентскую оппозицию в глазах простых людей и напугать интеллектуалов. В итоге режим снова начал диктовать свои «правила игры». Начальник отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности Солонин в докладе от 14 мая 1974 г. отмечал «блестящую работу» следователей по делу Якира и Красина: «Ни один из множества эпизодов, вмененных в вину Якиру и Красину, не поколеблен в суде. Как образец, это дело заслуживает, на мой взгляд, того, чтобы на нем поучить всех следователей органов государственной безопасности, как надлежит расследовать подобную категорию уголовных дел» [56].

Во второй половине 1960-х гг. значительные средства были брошены на усиление тайного политического сыска. В 1967 г. КГБ резко активизировал свою агентурную работу. В течение года было завербовано 24952 новых агента, что составляло 15% от всей агентуры и в 2 раза превышало количество «выявленных» в том же году инакомыслящих[57]. Несложный подсчет показывает, что в целом агентура КГБ в конце 1960-х гг. составляла около 166 тысяч человек, что весьма далеко от традиционных представлений советских людей об окружавших их повсюду тайных агентах КГБ, но достаточно, чтобы /104/ контролировать потенциально опасные для режима социальные слои и группы. Сама же легенда о всепроникающем оке КГБ, о тотальном контроле за поведением всех и каждого оказывала сдерживающее влияние на многих недовольных.

Обложенная со всех сторон органами государственной безопасности, затравленная систематическими идеологическими проработками, изолированная от народа интеллигентская оппозиция пыталась вдохнуть новые силы в угасавшее движение, но лидеры были «под колпаком» КГБ, а потенциальных «новобранцев» и сочувствующих немедленно профилактировали и отрезали от верхушки. Как сообщал ЦК КПСС в апреле 1969 г. председатель КГБ СССР Ю.В. Андропов, «инспираторы антиобщественных акций Красин и Григоренко продолжают изыскивать возможности активизировать вредную деятельность единомышленников и значительно расширить круг своих сторонников. На первом этапе они намеревались распространить среди интеллигенции идею о необходимости создания Общества в защиту прав человека, которое могло бы контролировать деятельность таких организаций как Главное управление мест заключения МВД СССР, и обеспечить открытое рассмотрение в судах уголовных дел на лиц, обвиняемых в совершении преступлений, предусмотренных ст. 70, 190 (1) УК РСФСР. Красин и Григоренко решили подготовить и направить в соответствующие инстанции письмо с просьбой официально разрешить создание указанного общества, договорились учредить, не дожидаясь получения ответа, в Москве, Киеве и Ленинграде так называемые “оргкомитеты” и широко информировать об этом общественность через возможности “самиздата” ».

КГБ особо отметил тактические противоречия среди лидеров правозащитников. Григоренко считал, что движение должно придерживаться партизанской тактики, непрерывных атак, чтобы не быть раздавленным. Красин исходил из того, что коль скоро существует центральное российское движение, пусть маленькое и убогое, — должна существовать общая стратегия. Главным принципом и оружием движения должна быть гласность в единственной апробированной и даже признанной властями форме письменных протестов[58].

Сделав ставку на гласность, на легальные или полулегальные формы борьбы, диссидентское движение существенно расширило идеологическую ауру критики режима, но эта его позиция облегчила работу политического сыска. Будучи интеллектуально влиятельным и исключительным по своему значению культурным феноменом 1970-х гг., многократно превосходя «подпольщиков» по степени воздействия на общество, правозащитное движение не могло в то же время не страдать от организационного вакуума, отсутствия формальных связей и т.п. Фактически оно оказалось в положении А.И. Герцена, лондонские издания которого читала в свое время вся образованная Россия, не исключая высших царских сановников и самого царя. Но пока изменения и трансформации режима зависели от благорасположения самой власти у Герцена на вооружении не было ничего, кроме «слова правды», к которому правители прислушивались, но вовсе не спешили ему следовать.

В XIX в. идеи Герцена и других полулегальных критиков царизма в конце концов соединились с подпольными революционными организациями и трансформировались в программы революционных действий. Во второй половине XX в. в некоторых странах Восточной Европы (например, в Польше) инакомыслие стало идеологией сильных общественных движений. Либеральные диссидентские идеи в СССР не успели пережить подобной трансформации, а само движение к концу 1970-х гг. практически сошло на нет.

Причины спада и кризиса правозащитного движения следует, однако, искать не только в полицейской мудрости Андропова, но и в том, что начало и расцвет движения пришлись на период кратковременного согласия населения и власти. А когда власти потеряли из-за обострявшихся экономических проблем способность покупать лояльность «молчаливого большинства», безнаказанно накачивать в потребительский сектор экономики необеспеченные товарами деньги, правозащитное движение уже не имело сил использовать новую ситуацию в свою пользу.

Кроме того, будучи лишь видимой частью «антисоветского айсберга», диссиденты не только не могли, но и не пытались возглавить и организовать разнообразные формы оппозиционной деятельности. О значительной части эпизодов, связанных с подпольной антисоветской деятельностью, они, как и все население СССР просто не знали. С середины 1960-х гг. судебные преследования инакомыслящих пошли на спад, а затем и почти совсем прекратились (см. табл. 1). Однако это вовсе не означало, что размах традиционной крамольной деятельности пропорционально снизился. 11 октября 1972 г. Андропов и Руденко информировали ЦК КПСС о количестве профилактированных участников «группирований политически вредного характера». (С 1967 по 1971 г. профилактировано 13602 человека, входящих в состав 3096 «группирований» [59]). В среднем это составило 2720 человек в год. Уровень оппозиционной активности населения в первые годы пребывания Брежнева у власти был более высоким, чем во время вспышки репрессий в 1957–1958 гг. Можно даже говорить о серьезных, хотя и кратковременных, симптомах кризиса во взаимоотношениях населения и власти, причем среди осужденных по-прежнему доминировали рабочие[60]. Однако вскоре новый курс в политических преследованиях крамолы, связанный с именем Андропова, начал приносить свои плоды — оппозиционная активность населения пошла на спад. По данным от 12 февраля 1976 г. Отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности, за 1975 г. было «предостережено» только 484 человека. Из них лишь один впоследствии был привлечен к уголовной ответственности[61].

В конце 1970-х гг. появились симптомы того, что режим снова засасывает в воронку растущего простонародного недовольства и возможно повторение ситуации «позднего Хрущева». Если, например, в 1969–1977 гг. (пик «брежневизма» ) не было зафиксировано ни одного случая крупных массовых беспорядков, то в 1977 и 1981 гг. имели место хулиганские волнения в городе Новомосковске Тульской обл. и антимилицейские беспорядки с этнической подкладкой в г. Орджоникидзе[62]. Симптомы социального кризиса проглядывали в охватившей страну в конце 1970-х гг. эпидемии повального пьянства. По сравнению с 1960 г. потребление спиртного выросло в 2 раза. На учете состояло 2 млн алкоголиков. В 1978 г. в органы милиции было доставлено около 9 млн пьяных, свыше 6 млн попали в вытрезвитель[63].

Какое-то время проявления недовольства режимом удавалось сдерживать, но правоохранительные органы уже предчувствовали новую вспышку массовых волнений. Не случайно Руденко бомбардировал ЦК КПСС докладными записками о состоянии преступности, а органы МВД запасались специальным химическим средством «черемуха–10». (С 1972 г. оно применялось только в тюрьмах и лагерях для прекращения буйства и бесчинств отдельных лиц[64].) В 1976 г. МВД потребовало у ЦК КПСС разрешения использовать “черемуху” и вне тюремных стен.

Чем дальше тем становилось ясней, что сугубо административными и полицейскими мерами и даже «подкупом» народа нельзя преодолеть предрасположенность больного социума к разнообразным формам выражения недовольства. Конфликтные ситуации во время пребывания Брежнева у власти косвенно свидетельствуют о социальной нежизнеспособности «застоя» как формы правления и образа жизни. Страна вступала в новую эпоху, уже сидя на бочке с порохом с зажженным фитилем.

Нарастание кризисных явлений и новая вспышка простонародного недовольства отодвинули правозащитников на периферию антиправительственных выступлений. На арену борьбы начали выходить новые силы, гораздо менее интеллигентные, но гораздо более активные и опасные для власти. С конца 1970-х гг. в докладных записках КГБ и ЦК КПСС все больше внимания сосредоточивается на «внедиссидентской» крамоле (подпольные организации, террористические акты или их подготовка, возрождение националистического подполья на окраинах и развитие русского национализма в России).

В Москве 8 января 1977 г. прогремело 3 взрыва: первый в поезде метро (погибли на месте и умерли от ран 6 человек, получил ранения 21 человек), второй — в одном из продовольственных магазинов (умер от ран 1 человек, 11 получили ранения), третья бомба /106/ взорвалась на улице 25 октября в центре Москвы, в урне для мусора (ранены 5 человек). Подготовила террористические акты подпольная организация армянских националистов, выступавшая за отделение Армении от СССР[65].

Террор начали использовать и «подпольщики» Центральной России. В ряде случаев дело не ограничивалось, как это обычно бывало прежде, только «террористическими высказываниями». По информации КГБ СССР в ЦК КПСС от 29 ноября 1981 г., житель города Ярославля Е. Негрий (в 1980 г. его уже профилактировали органы КГБ за антисоветскую агитацию и пропаганду) готовил взрыв самодельных бомб в различных местах Ярославля «с целью побуждения населения к активному выражению недовольства недостатками в снабжении продуктами» [66].

Сочетание террористических угроз с призывом к забастовкам было зафиксировано в 1979 г. среди шахтеров Шпицбергена. В поселке Баренцбург на щите для объявлений возле здания рудоуправления производственного объединения «Арктикауголь» и в двух шахтах были обнаружены три рукописные листовки за подписью «Комитет шахтерской чести». Авторы воззваний требовали от администрации улучшения снабжения продовольственными и промышленными товарами, увеличения заработной платы, снижения норм выработки, отмены материальных наказаний. В случае невыполнения этих требований до 1 января 1980 г. «комитет» угрожал перейти к применению оружия, взрывчатки, а также передать представителям западной прессы компрометирующие руководящий состав рудников магнитофонные записи.

В 1982 г. КГБ арестовал двух рабочих плавучего крана Приморской флотилии Тихоокеанского флота. «На почве негативного отношения к внутренней политике КПСС и недовольства советской действительностью», говорилось в докладной записке КГБ в ЦК КПСС от 4 октября 1982 г., рабочие «готовились осуществить экстремистские действия в отношении руководящих партийных работников Приморского и Хабаровского крайкомов КПСС. В этих целях они изготовили и испытали взрывные устройства, в том числе дистанционное управление, принимали меры к приобретению огнестрельного оружия и боеприпасов, подысканию сообщников... На допросе они показали, что готовились взорвать трибуну на пл. Борцов революции в г. Владивостоке во время предстоящей демонстрации 7 ноября» [67].

Такие случаи не были массовыми или опасными для режима, но по своему характеру существенно отличались от «террористической болтовни»: намерения совершить террористический акт были в ряде случаев весьма серьезными, а подготовка к нему— почти профессиональной. Одновременно увеличивалось число простонародных антиправительственных действий по поводу наиболее существенных вопросов жизни (зарплата, уровень жизни, дефицит продовольственных и промышленных товаров). Это были первые симптомы того, что политика подкупа населения необеспеченными деньгами зашла в тупик. А на смену купленной лояльности могли прийти массовое недовольство и простонародный протест, сокрушившие в свое время легитимность и авторитет Хрущева. При этом под ударом могли теперь оказаться важнейшие основы режима.

В начале 1980-х гг. озабоченность тайной полиции стало вызывать проникновение крамолы в органы внутренних дел. Еще в 1960–1970-е гг. отдельные сотрудники милиции были замешаны в делах об антисоветской агитации и пропаганде, но тогда подобные случаи рассматривались скорее как случайность. В самом начале правления Горбачева, в июне 1985 г., за «негативные и подчас враждебные действия, наносящие ущерб государству», было профилактировано 334 сотрудника органов внутренних дел. Официальное предостережение было сделано, например, контролеру следственного изолятора МВД СССР за попытки создать молодежную антисоветскую организацию, разработку ее программы и устава. Начальник участка отдела связи УВД Приморского крайисполкома и старший инспектор отделения кадров Ступинского ОВД ГУВД Мособлисполкома систематически знакомили своих сотрудников с произведениями Солженицына, Григоренко и Пастернака. Существенно важен феноменальный идеологический разброс «милицейской оппозиционности», выражавшийся как в восторгах /107/ по поводу западного образа жизни, высказываниях в защиту Сахарова и Солженицына, так и в восхвалении теоретических постулатов фашизма.

С конца 1970-х гг. все активнее вели себя идеологи подпольного и полуподпольного русского национализма, имевшие возможность, в отличие от либеральных диссидентов, апеллировать к чувствительным струнам национальной души, спекулировать на националистических предрассудках недовольного народа, что способствовало привлечению гораздо большего числа сторонников и сочувствующих из малообеспеченных слоев населения, чем либеральные идеи правозащитников. При этом любая попытка публично дискредитировать «русскую правую» обернулась бы против самой власти — ведь не о «реставрации капитализма», а о «патриотизме», национальных святынях вели речь националисты, выстраивая изощренные демагогические схемы. Да еще и предлагали исключительно простые объяснения: дела идут плохо, потому что у руководства страной стоит много евреев. Иногда подобные утверждения сопровождались даже «статистическими» выкладками, довольно широко ходившими по рукам, в том числе и среди правоверных коммунистов.

Информация КГБ СССР в ЦК КПСС от 28 марта 1981 г. о распространении так называемого русизма по своему тону и содержанию очень напоминала аналогичные документы середины 1960-х гг., когда тайная полиция столкнулась с новой формой оппозиционности (правозащитное движение) и с тревогой и озабоченностью пыталась понять своего нового противника.

«В последнее время, — писал Андропов, — в Москве и ряде других городов страны появилась новая тенденция в настроениях некоторой части научной и творческой интеллигенции, именующей себя “русистами”. Под лозунгом защиты русских национальных традиций они по существу занимаются активной антисоветской деятельностью. Развитие этой тенденции активно подстрекается и поощряется зарубежными идеологическими центрами, антисоветскими эмигрантскими организациями и буржуазными средствами массовой информации. Спецслужбы противника усматривают в ней возможность для подрывного проникновения в советское общество.

Серьезное внимание этой среде уделяют официальные представительства капиталистических государств в СССР. Заметную активность, в частности, проявляют посольства США, Италии, ФРГ, Канады. Их сотрудники стремятся иметь контакты среди т.н. “русистов” с целью получения интересующей информации и выявления лиц, которых можно было бы использовать во враждебной деятельности.

Согласно документальным данным, противник рассматривает этих лиц как силу, способную оживить антисоветскую деятельность в Советском Союзе на новой основе. Подчеркивается при этом, что указанная деятельность имеет место в иной, более важной среде, нежели потерпевшие разгром и дискредитировавшие себя в глазах общественного мнения т.н. «правозащитники».

Изучение обстановки среди “русистов” показывает, что круг их сторонников расширяется и, несмотря на неоднородность, обретает организационную форму.

Опасность прежде всего состоит в том, что “русизмом”, то есть демагогией о необходимости борьбы за сохранение русской культуры, памятников старины, за «спасение русской нации», прикрывают свою подрывную деятельность откровенные враги советского строя».

Далее в докладной записке приводились разнообразные примеры «русизма», который, по оценке КГБ, начал формироваться в конце 1960-х гг. в Ленинграде (организация Огурцова, Вагина и других, готовившая «вооруженное свержение Советской власти и установление в стране т.н. “социал-христианского режима”). В 1975 г. к уголовной ответственности был привлечен Осипов, который в нелегально издаваемых им журналах “протаскивал” “русистские” идеи, содержавшие в конечном итоге призыв к изменению существующего в нашей стране государственного строя». В начале 1980-х гг. внимание органов государственной безопасности привлек A.M. Иванов, связанный с Осиповым. Иванов был автором литературных произведений «Логика кошмара» и «Рыцарь неясного образа», «изображающих историю КПСС и советского государства /108/ как непрерывную цепь заговоров, переворотов, грубого насилия, задуманных и осуществленных людьми, мечтавшими только о сохранении своей личной власти». Особое беспокойство органов вызывал тот факт, что Иванов как «борец за русское дело» имел широкий доступ в дома творческой интеллигенции, в частности художника Глазунова.

Помимо интеллектуальной верхушки к «русистам» причисляли себя и некоторые откровенные демагоги-шовинисты. Их идеология сочетала обычные антибюрократические мотивы и обвинения режима в перерождении и отрыве от народа с заявлениями «об отсутствии противодействия сионистским тенденциям и в конечном счете неспособности нынешней государственной структуры управлять политическими, социальными и общественными процессами» [68].

В общем-то «русизм» в начале 1980-х гг. не представлял собой сколько-нибудь серьезного движения, но это было отчетливое общественное настроение — опасное для власти и довольно новое для советского «интернационального» режима. Если соотнести эту националистическую тенденцию с расцветом национализма на периферии советской империи, то станет ясным, что перед коммунистическими олигархами на рубеже 1970–1980-х гг. замаячила угроза куда более серьезная, чем традиционные обвинения в бюрократическом перерождении и измене «делу Ленина» или полулегальная либеральная правозащитная критика КПСС со стороны сердитых московских интеллектуалов.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания