Югославский социализм приобрёл особые черты не только на практике, но и в теории. На практике, это уникальное сочетание рабочего самоуправления, расширенного использования рыночных механизмов и устойчивой монополии на политическую власть Союза коммунистов Югославии. В этом сочетании легко заметить положительную сторону (большую рабочую самодеятельность и расширенную идеологическую свободу) и отрицательную сторону (растущее социальное неравенство и постепенный отход от центрального планирования). В теории эти особенности уловить труднее, поскольку югославские лидеры имели привычку формулировать свои идеи расплывчато и туманно, что затрудняет выделение конкретного идеологического направления (может быть, они это делали намеренно). Поэтому стоит приветствовать выход на английском книги Бранко Хорвата «Towards a Theory of Planned Economy»[1] (К теории плановой экономики), ибо в ней предпринимается долгожданная попытка полного описания югославской экономической теории, которое имело бы хотя бы полуофициальный характер[2].

Бранко Хорват начал свою карьеру в качестве официального партийного экономиста в Югославии в 1950-х годах. При этом он также получил степень кандидата экономических наук в Манчестерском университете, читал лекции в аспирантуре Института социальных исследований в Гааге (Нидерланды), был председателем рабочей группы Комитета по промышленному развитию ООН. Не будет преувеличением сказать, что он в большей степени является последователем кембриджской школы экономики благосостояния, чем марксистом. Свидетельства, содержащиеся в его книге, с легкостью подтверждают такой диагноз.

Традиционная марксистская теория отталкивается от предположения, что строительство социалистического общества равносильно отходу от товарного производства и рыночных механизмов. Правда, большинство теоретиков марксизма всегда признавали, что искусственное сворачивание рынка сразу после свержения капитализма невозможно. Они считали, что некоторые виды рыночных механизмов сохранятся в переходный период от капитализма к социализму (или, как это определяли некоторые, даже на «первой стадии социализма»). Они с готовностью допускали, что планирование сможет воспользоваться этими рыночными механизмами для повышения собственной эффективности. Но при этом в основе их мышления оставалась идея об исторической принципиальной несовместимости социализма (или, говоря иначе, бесклассового общества с высокой степенью социального равенства и экономической эффективности) и товарного производства.

Это убеждение основано на двух фундаментальных положениях. Товарное производство неизбежно порождает социальное неравенство (и Ленин шёл даже дальше, постоянно утверждая, что простое товарное производство неизбежно порождает первоначальное накопление капитала, то есть в потенциале капитализм). Также товарное производство неизбежно порождает растрату экономических ресурсов, что несовместимо с целью максимизации общественного производства и общественного дохода.

Различные течения мысли или политические течения внутри традиционного социалистического движения могут резко расходиться по вопросу уровня товарного производства и рыночных механизмов, неизбежных на тех или иных этапах перехода от капитализма к социализму. Некоторые сочтут утопией привнесение общественной собственности на средства производства и центрального планирования в сельское хозяйство, которое все еще по большей части основано на простом товарном производстве. Другие сочтут утопией переход к центральному планированию экономики в период, когда в деревне преобладают товарное производство и частная собственность. Споры вокруг подобных тем велись в Коммунистической партии Советского Союза с середины 1920-х до начала 1930-х годов. Но какие бы противоречия ни возникали между различными школами, они сходились в понимании общественной неприемлемости рыночной экономики, даже если признавали её неизбежным злом для определённого этапа.

Восточноевропейская социал-демократия порвала с этой концепцией через некоторое время после Второй мировой войны и стала считать рыночную экономику в принципе приемлемой и желательной. В Годесбергской программе Социал-демократической партии Германии была представлена формула: «Конкуренция — насколько возможно, планирование — насколько необходимо!» Приходится заключить, что восточноевропейская социал-демократия подвергла ревизии классический взгляд социализма на рыночную экономику, настолько, что одновременно отвергла классическое отношение и к капитализму, и к социализму. Фактически социал-демократия открыто признала, что стала частью буржуазного общества. Сегодня её идеалом является хорошо отлаженный капитализм, очищенный лишь от своих наиболее вопиющих общественных зол, то есть «государство всеобщего благосостояния». Памятуя о классическом противоречии между рыночной экономикой и бесклассовым обществом, она сознательно делает выбор в пользу рыночной экономики, что с другой стороны влечет за собой открытый отказ от идеи бесклассового общества.

Югославские коммунисты первыми попытались вернуться к этому противоречию. Для них рыночная экономика — это не неизбежное зло переходного периода между капитализмом и социализмом, допускается её сохранение даже после построения социализма. Правда, некоторые из них утверждали, что товарное производство постепенно отомрёт «при коммунизме». Но тут они, в сущности, впадали в противоречия. Более последовательные теоретики, такие как Хорват, смело заявляют о товарном производстве при развитом коммунистическом обществе[3].

Очевидно прагматическое и апологетическое происхождение этой концепции. Югославских теоретиков на самом деле волнует объяснение и оправдание того, что происходит в их собственной стране. Что же касается далеко идущих теоретических выводов из этих объяснений, то теоретикам они остаются неясны да и, в сущности, безразличны. И это не единственное сходство между современной югославской {экономической} теорией и советской теорией сталинских времён.

Нетрудно обнаружить источник этой югославской попытки прикрыть рыночную экономику социалистической респектабельностью. После того как в 1948 году Югославия была исключена из Коминформа, а Сталин подверг её экономической блокаде, югославские теоретики были в первую очередь заинтересованы в том, чтобы объяснить это крайне несоциалистическое и небратское отношение правителей СССР к их стране. Попытка решить этот вопрос привела их к социальной критике советского государства и его экономики. Они пришли к заключению, что централизованное административное планирование неизбежно усиливает бюрократию; что бюрократия получает фактическую монополию на распоряжение излишками общественного производства и потому неизбежно доминирует во всех сферах жизни общества; и что такая бюрократическая монополия на власть становится всё большей помехой для прогрессивного движения к социалистическому обществу (а заодно и препятствием для экономического роста).

Чтобы избежать этой западни, следует атаковать корень зла — административное централизованное планирование. Таков был югославский ответ. Чтобы вырвать социалистическое общество из мёртвой хватки буржуазии, следует повсеместно запустить процессы производственного и гражданского самоуправления. Но самоуправление предприятий возможно, только если им будет позволено распоряжаться максимально возможной частью их продукции. А этого они могут достичь, только если максимально избегнут прямого управления со стороны органов центрального планирования.

При такой логике предельный рост автономии и конкуренции между предприятиями при максимальном использовании планирующими властями «гибких» рыночных механизмов становятся главными характеристиками идеальной «модели» социалистической экономики. «Чтобы избежать недостатков бюрократизма… инициатива и ответственность должны быть спущены вниз и приближены непосредственно к рабочему месту. Соответственно, предприятие, представленное рабочим коллективом, становится базовой экономической {принимающей решения} единицей эффективно планируемой экономики» (Хорват. С. 225)

С социологической точки зрения, основной слабостью теории Хорвата является полное отсутствие какого-либо определения или точного описания бюрократии. Похоже, что в некоторой степени он унаследовал старое объяснение сталинской школы, которое просто связывает бюрократию с «привычками тех, кто приспособился руководить из служебного кресла», и которое до смешного бессмысленно. В иных местах он вскользь упоминает об «интересах бюрократии как социальной группы» (С. 86), но это этот подход нигде в тексте не используется для общего анализа бюрократии.

Мы считаем, что с марксистской точки зрения бюрократию периода после свержения капитализма можно определить как совокупность всех материально привилегированных социальных элементов и слоев, которые не являются собственниками средств производства. Если мы примем это определение, мы сразу сможем обнаружить главную слабость анализа Хорвата. Он не доказал и не может доказать, что административное централизованное планирование является основным путём усиления бюрократии в период перехода от капитализма к социализму.

Его единственный тезис, очевидный до уровня тавтологии, заключается в том, что административное централизованное планирование является главным источником центральной бюрократии. Но из этого вовсе не следует, что усиление децентрализации и включение рыночных механизмов в планирование могут как-то предотвратить рост бюрократических элементов и слоёв, не связанных непосредственно с органами планирования или промышленными ведомствами.

На самом деле, есть резон ожидать обратного эффекта. Рост использования рыночных механизмов приводит к росту неравенства — неравенства между предприятиями одной и той же отрасли, между различными отраслями, между трудящимися из разных регионов и между рабочими и управленцами вообще. Эти положения социоэкономической теории полностью подтвердились ходом развития югославского общества в последние десять лет, который показал рост неравенства доходов различных республик, доходов рабочих и руководителей и даже доходов разных рабочих. Таким образом мы приходим к подтверждённому фактами заключению, что рост использования рыночных механизмов усиливает бюрократию на производственном и коммунальном уровне точно так же, как административное чрезмерно централизованное планирование усиливает её на государственном уровне.

В экономическом плане аргументация Хорвата не сильнее, чем в социологическом. Он сторонник «ценообразования на основе полных издержек», а не «маржинального ценообразования»[4]. Он провозглашает банальный принцип — «цена должна быть задана таким образом, чтобы уравнять спрос с предложением» (С. 30) — и сразу же делает далеко идущие выводы: «если институциональные условия обеспечивают единство интересов фирмы и общества, прибыль становится способом постоянной корректировки производственных решений в пользу достижения максимальной экономической эффективности» (С. 30). Потребители «осуществляют свободный выбор в рамках возможностей своего дохода и личных предпочтений. Этого достаточно для работы системы ценообразования… В соответствии с законом максимизации прибыли отрасли потребительских товаров строят производство наиболее эффективным способом и таким образом транслируют выбор потребителей производителям промышленных товаров. Последние транслируют этот выбор друг другу и обратно — отраслям потребительских товаров. В этом процессе далее формируется общая структура ценообразования в экономике» (С. 31).

Хорват (ведь он же югославский коммунист) допускает только одно ограничение для этой невероятной имитации «идеального» рынка буржуазных либералов — это роль центрального планирующего органа в качестве периодического регулятора цен (для предотвращения взрывного характера колебаний спроса и предложения, который возникает при чисто рыночном регулировании), а также в качестве корректора «иррациональности» потребителей (ограничение оборота наркотиков и алкоголя, субсидии для книгоиздательств, обязательное образование и бесплатное здравоохранение). Результат больше напоминает буржуазное «государство всеобщего благосостояния», чем социалистическую экономику.

Хорват утверждает, что прибыль самоуправляемых автономных производственных единиц может стать инструментом постоянной корректировки производственных решений в пользу достижения максимальной экономической эффективности. Но его базовый принцип нереалистичен и недостижим.

Как только доход фирмы (и её работников) начинает в значительной мере зависеть от прибыли, получаемой в условиях конкуренции, уже невозможно обеспечить «единство интересов фирмы и общества». Поскольку с этого момента цель фирмы — это, совершенно очевидно, рост собственной прибыли, а это совсем не то же, что рост национального дохода или социального обеспечения.

Если фирма обладает положением монополии или квази-монополии, то она предпочтёт повышать цены, «чтобы уравнять спрос с предложением», сбрасывая со счетов удовлетворение спроса тысяч и миллионов граждан. Если в одной отрасли имеется один или несколько крупных производителей и ряд мелких, конкуренция и кооперация (ценовое лидерство!) быстро приведут к ситуации, сходной с монополией. Если на одном рынке имеется много производителей среднего калибра, яростная конкуренция, скорее всего, приведёт к урезанию цен до тех пор, пока многие производители сразу не окажутся вытеснены с рынка, что повлечёт за собой огромные потери дорогостоящих производственных мощностей и масштабную безработицу. Если рост прибылей требует от обслуживающей отрасль фирмы отправлять всю или большую часть своей продукции на экспорт, это приведёт к недостаче сырья или оборудования для других фирм и заставит их работать не на полную мощность, то есть снизит общественное производство и доход.

Конкретные примеры всех этих вариантов поведения производителей можно увидеть в югославской экономике последних лет. Куда ни посмотри, везде на балансе имеются огромные ресурсы, бессмысленно растраченные, недоиспользованные или неэффективно использованные. Кто-то поинтересуется, насколько эти растраты больше или меньше издержек сверхцентрализованной экономики сталинского типа. Как минимум, очевидно, что оба варианта дают огромную растрату ресурсов.

Но и это ещё не всё. Хотя Хорват мимоходом указывает, что при «уравнивании спроса и предложения» рыночными методами потребители «осуществляют свободный выбор в рамках возможностей своего дохода», он не делает из этого никаких выводов. А выводы в данном случае довольно важны. Если доход у потребителей разный, они в разной пропорции тратят деньги на разные товары и услуги. Соответственно, когда производители потребительских товаров транслируют «потребительский выбор» производителям промышленных товаров — иными словами, когда инвестиции ориентируются на платёжеспособный спрос — вся структура промышленности адаптируется под это неравенство потребительских доходов. Предметы роскоши получат у производителей приоритет перед товарами первой необходимости для более бедных слоёв населения. Появится перепроизводство стиральных машин, в то время как не каждая семья будет хорошо обута на зиму. Инвестиции будут концентрироваться в более богатых регионах и утекать из бедных, и они будут в первую очередь обслуживать в потребности лиц с более высоким доходом.

И даже скромные «социальные приоритеты», которые-таки берёт под защиту Хорват, в этой ситуации окажутся под угрозой. В конце концов, алкоголь может оказаться предметом более «эффективного спроса», чем книги по социологии и философии, не говоря о марксистских текстах, так что фирмы найдут более выгодным резко увеличить производство спиртных напитков. Финансовая автономия единиц жилья приводит к развитию ренты, то есть к монополии бюрократии на удобные и современные дома и к вытеснению рабочих в трущобы. Принцип бесплатного здравоохранения также придет в столкновение с идеей «финансовой автономии» и будет все сильнее ущемляться. Получающие субсидии издательства перейдут к выпуску комиксов и детективов, поскольку их к этому вынудит «потребительский выбор»[5].

Хорват пытается поспорить с тем, что инвестициями должен управлять только принцип выгоды. Исключение он делает только для новых индустрий. В остальном же он считает, что «поскольку удастся избежать ценовых колебаний, постольку можно избежать и непредвиденных прибылей и незаслуженных убытков… А по мере достижения стабильности, прибыли и убытки предприятий будут зависеть от производственного вклада коллективов» (С. 119).

Это почти классический non sequitur. По мере достижения стабильности, прибыли и убытки будут зависеть от начальной относительной производительности фирм в сочетании с производственным вкладом коллективов. Это означает, что коллективы, которые (волею случайности своего формирования, миграций, вызванных войной и революцией, потрясений индустриализации и исхода из деревни) показали более высокую продуктивность, могут с самого начала и без особой персональной заслуги рассчитывать на более высокие доходы, чем коллективы, на которых все эти случайности сказались отрицательно. Это значит, что важные незаслуженные доходы (результаты прежних инвестиций) достаются отдельным коллективам, в то время как другие увеличивают свои убытки. Поскольку более высокий уровень потребления естественно стимулирует производительность, и поскольку более богатые коллективы могут себе позволить больше работников отправлять на повышение квалификации, эти «прибыли» и «убытки» богатых и бедных коллективов имеют свойство накапливаться. И снова в конце модели Хорвата мы видим тенденцию к росту социального неравенства.

Теперь сам Хорват убеждённо заявляет, что «наиболее уравнительное распределение прибыли при максимальной производительности… {является} оптимальным распределением» (С. 124). Мы уже увидели, что эта система не обеспечивает наиболее уравнительного распределения прибыли. Может быть, она хотя бы создаёт условия для максимизации производительности? И здесь снова с автором трудно согласиться.

Чтобы разделить его оптимизм, потребовалось бы допустить, что фирмы, которые на входе предлагают самые высокие нормы прибыли по запрашиваемым кредитам, почему-то также автоматически обеспечивают на выходе самый высокий прирост национальной производительности и дохода. В этом заключении скрыто содержится наивное предположение, что рост национальной производительности складывается из индивидуальных усилий разных фирм по увеличению собственной производительности и прибыли. В действительности эта гипотеза ложна; и величайшее преимущество социалистического планирования по сравнению со «свободным предпринимательством» заключается в способности обеспечить рост производительности и прибыли на национальном уровне, что вполне допускает умышленные убытки в виде субсидий различным предприятиям.

Также фантастично представление о том, что предварительные предположения и конечные результаты совпадут благодаря стремлению к росту прибыли. Обещанный уровень возврата инвестиций будет зависеть от суммы конкретных условий, в которых фирма запрашивает кредит; на эту сумму условий повлияют вышеописанные монополистические или квази-монополистические ожидания; а также отсутствие полной информации или ложные предположения о поведении других фирм, неизбежные в ситуации конкуренции и независимости инвестора.

Между тем, мы убеждены, что в целях максимально возможного уровня социального равенства и в целях роста производительности и прибыли в национальном масштабе выравнивать спрос и предложение необходимо a priori с помощью центрального планирования, а не a posteriori с помощью рынка. Это относится ко всем товарам и услугам, быстрое выравнивание потребления которых является общественной необходимостью, а также к основным средствам производства. Поэтому мы считаем, что все крупные инвестиционные проекты должны исходить из центра, и что это предполагает значительную степень «администрирования» цен на оборудование. Центральное планирование должно использовать рыночные механизмы для периодической корректировки цен на конкретные потребительские продукты в рамках этой системы, а не за её пределами.

Предполагает ли эта система обязательный рост массивного бюрократического аппарата, чистки, концентрационные лагеря, монолитность идеологии, соцреализм и отсутствие какой-либо свободы для рабочей инициативы на местах? Вовсе нет!

Во-первых, она оставляет достаточно пространства для инициативы коллективов в плане оптимального использования и сочетания наличного оборудования и рабочей силы на уровне завода. Вот почему мы безусловно выступаем против того, чтобы органы центрального планирования выдавали отдельным фабрикам детальные инструкции, что и как производить. Как только приоритеты расставлены, рабочие советы и рабочие коллективы должны иметь право свободно добиваться роста производительности и прибыли теми средствами, которые им доступны, учитывая при этом потребности общества. Эти потребности могут быть сознательно сформулированы с помощью регулярного анкетирования фабрик, торговых точек и потребителей. Дополнительная прибыль, полученная с помощью оптимального использования «производственных факторов» должна в значительной мере оставаться в распоряжении предприятий, тем самым стимулируя к постоянному перевыполнению плана без нарушения центрального плана и увеличения социального неравенства.

Во-вторых, Хорват, как и многие другие критики сталинизма, проглядел одну важную истину. Существует два вида централизации: бюрократическая и демократическая. Тот факт, что в Советском Союзе второй вид централизации исторически сменился первым, вовсе не означает, что так обязательно должно происходить всегда и везде.

Не трудно представить модель экономического управления и планирования, которая без лишней бюрократизации, соединяет рабочие советы югославского типа в федеральный центральный орган и наделяет его верховной властью и правом принимать решения, перекрывающие решения отдельных рабочих советов. Достаточно к этому центральному органу применить строгие правила, сформулированные Марксом в его описании Парижской Коммуны или Лениным в «Государстве и революции». Если сохранить свободу обсуждения альтернативных экономических планов и гарантировать трудящимся политические и гражданские права, то такая модель значительно превзойдёт и сталинистскую сверхцентрализацию, и югославскую излишнюю децентрализацию.

Подобная система обладает и огромным социальным преимуществом. Она усилит и консолидирует рабочий класс, в то время как сталинистская и югославская системы фрагментируют и даже атомизируют его. Она является предпочтительной и с этической стороны, поскольку позволит добиться большего равенства доходов, и поскольку все необходимые жертвы будут принесены сознательно. Кроме того, она позволит сохранить основную часть ресурсов, напрасно растрачиваемых при бюрократическом и при рыночном регулировании. Поэтому она обеспечит гораздо больший рост производительности и дохода, чем допускают бюрократическая и рыночная модели.

По этой теме читайте также:

Примечания