Сальвадор Лопес Арналь: Ваша последняя книга, опубликованная недавно в Испании, называется «Наш Маркс»[1]. Наш — это чей?

Нестор Коан: Это заглавие я выбрал главным образом по двум причинам. Во-первых, как дань творчеству Антонио Грамши. 4 мая 1918 г. этот великий итальянский революционер написал статью под названием «Наш Маркс». В ней он пытается представить автора «Капитала» в качестве историка, противостоящего как мистицизму культа героев Т. Карлейля, так и позитивистской метафизике Г. Спенсера. Там же он представляет Маркса как «интеллектуального и этического учителя жизни». Но самое интересное то, что молодой и пылкий коммунист, большой поклонник большевистской революции и Ленина, этой и другими статьями того же периода (как, например, «Революция против “Капитала”»), отважился оспорить Маркса у «больших авторитетов» марксизма его времени. Великие влиятельные попы к тому времени монополизировали знание, превратив в ортодоксию, канонизировали и превратили в официальные его трактовки, сделав Маркса и «Капитал» полностью безопасными для установившегося порядка (ситуация, не сильно отличающаяся от нынешней). Грамши решается сменить правила игры и восстановить радикальный дух марксизма. Поэтому таким названием я хотел отдать дань памяти революционеру Грамши и его духу низвержения авторитетов, духу непокорства «старшим».

Во-вторых, название отсылает к множественности традиций внутри марксистской «семьи». Хотя ради экономии мы говорим и пишем в единственном числе, в действительности существует множество марксизмов. И, фактически, есть множество Марксов. Мы должны это признать, не краснея и не стыдясь. Наш или, по крайней мере, кажущийся нашим Маркс — не единственный. Это Маркс революционного марксизма, интерпретированный в Латинской Америке, в «третьем мире», периферийном и зависимом, и востребованный новым поколением, которое в современном мире стремится пойти в новое политическое, идеологическое и культурное наступление, приостановленное на десятилетия из-за давних провалов и поражений, вздохов и ностальгии, к нам не относящихся. Пора уже прекратить тосковать по старым добрым временам, которые больше не вернутся. Пришло время отбросить комплекс неполноценности и благонамеренную, но недейственную «защиту марксизма» (как будто этот теоретический и политический корпус — корабль, идущий ко дну, осажденная крепость, или город, готовящийся к нападению), чтобы начать идеологическое контрнаступление. Пусть защищаются наши враги. Надо отобрать у них инициативу. Наш Маркс, таким образом, это Маркс, стремящийся быть современным и атаковать.

С.Л.А.: Белен Гопеги[2] предваряет испанское издание вашей книги прекрасным текстом в духе Брехта, который она назвала «Ни истина, ни разум не прокладывают путь в одиночку». Как тогда он прокладывается, в сотрудничестве с кем, чьими силами?

Н.К.: Заглавие, избранное Белен для предисловия, созвучно фрагменту пьесы «Галилео Галилей» Брехта, объясняющему все произведение. В ней ватиканский монах спрашивает: «А не думаете ли вы, что истина — если это истина — выйдет наружу и без нас?» Тогда Брехт заставляет Галилея ответить, что истина никогда не выходит наружу одна, сама по себе: «Нет, нет и нет! Наружу выходит ровно столько истины, сколько мы выводим. Победа разума может быть только победой разумных»[3]. Эту пьесу Брехта я читал в переводе Освальдо Байера много лет назад, когда изучал философию. Ее ставили два раза в аргентинских театрах, и я водил на них множество подростков из школы, где преподавал. Все выходили потрясенные. Я думаю, что этим отрывком Брехт перекрыл множество споров академической философии (которая рассуждает о том, существует истина или нет, но всегда вне истории и социальных конфликтов) и поставил под вопрос пассивность самовлюбленной интеллектуальности ее собственных идей, которая вечно крутится по кругу, укусив себя за хвост. Поэтому мне так понравился этот фрагмент — и, видимо, Белен тоже. Он приглашает нас вмешаться, участвовать, бороться за то, что мы считаем истинным, справедливым, достойным, подлинно ценным. Недостаточно сказать: «Я возмущен, потому что я отдаю себе отчет в том, что меня обманывают». Столь же бессмысленно кричать: «Пусть они уходят все!»[4] на каждый фарс или манипуляцию власть имущих. Надо что-то делать! И надо делать это коллективно и организованно в соответствии с некоей стратегией. Не на основе индивидуального недовольства или спонтанного гнева (который может быть очень разрушительным или громким, но длится недолго и потом растворяется бесследно), но в рамках коллективной, организованной и долгосрочной стратегии.

Я из тех, кто верит, что существует истина, и что за нее стоит бороться. Помню, как-то раз одна преподавательница режиссерского искусства, человек прекрасный, но очень склонный к академической моде лингвистических и постмодернистских кругов, в течение двух месяцев настаивала, что все есть нарратив, а истины не существует. Я молча слушал ее. Пока однажды не выдержал, не поднял руку и не спросил: «Я хотел бы уточнить, “без вести пропавшие”[5] погибли или гуляют по Парижу[6]? Они исчезли, или это всего лишь нарратив?» Дискуссия сразу закончилась. Женщина моментально признала, что они исчезли, они погибли, и это трагическая, но неопровержимая истина. Признание этой исторической истины, гибели 30 тысяч товарищей, было плодом долгой и упорной общественной борьбы! Истина существует. Она никогда не раскрывается сама, вне народной борьбы, вне практики. Хотя бы против нас были тысячи, а может, миллионы людей, считающих, что Гитлер был патриотом, что генерал Франко оберегал институт семьи, что генерал Видела защищал права человека или что систематическое насилие, которое применяют североамериканские военные, является синонимом цивилизации, демократии и плюрализма, мы должны когтями и зубами цепляться за истину и бороться вместе с ней и за нее. Куда бы ни дул ветер. Как минимум это я понял, изучая Маркса, его «Тезисы о Фейербахе» и многие другие тексты.

С.Л.А.: В приложении к вашей работе фигурируют три предисловия. Первое принадлежит Тоби Вальдерраме[7] — текст из предисловия к венесуэльскому изданию вашего труда. Что для вас значит Венесуэла?

Н.К.: Первое издание этой книги увидело свет именно в Венесуэле. Очень красивое издание, абсолютно бесплатное (кустарного характера, потому по библиотекам оно распространено не было), обращенное к рабочему классу и революционным борцам. Презентация состоялась среди работников и работниц нефтяной промышленности. Встречи были очень интересными, так как мы могли побеседовать с товарищами, связав критическую теорию Маркса с конкретными планами начать переход к социализму. Я помню, что на этих собраниях обсуждалась, помимо традиционных тем «Капитала», связь между марксизмом и революционным христианством. Один венесуэльский рабочий-нефтяник, марксист и христианин одновременно, сказал нам, что определение Марксом коммунизма, потребностей и возможностей, буквально совпадает с одним отрывком из Библии. В Каракасе на презентации присутствовали также старые борцы венесуэльского повстанческого движения 1960-70-х гг., которых уважают, любят и которыми восхищаются новые поколения активистов. Это было по-настоящему очень волнительно. Даже был спет «Интернационал».

Я думаю, что в Венесуэле ведется одно из самых трудных и острых сражений против империализма. Президент Уго Чавес до своей смерти (убийства?) сумел восстановить в повестке социальных движений дискуссию о социализме, отсутствовавшую в течение двух десятилетий до такой степени, что он даже не упоминался в языке прогрессивного и революционного мира. Социал-демократия, например, давно перестала даже упоминать о социализме. И в Западной Европе, и в Латинской Америке. Поэтому она была так встревожена дерзостью и непослушанием Уго Чавеса. Я думаю, что актуализация и возобновление дискуссии о социализме были одним из крупных достижений мирового уровня для боливарианского процесса Венесуэлы. А в этой дискуссии «Капитал» Маркса оказывается ключевой работой… Столь же важной, как размышления Эрнесто Че Гевары о переходе к социализму и закону стоимости[8]. В обоих случаях революционный марксизм ставит под вопрос возможность выхода из капитализма и начала перехода к социализму с использованием рыночных механизмов. Нет «хорошего» и «плохого» капитализма. Нет «предпринимателей-социалистов». Марксистская мысль должна многое добавить в текущие дебаты.

С.Л.А.: В то первое бесплатное издание включены в качестве предисловия другие две вводные работы, написанные руководителями латиноамериканских повстанческих движений[9]. Зачем связывать Маркса с повстанческим движением?

Н.К.: Эти две вводные статьи сами по себе вызвали ажиотаж и имели прямые политические последствия. Конкретно, разные репрессивные органы Латинской Америки, связанные с военной разведкой, начали травлю в интернете, обвиняя меня в том, что я духовный вождь латиноамериканских восстаний, приводя мое имя, фамилию и фотографии (подправленные). Абсолютный, параноидальный бред! Притянутый за уши рассказ, не выдерживающий сколько-нибудь серьезного анализа. Они взяли фото с конференции в Компостеле (Галисия), с публичного теоретического семинара 2008 г., и исправили фон, заменив символы и флаги, пытаясь превратить меня в «наставника» латиноамериканских революционеров. Грубая подделка. Но она не перестает меня возмущать, потому что военные и парамилитаристские организации, которые пошли на нее, имеют за плечами огромное количество убитых интеллектуалов. Преподавателей, журналистов, адвокатов, учительниц, социологов, историков и т. д. Множество мертвых, множество убитых во имя «сохранения демократии»! Тех, кого у них не получается убить, они сажают в тюрьму, преследуют, демонизируют, «помечают», угрожают им смертью, даже если те живут за пределами Латинской Америки. Эти органы военной и полувоенной разведки продолжают создаваться в XXI в. — под прямым влиянием североамериканских и израильских военных — в антикоммунистическом русле холодной войны. Хотя сейчас готический призрак «коммунизма» и «подрывной деятельности», призрак советских снегов, сменился тропическим карибским призраком «наркотерроризма», маккартистская идеологическая матрица сохранилась. Любого, кто думает иначе, надо уничтожить. А если он марксист… тем хуже!

Я думаю, что два эти предисловия так их растревожили и вызвали такую чрезмерную реакцию в основном по двум причинам. Во-первых, потому что они показали читателю, что революционное и повстанческое движение — не группа потных и слюнявых преступников или разнузданных бандитов, ищущих адреналина, что они не живут в безумном кокаиновом ритме, что, напротив, повстанческое движение основывается на подробном и обдуманном прочтении Маркса — рефлексивном, строгом и хладнокровном. Эти тексты показали, что никакой «иррациональности» в латиноамериканских восстаниях нет. Поэтому они вызвали столько ярости со стороны репрессивных сил.

Во-вторых, эти тексты, опубликованные «вместо предисловия», ясно отражая нашу попытку еще раз осмыслить Маркса и «Капитал», позволили восстановить связь, утраченную и забытую в течение долгих лет. Ту связь, которая объединяет размышления о марксистской критической теории с революционной борьбой. Это традиция мысли, которую в 1960-70-е гг. развивали, среди прочих, Франц Фанон применительно к Алжирской революции, кубинский журнал «Критическая мысль», личное теоретическое участие Че Гевары в кубинской дискуссии 1963-64 гг. о теории стоимости, труды бразильского мыслителя Руя Мауру Марини, соединившего марксистскую теорию зависимости с борьбой в рядах чилийских революционеров, и т. д., и т. д. Когда британский историк Перри Андерсон в своих книгах «Размышления о западном марксизме»[10] и «На путях исторического материализма»[11] жалуется на разведение университетско-академического марксизма и социальной борьбы, он говорит именно об этой проблеме. Снова ухватиться за эту красную нить, потерянную и забытую, ведущую туда, где теоретический марксизм и практическая борьба являются двумя сторонами одной и той же монеты — задача, которая все еще не выполнена.

С.Л.А.: Со мной произошло то же, что с Белен Гопеги: меня растрогало ваше посвящение. Солидарность, щедрость, дружба, верность, дух товарищества, моральный стимул, бескорыстное выполнение долга… Вы спрашиваете, не является ли эта этика сердцем марксизма и противоядием против пошлости. О какой пошлости вы говорите? Марксизм, в таком случае, есть развитие гуманистической этики?

Н.К.: Это посвящение адресовано моему отцу, так как я закончил редактировать и править последнюю версию книги, когда он умирал от рака. К счастью, он успел увидеть ее перед смертью. Я убежден сильнее, чем когда-либо, что процесс, в ходе которого человек становится революционером, социалистом, коммунистом, намного сложнее того традиционного простого и наивного представления — несущего на себе заметный отпечаток эпохи Просвещения, — согласно которому простое чтение какого-нибудь текста, подобно волшебной палочке, сразу же внезапно меняет всю жизнь. Я не думаю, что это происходит таким образом. Книги незаменимы для формирования классового сознания и личной революционной идентичности, но это только один аспект. Центральный, но не единственный. В реальной жизни много переменных, как и путей получения опыта. Подозреваю, что, перед тем как обратиться к «Капиталу», люди питаются марксистской этикой солидарности, и именно это заставляет их восставать, читать, учиться, организованно бороться и т. д. Это посвящение адресовано моему отцу, потому что через него и его друзей-революционеров я связался с марксизмом. Именно этика солидарности, которую вы упоминаете и о которой говорится в посвящении — этика, которая была привита мне в семье с детства матерью и отцом в годы кровавой диктатуры генерала Виделы, — научила меня сочуствовать восставшим, эксплуатируемым, униженным, презирать деньги как абсолютного властелина нашего общества, ненавидеть мучителей и угнетателей, чувствовать презрение и отвращение, вплоть до физического, по отношению к несправедливости, отвергать посредственность, которую пытаются нам представить как моральный горизонт нашей эпохи. Я думаю, что этот процесс передачи и восприятия опыта вместе с повседневным примером моих родителей был первичным. Чтение Маркса началось потом, чтобы обосновать то, что уже было…

Марксизм, по крайней мере, для меня, являлся и является способом понимания мира, истории и общества, который придал смысл моей жизни, который позволил мне понять — во вселенском масштабе — то, что я чувствовал интуитивно. Но эти чувства, эти ценности, этот опыт были раньше и исходили из детства. Подозреваю, что у многих товарищей произошло то же самое. Поэтому за детство, за тот этап жизни, когда идеалы прививаются и усваиваются как прожитая и дотеоретическая этика, даже как структура чувств, ведется такая борьба. Традиционно католическая церковь, например, защищает всеми возможными средствами свои начальные школы… Почему? В каком возрасте ребенок идет на исповедь? В Аргентине — в восемь лет… Рынок сегодня тоже наступает на детство. Мультфильмы «Диснея» бьют по детской аудитории, прививая ей идеалы американского образа жизни. Задолго до того, как ребенок прочитает целиком первую книгу, идеалы рынка или религии уже формируют его личность. Мы, марксисты, не можем игнорировать этот процесс формирования личности, центральный для того, что Маркс называл классовым сознанием каждого индивида. Поэтому, среди прочего, я считаю, что этика и идеалы составляют ось марксизма, не только на теоретическом и рефлексивном уровне, но и в повседневных политических сражениях за завоевание гегемонии и политическое самосознание больших народных масс. Это битва, которая начинается задолго до чтения марксистских текстов или журналов. Эта борьба начинается в детстве. Наши враги хорошо это понимают.

Излишне говорить, что я не доверяю «нейтральным» позитивистским, структуралистским или веберианским трактовкам, которые пытаются выстроить социальную науку вне этики и ценностей. Это не социальная теория, и это не «Капитал». Если эволюционистский и кантианский реформизм Эдуарда Бернштейна пытался превратить марксизм просто в этику, а социализм — в банальный категорический императив, это не значит, что мы, марксисты, должны отказываться от этики. Это было бы огромной теоретической, эпистемологической и политической ошибкой. Идеалы коммунистической этики, провозглашенные Че Геварой, — те же, что направляли Маркса в его работе над «Капиталом». Я думаю, что в них кроется огромное сокровище, до сих пор не исследованное, и оно может служить противоядием против извращенной и чудовищной пошлости, в которую пытаются погрузить нас капитализм и рыночные ценности.

С.Л.А.: Я различаю самого Маркса и марксизм. Как вы воспринимаете последний? Как созидательную теорию, трансформирующую праксиологию, как революционную теорию?

Н.К.: Для меня марксизм представляет собой материалистическое понимание истории, критическую теорию капиталистического общества, философию практики, политическую теорию революции и, в конечном счете, философию жизни. Я думаю, что марксизм обладает этой множественностью измерений, уровней и ступеней. Остаться в одном измерении означает кастрировать марксизм, превратить в карикатуру. К сожалению, часто эта операция проводилась, чтобы попытаться его классифицировать, силой загнав в прокрустово ложе университетских дисциплин, известного нам деления знания (философия, социология, экономика, антропология, историография, психология и т. д.). Я думаю, что важнейшей нынешней задачей является возвращение марксизму его тотализирующего действительность характера вопреки господству фрагментированного знания, отражающего шизофреническое представление о познании, типичное для общества позднего и постмодернистского капитализма. Этот вызов должен сопровождаться борьбой в повседневной жизни. Марксизм не будет иметь смысла, если он не будет участвовать в ней. Поэтому я полагаю, что марксизм — это не только великая и все еще не имеющая равных теория, но и философия жизни, сильно превосходящая и философию «практической психологии», и образ жизни, предлагаемый нам религиями, и уж тем более пошлость, присущую жизни среди финансовых и торговых центров.

С.Л.А.: В своих словах благодарности («Моим учителям») — извините меня за этот ракурс местного жителя — вы не упоминаете ни одного испанского марксиста (не считая эмигрировавшего республиканца Адольфо Санчеса Васкеса). Почему марксизм в Испании столь слаб? Есть ли какие-то исключения, на ваш взгляд?

Н.К.: Возможно, я был несправедлив, не включив слова благодарности и многим другим людям. Я упомянул тех, о ком в тот момент более всего думал, кого знал лично и у кого непосредственно учился, хотя, конечно, любой из них подпитывается множеством товарищей, которых не вместит короткий список. В условиях аргентинского издательского кризиса и идеологического вакуума я сформировался, читая марксистскую литературу, изданную главным образом в Мехико, Мадриде и Барселоне. Издательства эти уже не существуют или позорно сменили свою идеологическую направленность…

Если бы мне надо было назвать других товарищей, то, зная, что вы специалист по работам каталонского марксистского мыслителя Мануэля Сакристана Лусона[12] (которого я не включил в список тех, кому благодарен, потому что никогда не был знаком с ним лично, хотя прочел много его книг), я хотел бы рассказать вам случай из жизни. Помню, примерно в 1990 г. мой отец подарил мне несколько томов Мануэля Сакристана в зеленой обложке. Они назывались «Философские статьи. Памфлеты и материалы»[13]. Там я прочел очень разумную и тонкую защиту Энгельса, работы по математической логике, не считая очень достойного введения, посвященного немецкой революционерке Ульрике Майнхоф, которое мало кто решился бы написать. Разумеется, я читал антологию Сакристана о Грамши. Также во время одной поездки в Испанию несколько лет назад я достал сборник его трудов, введений и предисловий к «Капиталу», озаглавленный «Работы о “Капитале” (и смежные тексты)»[14]. Как и все остальное, она оказалась такой дорогой для латиноамериканца, что в той поездке книга Сакристана была единственной, что я смог купить. Она того стоила.

Но история о влиянии Мануэля Сакристана, которую я хотел вам рассказать, случилась намного раньше чтения всех этих трудов, она принадлежит детству. Когда мне было тринадцать лет, и я пошел в среднюю школу, в Буэнос-Айресе начала продаваться универсальная энциклопедия, озаглавленная “Universitas”. Много томов, думаю, десять или двенадцать, в оранжевых обложках. Отец подарил мне ее, когда я был ребенком. В школе учительница латыни, яростная антикоммунистка и апологет государственного терроризма, выражавшая на уроках свою ненависть к Че Геваре каждый раз, когда могла (были времена военной диктатуры генерала Виделы, и из моей школы «пропали без вести» десять учеников), горячо рекомендовала эту энциклопедию. Вероятно, военные разрешили ее распространение, не прочитав. Итак, в пятом томе, посвященном «человеческой мысли», была глава о… Карле Марксе. Я прочитал ту главу 22 в тринадцать лет. В те годы, естественно, я должен был понять весьма мало. В той же энциклопедии я впервые в жизни увидел фотографию Маркса. В те годы я не видел даже изображений Че Гевары, запрещенных, как и портреты Маркса. В Аргентине не было ни афиш, ни плакатов, ни футболок с его портретом. Когда военные поняли, что в этой оранжевой энциклопедии опубликована Марксова борода, они запретили ее распространение и обязали все магазины города сдать тома. В школе этот запрет обсуждался. Запрещенная, она стала еще привлекательнее! До запрета и до того, как ее изъяли из обращения, некоторые из нас ее купили. Кто написал ту главу, вызвавшую столько шума? Мануэль Сакристан. В те годы я не знал, кто такие Маркс или Сакристан. Отец не разговаривал со мной на эту тему. Царил страх. Отец даже учил меня, что, если в школе меня спросят учителя, надо будет сказать, что в нашей семье все верят в бога. Через ребенка-атеиста подозрение могло пасть на любую семью. Так я столкнулся с Марксом, не зная, кто это такой. Популярная работа Мануэля Сакристана была первым текстом о Марксе, который я прочитал в своей жизни, в тринадцать лет. Хотя я не включил его в список, я исправляю свою ошибку и пользуюсь этим интервью, чтобы почтить память Сакристана за то, что он заразил меня этим вирусом… Несколько лет спустя, все еще при военной диктатуре, вирус получил новые силы благодаря книжке по философии Жоржа Политцера[15] и серым потертым фотокопиям работ Михаэля Лёви об идеях Че Гевары. А потом он питался из рук Маркса, Че и товарищей в студенческом центре, и уже не было пути назад.

С.Л.А.: Марксизм, постмодернизм… Вы видите какие-нибудь точки примирения? Почему, как вы считаете, часть академических североамериканских левых столь привержена постмодернизму?

Н.К.: На мой взгляд, нет никаких точек примирения. Мы, марксисты, соглашаемся в отдельных местах с постмодернистскими идеями: они не новы и потому порой попадают в точку. Феномены, которые они описывают, часто верны и реальны. Но мы не подписываемся под выводом постмодернистов, провозглашающих существующий мир лучшим из возможных. Большая ошибка постмодернизма состоит в том, что он не замечает пропасть между существующим и тем, что должно быть. Мы живем в эпоху крушения мира, созданного в Новое время; верно, что политическая идентичность очень слаба, верно, что мы должны выживать среди обрывочных фрагментов культуры, не является ложью, что читают все меньше, критическая мысль едва дышит, публичная сфера чахнет, плоское пространство видеоклипа господствует над глубоким временем истории. Ничего из этого не ложно. Но для сторонников марксизма, социализма и революции представляется, что эти социокультурные феномены являются регрессом и имеют негативный характер. Мы не радуемся, не одобряем и не приветствуем пошлость всесилия постмодернизма и его восхваление позднего капитализма. Не только по моему мнению, но и по мнению многих марксистов, социализм как интегральный проект новой культуры и новой цивилизации не является простым продолжением прогресса Нового времени (мы будто бы должны закончить то, что не сделала буржуазия) и не составляет самый изысканный строй современной эпохи, в которой мир Нового времени перестал существовать. Как интегральный проект нового образа жизни и установления новых человеческих связей, социалистическая революция должна быть нацелена на преодоление как Нового времени, так и того, что возникло на его руинах.

Почему этот образ мышления имеет такой успех в академических кругах Соединенных Штатов? Я не знаю этого детально, но считаю вероятным, что это происходит из-за поражения североамериканских радикальных левых, уничтоженных кровью, деньгами и огнем. Порохом и долларами. Мы не должны забывать, что за убийством протестных лидеров, от Малькольма Икс до Мартина Лютера Кинга, последовало систематическое уничтожение «Черных пантер», коих планомерно наркотизировали, чтобы нейтрализовать их наиболее радикальные молодежные и бедные сегменты. Многие американские протестные общественные движения были подавлены, их руководители — посажены за решетку (к примеру, там до сих пор находится Мумия Абу-Джамал[16]), и, наконец, с помощью бесконечного ряда механизмов подавления они были нейтрализованы. Радикальный и боевой антиколониализм «Черных пантер» деградировал в североамериканских академических кругах до безобидной «постколониальной теории». Критическая теория бежавшей в США Франкфуртской школы, марксистская и радикальная, превратилась в безвредные и клинически стерильные мультикультуральные исследования. Радикальный феминизм и гомосексуальное движение также пострадали от буржуазного наступления, дерадикализации и последующей кооптации в академический мир руками постмодернизма и «гендерных исследований». Нет «североамериканской демократии», это миф. Там существует неомаккартистский режим, основанный на репрессиях и слежке, раскрытой различными авторами, от более интеллектуального Ноама Хомского до более эмпирического Эдварда Сноудена. Почему североамериканские академические круги должны были остаться вне этого режима контроля и слежки? Там тоже ощущается та железная пята, о которой говорил Джек Лондон…

С.Л.А.: Является ли для вас определяющей Марксова теория фетишизма? Почему?

Н.К.: Это центральный тезис книги, который мне сложно было бы уместить в пару строчек. Критическая теория фетишизма не просто составляет ядро теории стоимости (это фундамент логико-диалектической архитектуры «Капитала»). Она также является синтезом материалистического понимания истории, как показал Дьердь Лукач в «Истории и классовом сознании»[17] или Исаак Рубин в прекрасных «Очерках по теории стоимости Маркса»[18]. Критическая теория фетишизма восстанавливает в правах теорию отчуждения, преодолевая любое возможное внеисторическое объяснение, через которое в марксизм могла бы проникнуть метафизика. Маркс распространяет это объяснение вовне своего основного поля критики — капиталистического рынка — на область политических институтов капиталистического режима (в котором парламентская республика является видом анонимного, имперсонального, типично буржуазного господства нового времени). Критическая теория фетишизма, разработанная Марксом, не только позволяет распутать и демонтировать различные теории политэкономии (от классической и научной до вульгарной и апологетической, от кейнсианства до неоклассиков и неолибералов). Она также позволяет преодолеть хайдеггеровскую критику техники и веберианскую критику современной политики. Критическая антифетишитская теория Маркса имеет намного более мощную объяснительную силу, нежели построения Хайдеггера, Вебера, всех вариантов количественной экономики и постмодернистской эссеистики. Благодаря этой критической теории фетишизма Маркс является теоретиком не только эксплуатации, но также господства и власти как таковых. По меньшей мере это я хотел показать в книге.

С.Л.А.: История, по вашему мнению, — процесс без субъекта и цели?

Н.К.: В трудах Маркса встречаются разные понятия истории в зависимости от эпистемологического уровня текстов и его собеседников. Маркс, полемизирующий с политиком, отличается от Маркса, занимающегося серьезной наукой. В общем и целом, его первое понимание истории — как становления утраченной и отчужденной субстанции, второе — как объективного процесса, подчиненного законам, и третье, собственно историческое понимание, — рассматривающее историю как открытый, не предопределенный процесс, зависящий от практики и классовой борьбы. Думаю, что среди этих разных подходов к истории наиболее верно духу его трудов в их совокупности отвечает третий, который Роза Люксембург резюмировала лозунгом, взятым у Энгельса: «Социализм или варварство». Будущее непредсказуемо, оно открыто, не предопределено заранее. Марксова диалектика материалистического понимания истории и философии практики не синонимична ни «мифу о происхождении», ни телеологии; это диалектика, открытая для противоречий человеческой практики и ее конфликтов, для вмешательства борющихся народов и классов. Законы, которые Маркс описывает и объясняет в «Капитале», это законы-тенденции, поля ограничений и возможностей, где исход зависит от классовой борьбы.

С.Л.А.: Немало страниц у вас посвящено творчеству Альтюссера (и некоторых его учеников). Каков итог его трудов?

Н.К.: Я испытываю к Альтюссеру большое личное уважение. Я выделяю то, что бóльшая часть его эпигонов и толкователей, обыкновенно подобострастных и некритичных, аккуратно опускает. Альтюссер был борцом. Это меня привлекает в нем и вызывает уважение. Думаю, что большая часть его экзегетов таковыми не являются, а потому в подметки ему не годятся. Они питаются ушедшей славой мастера, не обладая ни его блеском, ни его глубиной. Они имитируют его стиль и экспрессию, но с первого взгляда заметно, что им не хватает того мужества и боевой энергии, которые изнутри двигали мышлением Альтюссера. Прочитав его автобиографию, я признаю, что это человек, которого можно полюбить. Тем не менее, я никогда не считал убедительными его философские, эпистемологические или политические тезисы. Чем больше я изучаю Маркса и углубляюсь в марксизм, тем сильнее я отдаляюсь от Альтюссера. Книга, о которой мы говорим, в значительной мере предполагает решительную критику наследия Альтюссера, его так называемой «филологии», которая в свое время его прославила, а сегодня распадается на куски, обнаруживая свою несостоятельность при изучении первоначальных материалов Маркса — записей разных редакций «Капитала», — критику того, что Альтюссер вкладывал Марксу в уста, чтобы его «дополнить», дать ему философию, которой будто бы «не хватало Марксу». Альтюссер никогда не понимал, например, теорию фетишизма в «Капитале». Он пытался свести ее к смутному юношескому варианту теории отчуждения или к вспомогательной гипотезе эпистемологической теории идеологии. В обоих случаях он полностью упускал ее связь с теорией стоимости через фундаментальное понятие «абстрактного труда» — а это великое теоретическое открытие Маркса. К концу своей жизни в порывах прямодушия сам Альтюссер не только был резок по отношению к своему движению и своей школе, которую не колебался критиковать за «клевету», но и недвусмысленно признал в 1988 г., что Маркс во всех своих трудах и на протяжении всей своей жизни не отказывался от диалектики… Потому его знаменитый «эпистемологический разрыв» испарился магическим образом. Думаю, многие из учеников Альтюссера питались его ошибками, умышленно антидиалектическими (как юношескими, до книги «Элементы самокритики»[19], так и более поздними), и не случайно профессор Эмилио де Ипола[20] (один из его главных эпигонов и последователей в Аргентине) признал что с помощью Альтюссера… такие как он ушли из марксизма. Значительная часть метафизических «пост-измов», смертельных врагов социалистической диалектической идеи — обнищавшие наследницы мастера, нераскаявшиеся и неблагодарные, так как не признают своего долга перед ним. Но я настаиваю: вся моя плотная критика не отменяет того, что я никогда не перестану признавать как в Луи Альтюссере, так и в его главной ученице, латиноамериканской переводчице и пропагандистке альтюссерианства Марте Харнеккер[21]: их характера революционных борцов. Современные академические рупоры этой школы с приставкой «пост-» таковыми не являются, они вовлечены в дела в высшей степени далекие от социалистического и коммунистического проекта. Они наряжаются в престижный костюм, галстук и ботинки Альтюссера, но те на них плохо сидят. Они похожи на трущобных подражателей кинозвездам.

С.Л.А.: Не то чтобы он у вас отсутствовал, конечно, но разрешите все же спросить про Энгельса. Он второстепенен? Значение Маркса и его друга несравнимо?

Н.К.: Сам Энгельс признавал, что не достиг великолепия и гениальности Маркса. Тем не менее, помимо того, что он был личностью более сердечной и в ряде случаев более «современной» (чего стоит только его любовь к бедной ирландской девушке — скандал для любой буржуазной немецкой или английской семьи той эпохи), Энгельс внес непреходящий вклад в нашу традицию. Вспомним его открытие при изучении крестьянских войн в Германии революционного течения внутри христианства, предшествовавшего тому, что сейчас назвали бы теологией освобождения. Или его критические замечания о патриархальном господстве, предвосхитившие марксистский феминизм. Или его анализ феноменов войны, проблематикой которой он владел столь хорошо, что получил прозвище «генерал» от семейства Марксов. Или его основополагающий анализ политэкономии в «гениальном наброске»[22], предварившем и вдохновившем критический взгляд самого Маркса. Как раз вслед за Мануэлем Сакристаном я бы сказал, что большая часть ошибок и извращений, которые позднее были допущены в отношении философии марксизма и превратили ее в «диалектическо-материалистическую метафизику», принадлежат не столько Энгельсу, сколько последующей трагической истории социалистического и коммунистического движения. В эту позднейшую эпоху исследовательские или отредактированные в полемическом тоне труды Энгельса рассматривались как «библия» марксизма, вне истории и контекста. Но это не было виной самого Энгельса.

С.Л.А.: Обращу внимание на то, что у вас почти отсутствует Женни Маркс. Разве она не была также подругой Маркса, важнейшей частью его жизни, его политической практики и даже его трудов?

Н.К.: Это правда, что без родной женщины, в которую он был влюблен с ранней юности, которая оставила свою буржуазную жизнь для того, чтобы до смерти разделить с Марксом жизнь в политической борьбе, нужде и науке, автор «Капитала» не был бы тем, кем он был. Она была плечом к плечу с ним во всех его сражениях. Начиная с самых «политических» и известных и кончая повседневной борьбой за жизнь в эмиграции без гроша в кармане, когда умирали дети, а пара не могла купить гроб и закладывала все вплоть до саванов. Все эти сражения они вели вместе. Кто сумеет выжить в одиночестве? Когда она умерла, Маркс практически сгинул от тоски. Это был удар, от которого ему не удалось оправиться. А он не был стариком и лишь недавно отметил шестьдесят лет. На биографии Женни, по крайней мере, в классических монографиях Меринга[23] и Рязанова[24], упор обычно не делается. В последние годы начали появляться биографические работы как о его жене и подруге Женни, так и о их детях. Здесь многое еще остается неисследованным.

С.Л.А.: Для вас, несомненно, Маркс не устарел. Но: могли бы вы указать на какую-либо ошибку в его трудах?

Н.К.: С моей точки зрения, это прежде всего его ошибочная оценка Симона Боливара, как я пытаюсь показать в книге «Симон Боливар и наша независимость (латиноамериканское прочтение)»[25]. Без сомнения, эта работа 1858 г. об американском освободителе является худшей статьей в собрании блестящих работ. Также я бы выделил его изначальный европоцентризм, который был не «ошибкой» в прямом смысле, но превратной парадигмой анализа, в значительной мере преодоленной в 1860-е гг., как я пытаюсь показать в книге «Наш Маркс», а также в последней главе книги «Маркс в своем (Третьем) мире»[26].

С.Л.А.: Как соотносятся с работами классика исследование его теорий и преобразовательные политические практики в Латинской Америке?

Н.К.: Подход к Марксу и «Капиталу» я осуществляю в идеологических координатах латиноамериканского марксизма, не отказываясь при этом от лучшего и наиболее радикального из европейского революционного марксизма, как западного, так и марксизма восточноевропейских мыслителей, таких как, например, Исаак Рубин, Карел Косик, Йиндржих Зеленый. Собственный латиноамериканский марксизм (а не просто марксизм в Латинской Америке) имеет долгую историю, которую за такое небольшое время невозможно изложить. От трудов Хосе Карлоса Мариатеги до марксистской теории зависимости в ее наиболее радикальных изводах, как, например, у Руя Мауру Марини. Во всей этой истории высшими, наиболее значительными и важными точками были, несомненно, Мариатеги и Че Гевара. И лишь сегодня публикуется доселе неизданная работа Че Гевары, записки о круге его чтения в Боливии[27]… Создание этих тетрадей было прервано убийством. Я всегда предлагал исследовать и самого Маркса, и его латиноамериканские восприятие, усвоение, латиноамериканские версии марксизма. Эти две параллельные задачи требуют дополнительных затрат времени, других усилий, но для латиноамериканцев не остается другого выхода, кроме как работать над ними одновременно.

С.Л.А.: Вы часто говорите о диалектической логике. Эта логика альтернативна формальной? Значит, вы не верите в принцип противоречия?

Н.К.: Это было предметом большой дискуссии в 1950-е гг. Мне сильно помогло изучение книги Анри Лефевра «Формальная логика, диалектическая логика»[28], потому что, возвращаясь к «Философским тетрадям» Ленина о «Науке логики» Гегеля, Лефевр проясняет многие вопросы вроде того, что вы мне задаете. Диалектическая логика не отменяет и не подавляет формальную (как в классическом аристотелевском варианте, так и в современном математическом), но лишь ограничивает поле ее применения. В сущности, я склонен считать, что диалектическая логика является основным инструментом социальных наук и анализа исторических, социальных и политических процессов, полных противоречий, иногда антагонистических, иногда — нет. Логическая же основа компьютерной программы выражена с помощью логики математической. Не представляю, как работал бы компьютер, нарушающий эту бинарную логику, исключающую противоречие. Но там, где дело касается понимания общественной борьбы, революционных процессов, противоречий между социальных классами и политического противостояния между революцией и контрреволюцией, неантагонистических противоречий между потенциальными союзниками и безнадежных непримиримых противоречий между враждебными лагерями, — там математическая логика, безусловно, послужит нам очень мало.

С.Л.А.: Марксизм, коммунизм… Можно быть коммунистом и не быть марксистом? Можно быть марксистом и не быть коммунистом?

Н.К.: Здесь вступает в дело борьба между значениями слов. Маркс и Энгельс назвали известный Манифест 1848 г. коммунистическим, потому что этот термин имел более политический и боевой оттенок, как отмечает историк Коул[29]. В те годы было много сект — возможно, как и сейчас, не знаю. Одни назывались «социалистами», другие — «истинными социалистами», третьи — «коммунистами». Марксу и Энгельсу группы рабочих-борцов были ближе разношерстных философов, потому они символично назвали свой программный текст (написанный по просьбе революционных рабочих, как показал Рязанов) «Манифестом Коммунистической партии». Затем названия менялись. Во времена Второго интернационала такой радикальный революционер, как Ленин, и такая крайняя революционерка, как Роза Люксембург, не колеблясь называли себя социал-демократами. Сегодня это вызвало бы улыбку. Позднее, после предательства социал-демократии во время Первой мировой войны, подлого и позорного убийства Розы Люксембург руками немецких социал-демократов и т. д., этот термин приобрел отчетливый презрительный оттенок. Сегодня социал-демократия прямо стала неолиберальной. Она не имеет ничего социалистического, даже названия.

Что осталось от термина «коммунистический»? Он был сильно дискредитирован сталинизмом, бойней внутри самой семьи революционеров, как внутри СССР, так и, скажем, в Гражданской войне в Испании. В случае Аргентины колоссальная трагедия произошла, когда партия, которая называла себя и была известна как Коммунистическая, потеряла в 1976 г. 106 членов похищенными и пропавшими без вести, но, несмотря на самоотверженность и самоотдачу активистов, ее политическое руководство поддержало военную диктатуру генерала Виделы. Эпизод трагический, необъяснимый, бредовый, безумный, выражайтесь, как хотите. Они ее поддержали. Это неоспоримо. Документы и публикации той эпохи ужасают. Даже новый состав руководителей КПА в 1986 г. провел публичную самокритику и признал это. Итак, термин нагружен не только позитивными коннотациями. Тем не менее, в Аргентине другие политические течения пытались оспорить право на него. Например, главный идеолог революционного перонизма Джон Уильям Кук, друг Че Гевары и сам марксист, близкий союзник кубинской революции и сторонник вооруженной борьбы, писал: «В Аргентине коммунистами являемся мы». С другой стороны, Марио Роберто Сантучо, лидер аргентинского повстанческого геваристского движения РАН-РПТ[30], также считал себя и свое течение коммунистическими и призывал к единству с Коммунистической партией, чтобы последняя присоединилась к вооруженной борьбе за социализм и против диктатуры. Но КПА имела другую политическую позицию и стратегию и в конце концов повернулась к ним спиной... Было много споров, в которых обозначения и символы не всегда соотносились с политическими стратегиями. В остальной части континента, скажем, существовали «коммунисты» (так они сами себя называли), противишиеся Кубинской и Сандинистской революциям.

Поэтому я думаю, что ответ на ваш вопрос должен даваться исторически. Наименования несут печать прежних споров. По моему мнению, Маркс является коммунистическим мыслителем. Но конкретные исторические обозначения, которые принимал этот стратегический проект, менялись от страны к стране, в соответствии с культурными традициями, спорами о народном движении. Думаю, что надо ясно осознавать стратегический курс. Названия меняются. Сами по себе они ничего не определяют. Тони Негри говорит о «коммунизме», в реальной жизни ограничиваясь нерешительными предложениями реформ, не мешающих ни одному из сильных мира сего и не лишающих сна ни одного предпринимателя. Намного важнее названий и обозначений сам проект и стратегия — революционная, антикапиталистическая, антиимпериалистическая, социалистическая, нацеленная на построение нового общества и совокупности свободно ассоциированных общин в мировом масштабе, без социальных классов, полиции, армии, государства, эксплуататоров и эксплуатируемых, где будет покончено со всеми формами господства. У нас никогда не получится построить его, будучи «друзьями всех на свете». Кто-то будет разгневан, и придется с ним столкнуться. Надо иметь стратегию удержания власти, иначе пиночеты снова победят, и все закончится новой трагедией. Этот стратегический проект радикальных социальных перемен в мировом масштабе — долговременная цель. В среднесрочной перспективе мы должны продолжать борьбу за начало перехода к новому этапу преодоления капитализма. Если помнить об этом, имена и названия не будут проблемой.

С.Л.А.: Маркс, заявляете вы, был теоретиком не только эксплуатации, но также власти и господства. Приведите, пожалуйста, наиболее важные свои тезисы в этом направлении.

Н.К.: Прежде всего, марксизм — не теория «факторов». Экономический, политико-юридический, идеологический фактор... Уже Антонио Лабриола показал Акилле Лории[31], что марксизм и теория факторов — две полностью различные теоретические вселенные. Капиталистическое общество формирует совокупность исторически структурированных социальных отношений. Маркс пытается размышлять о господстве с точки зрения всех общественных отношений, не только «экономического фактора». Это в первую очередь. Во-вторых, Антонио Грамши опередил на сорок лет «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко, когда в тринадцатой из «Тюремных тетрадей» написал, что политика и власть — не вещи, а отношения. Но Грамши дал намного более содержательное объяснение, чем Фуко: это не просто отношения вообще, но отношения власти, противостояния и баланса сил между общественными классами. Итак, когда Маркс в знаменитой заметке на полях главы 25 первого тома «Капитала» предостерегает нас, что все категории (стоимость, деньги, капитал и т. д.) являются общественными отношениями, он говорит нам, что это отношения производства и в то же время господства и власти между общественными классами. Таким образом, «Капитал» повествует об отношениях производства — тех, которые позволяют отделять одну историческую эпоху от другой и, в то же время, являются отношениями силы и власти между общественными классами. Например, деньги — это не просто кусок золота, хранящийся в подвале центрального банка, не волшебный пластик кредитной карточки, сам по себе, без какого-либо труда, создающий еще больше денег. Они выражают на самом деле общественные отношения производства в целом, в рамках которого противостоят общественные классы. При инфляции нули на банкнотах не прибавляются автоматически, чудесным образом. То, что выражает инфляция, есть отношение сил, при котором один общественный класс пытается установить господство над другими общественными классами. Таким образом, деньги теряют свою «чуждость», свой внешне «магический» характер и становятся намного более понятными. Финансовый пузырь выражает отношения власти и баланса сил. В нем нет ничего магического или мистического. Капитал обращается без ограничений, потому что рабочему классу был нанесен сильный удар в классовой борьбе. Ни деньги, ни рынок не крутятся вокруг собственной оси. Их нельзя понять отдельно от общественного производства, но также и вне отношений власти и баланса сил между общественными классами. В национальном и планетарном масштабах.

С.Л.А.: И последнее: с чего нужно начинать чтение Маркса, на ваш взгляд?

Н.К.: В свое время я написал книгу «Марксизм для начинающих»[32] и там попытался представить различные возможные пути к трудам Маркса в зависимости от интереса читателя или читательницы. То же я старался сделать во «Введении в марксистскую мысль»[33], опубликованном также под заглавием «Приближение к марксизму»[34]. Может быть много путей. Предисловие к работе 1859 г. «К критике политической экономии» — не единственный из них. Марксизм — распахнутый мир, возможно, самый интересный и внушительный мир нашей эпохи, где наперекор царящей пошлости каждый может найти свой собственный путь и «выбрать себе приключение»[35]. Другими словами, смысл жизни.

По этой теме читайте также:

Примечания