Вынесенные в заголовок раздела слова принадлежат идеологу народничества, публицисту Василию Берви-Флеровскому. Собирая материал для своей капитальной работы «Положение рабочего класса в России» (1869), он объездил всю страну. Будучи в Енисейской губернии, Берви был вынужден констатировать, что о положении северных народов (северян) нет сколько-нибудь точных сведений:

«Как велики страдания наших несчастных звероловов, скрывается от нас непроницаемой чернью тайги; это известно лишь серым северным тучам да бурному ветру с Ледовитого океана, который кладет пластом целые леса. До нас доходит только то, что недоимки на них накопляются и население между ними уменьшается»[1].

Это очень точное описание ситуации и сама за себя говорящая иллюстрация отношения русских властей к бывшим хозяевам этих краев. Нельзя не осветить эту сторону истории Енисейска, тем более что ее старательно замалчивают.

Идеолог областничества Николай Ядринцев, метко заметив, что все «промышляли инородца», так описывал эти порядки:

«Грабеж переходил в побор, побор — во взятку, нравы, перешедшие от казаков к воеводам, к служилым людям, перешли и к промышленникам <промысловикам>. Не было сословия, не было учреждения в Сибири, которое бы не эксплуатировало инородца; пионеры колонизации, крестьяне-звероловщики, хмелевщики, отправлявшиеся на пограничную линию за промыслом, и те вели войну с инородцем. Кроме имущества инородца, он и сам делается на всю жизнь собственностью. Сибирь не избежала общего закона колоний, колонист здесь создал рабство инородца…»[2].

В XVII в. русские жестоко притесняли северян: уничтожали, порабощали, насиловали, эксплуатировали путем изъятия ясака. Как сообщал Александр Кытманов при описании 1666 г., «злоупотребления при сборе ясака у служилых людей вошли в обычай, сами воеводы потворствовали им»[3]. Тот же автор приводил примеры «возмутительного отношения русских служилых людей к инородцам» в 1682–1683 гг.: сборщики ясака избили эвенков (тунгусов) батогами (одного забили до смерти), грозили вздернуть и готовили виселицы (одного в итоге повесили), принудили к дополнительной уплате ясака, заковали в железо и посадили в колодки, — в ответ выведенные из терпения эвенки расправились со своими мучителями[4].

Активно практиковали казаки и иной промысел: по определению Серафима Шашкова, Енисейск XVII в. — это «средоточный пункт работорговли». Страстный обличитель темных сторон отечественной истории пояснял:

«Русские явились в Сибирь как завоеватели, и кроме оружия и эксплуатации не могли ничего принести с собою в среду туземных населений, и потому рабство, существовавшее до них, с приходом их еще более усилилось»[5].

Начав с захвата женщин местных народностей, казаки Енисейска и Красноярска еще как минимум до середины века практиковали походы на бурятов за пленниками, которые затем вывозились в Россию даже вопреки царским указам[6]. Рабовладельцы старались крестить пленников, чтобы закрепить их за собой и распоряжаются их судьбой: в 1692 г. нерчинский казак Бориско Игнатьев, умирая, завещал «сына своего крестного мугальской породы <монгола> Ваську Борисова» Туруханскому Троицкому монастырю[7].

   

Остяк в чуме (картина Д.И. Каратанова, 1906 г.)

Не отставали от казаков и пахари. Показательны похождения «пионера сельскохозяйственной культуры в крае», крестьянина Осипа Голубцова. В 1636 г. он получил заимку со льготами, за несколько лет вокруг нее появились крестьянские дворы и даже церковь. Осип был «человек грубый, развратный, грабил живых и мертвых», ростовщичеством приобрел себе много должников. В 1639 г. он раскопал могилу шамана и забрал себе его предметы. Он захватывал земли кетов (остяков), насильничал над их детьми и женами, забил до смерти одну из них, грабил из ям их зимний корм[8]. И все это освящала стоявшая в его владениях церковь!

В дальнейшем представители простонародья тоже не терялись. О методах торговли с кетами врачу Кривошапкину с откровенностью рассказал один из крестьян: в прежнее время

«позовешь их будто в гости, выставишь им пива посередь двора и скажешь: ну пейте за мое здоровье! Они тут и ну пить за мое здоровье сколько чьей душе угодно, сколько в моготу войдет; а когда покончут пиво, головы одуреют у них и учнут они, в знак благодарности, накладывать в ту же кадушку-то, что осушили, белок и горностаев и накладут, бывало, полную. <…> с трезвым не столкуешь скоро, беда как торгуется, собачий сын! А как задашь ему пивца с шастой <нарост на ели>, так и денег не просит: куда как до хмелю падок!»

Теперь же кеты стали приносить меньше шкур и требовать больше выпивки — «потому что понарусели».

«Да много и не разговоришься с ними: должники стали по казенным магазинам, люди подказенные, и дело-то втихомолку делаешь, как бы не узнали, а то беду еще накличешь, примерно смотрителя или заседателя, тут уж торговля-то и выйдет клином! Долгу на остяках много, зверь куда-то отошел…»[9].

Если обычный крестьянин в середине XIX в. уже не мог запросто дурить туземцев, то купцы продолжали это проделывать мастерски. О задолженностях перед казенными хлебными магазинами речь пойдет далее.

Разумеется, все это подрывает и состояние самих племен, и ресурсы окружавшей их природы. Добыча мехов падала. Вместе с ней, очевидно, сокращается и насилие, превращаясь из дикого в рутинное. XVIII в. дает крайне мало сведений о жизни туземцев. В XIX в. ряд публицистов пытается наконец сорвать завесу равнодушия к гибели народов и их оригинального жизненного уклада.

По ревизии 1763 г. на коренных обитателей Туруханского края была наложена умеренная подать, которая в течение полувека становится все более тягостной: размер ее не менялся, но вымерло ¾ плательщиков ясака (их осталось, вероятно, около 5 тысяч). К подати добавлялись натуральные повинности и бесконечные поборы со стороны чиновных лиц. Крайне бедственный образ жизни племен становился рассадником всевозможных заболеваний, в том числе и сифилиса, который сами туземцы называли «русской болезнью»[10]. Частный капитал тоже измывался над бесправными кочевниками: в конце XVIII в. купец Салтанов здесь закабалял инородцев, собственноручно расправлялся с ними, продавал другим. Он требовал почитать себя как бога, а в разгар эпидемий путешествовал по селениям и грабил мертвых и больных[11].

Заехавший в 1805 г. в Туруханск томский губернатор Хвостов увидел следующее:

«край этот стеснительная собственность енисейского купечества, а для земской власти место злоупотреблений и беззаконий. До 4000 инородцев большей частью бедны. Судебная часть в ужасном состоянии, находящийся под следствием инородец, посаженный в тюрьму до решения дела, погибает от голода, печали и одиночества»[12].

В 1810-х гг. распространились сведения о голодных смертях и людоедстве среди туземцев. Голодающие кеты не могли купить муку у священника на реке Тазе: он человеколюбиво продавал ее по 10 руб. за пуд при цене в Енисейске в 30–50 коп. Присланный чиновник установил,

«что запасы хлеба в крае ничтожны; что хлеб продавался крайне дорого; что во всех частях управления краем были беспорядки; что убийство остяками своих детей произведено с голода, а умерли остяки в остроге от его дурного состояния и небрежности начальства»[13].

Вогнав коренных жителей в нужду, местные власти ловко махинировали, наживаясь на ней. После сообщений о голоде правительство открыло в Туруханском крае хлебные магазины (склады) для снабжения жителей продовольствием. Казалось бы, благая мера. Однако побывавший в тех краях исследователь Павел Третьяков поставил под сомнение размеры этого голода: власти точные сведения собирать и не думали, а сами северяне были склонны преувеличивать. Абсолютно уверен Третьяков в следующем: учрежденные магазины положение нуждающихся не исправили. Произошло бездумное перенесение способов, знакомых чиновникам, но идущим вразрез с укладом коренных жителей. Ранее существовавшие без хлеба кочевники теперь приучались к нему, и это не идет им во благо. Беря муку в долг, они обязаны были мукой его и вернуть. Как правило, этого они сделать не могли, и их долги раз за разом списывались. Поэтому затраты на обслуживание магазинов и ведение счетов оказывались бесполезными. Распоряжение столь ценным на севере хлебом вело к постоянным злоупотреблениям со стороны магазинных вахтеров, к закабалению ими туземцев, к неравноценному обмену хлеба на пушнину. Третьяков добавляет, что при необходимости племена имели возможность получить хлеб у крестьян за рыбу, что тоже являлось неэквивалентным (неравным) обменом, но хотя бы не сопровождалось злоупотреблениями со стороны властей и растратой казенных средств[14].

   

Енисейские остяки (картина Д.И. Каратанова, 1906 г.)

Серафим Шашков дополнял эту картину описанием процедуры отпуска муки:

«Прежде всего инородческий старшина должен собрать сведения у своих родичей, сколько кому нужно хлеба. Эти сведения он представляет вахтеру, вахтер заседателю, заседатель <фактический глава Туруханского края> со своим мнением в губернское правление, последнее утверждает это мнение и посылает его к заседателю, заседатель же предписывает вахтеру отпустить требуемое количество муки. Проходит в этой переписке время и часто нуждающийся инородец сидит голодом в ожидании отпуска. Кроме того, инородцы раскиданы часто на тысячеверстном пространстве и старшина может быть не в состоянии собрать сведения о всех нуждающихся. А не попавший в его список не получит хлеба»[15].

Берви подвел итог: «Чиновник, который возымел бы благое намерение вступить в борьбу с этой силой, не прожил бы и года на своем месте, он был бы сменен за недоимки»[16].

Описанные авторами порядки середины века перенеслись и в 1880-е гг.:

«Небрежное отношение к продовольственному делу в крае, а часто и злоупотребления смотрителей и вахтеров были постоянной почти характеристикой администрации края. Недавно возвратился из края следователь, ездивший по поводу расхищения запасов хлебных магазинов. По словам следователя, население страшно бедствовало»

, страдало от эпидемии оспы[17]. Ничего не изменилось в магазинах с некачественной и дорогой мукой и в 1900-х гг.:

«Попытка казны услужить населению дает как раз обратные результаты, и казенные магазины, с одной стороны, служат постоянным регулятором высоких цен на хлеб, а с другой — они открывают еще одну возможность к беззастенчивому обиранию туземцев»[18].

Разобранный случай с магазинами показывает вред бюрократического вмешательства в туземный порядок жизни, как и тупиковость благотворительности при сохранении эксплуататорского строя. Туруханский край и история его обитателей богаты подобными примерами и в культурной сфере.

Православные миссионеры массово крестили туземцев к вящей материальной выгоде обеих сторон: кочевники получали подарки и трехлетние льготы от податей, священники — награды от начальства. Крестившие даже не пытались вникать в быт и культуру коренных жителей, не знали их языков, а попытки обучения детей северян раз за разом оканчивались постыдными провалами[19]. В начале 1750-х гг. в Туруханский монастырь для учебы было доставлено семеро детей кетов и якутов, но вскоре шестеро из них умерло. По настоянию губернатора Хвостова в 1810 г., который выдавал на это по 200 руб. в год, монастырь предпринял еще одну попытку: в обитель прибыло пятеро сирот-инородцев, но через два года они были отправлены обратно, ибо их некому учить![20] Прогресс, однако, заметен: дети хотя бы не умерли! В те же годы купец Скорняков, что из потомственных торговцев в Туруханском крае, решил, видимо, отмолить грехи семейной эксплуатации туземцев и пожертвовал в Туруханске дом на богадельню. Но она так никого не приняла, и дом был продан через семь лет[21].

Еще один провальный случай, относящийся к первой половине XIX в., приводил Серафим Шашков: некий неместный житель на школу для детей туземцев дал монахам денег и участок леса. Это взывало зависть у священников и чиновников. Деньги монахи растратили сами, их лес сожгли священники, а глава-заседатель донес на всех начальству![22] Наконец, Павел Третьяков поведал об училище в Туруханске, в котором в 1861 г. из 11 его учеников 8 были выходцами из туземных племен. Открыто оно было на 658 руб., оставшихся от опытов с засолкой рыбы, да трое местных поселенцев ежегодно вносили до 140 руб., а один из них отдал училищу и свой дом с хозяйством. Кроме материальной базы на этот раз был и наставник: церковный причетник владел современной методикой и успешно обучал. Однако продолжалось это благоденствие недолго. Сначала прекратилось поступление средств от поселенцев по причине их отъезда, но местные власти худо-бедно отыскивали деньги. Когда же причетник по неизвестной причине получил отставку, прочие священники забросили обучение и только сетовали, что их лишили права наказывать детей розгами! Третьяков заключает, что для распространения в крае религии, грамоты и медицины жизненно необходимо знание языков и обычаев и обучение мальчиков-туземцев, что совершенно игнорируется[23]. Третьяков, зная эти факты, выражал сомнение в том, что очередная попытка учить грамоте в Туруханском монастыре на ежегодную тысячу рублей от купца Сидорова к чему-либо приведет. Это затея тоже обернулась провалом. К началу 1890-х гг. на весь Туруханский край было две министерских школы с 48 учениками и три церковно-приходских с 11 учениками (одна из них пустовала). В крае один грамотный приходился на 15 неграмотных, и то благодаря тому, что многие родители либо сами учили детей, либо, что чаще, нанимали для того ссыльных[24].

   

Остячка (Шаманка) (картина Д.И. Каратанова, 1906 г.)

Микроскопическая польза от всех этих образовательных действий с лихвой перекрывалась уничтожением интеллектуального потенциала туземцев посредством спаивания. Наблюдавшие торговлю купцов в Туруханском крае неизменно отмечали в ней роль водки, формально запрещенной. В 1819 г. ревизор Осипов констатировал: «Енисейские торговцы под предлогом употребления вина для себя и рабочих привозили вино и французскую водку и спаивали инородцев». В 1843 г. ревизия сенатора Толстого показала: «В жилища инородцев ввозится вино, несмотря на запрещение. Ввозят вино купцы, которые забирают у инородцев лучшую пушнину, отчего страдает сбор ясака»[25]. Третьяков сообщал, что как в начале XIX в. купцам в торговле «более всего способствовало вино, <…> белый песец зачастую приобретался торговцем или целовальником не более как за рюмку вина», так и в 1860-х гг. эти порядки «ни в чем не изменились»[26]. Тот же автор описал механизм неэквивалентного обмена. С началом навигации по Енисею спускались торговцы и снабжали туземцев необходимым для ловли рыбы снаряжением, солью и т.п. Часть рыбы ловцы будут должны отдать за эти припасы. Цена, по которой будет куплена остальная рыба, заранее не оговаривалась, и купцы всегда между собой могли сговориться о ней. На эту рыбу они обменивали товары, давали деньги (что бывало редко) или вино. Совершать обман северян оказывалось несложно, потому что в их общественной культуре не было представлений об экономической выгоде. В итоге они, конечно, попадали в кабалу к купцам. Третьяков указывал, что в 1860-х гг. торговцы ввозили в туземные земли товаров на 60–70 тыс. руб. Судя по более поздним источникам, прибыль от этих продаж доходила до 80%, т.е. составляла 50 тыс. и более. Стоит сравнить это с доходом казны от Туруханского края, который достигал лишь 21 тыс. в год и далеко не покрывал расходы в 36 тыс.! Примечательны размеры некоторых статей расходов: 1,8 тыс. на местное управление, 2,9 тыс. на хлебные магазины и их обслуживание, по 2,7 тыс. на священников и медицину и т.д.[27]. Из этих данных совершенно очевидно, что богатства края оседали в основном в карманы купцов и чиновников.

Начавшаяся в тайге добыча золота вытесняла эвенков и закабаляла их.

«Золотопромышленность без всякого уговора с тунгусами вторглась в их заветные леса, — свидетельствует Кривошапкин, — разогнала зверя и особенно соболя вырубкой, пожарами лесов и внесенною ею жизнью, разорила тунгусов, и теперь на них скопились уже огромные неоплатные недоимки. Говорю неоплатные, потому что, лишившись звероловства, они лишились и возможности обогащения»[28].

Выполняя подсобные работы на приисках, эвенки попадали в зависимость от их хозяев. Росли их долги и перед рыбопромышленниками, и кабала передавалась от отца к сыну. Поэтому к концу XIX в.

«сплошь и рядом ничего нет у тунгуса ни в чуме, кроме добытой для “благодетеля” пушнины, ни около чума; нет их прежнего богатства — оленей, и сам тунгус со своей семьей, вечно полуголодный, странствует по лесам и рекам. Вследствие плохого улова зверя, для поддержания своего жалкого существования, ловит он по речкам рыбу, стреляет дичь, забегает иногда на золотые прииски для предложения своей добычи и своих услуг, забегает в селения, чтобы так или иначе добыть себе кусок хлеба, пока вечно полуголодный не сделается добычей голодного тифа, оспы или других болезней!»[29]

Положение кетов зачастую было еще хуже из-за их более тесных контактов с русскими. Те, захватывая рыбные места, приговаривали с неудовольствием: «остяки-де пользуются нашей рекой — ловят в ней рыбу». «Справедливости» ради рыбопромышленники обкладывали кетов не только руганью, но и всяческими повинностями, например, бурлачить лодки. Эти работы выполняли самые нищие, голодные, зачастую даже раздетые туземцы[30]. Попавшие в сети обмана и выпивки кеты должны были следовать за купеческим кораблем в низовья Енисея для ловли ценной рыбы. Этнограф Владимир Передольский наблюдал, как идет целая «флотилия закабаленных судов к самому устью великой сибирской реки…», однако надежды должников на скорый расчет оказывались иллюзорными и оборачивались разорением, бранью и избиениями[31]. Крупно задолжавшие кеты становились и вовсе «крепостными рабочими», были вынуждены навсегда покинуть тайгу и селиться рядом с жильем «благодетеля». Педагог и археолог Алексей Еленев в конце XIX в. обнаружил у с. Верхне-Инбатского такую группу туземных рабов и констатировал, что за 30 лет их численность с 120 ясачных душ сократилась до 72[32].

   

Семья енисейцев. Фотография В.И. Анучина

Известным монополистом и злодеем Туруханского края в конце XIX в. был купец Сотников, описанный Передольским под прозвищем «Ландур» (так жители Севера называли вислоухого оленя).

«Высокий, бледный русский, с понуро свешенной, как у ландура, головой и с мутными, без выражения устремленными на него <на туземца> глазами… В лице — ни кровинки; один глаз совсем тусклый, как у мертвеца, другой — нет-нет да и блеснет какою-то страшною жизнью; длинные руки, которые, говорят, ломают медные пятаки, свешены по сторонам худощавого тела, а на этом теле резко выделяется большое отвислое брюхо, как-то не вяжущееся со всею худощавою фигурою.

Это, говорят инородцы, у него брюхо оттого выперло, что он азиятцев жрет…»[33].

Местный рыбак рассказывал исследователю:

«Что напромыслим — все Ландуру отдаем, а он нам товаром платит; цену на рыбу назначает он, на товар — тоже он, так мы из долга никак выйти и не можем. И за то спасибо, что хлеба сто пудов дал, а то хоть с голоду дохни; рыбу всю заберет — чем зиму сыт будешь?»

; но, выдавая хлеб, деляга и тут сильно обвешивал кетов[34]. Этому рыбаку еще повезло, с иными Ландур расправлялся беспощаднее. Разъезжая по тундре с ватагой своих приказчиков, являлся он к чумам и объявлял их обитателей своими должниками. На возражения отвечал:

«“ты не должен — ну, значит, батька твой был должен, плати!” — И разговаривать не станет! “Эй! — крикнет он приказчикам, — лови его оленей; оставь ему на одну запряжку, а остальных мы с собой возьмем!”»[35].

На совести Ландура было и убийство грамотного туземца, который не дал себя обмануть в расчетах, и жестокое наказание должников — «выколупывание» их глаз, и т.д. Такую эксплуатацию Передольский назвал «заеданием инородца» «отбросами русского общества»[36]. Ему удалось обратить внимание властей на бесчинства Сотникова, и тот был выслан в Иркутскую губернию, позднее он вернулся в Красноярск. Но этнограф не впадал в наивный оптимизм: «На место одного свергнутого ландура, спустя несколько времени, являются десятки других!»[37]. И он был совершенно прав: ровно в тот момент, когда Передольский писал это предисловие к рассказу, в Туруханском крае хозяйничал купец Войлочников и точно также выкалывал должникам глаза. Конец его издевательствам над туземцами положили в начале 1909 г. не власти, а восставшие ссыльные анархисты, которые во время побега к Ледовитому океану специально сделали крюк, чтобы добраться до жилища изверга, где его и расстреляли[38]. Это был редкий случай справедливости, восторжествовавшей за «непроницаемой чернью тайги».

Наблюдения за жизнью туземцев, сделанные в ходе исследования 1913 г. специалистом по рыболовству В.Л. Исаченко, ничего обнадеживающего не дали: все то же спаивание, все те же скупщики-обманщики, все та же кабала, из-за которой северные жители вынуждены продавать рыбу всегда одному и тому же купцу (да и как тут поторгуешься, если нужно скорее сдать этот скоропортящийся товар для засолки!).

«Весь Туруханский край как бы разделен на несколько княжеств, — цитирует Исаченко официальное издание, — из которых в каждом живет по одному, по два человека богатых людей из русских, которые держат в полной от себя экономической зависимости не только инородцев, но до некоторой степени и русских…»[39].

Исаченко свидетельствовал, что дававшиеся им ранее рекомендации по мерам поддержки туземцев властями, разумеется, были проигнорированы.

Из 147 обследованных Исаченко семей, продававших купцам рыбу, лишь 20 не имели перед ними долги, а прочие в среднем задолжали по 230 руб. Те, кто вели дела с торговцами менее 10 лет, имели долг не выше 100 руб., а имевшие более продолжительный опыт общения с дельцами, оказывались должны в среднем до 300 руб. Вывод очевиден: «Чем сношение с русскими скупщиками продолжительнее, тем долг инородческий все более увеличивается»[40]. Попав в кабалу, туземцы год за годом пытались выпутаться, снова и снова приходя летом на реку и пытая счастье в рыболовстве, а в это время их оленьи стада бродили без присмотра и сокращались, добиваемые болезнями. Налицо было и сокращение пушного зверя, поскольку задолжавшие купцам туземные охотники били молодых животных[41].

Работавший вместе с Исаченко ссыльный большевик Александр Шлихтер провел в 1912 г. статистическое обследование поселений в Туруханском крае и констатировал, что техника промыслов и переработка рыбы по-прежнему находится в примитивном состоянии, т.к. торговый капитал не заинтересован в их развитии. Ведь торговцы получали здесь не менее 80% чистой прибыли — примерно в равной доли от продажи населению привозных припасов и от скупки у него сырья. Это вело и русских крестьян, и туземцев в кабалу к купцам. Шлихтер делал вывод о необходимости кооперации, которая должна разрушить монополию[42].

Василий Берви-Флеровский, наблюдая страдания туземцев Енисейской губернии, причиняемые им казной и капиталистами, поставил вопрос: «Как оградить инородцев, как спасти им жизнь и обеспечить их благосостояние». И сам же дал решительный ответ: «Нам нельзя долее жить так, нам нельзя безучастно смотреть, как капиталисты и чиновники безотчетно распоряжаются нашим трудом и нашей жизнью»[43]. Другого способа сохранить образ жизни, не ориентированный на извлечение прибыли, не было, и нет. Иначе многоступенчатая система эксплуатации всегда будет зиждиться на тотальной эксплуатации самых бесправных слоев. В истории Енисейска это были коренные народы.

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая