С момента своего основания в начале XVII в. и до революции 1917 г. Енисейск пережил несколько переломных моментов, которые в итоге превратили город из форпоста в захолустье.

Экспедиции русских разбойников-казаков, движение за соболями, насильственное переселение крестьян правительством и вольная колонизация докатились в первой половине XVII в. и до берегов Енисея. Енисейский острог был поставлен как перевалочный пункт на речном Ангаро-Кетском пути. Первые 30 лет на земли вокруг острога правительство сажало ссыльных, которые и дали начало здешнему северному земледелию. С середины века здесь преобладала добровольная миграция — преимущественно черносошных крестьян Поморья. На новом месте они быстро подпали под тяжелые повинности (обработка 1 десятины государевой пашни, заготовка сена, перевозка казенных грузов и ямская гоньба, строительство и ремонт дорог, мостов и зданий) и произвол администрации (воеводы и приказчики зачастую присваивали себе результаты перечисленных работ крестьян), так что их положение оказалось немногим лучше крепостного. Примечательно, что мало кто из пришедших земледельцев сразу брался за хлебопашество на своем участке. В среднем первые 5–10 лет на Енисее они работали на более крупных собственников, нанимаясь на земледельческие и транспортные работы или занимаясь промыслами [1]. В этом нет ничего удивительного, ведь край славился своими пушными богатствами. Однако не надо думать, что заиметь их мог каждый пахарь, отложив соху и поймав зверька за околицей.

Грабительским обменом привозных товаров на шкурки соболей, добытых местными народами, занимались в основном пришлые крупные купцы, имевшие для того первоначальный капитал. В 1630–1650-е гг. из Енисейска ежегодно вывозилось примерно 23–27 тыс. соболиных шкурок общей стоимостью около 30 тыс. руб. Затем избиение зверя и/или изъятие его у туземцев за бесценок сместилось на восток, и дельцы-выходцы из России массово покинули Енисейск: если в 1660-х гг., уже в условиях упадка промысла, здесь их насчитывалось от 500 до 1000 человек (это больше населения самого города на тот момент), то в 1690 г. осталось лишь 235. Видимо, задержавшиеся здесь купцы полностью и подчинили себе все торговые связи Енисейска с Россией и частично с Восточной Сибирью. Они обогащались на перепродаже привозных товаров, а также на сбыте местного хлеба, который имел немалую стоимость — до 7 тыс. руб. ежегодно (ср. со стоимостью соболиных шкурок) [2]. Из прочих групп населения только казаки имели некоторый доход от участия в торговле пушниной, грабя племена при сборе ясака (налога пушниной). Доля получаемого казной ясака была ничтожно мала в период массовой добычи соболя: в 1620-х гг. купцы вывозили с Енисея 60 тыс. шкурок, а казна получала от туземцев всего 40 (!) шкурок, лишь через полвека ясак вырос до 140 шкурок, когда промысел и сам уже был сильно подорван — и только в этот момент правительство его запретило [3].

Первый безоблачный этап обогащения пришлых торговцев завершился в 1670-х гг., когда не только сократилась добыча соболя, но и расширились связи России с Китаем, а потому сибирские торговые пути сместились на юг (к Иркутску и Нерчинску). Это сильно ударило по прибыльной транзитной торговле в Енисейске, но зато позволило развиться местным ремеслам и найти им рынки сбыта в других сибирских городах [4]. Так иссякла начальная волна колоссального обогащения в Енисейске, унесшая все прибыли за Урал в Россию. Доходы местных купцов, казаков и монастырей уже были не столь грандиозны, и требовали все более изощренных методов эксплуатации населения.

Город Енисейск в XVII в. Гравюра из книги Николаса Витсена «Путешествие в Московию»

Следующие полтора века главным ремеслом в Енисейске было кузнечное дело. Однако число кузниц почти все время было стабильным (около 40), и промысел за этот долгий период качественно никак не вырос: господствовали работа на заказ, узкий рынок и рутинная техника. Никаких вложений в производство не было, все деньги оттягивались торговлей. Остальные ремесленные занятия были еще более примитивными, непривлекательными даже для скупщиков [5]. Историк В.В. Буланков констатирует: «ремесленное производство в Енисейске как бы законсервировалось, воспроизводя себя на одном и том же уровне» [6].

Всякая лишняя копейка утекала в торговые операции. Транзитный маршрут по Ангаро-Кетскому пути в XVIII в. еще оставался значительным. Соболиная торговля, хотя и сократилась, но все еще сохранялась. В эти сферы проникали местные купцы. Они широко занимались ростовщичеством и загоняли охотников и рыболовов в кабалу, а безнадежных должников сдавали — с государева позволения — на казенные заводы. А вот более крупные операции (винные откупа, продажа казенного табака, подряды на перевозки) енисейские купчишки оказывались неспособны отобрать у более крупных сибирских дельцов. Слабосильны они были и во внешней торговле: в середине XVIII в. в Енисейске и в Иркутске по 50 купцов торговало с Китаем, но каждый енисейский купец в среднем мог вложить в операции лишь 900 руб., а иркутский — 2000 руб. [7]

В 1760–1770-х гг. в экономике Приенисейского края наступил очередной перелом: добыча соболя сошла почти на нет, в дело шли уже менее ценные меха, так что иногородние купцы окончательно покинули эту отрасль. Но главное, что в это же время завершилось строительство Московско-Сибирского тракта, прошедшего на 350 км южнее (через Ачинск, Красноярск и Канск), так что широкие торговые пути окончательно обошли Енисейск. Город, бывший всесибирским торговым центром, стал лишь региональным; местные купцы в условиях столь великого упадка держались лишь на монопольной эксплуатации природных богатств Туруханского края (севернее Енисейска) [8].

Эти процессы нанесли удар не только по толстосумам. Раньше 2/3 посадского населения города получало заработок от участия в торговле и в транспортировке транзитных грузов. Теперь, лишившись их, часть посадских покинула город. По этой же причине произошел исход ремесленных мастеров из Енисейска в поисках более обширных рынков. Местные пахари в условиях сужения рынка тоже устремились на юг, к более плодородным землям [9].

«Демографические процессы уже очертили начало застойного периода в общем развитии Енисейска, — заключает историк Г.Ф. Быконя, — но сословно-социальные изменения еще обнаруживают поступательное развитие города как социально-экономического организма. Однако потенциал сохранения и развития существовавшего хозяйственного уклада был почти исчерпан, ибо ведущими двигателями в этом отношении стали транспортные и товарораспределительные, а не чисто производственные функции» [10].

Немалую разрушительную для Енисейска и его сельских окрестностей роль сыграло и вмешательство помещичьего государства. Оно активизировало строительство Московско-Сибирского тракта в годы Семилетней войны (1756–1763 гг.), чтобы получать из Сибири пушнину и серебро, медь и свинец. Требовалось не только проложить эту дорогу, но и заселить ее русскими хлебопашцами для освоения территории и отпора оттесняемым кочевым племенам. С этими целями сюда из Центральной России в 1761–1782 гг. было заброшено до 60 тыс. посельщиков обоего пола. По мнению историка Г.Ф. Быкони, эти правительственные меры имели двойное назначение:

«Перемещая в Сибирь до и после крестьянской войны под руководством Е. Пугачева социально наиболее опасную часть трудового населения, правительство пыталось притупить остроту конфликтов в центре страны и расширить базу для русификаторской политики в глухих сибирских окраинах» [11].

Переселенцам государство мало помогало, и осваиваться им приходилось в тяжелых условиях. Население Енисейского уезда, лучше российских крестьян приспособленное к местным условиям, тоже насильно перебрасывалось для укрепления южных рубежей Сибири (пограничные линии, заводы, тракт). В результате этих мер государства как «коллективного помещика-крепостника» Енисейский уезд за XVIII в. потерял несколько тысяч жителей — существенную долю, если учесть, что к концу века сельских обитателей насчитывалось не более 12 тыс. душ мужского пола (вместе с жителями города — 15,6 тыс.). В результате, преобладал отток населения из региона [12].

В начале XIX в. продолжалась малоуспешная переселенческая деятельность государства. Теперь, наоборот, южных сибиряков с Боготольских и Краснореченских заводов в 1812 г. на двух больших судах и двух барках (за ними последовали и другие, в основном бродяги) перебросили в северный Туруханский край в попытках развить там землепашество. Органы власти насильно женили переселенцев, однако это приводило к многочисленным убийствам на почве домашних конфликтов: «жены начали резать мужей, а мужья — жен. Были и такие, которые убивали собственных детей». Неустройство хозяйств и нехватка завозимого сюда хлеба привело к гибели половины вынужденных мигрантов. В 1820-х гг. власти завершили этот эксперимент, вернув обратно выживших. Остаться на севере пожелали только старообрядцы [13].

Г.Ф. Быконя подводит итог:

«Это был канун будущего почти полного демографического и экономического застоя Енисейского старожильческого района, который в полной мере проявился в следующем XIX столетии, если не считать рецидива с золотопромышленным бумом в 40–60-х гг. XIX в.» [14].

В 1825 г. прекратила свое существование Енисейская ярмарка. Ежегодный торговый оборот Енисейска в 1830-х гг. составлял 170,5 тыс. руб., что пока еще было в несколько раз больше, чем в Красноярске и Канске, но уже немногим выше, чем в Ачинске (130 тыс.) [15]. В эти же годы первый губернатор Енисейской губернии А.П. Степанов в книге с посвящением лично Николаю I, заметил о енисейских купцах: «Общество сих купцов есть ни что иное, как оставшиеся развалины капитального здания, своды которого поддерживаются еще на двух или трех столбах» [16]. Имевший околодекабристские воззрения Степанов перед лицом императора-крепостника подчеркнул: сами торговцы (правда, речь шла о красноярских, но енисейские вряд ли были лучше) считают, что их упадок происходит от перемещения на юг торговых путей, от конкуренции иногородних купцов и «от уничтожения кабалы, через которую порабощали себе татар ˂коренные народы˃ и крестьян» [17]. Показательно, что такие жалобы купечества звучали именно в ту эпоху, когда оно активно возводили знаменитые енисейские храмы! Кабалой Степанов называет неэквивалентный обмен купцов с охотниками и землепашцами, при помощи которого их загоняли в неоплатные долги. В те годы правительство повелело простить подобные крупные долги [18]. Разумеется, при том же общественном строе долги вскоре выросли снова.

В 1852 г. все три енисейских промышленных предприятия вырабатывали продукции всего на 5,8 тыс. руб. (в Красноярске — на 17,8 тыс.) [19]. Если в 1833 г. из Енисейска было вывезено 30 тыс. пудов железа, то спустя 20 лет эта отрасль, делавшая хоть какую-то честь городу, практически исчезла. Всех мастеров всосала в себя золотопромышленность енисейской тайги [20].

Бум золотодобычи, последний эпизод дутого величия Енисейска, показательно высвечивает всю специфику региона. Слава о Енисейске гремела на весь мир, когда своего апогея достигает родовая особенность этого города: изъятые природные запасы утекали в казну отдаленных западных центров. Дореволюционные авторы не старались утаить шила в мешке и признавали, что угар золотой лихорадки отвлек население от прочих занятий и, схлынув, оставил его у разбитого корыта; прославлять золотопромышленность брались только золотопромышленники! Однако при такой констатации большинство писателей впадало в лживый тон сетований о пьяном разгуле и разбрасывании деньгами, в которые пустились работяги, — так, дескать, нравы попортились. Не все пишущие поднимались до той простой мысли, что это ухарство и беспутство были логическим следствием тяжелейших условий труда старателей.

Приисковые рабочие Северо-Енисейской тайги

В 1843–1861 гг. в Енисейском округе ежегодно добывалось свыше 600 пуд. золота, а апогеем стала вторая половина 1840-х гг., когда каждый год намывалось более 1 тыс. пуд. — это было почти все золото, добываемое тогда в России. После этой ударной пятилетки продуктивность добычи неуклонно снижалась: песка промывали все больше, а золота находили все меньше. Так что в начале 1880-х гг. в год не набиралось даже 300 пуд [21]. Первые три десятилетия вытягивания золотых жил енисейской тайги дали прибыль исключительно представителям высшей аристократии (князья Горчаков, Оболенский, Орлов и др., граф Канкрин, Ламздорф и др.), царедворцам (церемониймейстер Абаза, сенатор Безобразов, статский советник Танеев, действительный статский советник Хитров) и крупным уральским и петербургским купцам (Рязановы, Машаров, Баландин, Зотов, Латкин). Мелкие местные дельцы не могли тягаться с этими гигантами из-за законодательных ограничений: до 1870 г. для Сибири действовал закон, позволяющий заниматься золотопромышленностью только потомственным почетным гражданам и купцам первой и второй гильдии. И лишь после снятия жирных пенок и вывоза сказочных прибылей за Урал эти ограничения были отменены [22]. Местным капиталистам снова — в какой уж раз! — оставалось довольствоваться объедками. Но ушлые купцы крепко схватились за них и неплохо наживались, тем более что новый закон 1870 г., разработанный тогдашними «рыночниками», отменил ограничение рабочего дня 15 часами! [23] Но поэтому столь невзыскательные капиталисты Енисейска и не были заметной и самостоятельной силой в Сибири и почти не выдвинули из своих рядов заметных деятелей.

Алексей Дробыш-Дробышевский (Уманьский)

Прибыль золотопромышленников складывалась даже не столько от продажи добытого ценного металла, сколько от доходов, которые давала всесторонняя эксплуатация рабочих. Народник Алексей Дробыш-Дробышевский (Уманьский), высланный за пропаганду среди варшавских рабочих, устроился на енисейские прииски ради их изучения и обнаружил: «…Прииски, признанные негодными в промышленном отношении, в соединении с торговлей начинают приносить барыш» [24]. Известный богатей и так называемый филантроп Базилевский и его наследники, десятками пудов вывозившие из Сибири золото, не брезговали накручивать на 60–80% стоимость товаров в лавках для рабочих, что давало лишних 8 тыс. руб. в год. Свойские отношения местных купцов-золотодобытчиков с властями позволяли не снижать запредельных расценок. Например, в 1889 г. крупный капиталист А.П. Кытманов продавал на приисках сахар по 40 коп., тогда как все прочие хозяева рудников по предписанию горного исправника опустили цены до 35 коп. [25].

Рабочих заманивали на прииски большим задатком, который они тут же выплачивали казне в виде податей, а сами попадали в кабалу.

«Если принять во внимание громадный размер задатка (редко ниже 50 руб.), почти весь уходящий на уплату податей, приобретение обуви и одежды, и самое скудное обеспечение семьи на месяц-другой; если не забывать, что рабочему приходится прошагать по самым скверным дорогам иногда около тысячи верст ˂…˃, а стало быть нужно кое-что и на путевые издержки; если иметь в виду, что “горбачу” приходится египетски работать в течение полугодия в воде и болоте и что, стало быть, ему придется и на прииске приобретать одежду и обувь из запасов хозяина “за установленную по таксе цену”; что пшеничную муку, табак, мыло, чай, водку ему нужно приобретать у того же хозяина; что расчеты производятся “по документам конторы бесконтрольно”; что во время болезни платы не полагается, а облагание штрафами производится “по усмотрению” конторы, то ясно будет, что рабочие должны состоять в неоплатных долгах у своих хозяев, превращаться в кабальных. Так оно в действительности и есть!» [26].

Эта характеристика положения енисейских старателей принадлежит еще одному революционеру-народнику, Соломону Чудновскому, высланному административно после оправдания по «процессу 193-х».

Соломон Чудновский

Важно отметить, что именно в северо-енисейской тайге в 1880–1890-х гг. широкое распространение (на трети приисков) получила изощренная форма эксплуатации: наем артелей золотничников за сдельную оплату по весу найденного металла. В условиях истощения золотоносных слоев хозяева таким способом часть риска перекладывали на самих старателей. Те зачастую впадали в крупные долги. При обнаружении золотничниками богатого места хозяева быстро сгоняли их или переводили на обычную повременную оплату [27].

Нечего и говорить, что купцы не раскошеливались на обустройство как рудников, так и таежных путей к ним. К северным приискам Енисейского округа вело 5 дорог, находившихся недалеко друг от друга и пребывавших в ужасном состоянии. Крупные владельцы приисков были заинтересованы в существовании отдельных как бы частных дорог, вдоль которых они ставили прибыльные лавки и кабаки. Путь в золотоносную тайгу и обратно был отдельным испытанием для рабочих [28]. Сын влиятельного золотодобытчика, Александр Игнатьевич Кытманов, фиксируя, что к началу 1860-х гг. «в течение четверти века не менее 200 миллионов рублей разошлось из этих сокровищ ˂золотопромышленности˃ среди местного и пришлого населения», называл эти 25 лет «какой-то оргией или феерией», ибо

«… четверть века прошла бесследно даже для такого дела, как приисковая дорога, и странно сказать, что в местность, откуда черпались десятки миллионов рублей, на протяжении всего 100–200 верст можно было с трудом пробраться» [29].

Обусловленное всеми этими испытаниями постоянное недовольство рабочих лишь изредка прорывалось наружу. Крупнейшее стихийное неповиновение в северо-енисейской тайге произошло в 1842 г., когда, по не вполне ясному поводу, рабочие повсюду отказывались спускаться в шахты, но в итоге сдались под прицелами военных отрядов, после чего последовали жестокие приговоры военных судов для зачинщиков [30]. Позднее забастовки не приобретали такого размаха. Однако служащие приисков регулярно сталкивались с яростью рабочих, а над некоторыми последние даже устраивали расправы. Один из таких случаев в 1879 г. закончился убийством рабочими брата красноярского богача Петра Кузнецова. В оставленной рабочими записке говорилось о причинах совершенного: низкая оплата труда, отпуск товаров по завышенным ценам с последующим вымениванием агентами хозяина прииска этих товаров на водку [31].

Совершив длительную поездку по Сибири и собрав уникальный материал в архивах самих золотопромышленников, Василий Семевский пришел к выводу: в 1880-х гг. в северо-енисейской тайге рабочий за сезон в среднем зарабатывал около 120 руб., однако на руки получал лишь 40 руб., при этом у проработавших до расчета долгов в среднем накапливалось на 29 руб. [32]. Многомесячный египетский труд давал 11 рублей живых денег! Куда же утекал основной заработок? На вынужденную покупку вещей и припасов в лавках хозяев по завышенным ценам; на билеты бесполезной лотереи, в которой управляющие разыгрывали немыслимый хлам, и участвовать в которой полагалось «из уважения к хозяину»; на покупку при расчете (часто по принуждению от хозяина) и по дороге с прииска дорогущей водки в кабаках, «расположенных со стратегическим знанием дела у всех выходов из тайги» [33]. После такого разорения многим «горбачам» ничего не оставалось, как тут же в кабаке, записаться на ненавистный прииск на новый каторжный сезон.

Изматывающий труд в золотоносных шахтах дополнялся нищенскими условиями быта.

«Помещения для рабочих устроены в высшей степени плохо, — обнаружил в 1888 г. окружной инженер. — Не говоря уже о том, что в общей казарме, неразделенной даже перегородкой, помещаются мужчины, женщины и дети, что, конечно, не остается без влияния на нравственность, но они тесны, отапливаются железными печками, у которых рабочие сушат промокшую обувь и одежду, не проветриваются и содержатся крайне грязно, короче — помещения эти невозможны и в гигиеническом отношении» [34].

В таком убогом виде жилища пребывали десятилетиями, что не мешало владельцам приисков каждый раз утверждать, что нет смысла в улучшении, ибо, мол, разработка золота тут скоро закроется.

В результате в северо-енисейской тайге в 1870–1880-х гг. заболевало до 50% рабочих, а смертность среди них, даже по явно неполным данным, в два раза превышала средние российские цифры смертности взрослых [35]. Совсем не случайно областник Николай Ядринцев назвал золотопромышленность «мертвящим ураганом» [36].

Енисейский врач Кривошапкин дал сведения о липовой медицине и экспертизе на приисках. Хотя там и встречались хорошие больницы, но принимали они только легкобольных, а тяжелых начальство тут же увольняло и в их расчетных листах делало пометку: «рассчитан за болезнью; остался должен столько-то рублей; почему по выздоровлении и должен быть выслан на операцию будущего года» [37]. Как догадывается читатель, «операцией» здесь называлась не помощь хирурга рабочему, а новая безоплатная трудовая повинность.

Таков был скорбный путь выброшенного больного:

«Без всякого призрения, без подводы, отправляется себе больной пешком по таежной глуши, — подвергается всем переменам суровой погоды, — его мочит в дождь и сверху, и снизу, — ветра пронизывают насквозь его дырявую одежонку, — жует он кой-как данные ему на дорогу ржаные сухари. И вот, смотрите: один, в конвульсиях, умирает на дороге еще в границах приисков и предается земле с ведома приисковой полиции, жильцами соседнего зимовья. Другого смерть застигает где-нибудь на зимовье и, жарясь от боли на печи, прерывает он своими оханьями да глубокими вздохами тишину одинокой хижины; говорю одинокой, потому что живут чаще без семейств и в ночное время может вторить стону его разве сказочник-кот своим мурлыканьем, да храп зимовника, да изредка, спросонья, тявканье собаки, когда приснится ей какая-нибудь из дневных сцен. Третий протащится всю тайгу, умрет где-нибудь вблизи дороги у разведенного огонька, разогревая себе на сошках в котелочке воду для питья, в Анциферовской уже волости, и составит предмет судебно-врачебного осмотра для окружного врача. Четвертый дотаскивается до Енисейска, и, не успев явиться ни в полицию, ни на квартиру, засыпает тихим и вечным сном, от чахотки, где-нибудь в уютном уголку у забора, как случалось мне видать. Пятый препровождается в городскую больницу и — горько смотреть — оборванный, без преувеличения, до лоскутьев, замаранный грязью, пылью, даже до того, что нельзя узнать лика человеческого, особенно при потухшем, почти безжизненном взгляде, и только белки глаз, поворачивающихся то одной, то другой стороной, обличают в нем живого человека, тем более, что другие уже не говорят ни слова от муки и отчаяния, только поводят глазами, умоляя оставить их в покое, и засыпают через час, два и три по прибытии в больницу» [38].

Робкие попытки губернской администрации устроить медицинское дело легко отбивались владельцами приисков, утверждавших, что денег нет… Местами затраты на лечение вообще были близки к нулю: один из пионеров золотодобычи в крае, купец Михаил Коростелев, получивший в 1833–1838 гг. 80 кг золота, в 1841 г. потратил на все приисковые работы 70 тыс. руб., из которых на медикаменты ушло ровным счетом … 28 руб., да еще 33 руб. на прочие аптечные средства [39].

Нанятые на прииски врачи, разумеется, не перечили хозяину ради помощи работягам. Кривошапкин отмечал: так как тот же самый врач производит и вскрытия трупов при несчастных случаях, то он никогда не составит акт, позволяющий обвинить владельца прииска в ненадлежащих условия труда и быта рабочих [40]. Врачи были редки на приисках, так что за хворающих рабочих мог взяться даже исправник, который «всю медицину сводил к наложению клеенки и вдыханию озона» больным [41]. В основном же на приисках обитали фельдшеры и даже «quasi-фельдшеры», которые не имели образования, лечили только вредными сильнодействующими средствами и во всем откровенно угождали начальству [42].

Одним из популярных средств у таких «коновалов» было кровопускание. Рабочие, переняв нехитрый опыт, и сами брались его делать и даже применяли его на крестьянах попутных деревень. Историк Семевский назвал этот варварский метод

«как бы олицетворением золотопромышленности, которая и в буквальном смысле вызывала обильную потерю крови рабочих при частых кровопотерях под влиянием чрезмерного труда, и эксплуатировала их, не только не давая им возможность вынести с промыслов значительный заработок, но очень часто обременяя их долгами, заставлявшими вновь закабаливать себя, или делая увечными, навсегда потерявшими здоровье» [43].

Свой стон от таких порядков трудяги, как заведено на Руси, облекли в песню:

Молодцы от Мясникова С молодцами Голубкова[44]
В кабачке сошлись.
Они водки много пили,
Очень резко говорили,
Ну, и … подрались!
Подрались и помирились,
А потом развеселились,
Стали песни петь:
«Мы по собственной охоте
Были в каторжной работе —
В Северной тайге.
Там пески мы промывали,
Людям золото искали, —
Себе не нашли.
Приисковые порядки
Для одних хозяев сладки,
А для нас — беда.
Как исправник с ревизором
По тайге пойдут дозором,
Ну, тогда смотри!
Один спьяну, другой сдуру
Так отлупят тебе шкуру,
Что только держись!
Там не любят шутить шутки,
Там работали мы в сутки
Двадцать два часа!
Щи хлебали с тухлым мясом,
Запивали дрянным квасом —
Мутною водой.
А, бывало, хлеба корка
Станет в горле, как распорка,
Ничем не пропхнешь!
Много денег нам сулили,
Только мало получили:
Вычет одолел.
Выпьем с горя на остатки,
Поберем мы все задатки —
И опять в тайгу!..»[45]

Уманьский указывал на вредное для всего края влияние порядков золотопромышленности: «Опутывание долгами, кабала, спаивание рабочих, грубая эксплуатация — далеко не составляют особенностей только таежного труда и жизни, но встречаются на каждом шагу в этой стране»[46].

В кабалу попадали не только енисейские старатели, но и крестьяне, занятые перевозкой грузов на прииски [47]. Более того, тысячи жителей губернии оказывались заложниками хлебных спекулянтов. Эти дельцы скупали хлеб и накручивали его цену для сбыта на приисках, ведь в период их расцвета рабочих там было больше, чем всех горожан губернии. А та же податная нужда, что гнала людей в кабалу приисков, подчиняла крестьян кулакам, некоторые из которых подминали под себя целые волости. Беспросветная жизнь и толкала людей к водке, так что Чудновский с горькой иронией предлагал называть Енисейскую губернию не золотопромышленной, а винокуренной, ведь с 1854 по 1881 гг. число питейных заведений выросло в 14 раз, тогда как численность населения даже удвоиться не успела! В одном только Енисейске дурманили население 50 кабаков, т.е. по одному на 140 горожан всех возрастов [48].

Крестьяне д. Яркино Енисейского уезда, 1911 г.

Тот же Чудновский указывал на неподъемную тяжесть повинностей сельского населения: каждый взрослый мужчина должен был выплатить в среднем в год 145 руб., тогда как один горожанин отдавал не более 75 руб. На контрасте с придавленными платежами крестьянами Чудновский говорил о енисейских купцах, которые имели огромные денежные обороты, а в казну скопом давали в год не более 30 тыс. руб. [49]. Он добавлял, ссылаясь на итоги генеральной ревизии:

«… в самом торговом сословии опять повторяется то явление, что чем крупнее тысячник, тем меньше (пропорционально) он и платит ˂…˃ Разжившиеся негоцианты пускали в ход самые недостойные ухищрения, чтобы как-нибудь увильнуть от платежей. В Енисейске, напр., из 359 человек, в руках которых сосредотачивалась торгово-промышленная деятельность города, около 100 человек торговало и промышляло вовсе без всяких документов; многие запасались таковыми уже во время самой ревизии, а почти все определяли свои годовые обороты значительно ниже действительности» (курсив автора) [50].

Это означает и то, что сегодня невозможно с точностью установить масштабы обмана и присвоения. Образцом подобной пронырливости был енисейский богач Алексей Баландин, который при ревизии заявил о 75 тыс. руб. своих оборотов, а вскоре, ходатайствуя о звании коммерции советника, показал уже вдвое больший оборот! [51] Публицист Уманьский говорит о том же: «Местный промышленный и торговый класс не отличается честностью, а слабость надзора позволяет практиковать в широких размерах обман публики и казны», и крупные злоупотребления вскрывались лишь случайно — при редком появлении честного ревизора! [52]

Золотопромышленность, отгремев, выродилась и ушла дальше на восток, куда влекли еще не тронутые запасы металла. Подлинными гнетом и каторгой оказывалась жизнь крестьян и рабочих в «вольной» Сибири стародавних «славных» времен. Настоящими мироедами и кровопийцами выступали енисейские купцы. О том, на какие цели они употребляли выжатые из труда работяг капиталы, речь пойдет далее. Но прежде остается сказать, чем же закончилась трехсотлетняя история дореволюционного Енисейска.

Построенная в последние годы XIX в. Транссибирская магистраль прошла в сотнях километрах от Енисейска (вдоль Сибирского тракта). Это окончательно обрекло его на судьбу захолустья. Возникнув как перевалочный пункт, при царях город так и не стал чем-то бóльшим. Само собой, трудно ожидать иного в экстремальных природных условиях далекой окраины. Но история деградации этого города как раз и доказывает, что старый монархическо-буржуазный режим не был способен вести основательное освоение земель и, преодолевая силу стихии, создавать среду для достойной жизни большинства.

Енисейск так и не получил прочной экономической основы своего существования. Крах империи город встречал как банкрот. Именно так назвал его в 1916 г. местный общественный деятель и член городского самоуправления Миндаровский. Если еще в 1900 г. бюджет Енисейска сходился на сумме в 40 тыс. руб., то в 1914 г. при доходе в 44 тыс. расходы поглощали 111 тыс.! [53] Миндаровский обозначает эту полосу жизни города как ту, что «ведет к полному застою, а то и к погибели» [54]. Предсказание сбылось уже через несколько месяцев, в масштабах, наверняка поразивших самого автора.

---

Примечания